Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2010
Ксения Перепелица — публицист. Публикации в “ДН”: “Особенности национального воспитания” (№ 1, 2007).
Это было в позапрошлом году. Наш коменданте удивил всю команду, сказав, что осенью едем в Прохоровку, близ которой состоялась одна из решающих битв Великой Отечественной, переломившая ее ход.
Мало сказать, что известие не вызвало у нас восторга. Возмущению нашему не было предела (возмущались шепотом, потому что норов у коменданте — адский). Дело в том, что рядом с Прохоровкой не копал лишь ленивый. Раскопки велись не только “по русским”, но и “по немцам”, и мародерствовали там раз в тысячу больше, чем в других местах… Сергеич, конечно, сначала строил безучастную мину, но наконец не вытерпел и успокоил народ: осталось местечко интересное и нетронутое — недалеко от села…
И мне представилось… Осень. Редкие холодные капли дождя срывают блекло-желтые оставшиеся листья с ветвей, кружа их в мерной пляске. Они падают на землю, на мягкую болотную топь. Тонкая, туманная ниточка-тропка вьется по ней, исчезая за тощими кустами.
И зовет… И манит…
— Говоришь, много народу там полегло? — спросил кто-то из наших.
— Там такая резня была! — сказал Сергеич, коменданте. — Сплошь воронки да “блины” разбитые. Ступить некуда. Да и копали в том месте всего единожды.
— В каком виде останки?
— Так себе… Но хабара много, только смотри.
Большую половину дня мы провели в дороге, растрясая городскую суету, прихваченную с собой по инерции, в еще вполне стойком “уазике”, пробираясь по только одним нам известным тропкам, разбрызгивая машинным пузом лужи на разбитой дороге. Разухабистое, в чудовищных рытвинах подобие дороги изматывало душу, и многие сдавались и шли рядом с машиной, утопая в унавоженной грязи как в крепкой сметане, предпочитая скользкую грязь чудовищной тряске.
У Сергея Сергеича (нашего коменданте) за плечами — солидный опыт поисковика, а четыре года назад он создал свою, пусть и небольшую группу. Дни напролет он просиживает в архивах, до чертиков обожает всякие военные вещи и разъезжает по городу на старенькой “Яве” в немецкой каске, которую нашел, едва зачислившись в первый свой поисковый отряд. Достаточно одного взгляда на этого человека, чтобы понять, каков он в действительности.
Грубоватое скуластое лицо выдает в нем натуру жесткую, если не сказать — жестокую. Густые черные, сломленные посередине брови нависают над странными, цвета ртути глазами, в которых льдинкой застыла сеточка. Редко кто решается подолгу смотреть в них, а если таковое случается, то хочется непременно сознаться, что варенье съел — ты.
В пути по уже сложившейся привычке я сидела в кабине рядом с ним, придерживая ногой приборы, обмотанные защитного цвета тряпицами, и внимательно слушала очередной рассказ из его жизни.
— Мне было лет семь — неполных восемь, когда мой отец погиб.
— Как?
— Мина, полевая мина, черт ее дери. Тогда всякого добра в земле лежало немерено, одних только касок было — что грибов после дождя. Мать долго скрывала, чем отец занимался… Я так, случаем дознался.
Я молчала, боясь хоть полусловом задеть наболевшее, ждала, затаив дыхание, догадываясь о том, что услышу.
— Папаша-то мой был хват. В своем отряде в первых ходил. Отряд-то небольшой, аккурат больше, чем нас, вдвое, хм-м… Пошел раз без миноискателя окоп проверять, увидел на дне “верховых”1 , да и спрыгнул вниз, на настил из чурок, а там… Окоп разворотило, сама понимаешь, кости врассыпную. По частям собирали.
— То есть как?! — я даже поперхнулась.
— Как? — будто издеваясь над собой, хмыкнул Серега. — Так… Которые кости свежие, на которых мяско стынет — то и был мой папаня.
Сергеич посмотрел на меня, на секунду отвлекшись от дороги. Машину при этом изрядно тряхнуло.
— Что с тобой? Зеленая вся… Ты хоть ела сегодня?
— Да-а…
— Эй!!! — сразу несколько кулаков застучало в стену кабины. — Не дрова везешь!
