Рассказы. С азербайджанского. Перевод Тараны Кязимовой, Сиявуша Мамедзаде, Илахи Джарчиевой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2010
Ягненок с красной ленточкой…
Ааа… ууу…
Доносившиеся откуда-то звуки не были никем услышаны, так как ни к кому не имели отношения.
Сонный утренний ветерок забежал в ворота и коснулся штор полуоткрытых окон дома, затем разбудил сонных птиц, кур и цыплят, нарушил покой окунувшихся в безмолвие листьев, залетел в открытую дверь сарая, вылетев из его другого конца, погладил красную ленточку спящего в стойле ягненка, пощекотал поверхность реки Аракс, чуть взволновав ее, и отправился по дороге в горы. Ветерок даже успел подмигнуть солнцу, только что показавшемуся из-за горизонта.
Ааа… ууу…
Солнце сначала украдкой, а потом нагло заиграло лучами по перекинутому через спинку кровати блестящему платью, поиграло с блестками, перешло на мальчика и улыбнулось ему в лицо.
По поверхности Аракса пробегали тихие волны, птицы щебетали себе, наседки потягивались от удовольствия после удачных родов, а красногребневый важно расхаживал по двору. Иногда он кукарекал, чтобы напомнить гарему о своем существовании. Пес на цепи беззвучно прыгал в ожидании косточки и смачно причмокивал. Листья деревьев тихо перешептывались. Утренний ветерок бодрствовал.
Ааа… Ууу…
Первым проснулся ягненок с красной ленточкой, за ним спящий в кровати мальчик… “Сегодня мой день…” — именно эта мысль пришла в голову мальчику при виде раскинутой над головой блестящей одежды. От удовольствия он потянулся, прикрыв один глаз, затем стал кувыркаться в постели…
Пастухи, провожающие скотину на пастбище, щурились, глядя на раскаляющееся солнце. Проходя мимо ворот мальчика, они посмеивались, предвкушая сегодняшнее торжество…
Барашки в стойле, принюхиваясь к банту на шее ягненка, облизали его мордочку, погладили кучерявую шерстку и, бодаясь, объявили ему: готовься…
Ягненок, соглашаясь, покачал головой, потерся щекой о барана и овцу. Этот день наступит для каждого, слышал ягненок. Сегодня ты избранный…
Ягненок, посмотрев на солнце, заморгал черными глазками, взглянул на надетую вчера красную ленточку и улыбнулся солнечным лучам…
* * *
“Мама…” — тихим голосом позвал мальчик.
Мать как будто ждала, тут же прибежав, встала у изголовья мальчика. Она была в мягкой длинной ночной сорочке и пахла молоком. Мать погладила курчавые волосы мальчика, обняв его голову обеими руками, а мальчик нежно потерся о щеку матери. Они поцеловались.
— Ну что, мой мужичок с ноготок проснулся? — сначала послышался голос отца, затем стал виден его живот, длинный нос и, наконец, все большое тело.
— Не мужичок с ноготок, а мужчина, — сказала мать и снова прижала мальчика к груди. — Обновку тебе отец купил, — и улыбнулась с переполняющей ее сердце гордостью и радостью.
— И ленточку отец купил, правда? — спросил мальчик и, вскочив с постели, бросился в волосатые объятия своего отца… Сейчас он чувствовал себя очень спокойно и надежно, от радости его сердечко подпрыгивало. Одной рукой мальчик обнимал отца, а другой — нежную, гладкую и длинную шею матери. Ему было так хорошо, что он хотел вновь забраться в постель, понежиться в ней и даже подремать. Однако его манила и притягивала бурлящая на улице жизнь. Поэтому он поочередно прижался и некоторое время посопел то на груди матери, то отца.
Потом, спрыгнув на пол, побежал по комнате, словно маленький ягненок.
* * *
— Эй, сони, разве можно спать в такой день?! — Послышался голос со двора. Это был кирве1. — Где мой ягненочек, — крикнул он со двора.
Мать наскоро набросила халат, вышла вслед за отцом. Мальчик показался в дверях в нижнем белье. Кирве обнял его, прижав к груди.
— Ну, как, готов?
— Готов, — сказал мальчик.
— Не боишься?
— А чего бояться-то, — улыбнулся мальчик.
— Он же у меня мужчина! — сказал отец и, похлопав мальчика по плечу, повторил: Мужчина! Настоящий мужчина!
* * *
Баран и овца стояли возле дверей стойла, они обнюхивали ягненка, ожидающего мальчика. Но на этот раз скотину из стойла пришел выводить не мальчик, а его отец. Он выпустил их в обнесенный забором садик…
Отец и мать занялись гостями. Мальчик оделся, нацепил на голову красную ленточку и, открыв калитку, побежал к ягненку. Ягненок толкнул его в грудь только что появившимися рожками. Мальчик упал на спину, сначала испугался, потом рассмеялся. Он посмотрел в сторону отца с матерью и кирве и закричал: — Смотрите, какой ягненок шаловливый!
Потом погладил ленточку:
— Смотри ягненок, какая красивая у тебя повязка, это отец купил. Сегодня у нас с тобой день рожденья… Гляди, что я тебе принес, — сказал мальчик, вытащил из кармана красное яблоко и протянул его ягненку. Ягненок сначала обнюхал яблоко, затем укусил его вместе с рукой мальчика. Мальчик вскрикнул. Яблоко выпало из его руки, ягненок повалял его по земле, а потом с хрустом съел.
— О, Аллах, какой же он красивый!— сказал мальчик, поцеловав сначала красную ленту, а потом кудрявую головку ягненка. Ягненок словно в благодарность лизнул волосы мальчика своим длинным, тонким красным язычком.
— Дялляк2 скоро придет, — ответил отец на вопрос кирве.
1 Кирве — у христиан кум, во время мусульманского обряда обрезания именно кирве держит ребенка на своих коленях и тем самым становится близким родней семье.
2 Дялляк, или цирюльник, — специалист по обрезанию.
— Он сам знает? — спросил кирве.
— Знает… Мой мальчик — мужчина и ничего не боится, — сказал отец и позвал к себе мальчика, игравшего с ягненком, чтобы просто поцеловать.
— Ну, что, мужчина, готов? — спросил снова кирве.
— Да, — очень взросло ответил мальчик и снова побежал к садику.
Ягненок, увидев мальчика, застучал копытцами, словно пританцовывая, бегал из стороны в сторону, вновь подскочил к мальчику, боднул его ладошку своими еще мягкими рожками.
— Ой, какой же ты смешной, — засмеялся мальчик и обнял ягненка за голову.
* * *
— А вот и я, — цирюльник с маленькой сумкой в руке появился в воротах. С ним вместе влетел утренний ветерок, обежавший горы, и невидимыми мягкими руками погладил всех проснувшихся по голове.
— Добро пожаловать! — сказали в один голос отец и мать.
Цирюльник, встав посреди двора, посмотрел на мальчика и маленького ягненка.
— Сколько ему лет? — спросил цирюльник.
— Семь, сегодня исполнилось, — ответила мать, добавив: — и ягненку сегодня годик исполнился.
— А что же вы так припозднились? — спросил цирюльник.
— Да вот как-то все не решались, — опять в один голос ответили мать и отец.
— Ему сказали? — спросил цирюльник.
— Конечно, он знает, сам хочет.
— Прекрасно, — сказал цирюльник, прошел в дом, сел за стол и глотнул остывшего чая. Затем провел волосатыми руками по усам и посмотрел на стул, украшенный красной ленточкой.
* * *
Мясник Али точил нож. Солнце уже совсем проснулось. Лезвие ножа блестело от его лучей. “Зайчики” играли на лице ягненка и мальчика. Мясник не отводил глаз от игравшего с мальчиком аппетитного ягненка. Тот тоже поглядывал на мясника. На самом деле ягненок уже подрос и превратился в барашка. Однако мальчик называл его ласково “мой ягненок”. С утра до вечера играл с ним и купал его в маленьком арыке.
