Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2010
Шумейко Игорь Николаевич — историк, публицист, постоянный автор “Дружбы народов”. Публикации в “ДН”: “Масса греха. Мюнхенский договор и Европа во Второй мировой войне” (№ 9, 2008), “Выход возможен только через кризис. Беседа с экономистом Михаилом Хазиным” (№ 6, 2009).
Таким, посттолстовским, “слоганом” можно описать ситуацию, накрывшую наших соотечественников в 1945—46 годах. Вторая “война” этой формулы, небезызвестная “холодная”, оставила в истории страны и мира след, не меньший, чем Первая. Приближением к этой теме послужили мои прошлые публикации в “Дружбе народов”: “Масса греха” — о сползании мира во Вторую мировую войну и беседа с Михаилом Хазиным, в которой мой собеседник подчеркнул тот не слишком часто вспоминаемый факт, что в 1970-х СССР практически выиграл “холодную войну”, или, по крайней мере, одержал победу в “гонке вооружений”, наиболее важном и драматическом аспекте “холодной войны”.
“За Сталина! За Ялту!”
К общепринятой формулировке “СССР стал мировой державой благодаря Ялтинской системе” добавлю лишь оттеняющий ее микрокомментарий: вперед вывела нашу страну не Победа во Второй мировой как таковая, давшая лишь моральное удовлетворение с оттенком горечи потерь, а именно — Система, дом, крепость, выстроенные на фундаменте Победы.
Большинство дипломатов и юристов признают Ялтинскую систему частью, продолжением Вестфальской модели международных отношений, базирующейся на идее государственных суверенитетов. И хотя основной стержень “Ялты” — биполярность миропорядка исчезла в… — чаще всего называют 1991 год — сохранились многие ее элементы, зафиксированные в международных договорах и стабилизирующие международные отношения. Можно сказать, что “Ялта” задала правила — и ведения холодной войны, и выхода из нее. И хотя в этом смысле Ялтинская система — явление более широкого порядка, воспринимают ее как реальность, данную в ощущениях Холодной войны.
В хоре нынешних критиков “Ялты” легко различить два голоска, назовем их условно: дискант пацифистов и фальцет восточноевропейских лимитрофов. А основной мотив критики — сублимационный: когда неудобно лишний раз ругнуть Россию — ругают Ялтинскую систему.
И вот сегодня, шестьдесят пять лет спустя, сложилась ситуация, отдающая абсурдом — потеряв Ялту как город и защищая “Ялту” как систему, мы вынуждены повторять:
1) Настоящая оценка Ялтинской системы международных отношений возможна только в сопоставлении ее с предшественницей — Версальско-Вашингтонской системой. Критикам можно возражать попунктно, сравнивая все детали Версальского и Ялтинского механизмов, вплоть до сравнения действий и действенности Лиги Наций и ООН. Но при этом, нельзя выводить из поля сравнений “конечный продукт их деятельности”, то есть забывать, что главной продукцией “Версаля” была Вторая мировая война.
2) Да, можно сравнивать Ялтинскую встречу с… фестивалем в Сан-Ремо, с хиповой тусовкой в Вудстоке, со Всемирным конгрессом пацифистов, с Барселонской олимпиадой, с конкурсом “Мисс Вселенная-2009”, что, по сути, и делается, после чего следует суровый вывод: Ялта — гораздо более суровое, циничное, грубое мероприятие, нежели все вышеперечисленные… Однако настоящая, добросовестная оценка Ялтинской системы международных отношений возможна только… см. Пункт 1.
Главный куш, основное яблоко раздора известны — это те самые восточноевропейские суверенитеты, столь щедро отсыпанные “Версалем” и ущемленные ялтинским принципом “сфер влияния”. Да по “Версалю” не было “сфер влияния”, хотя были “подмандатные территории”, но это же где-то там, за пределами Ойкумены, на Востоках — Ближнем или еще более отдаленном Дальнем! В упомянутой выше моей статье “Масса греха” приводились ключевые примеры: Литва, за полтора года до присоединения к СССР сработавшая на Гитлера (“Мемельское дело”), Чехословакия, бежавшее польское правительство (тоже до вхождения советских войск)… Вывод: рисков, с которыми сопряжена жизнь каждого нормального суверенного государства, восточноевропейцы тогда принимать на себя не пожелали!