— Что погрузили, то и везу, — огрызнулся коменданте, но добавил громче: — Немного осталось, терпите уж.
Я вернула его к разговору:
— Ну а ты… тебе… никогда не приходилось?
— Нет, никогда! — жестко рубанул он. — По вещам я никогда не копал.
И снова тишина, и время поразмыслить об услышанном, и тут между надвигавшихся со всех сторон деревьев показался поселок.
“Артищево” — увидела я старую, заляпанную грязью прямоугольную табличку на развилке перед относительно ровной дорогой, которая вела в сторону приземистых сине-зелено-серых домов с грустными окнами.
Поселок, казалось, спал, и было как-то тоскливо на душе при виде его убожества. Огромное поле словно сжимало село со всех сторон темными клещами. Покрытое рытвинами и небольшими курганчиками, оно было похоже на старое кладбище.
Проехав сквозь поселок, мы остановились у кромки леса и стали обживаться.
Завертелось: Славко и Мишка выгружали вещи, Наташка занялась посудой, а Толик с Сашкой отправились за дровами.
Лес дышал и засыпал. То тут, то там влажно блестели желто-коричневые листья, казавшиеся старинными монетами, рассыпанными по земле рукой безумного богача. Временами с серого неба, из драных тучек начинал моросить дождь. Это уже не причиняло нам неудобств, поскольку все давно сидели под сноровисто установленным тентом возле костра, над которым пускал пар полный до краев котелок. Толик нырнул в установленную только что палатку и вскоре вынырнул с парой бутылок клюквенной настойки. Место за столом моментально нашлось и для Толика, и для горькой. Лес молчал, поле щурилось на нас бельмами густого тумана, не выражая ничего. Пахло сыростью, грибами, клюковкой; приятно щекотали обоняние горящие чурбачки.
Сергеич встал.
— Ну что ж, выпьем! За нашу работу! За нашу нужную работу!
Семь железных кружек поднялись как одна.
Всех нас объединяла принадлежность к одному отряду (мы вот уже четыре года как вместе), а еще фанатизм, преданность нашему делу и всему тому, что связано с Великой Отечественной войной. Случайность свела нас, случайность разрешила заниматься делом, страсть к которому скрывалась прежде в каждом из моих товарищей.
Военные вещи, “хабар” — это слово звучало для некоторых из нас запредельной музыкой, вызывало дрожь в руках и сердечный ритм безумной частоты. Вещи, выкопанные из земли нашими руками, обретали для нас особую ценность: фляги, губные гармошки, каски, ордена, штык-ножи и, разумеется, оружие (благо конфликтов с милицией по этому поводу у нас не было — оружие мы не присваивали, а торговать им никому из нас и в голову не приходило). Но были находки и пострашней, находки, напоминающие о темной изнанке жизни. Находки, при виде которых хотелось выть.
Кости. Великое их множество. Берцовые и тазовые, пальцы, продолжающие сжимать штык или рукоять гранаты. Черепа, в глубине газниц которых, как в крохотных подземных озерах, застыла черная торфяная вода. Мертвые, убитые войной. Укрытые саваном вечным сном, под ледяным покровом кому родной, а кому и чужой земли. Обреченные на забвение. Годами спят они, погребенные, кто — под толстым слоем жирной болотной глины, а кто — под тонкой паутиной корней, извивающихся в них, подобно червям.
Собственно говоря, поиск павших солдат и есть главная цель таких поисковых отрядов, как наш. Но наши руки дают покой далеко не каждому из убитых. Найденные останки русских солдат поисковики идентифицируют и предают земле по обычаю — в гробах, с могильными холмиками и крестами. Бывших врагов — немцев, румын, венгров — собирают в отдельные “погребальные мешки” и по окончании раскопок хоронят в наспех выкопанных могилах, которые обносят колючей проволокой, обозначая место захоронения для других отрядов.
Надо ли говорить, что подобное обращение с мертвыми просто кощунственно! Меня и мою подругу по отряду Наталию оно не раз заставляло бурно протестовать, но… На деле выходило, что чужие солдаты никому не нужны. Германия и бывшие ее союзники в войне редко когда выделяли деньги на поиск и захоронение мертвых на чужбине. А в нашей стране средств едва хватало и на своих покойников…
Но вернемся назад, в наш временный лагерь.