— Который? — спросил мясник, указывая на животных.
— Маленький, — ответил отец.
— Почему его?..
Отец прервал мясника:
— Сегодня именно этот барашек должен быть зарезан. Сегодня у обоих день рождения. Я обет такой дал.
Отец и мать подошли к игравшему в садике мальчику, прижали его к себе.
— Пойдем, — сказал отец и, взяв мальчика за руку, повел в дом. Мальчик, обернувшись, посмотрел на ягненка, тот, протяжно блея, шел в его сторону. Подняв передние лапки, ягненок оперся на плетень. Мальчик, выпустив руку отца, побежал к ягненку, просунул руки через плетень, погладил ягненка по голове. Он вытащил из кармана сладости и протянул их ягненку. Ягненок понюхал конфету в красной обертке, спихнул ее на землю, облизал руки мальчика и жалобно посмотрел на него большими черными глазами.
Отец подошел и погладил волосы мальчика: “Ах ты, мой мужичок, я куплю тебе нового”, — и повел мальчика в дом. Мать не пошла, отвернулась.
Когда они вошли в дом, цирюльник поглаживал свое лезвие, проверял, хорошо ли наточено. Завидев вошедших, спрятал руку за спину.
— Пусть лучше не видит, — сказал он устраивавшемуся на стуле кирве.
Кирве движением головы выразил свое согласие.
Мясник Али приказал ребятишкам во дворе держать ягненка. Когда ребятишки стали подходить, ягненок кинулся в сторону овцы и барана. Те оттолкнули ягненка обратно… Мясник Али, взял ягненка на руки, поиграл с ним, снял красную ленточку и бросил ее на землю. Овца и баран подошли к ленточке и стали ее обнюхивать. Мясник повернулся к ребятам.
— Уведите и поставьте перед ними траву. Лучше пусть они не видят, — сказал он.
Баран и овца пошли в стойло к траве, которую им показали, и даже не обернулись назад.
Отец спустил брюки мальчика и посадил его на колени к кирве.
— Бросьте ему на голову красный платок, чтоб не видел, — сказал цирюльник.
— Мой сын — настоящий мужчина, — сказал отец. — Он ничего не боится.
Мальчик выглядел немного испуганным, после этих слов в его черных глазах появилось выражение отрешенности. Когда отец протянул ему зеленую ассигнацию, все вокруг последовали его примеру. Только что вошедшая тетка и ее муж вручили мальчику подарок. Мальчик взял деньги в руки и безучастно посмотрел на них.
— Держите ноги, и руки тоже…
Алая кровь брызнула в сторону. Свет в глазах, как кардиограмма, прыгал вверх и вниз и совсем потух, когда прошли конвульсии. Теперь солнечный свет, падавший вовнутрь, был черным, утренний ветерок уже не гладил его шерстку.
— Все, — сказали, — отдал душу.
* * *
Мальчик лежал на кровати, запах шашлыка просачивался через окно и щекотал ему ноздри. Когда он вышел во двор, мясник Али нанизывал сердце ягненка на шомпол. Людей во дворе стало много. Маленькое сердечко мальчика жарилось на докрасна раскаленных углях. От боли он стонал.
Мальчик сглотнул, его внутренности раздирало, словно по ним прошлись лезвием. Мальчик посмотрел на плетень, ягненка там не было, а почерневшая красная ленточка валялась под ногами гостей. Голова ягненка лежала возле костра и смотрела на его сердце, пылающее на углях…
Мать, увидев сына, бросилась к нему.
— Простынешь, мужичок мой, барашек мой.
Из глаза мальчика выкатилась слеза.
— Болит? — спросила мать…
— Болит, — сказал мальчик.
Ааа… Ууу…
Этот звук ни к кому не относился, поэтому его никто не слышал. Воды Аракса текли, слегка волнуясь, птицы летели за кормом, курицы неслись. Теперь утренний ветерок превратился в большущий ветер, который дул над вершинами гор.
Ааа… Ууу…
Перевод Тараны Кязимовой
Первый поцелуй
Весть о том, что я поцеловал Айбениз, облетела всех, от пастуха овец в горах до букашек в школьном дворе. И от этой новости, вероятно, теперь хитро посмеивались, чирикали, поскрипывали и позевывали птицы на абрикосовом дереве, цикады на плетне, насекомые на земле и под землей, привезенная школьным сторожем Гюльмалы из Геруса собака, что дремала сейчас под тутовым деревом. Так я думал, расхаживая по школьному двору под впечатлением этой новости. Потому как Айбениз, услышав об этом, закрыла лицо ладонями и, опустив голову на парту, стала реветь. И девочки, интересующиеся всем на свете, собрались вокруг нее.
Как мужчина, должен сознаться, что внешне я чувствовал себя стеснительно, внутренне же горделиво. Глядел на румяные щеки Айбениз, и губы мои горели. Она тоже, вероятно, формально горела, к остальным органам это отношения не имело. Интересно было то, что Балоглан сообщил всем, что именно я поцеловал Айбениз, а не кто-то другой. Конечно, этого не было, такое мне и во сне не могло присниться. Возможно, эта блистательная интимная сцена привиделась во сне Балоглану. Как сны, что теперь почти каждую ночь снятся мне. Понимаете, да, Голливуд, Мадонна…
Честно говоря, если бы это связали с Авазом, все бы поверили, наверное. У мальчиков нашего класса во главе с Авазом вошло в привычку, сидя на передних партах, с помощью такого таинственного объекта, как зеркало, смотреть на еще более таинственные объекты девочек. А я еще не вырос, не разбирал пока букв любви и страсти. Не то что не видел лица Эроса, но и голоса его не слышал. Балоглан же так тонко и мастерски расписывал это происшествие, такими линиями и чертами выписывал поцелуй мой с Айбениз, что он виделся мне уже родным, как собственное имя. Жаль, но товарищи мои и учителя видели Айбениз объектом не любви, а посягательства.
Разгуливая по школьному двору, я все мудрел, с каждым шагом становился все взрослее, абрикосы над головой моей на глазах росли и поспевали. Цикады на заборе смотрели на меня с завистью, гордая походка моя распугивала птиц в кустах, по-хозяйски разгуливающие в садах соседских домов петухи кукарекали, куры кудахтали. Черная змея внутри железной трубы на крыше старого здания школы сейчас, вероятно, подлизывалась.
Иногда мне слышался голос пастуха в горах. Это был отец оговорившего меня школьного товарища. А школы как будто не было. Не было слышно ничего, кроме цикад на заборе, зудящих в тени комаров и шелеста сохнущих под солнцем трав. Наверное, все ждали, когда раздастся этот визг.
После того как пошла эта сплетня о поцелуе с Айбениз, она стала мне почему-то казаться родной, и, если б не возраст, я, может быть, согласился бы на ней жениться.
Настроение мое то поднималось, то падало. Когда я уходил в себя, внутреннее самодовольство заставляло забыть обо всем на свете. Но когда Айбениз говорила, что завтра приведет в школу отца и мать, я вспоминал своих родителей, перед глазами появлялся большой волосатый кулак отца, и ухо начинало гореть. Я представлял, как со злостью поднимаются и опускаются ноздри шестерых старших братьев моих, когда смотрят они “непотребные” фильмы, интимные сцены, — как у бычков на привязи. “Как это — женить младшего, когда старшие братья еще холосты, что люди скажут?!” Конечно, в то время люди заменяли весь мир. Нас нельзя было напугать Советом Европы, ООН, то есть они не играли роли в нашем воспитании, поведении. Слава Аллаху, мать Айбениз была армянкой. Хоть и забыта была старая вражда, а новая еще не началась, но вскормлена она была молоком недозволенным. Однако была “сортом”. Конечно, в те времена я не знал, что такое дозволенное или недозволенное, и не было для меня разницы, какой национальности женщина. Если честно, оно и теперь так. И по мне, так мудрое выражение “секс — средство международного общения” достойно быть запечатленным в самых выдающихся книгах, на стенах, деревьях, сиденьях метро.