Плавающий “суверенный курс”
Да, само признание странами-победителями наличия “сфер влияния” по определению ограничивало суверенитеты, но ведь они, эти суверенитеты, и раньше имели эдакий, плавающий курс. Например, узнав про соглашение (еще тегеранское) союзников о послевоенном включении прибалтийских республик в СССР, Гитлер тут же сделал ответный выпад: объявил Латвию и Эстонию независимыми. Самое интересное в этом решении — его историческая мотивировка: в 1918 году Латвия и Эстония получили независимость фактически из рук фон дер Гольца, вытеснившего с их территорий красные войска. Впоследствии это свое завоевание — латышско-эстонскую независимость — Германия отдала Советскому Союзу в 1940 году, а сейчас, в 1943-м, вольна забрать обратно. Прибалты приняли и эту аргументацию, и “независимость” в 1943-м, собственно, уже во второй раз, если вести отсчет от 1918 года. Добавилось лишь несколько вывесок на комендатурах в Таллине и Риге. Говорит ли это о чем-нибудь, кроме того, что цена той прибалтийской “независимости” была — пфенниг в базарный день? Да, именно так: по полпфеннига на Эстонию и Латвию.
Нельзя же не признать, что Ялтинская система, отвечая за ход Холодной войны и выход из нее, мирно преподнесла Риге и Таллину суверенитет, реальная стоимость которого намного выше, чем те два германских подарка 1918-го и 1943 года…
О том, как Черчилль трактовал Холодную войну
К сожалению, в небольшой статье нет возможности полностью прокомментировать фултонскую речь Черчилля, но пару моментов все же не могу обойти стороной.
Черчилль произнес тогда знаменательные слова:
“Организацию Объединенных Наций необходимо немедленно начать оснащать международными вооруженными силами… Было бы, однако, неверным и опрометчивым доверять секретные сведения и опыт создания атомной бомбы, которыми в настоящее время располагают Соединенные Штаты, Великобритания и Канада, всемирной организации, еще пребывающей в состоянии младенчества… Ни один человек, ни в одной стране не стал спать хуже от того, что сведения, средства и сырье для создания этой бомбы сейчас сосредоточены в основном в американских руках. Не думаю, что мы спали бы сейчас столь спокойно, если бы ситуация была обратной и какое-нибудь коммунистическое или неофашистское государство монополизировало на некоторое время это ужасное средство… Ужасающие последствия этого не поддавались бы человеческому воображению. Господь повелел, чтобы этого не случилось, и у нас есть еще время привести наш дом в порядок до того, как такая опасность возникнет. Но даже в том случае, если мы не пожалеем никаких усилий, мы все равно должны будем обладать достаточно разительным превосходством, чтобы иметь эффективные устрашающие средства против его применения или угрозы такого применения другими странами. В перспективе, когда подлинное братство людей будет достигнуто и воплотится в некую всемирную организацию, обладающую всеми необходимыми практическими мерами безопасности, делающими ее эффективной, тогда эти силы и средства будут, разумеется, вверены этой всемирной организации” (курсив мой. — И.Ш.)”.
Вот она, первая проговорка Черчилля и первый эскиз характера будущей Холодной войны: “Ядерная бомба и… подлинное братство людей”. Фактически Черчилль предлагает уговор: сначала — подлинное братство, а потом — бомба в распоряжении всемирной организации. Стоит задаться вопросом — зачем эдакому подлинному братству бомба?
Мой вариант ответа (предложите иной): “подлинное братство людей” понималось как достижение контроля над ООН. Тогда можно будет и бомбу предоставить. И ведь в принципе — даже справедливо: мол, бомба на данный момент — наша, и мы имеем право давать—не давать. Или давать, но только в подконтрольные руки. В высшей степени характерна эта проговорка — состояние подконтрольности, названное “подлинным братством человечества”.
Ведь действительно, с лозунгом “подконтрольность” не придешь в чужую страну раздавать гранты, пестовать оппозицию, контролировать, финансировать одни выборы или перечеркивать результаты других, подкармливать избранные СМИ, учреждать международные трибуналы. А с “подлинным братством”, да с “общечеловеческими ценностями” все это очень даже возможно. То есть, говоря об атомной гонке, Черчилль проговаривается и об идеологической.
Послушаем, что говорит далее Черчилль:
— Я часто привожу слова, которые пятьдесят лет назад слышал от великого американского оратора ирландского происхождения и моего друга Берка Кокрана: “На всех всего достаточно. Земля — щедрая мать. Она даст полное изобилие продовольствия для всех своих детей, если только они будут ее возделывать в справедливости и мире”.
Узнать бы, что великий Берк Кокран говорил (или сказал бы) о нефти. Хватит ли ее на всех детей Матери-земли? Или некоторых из детей (вроде иранского президента Моссадыка или иракского Саддама) придется все же… того-с.
Как Холодную войну собирался вести Сталин
Советский Союз, как говорено уже много раз, воевал не только с Германией, но и с Европой. Потому Сталин и был обязан принять меры: создать буфер, свою сферу влияния (безопасности), отрезав не только у Германии — Восточную Германию, но и у Европы — Восточную Европу, у Берлина — Восточный Берлин. Союзники признали это право СССР, и не только в разгар войны, в Тегеране, но и в Ялте, за считанные недели до ее, войны, окончания. После того, как СССР в очередной и последний раз на европейском театре военных действий спас их во время Арденнской битвы своим броском к Одеру. Иными словами, у Рузвельта и Черчилля были не только военно-оперативные резоны соглашаться на такой раздел.