По неписаному закону кухарить досталось девчонкам, и мы (с учетом извечно голодных наших мужчин) наготовили неприлично много и неприлично просто — впрок, как говорится. Сегодня уже мы не делали больше ничего, отдыхали, осматривались, проверяли оборудование, читали карты, а наутро решили сходить в поселок на разведку.
После завтрака, часов в десять утра, я с Сергеичем, одевшись простецки (резиновые сапоги, ватник, вязаные шапки), двинулись в сторону поселка. Грязь застыла совершенно невообразимыми наплывами, и приходилось перешагивать через эту волнообразную гадость, ругаясь на чем свет стоит. Первым здешним обитателем, на которого мы наткнулись, был мужик, валявшийся возле покосившегося забора в классической ушанке, рваном ватнике, резиновых сапогах и обросший щетиной пятидневной давности. Усмехнувшись и переглянувшись, мы подошли к нему и попытались разбудить.
Мужик был в том перманентно пьяном состоянии, из которого в этой стадии алкоголизма выходят только в одном случае — отправляясь на тот свет. Разбудили мы его на свою голову. Он долго и нудно пытался понять, кто перед ним, какое сейчас время суток, какой день недели, и замучил нас своими безнадежными попытками. Диалога не получалось. Сергеич плюнул на эту затею, обошел забор и постучался в первый попавшийся дом. Старая добротная дубовая дверь с трудом отворилась, и на пороге появилась старая женщина в темном платке, такой же юбке и коричневой кофте.
— Доброе утро! Простите, не знаю вашего имени…
— Татьяна Васильевна я…
Сергей без предисловий спросил:
— У вас водка есть, Татьяна Васильевна?
Я опешила и смутилась, а старуха кивнула, исчезла в доме и вышла пару минут спустя, держа в руках мутную поллитровку. Протянула ее Сереге, не выказав никакого удивления. Сергеич достал какую-то купюру, сунул бабке, развернулся и пошел обратно, за забор. Хлопок открываемой бутылки произвел на похмельного мужика просто волшебное действие. А когда он хлебнул самогонки, его глаза постепенно начали принимать осмысленное выражение, сине-зеленый цвет лица сменился розовым и — о, чудо — алкаш заговорил на вполне понятном русском языке. Мужик представился почему-то уменьшительно-ласково Кирюшей, был пятидесяти лет от роду и жил вдвоем с матерью. Оказалось, что он коренной житель поселка, историю которого знает по рассказам матери и отца, вернувшегося с войны.
— Да чего на улице-то сидеть! Пошли в дом, я здесь недалеко живу.
Он шел тяжело и осторожно, опустив голову, словно боялся растрясти свое нежданно обновленное опьянение. К нашему удивлению, он вошел в тот самый дом, где мы купили водку, и еще с порога крикнул:
— Мать, к нам гости!
Татьяна Васильевна откликнулась сурово:
— А, пришло шаталово, корми теперь его. С кем приперся-то?
Я вновь смутилась, но Сергеич, как ни в чем не бывало, сказал:
— Простите и еще раз здравствуйте.
Старуха, обнаружив, что гости пожаловали совершенно не такие, каких приводит обычно, как можно предположить, ее сын, сменила гнев на милость. Прошамкала что-то и пошла к столу, на котором стоял замечательно старый пузатый самовар.
— Проходите уж, чай пить будем.
Это прозвучало как приказ. Мы вошли, сняли грязные сапоги и обулись в разношенные тапки, которые предложил нам Кирюша.
Сели за стол. В доме было уютно, тепло и чисто. Все располагало к беседе. И мы, конечно, разговорились.
— Вы уж извините, уважаемая, — сказал Сергеич, — что мы вот так, с налету: только заявились и сразу — водку покупать…
Он глянул на Кирюшу.
Татьяна Васильевна намек поняла, но не придала ему ни малейшего значения.
— По лицам и одеже вижу, кто вы. Были у нас такие ребята два года тому назад. Правда, те — помоложе вас, немного и понаглей.
Старуха усмехнулась и выразительно посмотрела на Серегу.