Я прохаживался, чтобы свободно пребывать в мире приятных и несколько стыдливых грез, и чуть ли не распевал песни, как счастливые герои индийских кинофильмов. Я сейчас ничуть не отставал от счастливцев фильма “Бобби”. Вероятно, каждый сейчас, отойдя в сторонку, пересказывал различные версии моего поцелуя с Айбениз. В одно мгновение я стал героем школы и думал, что это обязательно станет темой одного из будущих романов. Иногда я взглядывал в окно школы и поправлял волосы, мне не нравился торчащий на макушке клок, и я все пытался пригладить его, смачивая слюной…
Весть Балоглана, радостную для меня и не очень для других, я толковал, как хотел. Балоглан говорил, что Эльнур, то есть я, поцеловал Айбениз у печки. Я представлял, как подхожу к Айбениз, целую ее, как закрывает она глаза, как приятны ей мои ласки, и верил всему этому. Но все это сопровождалось мыслями, порожденными не страстью, а лишь картинами, виденными в кино.
Школьную тишину, приятную волну, в которой я нежился, разом нарушил голос директора. Порой голос его сыпался наружу из разбитых окон. Учителя проводили совещание, чтобы снять со школы клеймо “гнезда разврата”. Вероятно, от волнения у них уже шла пена изо рта, распухли животы, вспотели подмышки и между ног.
Когда я вошел в класс, девочки и мальчики перешептывались. Естественно, центром земли сейчас был я, потому что все смотрели на меня. А я, не обращая ни на кого внимания, читал стихотворение, заученное со вчерашнего дня. В душе же я торжествовал всем назло.
В класс вошла наша губастая, четырехглазая и кривоногая классная руководительница, оглядела класс и подошла ко мне, а я, будто не заметив, даже не поднял головы. Она же, схватив пальцами, где под ногтями с красным лаком виднелась грязь, книгу с моей парты и пытаясь привлечь все мое внимание, сказала: “Дон Жуан”. Не зная, что сие означает, я понял это как призыв поцеловать девочку, и губы мои снова запылали.
Только начался урок математики. Молодой учитель часто взглядывал на Айбениз, и я ревновал ее. Мне казалось, что учитель думает о святых наших отношениях с Айбениз, может быть, даже чувствует температуру ее щек. Я не хотел, чтобы он так думал. Стрела этого “несчастного Меджнуна” не раз попадала в камень, этот сукин сын никак не мог как следует натянуть тетиву и выстрелить. Он не выпускал из рук расчески, наряжался, как артист Голливуда, и всякий раз причесывался, проходя мимо зеркала, оконного стекла и даже просто блестящего камня. Был всеобщим посмешищем. И теперь вот до чего дошел я, что он и надо мной хотел взять верх. Я дал себе слово по дороге домой отвязать бычков у них во дворе, приготовленных к его свадьбе.
Иногда я смотрел на Айбениз. Она по-прежнему не поднимала от парты головы. Я жалел ее от души, хотел встать, подойти, погладить ее по волосам, утешить. Пережить вместе эту позорную обиду было предназначено мне судьбой. И не нужно было это кому-то доказывать. Я думал о том, как буду по вечерам звать Айбениз на свидание, как вместе станем смотреть мы кино в клубе, который раньше был конюшней, о том, как все будут нам завидовать, о том, как вместе уедем в город учиться, где проведем прекрасные дни, если же станут слишком препятствовать нам, решил, что убегу из дома с нею вместе, и до конца жизни счастливо проживем мы в одной из пещер в горах. С такими мыслями под конец занятий я вновь посмотрел на Айбениз. Был последний урок, и она укладывала в портфель намокшие от слез книги. Учитель еще не вышел из класса. Красные щеки Айбениз были так хороши, что я, подойдя к ней, взял ее маленькие голубиные ручки в свои и осторожно, нежным движением поцеловал ее в щеку. Все застыли, пораженные, на своих местах, а я, заложив руки в карманы, насвистывая, вышел из класса.
Перевод Тараны Кязимовой
Когда рассеются тучи…
С Орханом1 гуляем по улицам Шамкира.
1 Шестилетний сын автора.
Пасмурно. Небо холодное и черное, как ночь.
— Здесь — родина твоей мамы, — говорю. — А моя родная сторона — далеко.
Орхан не расспрашивает, — я сам все это рассказываю ему.
— …Здесь твоя будущая мама в школу ходила. Во-о-он там школа. Но мы с ней познакомились в Баку, в университете… а потом я умотал учиться в Москву. Оттуда уже примчался в Шамкир… И мама твоя поверила, что я ее люблю.
Вот, гляди, гостиница. Тут я остановился. Раньше здесь парка не было.
— Ты тоже ходил в школу?
— Ну да. Только не здесь, а в своем селе. Будь возможно, я бы повез вас в те края, показал бы приволье, где я ягнят пас, траву косил. И поехали бы обязательно весной. Скажем, в начале июня. Когда с шелкопрядом возня закончится. Терпеть не могу помета шелкопряда. Покатили бы поездом… Сперва купили бы билет на станции метро “28 Мая”, где всегда шум-гам, толчея и пахнет сосисками и гарью.
Прогулялись бы по вокзалу. Поглядели бы на бегающих туда-сюда носильщиков, которые ищут клиентов. Потом из громкоговорителя услышали бы голос диктора: “Внимание! Граждане пассажиры! Начинается посадка на поезд номер…” Знаешь, вокзал будит во мне ностальгические чувства… Наверно, потому, что напоминает о встречах, разлуках и расставаниях, о том, как люди приходят в мир и уходят… Мне кажется, что человек находит свое счастье на вокзалах… И на вокзалах же теряет…
Поехали бы семьей, в одном купе. Я бы пропустил сто граммов по случаю расставания с Баку и предстоящей встречи с моим селом. До утра не сомкнул бы глаз. А проснувшись, увидел бы, что мы уже на станции Даш-бурун. По мере приближения к Горадизу все кажется мне роднее, теплее. Там живут отцовские двоюродные братья, сестры. Наконец, покажутся стога и скирды сена на околице Беюк Мерджанлы. Там — родня моей матери. Чуть дальше — Ашагы и Юхары Мараляны, еще дальше — на склоне серых холмов — Кархулу, Джафарабад. Вот они позади. Сердце у меня заходилось от нетерпения, поскорее бы увидеть родное село. Сельское приволье, воздух исцелял меня — будь какая-либо хвороба. Дышишь — не надышишься. После — урочище Чай-агзы, сады, питомник “Тохмачар” и, наконец, ниже дома Габиля — новехонькие дома Мамиша и его родни, дальше — жилища Гулу, Эйниша, переезд, где дежурил сельчанин Бегляр, дом Соны, а на отшибе — дом моего дяди, и наш собственный отчий кров. “Нэнэ”1 моя, по обыкновению, услышав шум проходящего поезда, выйдет к воротам, — до Аракса рукой подать, — и глядела, всматривалась в вагоны в надежде встретить кого-то из нас, сыновей, из города прибывших. Мы уехали без году неделя, а ей казалось, что вот-вот, не сегодня завтра спозаранку кто-то родимый и прикатит по дороге железной восвояси, и она обрадуется как дитя. Мы приезжали, махали ей рукой еще из вагонов, а она, не разглядев нас, понуро плелась обратно во двор… “Не вернулись…” — думала. В глазах у нее всегда таилась дума-печаль, может, потому, что братья ее умерли еще мальцами. И нас она воспринимала и как сыновей, и как замену братьям. Часто внушала нам: “Сестрино сердечко — ранимое”. И укоряла нас за холодность к нашим сестрам. Говорю, говорю, — и комок к горлу.
1 Нэнэ — бабушка; здесь — мать. Во многих азербайджанских говорах “нэнэ” — обращение к матери.
2 “Шахсеван” — (букв.) “любящие шаха”, т.е. приверженцы.