Это право СССР на материальные и территориальные гарантии против повтора агрессии имело своим следствием и обязанность — обустройство буферной территории. Была ли задача безнадежной? В принципе с идеей своего сугубо функционального существования государства этого региона были хорошо знакомы — роль “санитарного кордона” против СССР в 20—30-х годах они выполняли более-менее умело. В Объединенной Европе-1 (Берлинской) они тоже были вполне исполнительны.
Имелись ли у СССР ресурсы на обустройство? Ведь санитарно-кордонную службу стран-лимитрофов (теперь уже не против Советского Союза, а в его интересах) нужно было оплачивать. И тут следует вспомнить все своеобразие того периода: от Западного блока чуть ли не ежемесячно одна за другой отпадали колонии, а в СССР, как по мановению волшебной палочки, открывались то “второе Баку” — нефтяное Поволжье, то “сибирские кладовые”. К тому же, одержали победу коммунисты в Китае, Индонезии, что рассматривалось почти как решающий фактор в геополитическом поединке. Сдерживал СССР лишь слабый опыт хозяйственной и социальной организации.
Что из этого следовало?
Октябрь, 1952. Сталин — новоизбранному члену Президиума ЦК КПСС философу Д.И.Чеснокову: “Без теории мы погибнем”.
Удивительные слова. Дело, напомню, происходило “в стране победившего учения Маркса… всесильного потому, что верного”… Не будет преувеличением сказать, что 99,9 процента населения были уверены: “Уж что-что, а теория-то у нас есть”. Отсутствие много чего другого представлялось временным и компенсировалось уверенностью, что все идет в согласии с единственно верной теорией.
Так без какой теории “мы погибнем”?
Сейчас уже собирается достаточная (может, уже и критическая) масса исследований и работ серьезных ученых, способная произвести важный переворот во взглядах наших сограждан на то время и в его оценках. “Новая программа Сталина” включала:
разрядку международной напряженности;
гласность;
ограниченную демократию, прежде всего в партии;
улучшение жизни населения;
децентрализацию экономики.
Доказательства тому собираются самые серьезные. Много чего не надо даже и открывать — надо просто перестать замалчивать. Например, реформу партии в конце 1940-х. Были ликвидированы транспортный и сельскохозяйственный отделы ЦК ВКП(б), из обязанностей секретарей ЦК устранены функции контроля за отраслевыми отделами. В аппарате ЦК оставлены отделы, отвечающие только за подбор кадров и идеологию. Партия устранялась от прямого руководства экономикой. Ведь это по сути — все пункты “тяжелой борьбы за демократизацию общественной жизни в 1989—1991 годах”. Одно уже это буквальное сходство программ объясняет причины тотального замалчивания былой партийной “перестройки”: выходит, что “ревнители, нормировщики Ленинских норм”, деятели эпохи Сахарова—Карякина списывали модель преобразований ни у кого иного, как у самого… демократический язык и не повернется произнести, у кого именно.
Вернемся, однако, в конец сороковых — начало пятидесятых.
В международной жизни — уступки в Корее, сдерживание агрессивных планов зарубежных компартий. Сильнейший раздражитель для Запада Коминформ — наследник Третьего Интернационала — фактически прекращает деятельность. Как только новая программа Компартии Великобритании стала лояльной (мирный парламентский путь к социализму, сохранение частного сектора), она была опубликована в журнале “Большевик” (1951 год).
Серьезным мирным знаком, поданным Сталину его противником в Холодной войне, стало смещение в апреле 1951 года главнокомандующего войсками США на Дальнем Востоке (основная горячая точка) генерала Макартура, главного сторонника ядерной войны с СССР.
Сошлюсь на историка Григория Ханина:
— Сталин был прагматик. Он пришел к выводу, что в связи с успехами СССР в военной технике, огромным расширением социалистического лагеря после победы китайской революции (1949 год) период выживания для нашей страны закончился. Дальнейшие успехи зависели уже от способности системы содействовать инициативе и творчеству граждан, чему препятствовала тоталитарная система.
Отстранение Сталиным слоя партноменклатуры от власти готовилось настолько загодя, что только сегодня собираются и идентифицируются фрагменты этого плана. Один из таких фрагментов — поощрение критического подхода в литературе. По свидетельству Константина Симонова, Сталин особенно ругал “теорию бесконфликтности”, а требование “партийности писателей” увязал с прошлым периодом борьбы за власть и объявил сегодня недействительным. О том же свидетельствуют известные публикации Овечкина, Веры Пановой в “Новом мире” и “Правде” в 1952 году. Популярное выражение “нам нужны Гоголи, Щедрины” (спародированное позднее: “и такие Гоголи, чтобы нас не трогали”) — это ведь из выступления Сталина на комитете по присуждению Сталинских премий 1952 года. Юрий Жданов (сын, ученый) помнит, как летом 1952 года Маленков передал указание Сталина: ликвидировать монополизм Лысенко в биологической науке, ввести в президиум ВАСХНИЛ противников Лысенко, в первую очередь Цицина и Жебрака.
