Частный взгляд на будущее русской литературы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2010
1
Оставьте ваши книги, выходите на площадь…
Из видеоконференции Эдуарда Лимонова — о “Стратегии-31”
Раннее утро, толпы людей стягиваются к магазину, где уже выстроилась терпеливая очередь. Магазин — книжный, а читатели пришли за романом, который накануне вечером получил известную литературную премию, и теперь ждет гарантированных допечаток. Премированный роман тут же издается на всех языках, потому что современная российская литература уже давно интересует западных обывателей не меньше, чем яхты российских олигархов. Не отстает и русская провинция: четко срабатывают книгораспространители. А если не срабатывают, то только потому, что народ получает премированные романы прямиком на свои электронные ридеры. Примерно такой сценарий будущего еще недавно рисовался тем, кто болел за нашу словесность. Напротив, пессимистический вариант изображал бы полную победу массового чтива над элитарной литературой. При таком раскладе книге уже навсегда отвели бы место на полке супермаркета, где-то между персиками и жвачкой. Высоколобые авторы тогда умывают руки и принимаются ждать встречи с читателями будущего, которые каким-то образом должны народиться и отличаться от тех, что согласны на жвачку.
Оба сценария уже долго вертелись перед глазами, словно зонтики Оле-Лукойе. Яркий и красивый обещал благоденствие, в паре с которым обязательно шла скука. Черный погружал в уныние. Наверное, наша критика еще долго по инерции будет раскручивать этот сюжет. Но, кажется, на этот раз литературе не дадут ни спокойно пожить, ни красиво умереть. То, что ее ждет в ближайшие десятилетия, иначе, как “работой засучив рукава”, не назовешь. Пока власть торопится сложить с себя как можно больше социальных функций, литературе ничего не остается, как взять на себя хотя бы часть ответственности.
Правда, и тут кино претендует на звание “важнейшего из искусств”. Ведь именно небольшие ролики, которые вывешивают попавшие в беду и отчаявшиеся люди на сайте youtube, воскресили жанр “ламентаций”. Пока историки собирают по частичкам свидетельства прошлых трагедий, выстраивая для них мемориал, а литераторы предпочитают прятаться в удобных складках ХХ века, сегодняшние маленькие трагедии оказываются явлены миру оголенными, эта фольклорная “летопись” только ждет своего осмысления. Странно будет, если литература не поймает эту волну народного протеста, такого беспомощного в своей вере в сидящего по ту сторону монитора “царя-батюшку”.
Возможно, расследование частных драм — это и вправду дело журналистов. Но там, где писатель способен приподнять отдельный случай до высокого обобщения, журналист погрязает в неточностях. Вот, например, напали на молодого человека какие-то ракальи, избили. Он звал на помощь, прохожие не откликнулись, тогда он достал нож. Журналист начинает описание этого случая со слова “потасовка”. Но “потасовка” подразумевает предшествующую ссору, если на ничего не подозревающего человека напали, это все же называется по-другому. Напавшие оказались милиционерами в штатском. А молодой человек, которого посадили и родители которого дебютировали со своими “ютьюбными” роликами, — не только студент, но еще и кузнец, участник ролевых игр. Сюжет-то с подкладкой.
Лучше не представлять, что бы навертели из этой встречи гопников-садистов и православного кузнеца постмодернистские перья. Наверное, и реалистический подход не сразу бы сработал. В свое время на подобном материале споткнулся даже букеровский лауреат Денис Гуцко: в романе “Домик в Армагеддоне” пытался развести в разные стороны нечистоплотный игорный бизнес и религиозно-военизированную молодежную дружину. В финале именно герой начинал понимать, что все эти декорации на самом деле могут монтироваться и вместе. Автор поступил совестливо, просто оборвав роман и предложив читателю захлопнуть книгу и наблюдать дальнейшее уже в реальной жизни. Вот мы и наблюдаем бесконечный сериал видеороликов.