— У тебя же нет “нэнэ”, — замечает Орхан.
Я не придаю этому значения. Для меня сейчас все в образе прошедшего времени.
Некоторое время мы идем молча.
— Отец, рассказывай, а что дальше будет, что нам встретится…
— На сей раз нас бы “нэнэ” не встретила…
Ну, хоть бы Сона-хала, Тамаша-хала… Но Сона-хала умерла, я поздно узнал, не смог поехать, проводить в последний путь… Да… так вот… приеду, бывало, напоследок окликаю Таира, Бахтияра, Хагани: готовьте удочки, крючки, на рыбалку махнем. А они спрашивают: “Мяч привез?” “Как же без мяча!” С утра, не позавтракав, бежим к Араксу, рыбку ловить… “Нэнэ” мне вдогонку кричала: “Сынок, ты бы хоть кусок хлеба съел!” Куда уж, лечу как на крыльях.
Потом мы взошли бы на урочище Ял-оба. Проходили бы через дядин сад. Испили бы воду из родника Симузар, — холоднющая, зубы ломит… Оттуда, с гребня увала, виден Иран. Родина нашего прадеда — “Аслан-дюз”. Прадед наш некогда присоединился к племени “шахсеван”2. Двадцать лет, при власти Николая, бунтарствовал, по горам по долам в гачагах ходил, а под конец и на Юге не ужился, подался сюда и, переходя через границу, был убит в перестрелке с казаками. Надо же так случиться: в тот самый день его дядя Фархад привез из Шуши бумагу о помиловании.
Там, на гребне же, остался заброшенный старый трактор ДТ-75, ездил на нем Тапдыг, теперь покойный. Мы, ребятня, обожали покататься на тракторе. Он ползет как черепаха, пашет землю, а мы кайфуем.
Ну, наведались бы в сад Махмуда. Дальше покосы, я косил там траву. Вышли бы навстречу сельчане. “Добро пожаловать! Твои ли эти мальцы?” Я бы, довольный, кивал головой. Они, наклонившись, чмокнули бы вас, маленьких-удаленьких. Допустим, если осенью мы туда махнули, тогда бы виноградом полакомились из сада Мохбата. Без спросу, без разрешения. А вот Билал-ами я побаивался.
Из арыка, снабжавшего подворье Гулу, я отводил воду в сад… когда жажда донимала — сбегали к коллектору, к самой кромке, на колени припав, пьем всласть… А вот тебе такую воду пить не посоветую… Мама отругает… В саду у Имрана нарвали бы ягод, и смородины черной… А еще из желудей, знаешь, ожерелье делали. Спустившись по пыльной дороге с косогора, можно передохнуть в тенечке под одиноким тутовым деревом. Там у “Алы-хандейи” — “Канавы Алы” — копошились землекопы, черные, как черти. Я бы вас постращал: “Вот, не будете учиться как следует, придется и вам париться, как они…” Но это так, не всерьез. А в душе я уважал всех этих работяг, они берегли, лелеяли землю, обихаживали ее.
Повстречались бы нам мальчишки, пасущие овечек. Я бы их приветил, порасспросил, чьи они дети. Идаята ли, Видади ли, Мобиля ли, Ахлимана ли… То есть моих бывших сотоварищей… И овечек пасли, и дрались, и в прятки играли, и в “хаш-маш”.
Пойдем дальше, к урочищу “Гаджи-йери”. Там мы с Рауфом чуть было открытие не совершили. Хотели вырыть родничок, ковыряли, ковыряли, и проступила вода с нефтью.
— С нефтью? — удивляется Орхан.
— Но… наше “открытие” лопнуло как мыльный пузырь. Примесь оказалась обычной соляркой от трактора.
Орхан явно разочарован таким исходом. Да и мы сами повесили носы, когда поняли, в чем дело.
…Постоим у реки, там, где перекат, полюбуемся на сверкающие под солнцем стайки рыбешек, ты, конечно, загоришься: “Отец, поймай мне одну рыбку…” Думаешь, легко это? Там еще есть островок с заливными лугами. Вот где разгуляться с серпом, с косой… И баранте — объедение. Там твой отец пастушествовал, косарил…
Еще и хлопок собирали с девчатами из Черекена…
Правда, не таким уж радивым хлопкоробом был я, случалось, сбегал, сачковал.
С лесистого бугра приграничье — как на ладони. Граница очерчена колючей проволокой. Я, помнится, подбирался, трогал рукой ржавые колючки… Пограничники нас всерьез не принимали.
Вдоль поймы Аракса труба тянется. Перешагнув ее, мы топали к питомнику “Тохмачар”1.
1 Тохмачар — саженец тутового дерева.
Там, наверно, наш Бегляр опять косой орудует. Косит траву. Мы бы подошли с тобой. Привет-ответ, как живется-можется, трудяга? Дом Гюльнисы, с другой стороны — подворье Миркишы. Посмеялся бы, вспомнив, как я тут с Назимом сено не поделил, сцепился…
Ну и футбол, конечно. Погоняли бы мяч на лужайке… А ты бы “аутчиком” работал.
— Да ну-у! — обижается Орхан. — Я позавчера команде Надира пять голов вколотил…
…Ладно, говорю, слушай… Едешь поездом, колеса весело стучат, чечетку отбивают, трак-так-так, та-та-так-так… Эх, все это было… было, да сплыло… быльем поросло…
— Почему сплыло? — удивляется сын.
— Враги заграбастали… Пятеро братьев нас, а мать, ждавшую нас, не смогли защитить…
Говорю, и глаза наливаются слезой, и сквозь туман проступает дальний берег Аракса, и у ворот нашего дома стоит наша седая мама, не дождавшаяся сыновей… Когда-то вот так же она стояла на берегу, беременная мною и живущая ожиданием моего рождения… И я в те времена, еще до рождения, прислушивался к ее душе, мыслям и обретал облик, соответствующий ее чаяниям. И потому, наверно, я пошел в маму. И любовь моя к братьям и сестрам моим согрета той пронзительной нотой, что мы все вышли из единой утробы, из материнского лона, и мама так же, как меня, носила их в себе, под сердцем, а после лелеяла и пела те же колыбельные песни, кормила молоком из той же груди, ласкала, забавляла теми же руками, любила тем же маленьким и верным сердцем, — и при этой мысли я преклоняюсь с нежностью к моим братьям и сестрам. Не представляя всего этого, не додумываясь до сокровенной сути кровной общности, причастности к единой любви, породившей тебя и их на свет, наверно, нельзя проникнуться любовью к ним… Ты обречен любить их, как бы продолжая в себе родительскую любовь к ним.
— Когда я вырасту, я прогоню врагов из тамошних мест, — говорит мой сын с детской наивностью и решимостью.
— Да… и когда мы вернемся в наше село, то обязательно перевезем останки матери моей туда… чтобы похоронить рядом… с моим отцом.
Так говорю сынишке и тащу его за руку. Спешу вернуться домой. Открываю железную дверь. Вхожу во двор.
Навстречу мне выбегают квочки пенсионного возраста. Какая там погода, у нас в селе? — думаю. — Наверно, солнышко выглянуло, — заключаю сам за синоптиков. А на улице — сыро, к дождю.
На одинокие могилы, наверно, сеется дождь…
Перевод Сиявуша Мамедзаде
Солнце бьет в глаза
Солнце бьет в глаза. Прищурив глаза, смотрит из окна вдаль и вспоминает начало письма: “Это когда-то должно было произойти. Ты это хорошо знала”.
Повторив первое предложение несколько раз про себя, согласилась. Со вторым согласилась на пятьдесят процентов, потому что сомневалась. Все дело в том, что верила в бессмертие мужа. Письмо обнаружила позавчера утром на шкафу, как только проснулась. Точнее, само письмо нашло ее, и она узнала почерк мужа. Он ушел с восходом солнца. Не разбудив, не попрощавшись с женой, с которой 31 год прожили душа в душу. Он и смерть, наверное, встретил бы вот так, молча.