Каганович свидетельствует, что Сталин планировал выступить с серьезным и самокритичным докладом на следующем, очередном (если посчитать, то выходит — на двадцатом, что сейчас странно и вообразить) съезде партии. А мог, откровенно говоря, поступить и наоборот: весь состав прошлого, девятнадцатого съезда (1952 год) пустить… вслед за известным семнадцатым — для него это был бы вопрос, скорее всего, одной лишь тактики. Одно бесспорно — двадцатилетняя летаргия типа брежневской в планы Сталина никак не входила.
Уравнение с неизвестным количеством неизвестных
Вообще говоря, многолетнее противостояние, соревнование двух систем, двух блоков, возглавляемых СССР и США, мне представляется эдаким уравнением с неизвестным количеством неизвестных. Решить его было неимоверно сложно. Более того — сложно было даже и понять: в чем состоит это “решение”. Военная победа? Но мы прекрасно помним, что с определенного момента все политики, госдеятели заявляли: “Военное решение невозможно”. Мировая революция? Но линия на мировую революцию была отвергнута в СССР еще со времени падения Троцкого. Конвергенция? Тоже памятный термин, своего рода научный эквивалент “ничьей” в поединке СССР—США. Победа американских ценностей? Это чуть ближе к историческим итогам — крах социалистического блока и СССР многим позволяет довольствоваться этим приближением.
Иксы и игреки в уравнениях вооружений
“Гонка вооружений”, то есть параллельное соревновательное производство оружия и периодические замеры уровней вооруженности, вообще говоря, наличествовала во всей истории цивилизаций. В чем особенность гонки, в которую вступили СССР и США? Начиная с параллельных подсчетов Фукидида (количество триер у Афин и союзников — количество триер у Спарты и союзников, количество гоплитов, пелтастов, лучников у одной стороны — их количество у другой) и вплоть до Второй мировой войны включительно вооружения были измеримы, в том числе по их физическим параметрам, и соизмеримы. К описываемым временам арсеналы вооружений, включающие оружие массового поражения, а также разнообразнейшие средства его доставки, столь изменились качественно, что самой сложной частью всех переговоров по разоружению стало согласование огромного числа неких “таблиц соответствия”, которые как-то условно приравнивали имеющиеся у одной стороны бомбардировщики и ракеты МХ, перебрасываемые по подземным железным дорогам, — к ядерным подлодкам другой… Помните знаменитую советскую стратегию “асимметричных ответов”? Ясно, что 12 авианосцев можно было сопоставить с 5800 танками — только через общий эквивалент потерь, которые теоретически можно нанести тем и другим видом оружия.
Обращусь еще раз к упоминавшемуся в вводке к этой статье утверждению Михаила Хазина о том, что Советский Союз практически выиграл “гонку вооружений” в 1970-х годах, ибо возникает вопрос: как замеряли, как удостоверились, что советская гора оружия перевесила американскую?
Хитрая диалектика эпохи состояла в том, что навык мирных разрешений отдельных уравнений конфликтов приводил к тому, что реальная полномасштабная война отодвигалась все дальше и дальше, а в арсеналах устрашения все большую и большую долю составляли виды оружия, никогда — слава богу! — не испытанные на практике. Были взрывы на полигонах, учебные пуски ракет, маневры, штабные игры, но понятно же, что вывести настоящее уравнение соотношения сил ядерных подлодок, авианосцев, новейших танков и бомбардировщиков можно только по результатам боевых испытаний… То есть по потерям противника.
Для иллюстрации: в самой обычной жизни дачник, поджидая друзей, колет топориком дрова для бани и наколол, скажем, пару кубометров поленьев. Можно ли эффективность его работы сопоставить с эффективностью алебардщика, который в одиннадцати сражениях раскроил семьдесят семь голов, при всем при том, что действовали они сходными орудиями (алебарда — это тот же топор на длинной ручке)?
Следствием упомянутой выше хитрой диалектики стало то, что в этот период гонки вооружений между СССР и США работала уникальная схема расширенного воспроизводства. Опишу ее, стилизуя формулу под Марксов “Капитал”:
Реальные экономические затраты (1) — реальное оружие — воображаемый урон — реальный страх — реальные экономические затраты (2) .
Следует обратить особое внимание на предпоследний элемент этой цепи метаморфоз. Именно реальность страха — включенность этого параметра в системы геополитических уравнений с воображаемым уроном не давала им, этим уравнениям, как говорят теперь, “виртуализироваться”.
