Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2010
Кабанов Александр Михайлович — поэт, автор 7 книг стихов, организатор поэтического фестиваля “Киевские лавры”, главный редактор журнала культурного сопротивления “ШО”. Живет в Киеве.
* * *
раскрывает нутро и выказывает породы —
се грядет на вы, заповедная рыба-птица,
из плохих людей высасывать соки-воды.
Как и прежде, хранит земля от дождя и ветра
это древнее тело, длиною — более километра.
Выдыхая фонтан камней, возникает она из мрака,
у нее язык похож на длинный шланг для полива,
на конце которого — будущая собака —
золотой щенок спаниеля, привет — счастливо.
Не пускает, рычит и держит хвост пистолетом,
будто знает, что я сделаю этим летом.
Иногда, на поверхность всплывают щиты и шлемы,
корабельные мины, падшие самолеты… —
как мы любим чисто конкретно решать проблемы,
выбивать налоги, срезать, вместе с мясом, льготы.
Расстаются живые, способные к поединку,
вновь бугрится степь, и скелеты лежат в обнимку.
Одиночество обло, стозевно и лаяй за веру,
рыба-птица, последний сторож апреля —
возвращаюсь домой, поскорей отворяй пещеру,
у меня на руках уснул щенок спаниеля.
* * *
где угольки цветут над головою,
лишь фениксы, воскресшие с утра,
еще поют и поминают Гойю.
Меж пальцев — пепел, так живут в раю,
как мне признался кореш по сараю:
“Вначале — Богу душу отдаю,
затем, опохмелившись, забираю…”
Причудлив мой садовый инвентарь,
как много в нем орудий незнакомых:
взмахнешь веслом — расплавится янтарь,
высвобождая древних насекомых.
…гудит и замирает время Ц,
клубится время саранчи и гнуса,
распахнута калитка, а в конце
стихотворенья — точка от укуса.
Подуешь на нее — апрель, апрель,
гори, не тлей, не призывай к распаду,
и точка превращается в туннель —
к другому, абрикосовому саду.
* * *
от Днепра, где волны после грозы
шелестят, поскрипывают, разминая
плохо смазанные пазы.
Отпусти в Кашталу, где португальцы
давят солнце в мускатный жмых,
и мелькают ласточки, словно пальцы
у влюбленных глухонемых.
Чуть дрожат валуны облаков Кемера,
метроном кузнечиков — кружевной,
так пульсирует и сиротеет вера:
вот Он — есть, а вот Его — нет со мной.
Вот он — есть, последний билет в Сарапул,
но, опять плывут валуны облаков,
это я — на одном из них — нацарапал:
“Саша + Олеся”, и был таков.
* * *
чуть касаясь корнями рыбацких фелюг,
каждый корень, как пламя — из сопла,
и вращает глазами, восторг и испуг
выражая, копченая вобла.
Всех жуков — не собрал, всех стрекоз — не словил,
а теперь, возгораясь, гудит хлорофилл,
а теперь, каждый клевер — пропеллер,
и рванув изо всех ботанических сил,
старый друг улетает на север.
Потому что на севере — свой Голливуд,
там в моржовых бикини грустит алеут —
декабристов далекий потомок,
там весною считает оленьи стада,
замурованный в кубе таймырского льда —
золотой мамонтенок.
Ну, а вместо тебя, через год и вообще?
Поначалу — пустырь на крови и моче,
а затем, корпорация “Sever”,
ресторан, казино, дискотечная гать,
до утра будут пьяные девки скакать,
я их раньше — укладывал в клевер
* * *
привыкший отвоевывать прохладу,
проснешься в полдень и покличешь слуг:
“Подайте яду мне, подайте яду…”
И вот уже несут обедать на двоих,
коньяк копытом бьет в стеклянной фляге.
“Зело отравлен?” — спрашиваешь их.
“Проверено”, — ответствуют бедняги.
Припомнишь, как вчера, татарке молодой,
целуя абрикосовую спину,
шептал: “Ты вся — моя. Крым тоже нынче — мой,
и даже Гоголь — мой наполовину…”
Седой поэт, семитские черты,
винтажный “мерс”, тревожная работа,
шептал: “Я счастлив, дурочка, а ты —
мне о любви рассказываешь что-то…”
Провинция Китая
изобрели бумагу, компас, порох,
пищали, чтобы при стрельбе — пищали
и оставляли дырочки в заборах.
Книгопечатание, морские карты,
а ближе к вечеру, когда уснул муссон, —
механические кукольные театры,
приводимые в движение водяным колесом.
Они привили нам любовь: к алкоголю,
к пельменям и тушенке свиной,
к поэзии, а затем — отпустили на волю,
отгородившись Великой Стеной.
Я сижу в тумане из январской пудры,
на бамбуковой лавочке, посреди двора:
как мне дороги — и похмельные сутры,
и терракотовые вечера.
* * *
виноградным светом с головой,
это кто там, горем не убитый
и едва от радости живой?
Это я, поэт сорокалетний
на веранду вышел покурить,
в первый день творенья и в последний,
просто вышел, больше нечем крыть.
Нахожусь в конце повествованья,
на краю вселенского вранья,
в чем секрет, в чем смысл существованья? —
вам опасно спрашивать меня.
Все мы вышли из одной шинели
и расстались на одной шестой,
вас, как будто в уши поимели,
оплодотворили глухотой.
Вот, представьте, то не ветер клонит,
не держава, не Виктор Гюго —
это ваш ребенок рядом тонет,
только вы не слышите его.
Истина расходится кругами,
и на берег, в свой родной аул
выползает чудище с рогами —
это я. А мальчик утонул.