Муж был неизлечимо болен. Все это хорошо знали. Он хотел встретить смерть в своей оккупированной деревне. Как умирают слоны, только он хотел, чтобы это произошло не в сумерках, а когда заря чуть забрезжит на востоке. Он сам родился с восходом солнца. Они оба закричали одновременно.
“Передай эти сведения информационным агентствам и телеканалам (как видишь, сам все заранее подготовил), пусть распространят, пусть узнают и армяне, какова моя цель, прежде чем я доберусь сам…” А потом следовало само сообщение: “Я, 53-летний врач (наверное, постеснялся написать “всемирно известный”), заявляю, что вот уже шесть месяцев как тяжело болен, и никаких надежд на мое исцеление нет, хочу перед смертью пойти в родную деревню, посадить дерево в своем дворе, а потом умереть там. Пусть это дерево станет проявлением протеста против всех мировых конфликтов, станет символом мира…” Далее было написано название района и деревни, и стояла подпись.
Письмо она держала в руках. Поцеловала листок, который последним видел ее мужа. Она была в нерешительности. Сначала хотела сообщить полиции маршрут мужа, чтобы его вернули. Дорога к конечному пункту займет у него шесть-семь часов. А дальше он пойдет вниз по течению реки. Вероятнее всего, после наступления темноты. Потом она изменила решение. Это было бы предательством по отношению к мужу.
Муж хорошо знал те места, он несколько раз делился с женой своими планами. “Нет мочи” — говорил и каждое утро рассказывал свой сон. Жена знала наизусть сны мужа. Он во сне видел свою деревню и как он ловил рыбу в протекающей близ дома речке. Она обязана была исполнить последнюю волю мужа…
* * *
53-летний врач-онколог добрался, как жена и предполагала, до места примерно за шесть часов. На расстоянии двух километров от поселка был установлен военный пост. Дальше идти не разрешалось. Оставалось несколько часов до наступления темноты. Это оставшееся время провел в чайхане, то есть, как говорится, постарался убить время. Кроме него были еще два посетителя. Сидя около дровяной печки, они играли в нарды. Потом он узнал, что один из играющих был хозяин чайханы.
Он неплохо знал этот поселок. В детстве много раз бывал здесь. Тетя жила в этом поселке. Летом не раз гостил у нее, чтобы наесться хартута1. И всякий раз за это его ругали. Когда мать сердилась из-за испачканной красным тутовым соком одежды, тетя приходила на помощь.
1 Хартут — плоды шелковицы.
Отсюда до его деревни было не более 14—15 километров. Вечером надо было идти вдоль реки. Тогда он не заблудится, и, если возникнет опасность, можно будет броситься в воду и там спрятаться. На всякий случай прихватил с собой и запасную одежду. Болеутоляющих инъекций “стодол” хватит на одни сутки. Сам так захотел. Человеку легко встретить смерть, когда у него страшные боли. Он не любил лекарств вроде морфия, которые лишают человека разума. Он немало видел таких больных. Видимо, они боялись приближения смерти. Он же хотел встретить смерть с ясной головой.
После захода солнца посетителей чайханы постепенно становилось больше. По их виду, манере разговаривать с чайханщиком было видно, что это безработные люди. Молодые больше полагались на случайные заработки, выделяемые государством пособия и пенсию своих престарелых родителей, дедушек и бабушек, а пожилые — на Божью помощь. Последним тоже кое-что изредка перепадало.
Чайханщик положил тетрадь со списком должников прямо на прилавок, чтобы каждый посетитель мог прочесть имена тех, кто пьет чай в долг. Это делалось, чтобы устыдить должников.
По отпускаемым шуточкам и колкостям становилось ясно, что должников больше, чем тех, кто платит.
Он заплатил за чай, а потом, кивнув в сторону тетради, сказал:
— И эти долги вычеркни.
Чайханщик даже не успел удивиться щедрости этого свалившегося будто с неба человека, он просто-напросто обрадовался.
— Пусть Аллах вознаградит вас, — сказал. — Но я не узнал вас. Вы не здешний.
— Как ты это понял? По моему говору?
— Нет, говор у вас такой же, как у нас. Но вы как-то странно смотрите на людей, вроде спешите куда-то.
— Да, спешу, — молвил он и вышел из чайханы.
Некоторое время клиенты изумленно смотрели ему вслед. Один из пожилых мужчин сказал:
— Хотя и не местный, но похож на Божьего человека.
А один из молодых добавил, что он где-то уже видел его…
— Божьих людей можно встретить везде, — пожилой не стал скрывать собственной мудрости.
Еще несколько человек высказали предположения насчет неожиданного гостя и, вновь собравшись вокруг играющих в нарды, забыли о чужаке.
Врач спустился к протекающей в нижней части поселка речке. Она была такой же, как прежде, воды даже чуть прибавилось. Было начало апреля. В это время в горах таял снег и сходили ледяные оковы родников. Из-за умеренного климата в здешних местах морщины природы рано сглаживаются. Последнее предложение он запомнил, когда в вузе готовился к экзамену по географии.
Он снял с плеча сумку, положил на землю, присел на берег речки и стал смотреть на быстро текущие воды. Старое ивовое дерево наклонилось к речке, словно хотело испить воды оттуда, на его ветках и завитушках застряли куски дранки. Среди дранки еле виднелся красно-синий поплавок и маленький резиновый мячик. Видно, течением их занесло издалека: “Любил рыбачить, играть в футбол”. Так напишут в некрологе. Во всяком случае, если напишут так, ему будет приятно. Рассмотрел вынутое из сумки “дерево мира”.
Все в порядке. Дерево купил на базаре. Он попросил продавца дать ему такой саженец, который мог бы приспособиться к любому климату. Старый опытный садовник посоветовал ему это деревце. Доктор позабыл его название, только видел такие вокруг вокзалов. Отличалось это гибридное дерево тем, что расцветало в начале мая. Сажать его надо было со своей землей, а потом полить ведром воды. “Вообще-то деревья сажают в середине марта, но это дерево не из той породы, его можно сажать в любое время сезона”, — сказал пожилой продавец.
Наконец, когда вода заблестела в темноте, доктор встал и двинулся вдоль реки.
Вдоль берега тянулась ровная тропинка, но вскоре она оборвалась, и появились кустарники. Здесь проходила линия фронта. Всего-то — полноводная и быстротечная речка да заросший кустами берег. Он заранее знал, что его ждет и как он столкнется с дикой природой. Потому он купил на рынке секиру. Когда-то такой секирой он срезал тутовые ветки для шелкопряда. Даже несколько раз поранил руку, и поэтому хорошо знал, как обращаться с ней.
В темноте было трудно двигаться. Кусты царапали руки, особенно нахально цеплялись ветви ежевики. Несколько раз вынужден был даже остановиться, чтобы забинтовать кровоточащие раны. Вдобавок усилились боли в колене — кончился болеутоляющий эффект укола, сделанного четыре часа назад. Вынул один из заранее набранных шприцев со “стодолом” и сделал поверх штанов укол в бедро, а потом продолжил свой путь.
Он был хорошо знаком с деревнями, встречающимися на его пути. В детстве здесь собирал хлопок. Ежегодно в начале учебного года их забирали в соседние села для сбора хлопка. Участвующие в сборе хлопка девочки напоминали домохозяек, то есть весь непосильный груз взваливали на свои плечи, вернее на поясницы, так как тяжесть падает именно на эту часть тела. Мальчики же бездельничали, купались в речке, ловили рыбу, а при желании воровали фрукты с соседних садов и, чтобы задобрить девочек с болевшими поясницами, угощали их краденым. За это мальчикам каждый вечер записывали по 2—3 кг хлопка. Это было в интересах всех трех сторон: девочек — учителей — мальчиков. Учителя были довольны тем, что, несмотря на несколько халатное отношение учеников к общественному труду, те в целом неплохо справлялись с ним. Они тоже когда-то были учениками, прошли через это и поступали так же, как и их воспитанники.