Страх в этой цепочке совсем не означает, что население враждующих блоков в ужасе металось по улицам, как персонажи в триллерах. Реальность страха заключалась в том, что каждая из сторон осознавала собственное уязвимое положение и была готова отдавать изрядную часть своего достояния военно-промышленному комплексу, закольцовывая эту цепочку, выводя на реальные экономические затраты. А что в период Холодной войны воспроизводство страха было расширенным, в общем-то факт доказуемый, замеряемый.
Лирико-историческое отступление:
“На дне страха”
Рассуждая о подсчетах, равновесии страхов и угроз, согласитесь, важно рассмотреть угрозу в самом чистом ее виде, в абсолюте. Приведу пример, заслуживающий, по-моему, не только обдумывания, но даже и восхищения.
То, что Суэцкий канал был главным стратегическим пунктом Британской империи, — общеизвестно. Как известно и знаменитое британское определение Азии: “территория к востоку от Суэца”. Возможно, именно это представление и объясняет наивные попытки британцев свою стычку у Эль-Аламейна наперекор всем известным цифрам и фактам приравнять к Сталинградской битве. Не пустили корпус Роммеля к Суэцу — “Вселенная устояла”.
Но если взглянуть на дело безо всякой иронии, то Суэцкий канал был британской “дорогой жизни”, и для держав Оси было очень важно если не захватить, то хотя бы вывести его из строя. Но что, собственно, там “выводить из строя”? Канал не имеет шлюзов и, по сути, является искусственного происхождения проливом между Средиземным и Красным морями длиной 161 километр. Бомбить его — все равно что, допустим, бомбить Магелланов пролив или Ла-Манш (тоже, кстати, называемый у англичан “каналом”), то есть толочь воду в море в самом буквальном смысле слова.
Тем не менее Суэцкий канал — узок, местами его ширина — всего лишь сто метров, и если подорвать проходящие по таким сужениям крупные суда, то Суэц можно попросту закупорить.
Итальянцы были, мягко говоря, не самые бравые вояки — преодолевать зенитный огонь проходящих кораблей и подрывать их итальянским бомбардировщикам не очень-то удавалось. Поэтому они прибегали к нехитрому приему: прилетали в момент, когда канал пуст, и сбрасывали магнитные мины. На их счастье, береговые зенитки англичан прикрывали едва ли десятую часть суэцкого фарватера.
Что могли англичане противопоставить такой тактике? Как в “форсированном” варианте шахматной партии, они нашли единственно возможный ответ: расставили вдоль берега людей, которые считали все сброшенные мины, затем прерывали движение кораблей и тралили фарватер до тех пор, пока все мины не окажутся выловленными. Отважные британские моряки упорно совершенствовались в этом занятии, постоянно сокращая удельное время на поиск-подъем-обезвреживание итальянских мин. Осложняли англичанам работу и сбрасываемые муляжи, макеты мин — ведь их, прежде чем обнаружить, что выловлена безвредная пустышка, надо было также искать, тралить, поднимать наверх…
И тут нация Леонардо да Винчи ответила британцам изобретением, выводящим всю мировую человеческую изобретательность к пределам, за которыми начинается абсолютная гениальность. Или чистый абсурд. Итальянцы соорудили муляж мины, целиком выполненный… из соли. По своему падению, по всплеску при ударе о воду подделки были неотличимы от настоящих, боевых прототипов, а наблюдатель не мог, разумеется, увидеть, что происходит с муляжом после погружения. От удара он раскалывался на мелкие куски, которые быстро растворялись в воде. От “мины” оставался только сосчитанный англичанами всплеск. То есть образ в самом чистом виде. Страх, идея угрозы, абсолютно нематериальная субстанция, подобная мировому эфиру или флогистону XIX века. Если одна железно-тротиловая мина отнимала у англичан в среднем часа полтора, то эта — даже уже и не солевая, а идеальная, чистая “идея мины”, возможность мины — перекрывала канал на целые дни поисков. Останься в воде, на дне хоть какой-то фрагмент, ошметок, выдававший мистификацию, можно было бы его обнаружить. Найти, удостовериться в подделке и вычеркнуть ее всплеск из общего списка. Однако англичане, даже узнав позднее об итальянской хитрости, вынуждены были все же определенное время тралить дно канала — выскребать самое дно своего страха, прежде чем кто-то из начальства не принимал на себя ответственность и не приказывал возобновить движение.
Этому сюжету не дал забыться, раствориться английский писатель Ивлин Во. В послевоенном путевом очерке он приводит свою беседу с ветераном, счетчиком тех минных всплесков на Суэцком канале…
Почему же этот уникальный сюжет столь недооценен? Не знаю. Ровно настолько же недооценен и сам Ивлин Во, лучший, на мой взгляд, живописец абсурдов XX века, зачисленный, как и наш Гоголь, в “писатели-сатирики”.