Вызов, который бросает писателям сегодняшняя действительность, неожиданный, трудный и неудобный. Всячески открещиваясь от поддержки школ, больниц и музеев, власти не забывают отвергнуть и писательские объединения, и издательства. Так что вряд ли кто удивится, если в одном ряду с закрытыми или не построенными детскими садами, несделанными научными открытиями окажутся и ненаписанные книги. Если, несмотря ни на что, писатель все же решит продолжить свою работу, ему нужно будет подготовиться. Не то чтобы, подобно пелевинскому “графу Т”, вплести в бороду острые и длинные куски зазубренной булатной проволоки, но как-то собраться и не раскисать.
Солидарность с читателями — это то, что ждет литературу завтра. Опять же сюжеты, ожидающие внимания литераторов, это отнюдь не биржа, на которой крутятся сводки чрезвычайных происшествий и судебные хроники. Это действительно “социальный заказ”, но он не должен быть воспринят примитивно: мол, ты отчитайся по жертвам терактов, а ты — по детской проституции. Хотя, пока что по детской проституции нам “отчитался” шведский автор Стиг Ларссон, а о терактах Фредерик Бегбедер. Но всем нашим авторам несвойственно быстрое реагирование. Пускай: возможно, есть смысл в том, чтобы внимательнее приглядеться к деталям любой из резонансных или не очень историй. Комната того молодого человека, что не побоялся гопников, словно склеп, украшена бумажными иконками и коваными цветами. Таких подробностей не счесть. Например, на столе подростка, убившего своего отца за то, что тот не дал доиграть в компьютерную игру, лежит книжечка из детской фантастической серии “S.T.A.L.K.E.R.”.
Кажется, у героев сенчинских “Елтышевых” стены деревенского дома оставались пустыми, да и книг нигде не наблюдалось. Равнодушие и насилие рождались именно из пустоты, из несказанных слов и не родившихся эмоций. Заспавшийся сын, очутившись в деревне, ближе к земле, вовсе не оборачивался “Ильей Муромцем”, а несчастная Валентина никак не тянула на “дочь Ивана, мать Ивана”. Здесь слово “мать” произносилось так скоро, что сразу превращалось в “тьму”. Эта хроника деградации одной семьи задала довольно высокий уровень обобщения. “Елтышевы” во многом, вплоть до расстановки персонажей, перекликаются с чеховскими “Мужиками”. Даже претензии критиков тогда, на рубеже веков, и теперь, спустя сто с лишним лет, во многом схожи. Книга завораживает чудовищной будничностью происходящего. Конечно, хочется отвести взгляд, придумать любые аргументы, чтобы не поверить в такую историю. Не поверили Чехову, не особенно верят Сенчину. Хорошо, если еще успеет высказаться кто-то следующий.
2
Лить душистый мед искусства
В бездну русской пустоты…
Из Саши Черного
Заявка на то, каким должен быть роман будущего, на самом деле уже оставлена, тут нетрудно быть предсказателем. Эта коллективная заявка сформулирована в названии литературной премии “Большая книга”. Уж сколько над ним иронизировали, ведь эпитет “большой” оказывался впору отнюдь не всем лауреатам, но, тем не менее, запрос сохраняется. Именно большой роман с идеями и не чуждый стилистическому эксперименту будет альтернативой развлекательному чтиву.
Возможно, это будет эпопея, которая, на манер “Войны и мира”, попробует закрыть многие исторические вопросы, представив собственный непредвзятый взгляд на происходившее во второй половине ХХ века. А может, это будет именно городской роман. Период прославления “деревенской прозы” подходит к концу. У нас не было эпохи Возрождения, а потому сознание, что в провинции, что в столице, во многом осталось деревенским. Культивирование этой традиции — это тупиковый путь. Признать это будет нелегко, но иначе пробуксовка русской литературы будет продолжаться.