Остались позади две деревни. Впереди тянулись тутовые сады и ивовые леса. Удивительно, что даже в такой темноте он ясно видел все вокруг. Словно вышел месяц, но его и в помине не было. Он подумал, что, может быть, причиной подобной четкости была чрезмерная теснота и мрак земной поверхности.
Деревни исчезли, остались лишь тени от них. Крыши, стены домов были разобраны, разграблены и унесены. Нетронутыми оказались лишь непригодные для жилья сараи, хлева, камышовые шалаши, курятники, червоводни. Хотя он это отчетливо не видел, но чувствовал нутром. Часть домов была унесена живущими по ту сторону Аракса иранскими соотечественниками, другая — армянами.
Он устал. Из-за того, что все время приходилось рубить кусты, у него не осталось сил в коленях и руках. Отошел от берега реки и присел, прислонившись к большому тутовому дереву. Некоторое время молча слушал тишину. Поблизости послышалось шуршание. Это мог быть шакал или же заяц. Даже ни на секунду у него не возникло мысли, что здесь может появиться волк. Вдруг вспомнил, что обычно в таких заброшенных местах водятся одичавшие собаки. Собаки, когда теряют хозяев, становятся дикими. Они не прощают измены своих хозяев и не мирятся с теми, кто так дешево ценит их верность. Подумав об этом, он с трудом встал, чтобы идти к берегу реки. Он не мог оставить берег, иначе легко было заблудиться. А река вела прямо к их дому. Немного отдохнув, он продолжил путь.
Большая часть расстояния была преодолена. Еще две деревни, и начнутся родные места. Разбуди его среди ночи и поведи с закрытыми глазами, он по запаху распознал бы свою деревню.
Прошел мимо двух оставшихся деревень. Здесь берег реки был значительно ровнее. Кусты не очень-то разрослись. Проходившую когда-то по той стороне реки железную дорогу больше не было видно. Видимо, рельсы разобрали и унесли, а на месте осталась гигантская тропа.
Дошел до древнего моста. Мост развалился. Когда-то под ним была мини-электростанция, которая снабжала светом хлебоцеха и государственные учреждения.
Радовался, потому что его деревня была совсем недалеко. Чуть впереди следовал сад Марайлана, а потом — “дукер”. Вода заходила с одной стороны, а с другой — выходила. Длина его была не меньше двухсот метров. Он всегда боялся этого места. У попавшего в “дукер” человека не было шансов выйти оттуда живым. Когда река мелела, смельчаки забирались в туннель и говорили, что в нем ничего, кроме дранки, нет, а кое-кто хвастался, что встретил там дракона.
Приречный сад напоминал джунгли. Вдруг ему показалось, что он бродит по берегам Амазонки и ему обязательно встретятся стада джейранов. Странно, но никаких животных не было. Куда же подевались хотя бы кабаны? Они здесь водились стадами. Раньше выходившие по ночам на охоту мужики с пустыми руками не возвращались.
Остановился в Волчьем ущелье. Теперь он уже мог позволить себе потерять из виду реку. От берега к нижней дороге тянулись холмы. Они были совершенно голыми. Будто облысели. Причину этого он понял чуть позже. Эти места летом горели. Пахло горелой соломой.
Поднялся на вершину местечка, прозванного Кюдрю, то есть возвышенность. Глянул вдаль. На фоне звезд и бело-голубого неба разглядел вяз. Люди всегда отдыхали в тени этого дерева, выросшего среди кустов. Тень от него была настолько велика, что в полдень там могли разместиться все сельчане. Если выстоял вяз, значит, цела и их деревня, значит, стоило жить. Радовался, как ребенок. Несмотря на усилившиеся в правом колене боли, сошел с Кюдрю и побежал в сторону дерева, однако упал — кусты были цеплючие. Раньше здесь проходила дорога, теперь ее не было. Кое-как расчистив себе путь, он побежал к вязу. Обнял его ствол. Сначала расчувствовался, но не заплакал, ощутив острую боль. Словно боялся, что ночь услышит его, станет свидетельницей его плача. Но потом чувства все-таки взяли верх, и он зарыдал.
На вязе появились листья. Их кислый и влажный запах заставил забыть о своих болях. Теперь он никого и ничего не боялся. Прислонившись к вязу, он громко-громко рыдал. Кто-то неподалеку разжигал костер. Наверное, это был солдат-армянин. Вдруг в голову пришла странная мысль. Может, кто-то из односельчан живет поблизости и теперь видит его. Костер разжигали недавно. Дня два-три назад. Он осмелел. Встал, оглянулся кругом.
— Эй, есть здесь кто? — спросил, а потом крикнул: — Я пришел, вы меня слышите?
Никто не откликнулся. Была лишь тишина. И вдруг залаяла собака. А потом завыла. В конце концов, и это кончилось и больше ничего не было слышно. А может, это ему только почудилось. Не было никакой собаки.
Вышел к местечку под названием Ялоба. Дорога заросла. Сад Махмудлу превратился в непроходимый лес. Виноградник исчез, его совершенно не видно было среди кустов.
А вот и их сад. По голосам сверчков, кваканью лягушек и из-за хруста улиток под ногами он понял, что их пустырь опять залило водой. Иначе откуда было взяться в такую холодную ночь сверчкам и улиткам? Сердце заныло, был готов снова расплакаться. Бурого тутового дерева, стоявшего некогда посреди пустыря, не было видно. Наверное, высохло, а потом сгнило. А может, кто-то вырубил и унес.
Деревья в соседнем саду оказались целы. Только склонили свои кроны и стали похожи на католических священников в капюшонах, молящихся за благополучный переход в мир иной приговоренного к смерти рыцаря.
Подул холодный ветерок, предвещающий скорое наступление утра. Поэтому доктор больше не стал задерживаться — миновав находящийся посередине села спуск, опять вышел к берегу реки и зашагал к своему дому. Сердце трепетало. Родные дворы напоминали развалины, но любовь взяла верх над страхом. Он вошел в свой двор. Почувствовал запах конюшни. Крыша ее сгорела. Ее спалили. Из-за того что стены конюшни были выложены из черного камня, ее не разобрали. Конюшню строил Лал (немой) Балоглан.
Светало. Сарай сгорел дотла. Осталась цела лишь одна стена дома. Ее сохранили, словно музейный экспонат. Белые камни для строительства дома откалывали от горных скал и привозили издалека. Одни деревья в их садике были срублены, другие — высохли. Сохранились только несколько гранатовых и тутовых деревьев. Бетонные плиты, огораживающие двор, были разобраны и унесены. Родной очаг был разорен.
Он заплакал, чтобы усмирить душевное волнение, гнев в руках и коленях.
Наверняка разрушители дома наведались и в подвал. Сумку он положил на землю. Вошел в превращенный в развалины дом. Даже пол, по которому когда-то ползал, играл с братьями и сестрами в ловитки, был разобран. Остались лишь редкие сгнившие куски досок. Не было ни одного инструмента из тех, что хранились в подвале. Подумал, чем же он будет рыть яму, в которую посадит дерево. Пошел в соседский двор, который также напоминал руины. Дом соседей строили на его глазах. Как будто только вчера сидели под тутовым деревом обливавшиеся потом столяры и каменщики и пили, обжигаясь, горячий чай.
Вокруг царила тишина. Он подумал, что некоторое время спустя эти места совсем затеряются. Пройдут годы, и когда умрут жители села — его ровесники, совсем все забудется. А их потомки, даже его внуки и правнуки, не узнают родные места, своих бывших соседей. Даже воспоминаний не будет. Значит, не будет прошлого.
Солнце уж взошло и беспощадно, как палач, освещало во всей наготе эту тягостную картину. Природа словно мстила людям и рвалась к своему первозданному виду.