“Ученые” и “военщина”
Нота весьма характерного сожаления прозвучала впервые на Пагуошской конференции еще в начале 60-х годов, а затем многократным эхом — в выступлениях ученых, гуманистов, а далее — и в книгах, фильмах соответствующей тематики: “Мы столько проповедовали о мире, гуманности, но угрозу-то мировой термоядерной войны победили простые и холодные калькуляции генералов. Именно их расчеты возможных потерь отодвинули войну”.
Справка. Пагуошское движение ученых (Pugwash Conferences on Science and World Affairs) — движение ученых, выступающих за мир, разоружение и международную безопасность, за предотвращение мировой термоядерной войны и научное сотрудничество. Пагуошское движение родилось в 1955 году, когда одиннадцать всемирно известных ученых, в том числе А.Эйнштейн, Ф.Жолио-Кюри, Б.Рассел, М.Борн, П.У.Бриджмен, Л.Инфельд, Л.Полинг, Дж.Ротблат, выступили с манифестом, в котором призвали созвать конференцию против использования ядерной энергии в военных целях.
Не знаю, подсластило ли обиду ученых-пагуошцев присуждение им в 1995 году Нобелевской премии мира, но антитеза эта вполне сформировалась: ценности гуманизма и расчеты генштаба. При сравнении эффективности в деле предотвращения Большой войны “победа за явным” достается генштабовским сметчикам.
Но если чуть отвлечься от сословной солидарности, от конфронтации: “интеллектуалы — военщина”, то окажется, что даже и такой способ достижения результата — предотвращения мировой ядерной войны — все же является свидетельством известной интеллектуальной утонченности XX века. Полувековой мир продержался, по сути, на хорошем воображении, на способности представить невидимое, поверить, не вкладывая персты в раны.
Мысленно прикладывая виртуальные картины развалин к Москве, Нью-Йорку, Ленинграду, Магнитогорску, Чикаго, Лос-Анджелесу, генштабисты словно с какой-то своей изнанки перечитали Евангелие, где Спаситель говорит апостолу Фоме: “Ты поверил, потому что увидел… блаженны не видевшие и уверовавшие”…
Могут возразить: на столы начгенштабов ложились вполне точные расчеты экспертов, калькуляции мегатонных мощностей зарядов, возможных потерь, и где-то на полях этих докладных записок родились геостратегические формулировки: “неприемлемые потери”, “нанесение противнику неприемлемого урона”.
Но и с этой стороны мы опять придем к таким субстанциям, как “воображение”, “вера”. Ведь и самый развернутый, с расчетами и формулами, доклад, положенный на стол, оставляет хозяину стола итоговый выбор: поверить в эти расчеты или не поверить. И в большинстве случаев на тех же столах лежали и альтернативные расчеты и докладные записки. Это было одной из главных задач лиц, принимавших решения — обеспечить поступление нескольких экспертных оценок. Но ведь практически перед каждой известной нам масштабной исторической катастрофой имелась точка развилки (или, применяя популярный ныне термин: “точка бифуркации”), дойдя до которой государства и армии словно приостановились, делая выбор, а затем уже шли к краху. И практически всегда близ этих точек оказывались свои предупреждавшие: в древние времена — пророчившие, а позже, в рациональную эпоху, выкладывавшие “точные расчеты”, которым не поверили.
Определить, какой именно урон противник посчитает для себя неприемлемым, — тоже вопрос, в известной мере, воображения… Джон Леннон, автор знаменитой песни — неформального гимна движения пацифистов: Imagine (“Представьте мир без войн…”), попал-то ведь в точку, хотя и, как говорят, “с точностью до наоборот”. Именно хорошее умение представить войну позволило “военщине” все же не нажать кнопку. Следует только пояснить, что я подразумеваю под словом “военщина”. Вышедший в отставку американский главнокомандующий Второй мировой Эйзенхауэр оставался представителем “военщины” и в два своих президентских срока. Потому он и закончил войну в Корее, не дал Америке ввязаться в войну с насеровским Египтом, а наоборот, оказал сдерживающее давление на Великобританию, Францию, Израиль и на одно десятилетие заработал для Штатов авторитет миротворца в арабском мире. А вот Брежнев, даром что четырежды Герой, маршал, вписавший себя в мемуары Жукова, — он-то как раз к “военщине” не принадлежал. Потому и нажал “афганскую кнопку”.
Не хотелось бы при этом идеализировать Эйзенхауэра, свергнувшего в Гватемале президента Хакобо Арбенса, вмешавшегося в Ливане, отправившего в 1960 году в полет знаменитый разведывательный самолет U-2 и записанного во всех советских изданиях под титулом: “Эйзенхауэр — активный сторонник Холодной войны”.