Но вот еще один лес превращений, который ожидает двинувшийся было вперед русский роман. Это превращение в “дворянскую литературу”, только произведенное по схеме новорусских “дворянских собраний”, появившихся в 1990-е. Неудивительно, что такая идея зародилась именно в массовой, развлекательной словесности. “Главной фрейлиной” тут выступила Оксана Робски с ее попыткой сословной прозы. Если бы у писательницы было более развито чувство юмора, она могла бы превратить свои книги в настоящий разговор “двух гоголевских дам”, но слишком серьезный и по-барски упрямый тон повествования не способствовал долгожительству проекта.
Но в том-то и дело, что дворянское наследство осталось. Примечательный путь к нему проложил Антон Уткин: в последнем романе “Крепость сомнения” он позволил себе высказать некоторое писательское недоумение в отношении языка современной прозы. Уткин как будто сомневается, что наша словесность уже обречена быть такой, и больше никакой. Ведь в его собственной стилистической лаборатории продолжается выработка настоящего слога. Были филигранные рассказы, теперь роман, действие которого перемещается из 1917 года в 1990-е. В выдвижении персонажей в аристократы, оказывается, нет ничего предосудительного. Важно только, что это за персонажи. Уткинские молодые люди, выпускники исторического факультета, “архивны юноши” на новый лад, сами еще не знают, смогут ли они вписаться в так изменившуюся жизнь или им придется искать убежища в мифической “крепости”. Антон Уткин смог реализовать наследие классической литературы. И что самое главное, там еще осталось, что проматывать.
3
В действительности же ему не было ни малейшего дела ни до науки, ни до образования, которые он в России старался подавить, насколько позволяло приличие.
Историк Б.Н.Чичерин о Николае I
“Апология математики” Владимира Успенского была на самом деле апологией дружбы между точными и гуманитарными науками, между пресловутыми “физиками и лириками”. Когда вышла эта книга, казалось, что ей уготована роль интеллектуального бестселлера №1. “Апология математики” действительно идеально подходила под социальный заказ, для которого все больше и больше читателей припасли формулировку “устал от современной литературы, перехожу на нонфикшн”. Очень долгое время под “нонфикшн” автоматически понимались мемуары и научно-популярные книги по гуманитарным дисциплинам. Точные науки из этого круга аккуратно выпадали. Но сожаление по этому поводу все-таки еще тлело в сердцах читающей общественности. Профессор Успенский попытался тактично напомнить публике, что наличие математических знаний, или хотя бы стремление их приобрести, тоже маркирует “культурного человека”. Все эти, казалось бы, само собой разумеющиеся вещи сегодня оказываются под сомнением.
К примеру, в статье уважаемого литературоведа Марка Липовецкого “эстетика итээров” объявляется “вредной” для нашей культуры. Статью “И бездна ИТР…” можно было бы воспринять как провокационную, направленную на оживление нашей общественной жизни. Но только в том случае, если бы “Апология математики” Успенского действительно стала главным бестселлером последних лет. Однако никакого торжества “эстетики итээров” сейчас не наблюдается. Более того, эта эстетика не очень точно определена. Между программистом, фанатеющим от Лукьяненко, и, к примеру, ученым-математиком, увлекающимся древнеанглийской поэзией и разбирающимся в современной литературе, — дистанция огромного размера. Подпольных читателей Дарьи Донцовой вы скорее встретите среди гуманитариев, а не среди технарей. А Прохановым если кто и увлекся с подачи, опять же провокаторов-гуманитариев, то скорее юные хипстеры, презревшие любые достижения человеческой мысли, будь то теорема Ферма или “пять семантических полей постмодернизма”.
Обращение к власти, которая должна усмирить технический прогресс (“Этого, кажется, не понимает Д.А.Медведев, и его представления о модернизации фатально предопределены итээровским дискурсом: больше технологии, интернет в каждый дом, наукоград за первым углом — и наша жизнь засияет, как солнце”), — и вовсе кажется какой-то ошибкой. На самом деле отношение к науке мало менялось со времен Николая I. “Упрощение оптики ведет к культурной (и не только) репрессии” — с этими словами Марка Липовецкого нельзя не согласиться. Именно к восстановлению сложной картины мира, отказу от примитивного противопоставления “эстетики итээров и гуманитариев”, неизбежно вернется наша словесность.