Наконец около ворот нашел какую-то железяку. Это был осколок гранаты. Этой железякой стал рыть яму посреди садика, на месте старого дома. Из-за боли в колене не мог присесть, поэтому приходилось сильно сгибаться, отчего болела поясница, и он часто распрямлялся, чтобы боль прошла. Чтобы уменьшить боль, вновь сделал укол в бедро. В конце концов яма была вырыта. Она отняла много времени, будто он рыл фундамент большого дома. Принес немного сгнившего навоза из холмика около конюшни — это пойдет на самое дно. Осторожно вынул деревце из сумки, развернул целлофан, аккуратно опустил саженец вместе с землей в яму, добавил еще земли и стал топтать ногой почву вокруг саженца. Оставалось только принести воды из речки. Но он не знал в чем. Было жалко воды, которую он взял с собой на дорогу выпить. Некоторое время в раздумье смотрел на деревце. Сзади послышались шаги и чье-то дыхание. Тихонько обернулся. Это были двое солдат-армян. Нацелили на него свои автоматы. Наверняка они увидели его с противоположного холма. Там находился их караульный пост. Он об этом узнал позже.
Солдат, который был повыше чином (по погонам было видно, что сержант), что-то громко сказал, чуть ли не крикнул на своем языке. Доктор понял, что тот приказывает ему поднять руки. Он выполнил приказ и спросил:
— По-русски знаете?
Другой солдат осмотрел сумку доктора, никакого оружия не нашел.
Старший по чину солдат опять что-то сказал на своем языке и дулом автомата сделал знак, чтобы доктор шел впереди. Другого выхода не было. Поэтому доктор подчинился приказу. Немного пройдя, он потихоньку стал опускать руки, даже когда солдат-армянин прикладам автомата ударил его в спину, он не стал их поднимать, потому что совершенно не чувствовал боли.
Его привели в находившуюся в двух километрах от деревни заставу. Некогда здесь располагался штаб советских пограничников. После развала СССР она перешла к азербайджанцам, а потом, захватив эту местность, там разместились армянские солдаты.
Застава была прежней, ее чуть-чуть изменили, стены здания, забор и ворота перекрасили.
Когда он вошел в комнату, на дверях которой висела написанная на армянском языке табличка, понял, что его привели к командиру. Все это он заранее предполагал.
Армянский офицер был молод. На плечах блестели три звездочки. Когда он увидел чужака, то не удивился, предложил сесть. Вероятнее всего, солдаты уже успели по рации предупредить своего командира. Офицер казался неплохим человеком, он совсем не походил на армянина, был очень спокоен.
— Кто вы? — спросил он по-русски с присущим ему акцентом.
Доктор представился и, не дожидаясь очередного вопроса офицера, рассказал о цели своего посещения деревни. Он почувствовал недоверие и сказал:
— Если не верите, зайдите и посмотрите в Интернете.
— Откуда здесь взяться Интернету? — проворчал офицер, словно устал от своей однообразной жизни. — У нас даже света нет. Когда достаточно горючего, мы пользуемся генератором.
— Поговорите с начальством, пусть посмотрят, тогда поймете, что я не лгу.
Офицер сказал:
— У меня нет времени для разговоров с начальством. Я вас отправлю к ним. Пусть сами принимают решение.
— У меня мало времени, мне осталось жить лишь всего один день, — проговорил доктор и, подняв штанину, показал чрезмерно опухшее, покрасневшее колено. — Больше шести месяцев назад началась метастаза, скоро помру, — добавил он и почему-то улыбнулся сказанному.
Армянский офицер взглянул на его колено и, кажется, поверил.
— Подумайте сами, если бы я был здоров, мне незачем было бы искать смерти среди этих развалин. Вы не можете утверждать, что армянский народ оказался в выигрыше от этой войны. Война никому не нужна. Я посадил это дерево в знак протеста против всяческих конфликтов. Хочу, чтоб вы его оберегали. Вы или кто-то другой, для меня нет никакой разницы, — продолжил доктор. Он не рискнул сказать “оберегайте до тех пор, пока наши не придут”, потому что этим мог рассердить офицера и испортить дело.
Офицер задумался.
— Во всяком случае, я должен позвонить, — проговорил он и, переспросив имя и фамилию пленного, пошел в другую комнату и долго говорил по полевому телефону. Потом вернулся.
— Они подтвердили сказанное вами. В Интернете действительно висят ваши заявления.
— Видите, — сказал доктор с прежней улыбкой на лице, — у меня светлая цель. Однако моя задача не ограничивается посадкой дерева. Я пришел также для того, чтобы умереть. Если не умру или не смогу умереть, кто-то из вас должен меня убить. Кроме того, это должно произойти при восходе солнца. — На лице офицера появилось что-то вроде ухмылки, но он не обратил на это внимания и продолжил: — Сначала я должен вырыть могилу. Это не так далеко. Может быть, вы даже видели. На вершине серых горных хребтов. Мои предки там захоронены.
— Мы не можем этого сделать, — возразил офицер, — с нас за это шкуру сдерут.
— Почему? — удивился доктор.
— По двум причинам: во-первых, хотя вы и враг, но вы безоружны и считаетесь пленником, во-вторых, нам поручили не убивать вас, а охранять. Крепко-накрепко поручили.
После этих слов офицер вызвал солдат и что-то сказал им по-армянски. Повернувшись к доктору, промолвил:
— Мы вас поместим в камеру временного заключения. Завтра с новым нарядом отправим в Ереван. Пусть там решают вашу судьбу.
— Я же сказал вам, что мне осталось жить один день. Я не доеду до Еревана. Мне не так трудно убить себя. Я хорошо знаю способы. Но у меня есть цель. Я обязательно должен добиться ее. Если мы поговорим наедине, то я сообщу вам о чем-то важном.
— О чем же это?
— Скажу, когда останемся наедине.
Офицер, кивнув на солдат, сказал:
— Они по-русски не знают. Вчера только прибыли из деревни.
— Хорошо, пусть будет по-вашему. Я вам дам много денег.
Офицер подал солдатам знак выйти.
— Что за деньги?
— Если вы оставите меня наедине со смертью или же расстреляете, я отдам вам десять тысяч. Долларами.
Офицер призадумался. У него не было готового ответа на данное предложение. Потом он промямлил:
— Деньги с вами?
— Я их спрятал. Я укажу место при условии, что вы выполните мою просьбу.
— А почему я должен вам верить?
— Чтобы добиться цели, человек, прошедший такой дальний путь, может прибегнуть к любой хитрости. Но обманывать нет смысла. У меня много денег. Хватит даже внукам. То, что даю вам, отложено на саван. От вас требуется только ждать. Если вовремя не умру, достаточно нажать на курок. Это может сделать даже один из ваших солдат.
— Я должен подумать, — офицер вынул из ящика комода сигарету и затянулся. Втянул слишком много дыма сразу. Закашлялся. — Вот уже три дня как бросил курить, — добавил он, кашляя.
Некоторое время оба молчали. Потом офицер спросил:
— А сколько осталось? — Доктор не понял вопроса. — Хочу узнать, сколько вам осталось жить?
— Приблизительно одни сутки. Раньше принимал лекарства, которые замедляли ход болезни. Вот уже неделя как отказался от них. Когда вышел в дорогу, не взял их с собой.
— Я не могу расстрелять вас. Самое лучшее подождать.
— У меня закончились болеутоляющие лекарства. Долго не выдержу. Очень болит.
— Другого выхода, кроме как ждать, нет, — сказал офицер, безнадежно размахивая руками и шагая из угла в угол. Потом он вышел в соседнюю комнату и долго тараторил на своем языке по телефону. Вернувшись назад, сообщил, что начальство непременно требует отправки пленного.
— Вы скажите им, что, если они не исполнят мою просьбу, опозорятся на весь мир. Все скажут, что мусульманину или просто человеку не позволили умереть на родной земле. Вдобавок я свою смерть покупаю за деньги. За свои деньги — свою смерть.
Немного поразмыслив, офицер опять вышел в смежную комнату и стал говорить по телефону. Вскоре вернулся.