Но именно причастность к катарсису Второй мировой войны позволила Эйзенхауэру вести Холодную войну правильно, адекватно. Помогла ему постигнуть истинные правила этой войны: не дать проиграть своей стране и не дать ей свалиться в войну “горячую”. Потому и трумэновскую Корейскую войну закончил, но и Гватемалу — “не отпустил”.
P.S. Своеобразная, символическая закольцовка этого фрагмента о противопоставлении “ученые — военщина” во времена Холодной войны СССР—США: внучка Эйзенхауэра, президента из числа “военщины”, стала женой знаменитого советского ученого Роальда Сагдеева.
Победное оружие Америки
Пройдемся кратко по “неизвестным” компонентам, входящим в уравнение с неизвестным количеством неизвестных.
Требуемое воображение. Вполне высокого уровня. Холодная война имела значительную воображаемую компоненту. Выше были рассмотрены частные уравнения страха.
Театры военных действий Холодной войны. Вот несколько хорошо известных, утвердившихся тогда названий сфер, где главным образом велась эта война: “Гонка вооружений”, “Экономическое соревнование”, “Локальные конфликты”, “Идеологическое противостояние”, “Пропаганда”.
Понятна тесная связь “гонки вооружений” и “экономического соревнования”: экономика генерировала вооружения. Однако Соединенным Штатам удалось навязать нам еще одну “гонку”, значение которой для исхода Холодной войны все еще остается недооцененным в общественном сознании, — “гонку потребления”.
СССР не проиграл “гонку вооружений”. Возможно, даже правы те, кто утверждает, что СССР был близок к выигрышу. Однако СССР проиграл “гонку потребления”. Уровень жизни в СССР стал малоприемлемым для нового поколения граждан. Что свидетельствует о “гоночности”, соревновательности такого феномена, как потребление? Или, говоря по-иному, что включило его в общее соревнование СССР — США? Факт в том, что впервые в истории России, СССР население стало сопоставлять свой, полуинтуитивно обобщаемый уровень жизни не с зажиточностью предыдущих поколений, а с уровнем жизни своих современников в других странах.
До начала 1980-х годов СССР обеспечивал своим гражданам непрерывный подъем уровня жизни. (Расселенные коммуналки и бараки. Появление бытовой техники и тому подобное.) Но теперь уже (повторюсь, впервые в отечественной истории) граждане перестали сравнивать: “У нас — лучше, чем у наших отцов, дедов”, а начали сокрушаться: “У нас хуже, чем у европейцев или американцев”. Это скорее всего говорит еще и об идеологическом поражении.
Однако “гонка потребления” — победное оружие Америки — не завершилась вместе с победой США над СССР. Это очень важное следствие. Даже и причины нынешнего мирового кризиса справедливо объясняют неумеренным потреблением в США.
Хочу поделиться с читателем важным наблюдением, которое доказывает, на мой взгляд, наличие некоего подобия между Второй мировой и Холодной войнами. Симптоматически важной показалась мне тотальная критика, которую даже европейцы обрушивают на “зажравшихся в кредит американцев”. Ведь их, американцев, потребление было в известной степени — навязанное, “гоночное”. (“Ты, американский слесарь, покажи, насколько ты живешь лучше советского слесаря”, “Фермер — лучше колхозника”. И далеко не последний пункт в этом списке сопоставлений: “Американский лейтенант — лучше советского лейтенанта”.) Из этого следует, что американских обывателей, рядовых потребителей можно тоже отчасти признать бойцами, ветеранами Холодной войны. Они выполняли боевую задачу — потреблять.
Если согласиться с таким взглядом, то сразу же становится ясным сходство нынешней западноевропейской критики “американцев-победителей” с восточноевропейской критикой “советских победителей”, настоящих солдат, прошедших настоящую войну. Выходит, европейцы одинаково отнеслись к советским победителям во Второй мировой и к американским победителям в Холодной.
Помню, в рецензиях на мою книгу “Вторая мировая. Перезагрузка” некоторые критики (например, Виктор Топоров в “Санкт-Петербургском журнале”) недоумевали, отчего это я ополчился на Клаузевица и на его постулат “Война — продолжение политики другими средствами”. Я и по сей день убежден, войны ХХ века, включая Холодную, нельзя оценить правильно, если принимать сей постулат на веру. Война — новая реальность, меняющая политику и само государство.
Я собрал целый пул авторитетных историков, придерживающихся схожих с моим взглядов.
Брюс Кэттон: “Отличительная особенность современной войны в том, что она сама берет на себя командование. Единожды начавшись, она настоятельно требует доведения до конца и по ходу действия инициирует события, оказывающиеся неподвластными человеку. Делая, как им кажется, лишь то, что необходимо для победы, люди, не замечая того, меняют саму почву, питающую корни общества”.