4
Понты, понты, понты…
Поется на мотив песни “Рerhaps, Perhaps, Perhaps…”
Уже забылась не такая давняя дискуссия писателя Захара Прилепина и банкира Петра Авена. Напомним вкратце, что банкир опубликовал рецензию на прилепинский роман “Санькя”. Это по сути была изящная ментальная надстройка над тем вполне реальным забором, что ограждает “сильных мира сего” от простых, обычных, заурядных граждан. “Отнять и поделить”, — эти лозунги, которые, по Авену, выдвигают и герой романа, и сам автор, действительно, нехорошие, с этим нельзя не согласиться. Захар Прилепин тоже не остался в долгу, долго объяснялся с банкиром, но его аргументы не были достаточно убедительными. Прошло совсем немного времени, и Захар Прилепин хвастается в гламурном журнале своими доходами и своей неверностью литературе, которая его, молодого человека, на самом деле не так уж занимает. Все это тоже по-человечески очень объяснимо. Банкир Петр Авен, в свою очередь, больше не обнаруживает публичного интереса к современной словесности. Во всяком случае, о его новых книжных рецензиях пока ничего не слышно. Дело в том, что та минимальная разница между взглядами двух оппонентов, окончательно стерлась. Вместо точки зрения — сплошные “понты”. Это понятие сейчас торжествует. Его “предки” в прошлых веках звались “vulgar” и “пошлость”. Казалось бы, торжество “понтов”, которые подразумевают и растопыривание пальцев, и презрение к “скучному” следованию законам, и уверенность, что “некоторые равнее”, и, наконец, бессмертный девиз 1990—2000-х “если ты такой умный, почему такой бедный”, — русская литература должна если не пресекать, то высмеивать. Но этого не происходит.
Вернее, здесь оказывается бессильна мужская проза, ведь автора, поднявшего руку на святое, “пацаны” засмеют. Так что разбирать по косточкам подобные комплексы, как всегда, придется прозе женской. Востребованным методом окажется психологизм. Вот небольшой пример. Нетривиальный ход придумала екатеринбургская писательница Анна Матвеева. Все герои ее свежего романа “Есть!” как раз очень хотят быть замеченными. Они просто изнывают в ожидании, пока автор уделит каждому из них хотя бы по нескольку абзацев. Внутренний мир у них есть, но не всегда очень богатый. В этом как раз проблема. Две главные героини Матвеевой слишком похожи, они обе закончили филфак, обе сочиняли романы, обе потерпели фиаско на личном фронте, наконец, обе нашли работу ведущих одного и того же кулинарного телешоу. Интрига романа в том, что читатель до самого конца должен сомневаться, действительно ли это соперницы или раздвоение одной героини. Но каким может быть “второе я”, если и первого-то нет. Продолжение традиций Гоголя и Достоевского как-то не задается, и Анна Матвеева переводит всю психологию в терминологию кулинарного искусства. Герои выражают свои чувства через сложнейшие и утонченнейшие блюда. При этом “Есть!” остается романом, а не “кулинарной” книгой.
Возможно, ход развития русской литературы будет непредсказуемым. И окажется верным предположение, что “настоящей русской литературы” еще и не было. Именно в ХХI веке появится роман, укорененный в русской культуре, выполняющий завет Гоголя о том, что “истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа”. Возможно, нам действительно остается рассчитывать только на собственные силы, наверстывать то, что мы недополучили, так и не узнав “эпоху Возрождения”. Нужно будет понять, что именно в русской культуре может быть интересно миру. Так что в качестве протеста против того, что окружает нас сейчас, стоит, в рамках “новой культурной стратегии”, хотя бы 31-го числа каждого нечетного месяца брать в руки хорошую книгу.