— Я вынужден был сказать неправду. Я сказал, что вы уже умерли, вернее, находитесь при смерти. Они дали согласие на ваши похороны при условии, что мы отправим им фотографии вашего трупа и могилы. Теперь скажите, где деньги?
— Я укажу место, когда почувствую, что умираю.
Доктора беспокоило, что, получив деньги, армянский офицер не сдержит свого обещания.
— Вы не доверяете мне? — спросил офицер.
— Дело не в доверии. Начальство может оказать на вас давление. Я могу быть спокоен и верить в свой конец только тогда, когда буду лежать рядом с отцом.
— Когда вы должны отправиться туда? — спросил офицер, указывая на серые горные хребты.
— Сегодня вечером.
— Вы же сказали, остались одни сутки.
— Мне кажется, что болезнь развивается быстрее. Лекарства уже не действуют, ход болезни ускорился. Я это хорошо знаю. Точно рассчитал. Это произойдет завтра утром. А до этого я вырою себе могилу.
— Нет, лучше остаться здесь, а когда это произойдет, мы вас сами похороним и сфотографируем как надо.
— Я хочу вырыть свою могилу собственными руками. Это форма протеста. Дело не ограничивается “деревом мира”. Пусть все видят, что пока продолжаются эти войны, еще много людей будут готовы заживо похоронить себя. В самом деле, так и происходит, каждый внутренне умирает или же убивает в себе любовь, ну, скажем, любовь к родине. Что может быть ужаснее этого? Я должен умереть, когда солнце появится на горизонте. Глядя на него. Тогда смерть наступит спокойно и безболезненно. До утра буду рыть себе могилу. Если не умру в это время, расстреляйте меня.
Офицер не сказал ни слова, просто махнул рукой, зажег сигарету и опять повторил:
— Недавно бросил курить, — перестав кашлять, сказал: — Теперь солдаты отведут вас в камеру. Сегодня вечером отправлю их в другой пункт. Пусть не видят, как мы идем на кладбище. Выйдем, когда стемнеет.
* * *
В пахнущей сыростью комнате была одна старая кровать, поломанные стол и стулья. До вечера ничего не ел, да и желания не было. От боли он извивался, как змея. Иногда вставал и гладил свое колено, как бы прося его не болеть, а иногда баюкал его, как ребенка.
Оглядывался в прошлое, думал о жене, детях, маленьких внучатах. Все как будто уже произошло, и вот они оплакивают его, поставили во дворе траурную палатку или же арендовали ресторан. Он смотрел на свои похороны издалека, словно видел воочию, даже знал, кто сидит на самом почетном месте. Больше всех его интересовала жена. Сестры ее, наверное, находятся рядом. А она горда и вынослива, как будто ничего и не случилось, поступок же мужа оценивает как геройский. Присутствующие, хотя открыто это и не выражают, видят ее стойкость и самоотверженность.
Ближе к вечеру время потекло еще медленнее. Солнце, как старая и выбившаяся из сил змея, ползло потихоньку к закату.
Он немного вздремнул. От усталости он выбился из сил. Однако уснуть так и не смог. Предстоящая дорога не давала ему спать, он взвешивал все “за” и “против”. Он навсегда уходит отсюда и больше никогда не увидится со своими близкими. “Тяжелые чувства. Здоровый человек может сойти с ума. Я другое дело, я болен”, — подумал он и улыбнулся.
Когда открыл глаза, то не увидел падающего из окна света, значит, уже стало темно. Приподнялся, обхватил руками больную ногу и опустил ее вниз, потом сел. Боли усилились. На минуту забыл, где находится, вскоре взял себя в руки.
Спустя некоторое время пришел армянский офицер и сказал, что туда они пойдут пешком, потому что машину взять нельзя, иначе они могут привлечь внимание.
Доктор ответил:
— А так еще лучше, заодно увижу знакомые места.
Через час отправились в путь. Спустившись к нижней дороге, немного прошли по асфальту. Из-за того что по этой дороге время от времени проезжали военные машины, растения, проросшие на асфальте, были утрамбованы колесами.
Доктор двигался с трудом, будто к ногам были привязаны тяжелые гири. Кололо сердце, перехватывало дыхание, казалось, он не идет, а ползет. Нужно было во что бы то ни стало преодолеть больше километра. Офицер совсем вышел из терпения, молодость брала верх, иногда ему хотелось просто взвалить пленника на плечи и понести, но тот возражал.
— Я сам пойду. Тогда смерть наступит быстрее, — говорил доктор.
Труднее всего оказалось пройти первый перевал. Доктор через каждые два-три шага останавливался, клал на землю больную ногу и лежал на боку, отдыхал. Затем с помощью офицера вставал и продолжал идти. Без помощи он уже не мог двигаться.
— Много еще осталось? — грозно спросил офицер.
— Перевалить еще через один холм.
Дошли до вершины этого холма. Доктор лег на землю.
— Я не могу больше идти, — простонал он. — Ты возвращайся назад. Пусть будет, как договорились. Здесь указано место, где спрятаны деньги, — с трудом раскрыл ворот ветровки и вынул клочок бумажки. — Спрятал у себя во дворе, под инжировым деревом около конюшни. Солдаты, которые меня арестовали, хорошо знают это место. Еще… Не забудьте полить водой мое дерево. Достаточно одного ведра. Ваши солдаты не дали сделать это мне самому.
Офицер взял бумагу. Потом наклонился над доктором, чиркнул зажигалкой и всмотрелся в его лицо. Ничего, кроме боли, на нем не отражалось.
— А если не найду? — спросил офицер шепотом, как будто боялся, что их услышат.
Доктор ответил:
— Я дал клятву Гиппократа. А это много значит.
Офицер некоторое время стоял над ним. Кажется, тот потерял сознание.
— Я не могу оставить вас здесь. Должен отвести к месту назначения. Таков приказ. Я тоже поклялся, — молвил он и, взвалив доктора на плечи, понес. От холма к кладбищу вела песчаная дорога, идти было трудно. Один раз офицер споткнулся, упал вместе с доктором, встал, проворчал что-то на своем языке, немного отдохнул и вновь продолжал идти.
Понемногу доктор пришел в себя, теперь он был в сознании.
— Опусти меня. Я могу идти сам.
Офицер опустил его с плеча, взял под руку и повел.
Кладбища было не узнать. Его разрушили, а некоторые надгробные камни унесли.
Могила отца была чуть впереди, на самом высоком месте. Покойный отец любил высоту, да и он сам тоже.
— Отпусти меня, дальше я пойду сам.
Офицер отпустил его, и доктор ползком добрался до могилы отца. Могилы не было, осталась только яма, а мраморная плитка с надписью “На память от детей” исчезла.
— Не придется рыть могилу, — застонав, сказал доктор и сполз в яму.
Офицер подошел к могиле и некоторое время стоял над ней. До наступления утра осталось совсем немного. Офицер, оглянувшись вокруг, ужаснулся при виде разоренных могил. Ему показалось, что жители потустороннего мира готовы наброситься на него. Он повернул назад, пошел, не оглядываясь, а потом побежал.
В могиле было тепло. Доктор не чувствовал боли. Его тело будто умерло, а сознание было живо. Он не хотел умирать в беспамятстве. Он вспоминал детство, молодость. Вспоминал, как, держа за руку, мать водила его по кладбищу, напевая вполголоса какую-то песню и бормоча слова молитвы за души усопших. Это до сих пор звучало в его ушах.
Перед глазами всплывали картины цветущих гор, мест, где пас овец, школьные годы, дни рыбной ловли. Все было так прекрасно. Больше всего он запомнил солнце. Однако эта красота куда-то пропала, он не мог вспомнить, когда это произошло. Теперь вместо этой красоты и этой потери была пустота…
Наступало утро. Сердце и память доктора были еще живы…
Умирая, почувствовал, что солнце бьет в глаза…
Перевод Илахи Джарчиевой