Примерно об этом же писал и Фридрих Энгельс, чья репутация, может, и подмочена дружбой и сотрудничеством с другим теоретиком, дававшим экономические прогнозы, сбывавшиеся с “точностью до наоборот”. Однако Энгельс имел свой независимый международный авторитет военного ученого. Статьи ему заказывала и Американская энциклопедия. И вот что он предвидел еще в 1887 году: “Для Пруссии-Германии уже невозможна никакая война, кроме всемирной. …это была бы война невиданного ранее масштаба… 8—10 миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом Европу до такой степени… крах старых государств и их рутинной мудрости… короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднять их”.
Что, и это — “продолжение политики”? Согласитесь, что “крах их рутинной мудрости” — это явно о старых, довоенных политических планах.
Кстати, война (Первая мировая) России с Германией продолжалась и в 1917-м. Было ли это “продолжением” политики отрекшегося от трона и арестованного царя? Война продолжалась даже и в 1918 году — это что: продолжение “буржуазно-временной” политики разбежавшегося временного правительства и переодетого в женское платье Керенского?
И даже замечание Троцкого: “Современные войны ведутся не тем оружием, которое имеется у воюющих стран накануне войны, а тем, какое они создают в процессе самой войны”, — как-то косвенно говорит примерно о том же. Современная война — это всегда новая реальность.
Джон Киган (John Keegan): “Для многих обществ война обеспечивает больше религиозные, культурные функции, нежели чисто политические”. Вспомните роль Великой Отечественной в нашем сознании, в воспитании поколений.
Рассел Уигли (Russell Weigley): “Политика имеет тенденцию становиться инструментом войны… война, начавшись, всегда имеет тенденцию генерировать собственную политику, создавать свой собственный моментум (инерцию), делать устаревшими политические цели, во имя которых она была начата, выдвигая свои политические цели… динамика военного конфликта, особенно когда она имеет тенденции перехода к тотальным формам, диктует свои ограничения и подчиняет себе политику”.
Мартин ванн Кревельд: “Клаузевиц описывает, каковой должна бы быть природа войны, но никак не реальную ее природу”.
В окопах войны согревают души довоенные фотокарточки. Но никакая, самая блестящая, сокрушительная победа не вернет довоенного мира. И ответственность за этот новый мир — вот настоящие репарации, которые платит победитель…
Так что оценка после-Ялтинского мира потребует учета изменений, генерированных Холодной войной. Средством победы США стала “гонка потребления”, которая, повторюсь еще раз, не завершилась с крахом СССР. Несколько переиначивая слова процитированного выше Брюса Кэттона, можно сказать: потребление само взяло на себя командование. Единожды начавшись, оно настоятельно требует доведения до конца и по ходу действия инициирует события, оказывающиеся неподвластными человеку…
Причина нынешнего мирового кризиса общепризнана — американское перепотребление в долг. По аналогии с прошлыми локальными “кризисами перепроизводства” я хотел бы назвать нынешний, глобальный, “кризисом перепотребления”.
Навязанные рекламой стандарты: непрерывная смена жилья, автомашин, бытовой техники — на последние деньги. Уровень сбережений многих слоев граждан США к “миллениумному” рубежу обнулился, что просто потрясает сегодняшних ученых-экономистов. Однако, пройдя “нулевой уровень”, американцы продолжили потреблять, уже в кредит, что, собственно, и стало самой главной, исходной причиной мирового кризиса. И значительная часть этого перепотребления — навеяна, индуцирована рекламой, выросшей в атмосфере гонки.
Закончилась ли Холодная война?
Интересный, да и самый актуальный вопрос, ради ответа на который, собственно, и стоит книги затевать… Конечно, закончилась! Даже несколько раз. С этой “воевавшей” стороны прекрасно помнят те ключевые наборы слов:
“Мирное сосуществование стран с различными социальными системами” — (это еще почти из хрущевской эпохи);
“Разрядка напряженности” — (классика брежневского периода),
“Хельсинкский мирный процесс” — (а здесь уже есть и конкретная, всем известная дата: лето 1975 года);
Далее следуют все эти “мирные повороты”,“исторические мировые вехи”, включая наиболее знаменитое “новое мышление” (тут воспоминания, конечно, более свежие и острые до изжоги).
Почти каждый исторический визит, встреча в верхах, саммит, да и некоторые сугубо внутрисоюзные акции — съезды, новые программы партии, новые конституции страны — претендовали, среди прочего, и на окончание этой самой Холодной войны. Да и не будем ограничиваться только нашей “воевавшей стороной”, южнее Канады тоже происходили события, акции, позиционировавшие некоторых президентов как:
— победителей “холодной войны”,
— победителей в “холодной войне”.
Само это количество завершений, каждое из анонсированных окончаний войны навевает неизбежные мысли. Что бы там ни говорилось, но каждое предыдущее окончание войны было не таким уж и окончательным… А из двух президентов-победителей как минимум один носит свой венок незаслуженно.