Она была совершенно седой, у глаз залегли лучами глубокие морщины, тонкие губы синели — верный признак слабого сердца. Худые руки со скрюченными артрозом пальцами покрывали печеночные бляшки. Старуха как старуха. Лишь одно в ее облике вызывало у меня удивление — глаза. Чертовски синие, они казались совсем молодыми, отчего создавалось впечатление, будто им вовсе не место на этом лице. Взгляд был пронзительным, и, несмотря на возраст, от Татьяны Васильевны исходила какая-то властная сила. Я невольно представила, сколько страданий вынесла эта женщина за свою жизнь.
— Копали те ребята, — продолжала она. — Вы ведь тоже копать приехали…
— А имен их не помните? — перебила я в надежде, что смогу по знакомым именам определить, что за отряд побывал до нас в заветном месте.
Татьяна Васильевна пропустила мой вопрос мимо ушей. Ей, видно, не часто доставались слушатели, и она спешила выговориться так, как самой хотелось.
— В позапрошлом году ваши тут шуровали и признали, что место стоящее. Но сначала местные ребята возились. Копали, конечно, без особых затей, но распознать, что есть что, — ума хватило.
Кирюша дремал, мерно тикали ходики, бубнило радио на кухне, чай в стаканах давно остыл…
— Я тут давно, — рассказывала Татьяна Васильевна. — Вся семья моя тут похоронена. Только и остались — я да младший мой…
— А большая была семья?
— Я, муж и ребятишек пятеро. Когда Кирюша не пил, то все скучал, — она посмотрела на сына, — отца ждал. Любил слушать, когда тот вспоминать начнет… Отец бывало сядет на крыльцо, возьмет самосаду, самокрутку свернет, затянется, говорит, говорит и плачет… Совсем плохой стал, как с войны пришел. Да и контузия сказывалась, боли его мучили сильные и кошмары. Все кричал ночами, страшно было, как кричал. А перед смертью пил много, сердешный, — Татьяна Васильевна утерла слезу. — Всякое было. Натерпелись мы в войну и после войны…
— Черт побери! — подал внезапно голос Кирюша. — Вот слушаю я вас и не пойму. Объясните, как можно после войны жить, думая о том, что ты убийца? Как можно носить ордена, взятые за чью-то жизнь? Как можно каждую ночь стонать от кошмаров, а утром пить, чтобы забить память. Объясните мне, как? Не пойму я этого никогда. И батя плохо понимал и потому пил. И я пью…
Мы молчали. Что скажешь?
— Пятеро у меня было, — вздохнула Татьяна Васильевна. — Девочка последняя слабенькая была, болела часто. Есть было тогда нечего — кашу варили из газет, ждали весны, чтоб лебеды нащипать, суп постный сварить… Ели все, что ползает и летает… А дочка моя не выжила, не было у меня молока тогда, с голодухи, померла зимой, аккурат, когда немец Прохоровку терзал. А старшие держались, мерзлый картофель ели, терпели, как могли. Вот я и подумала… Детям помочь хотела… Софьюшку свою… — она заплакала. — Тем и выжили… Всякое было тогда, всякое…
Она плакала, не сдерживаясь более. Мы, ошеломленные рассказом, пили остывший чай и не пытались ее остановить или утешить. Время, казалось, замерло, мы притихли, боясь задавать неуместные вопросы.
Сергеич наконец решился прервать молчание.
— Татьяна Васильевна, посоветуйте нам, пожалуйста, — он достал карту, расстелил ее на столе и ткнул пальцем в какую-то точку. — Завтра мы вот здесь будем делать “пробный закоп”. Что скажете?
Татьяна Васильевна вытерла слезы…
— Если хотите, покажу место…
Сергеич встал.
— Ну, так мы за вами завтра заедем?
— Часиков в девять, с утречка. Давайте я вас провожу.
Мы молчали всю обратную дорогу до лагеря, думая каждый о своем, но, наверное, об одном и том же. Надо было как-то уложить в сознание услышанное. Принять прошлое таким, каким оно было. Страшным и безобразным.
Утром команда была в сборе. Мы с Сергеичем быстро сгоняли за нашей “проводницей” и теперь все вместе ехали к месту, которое вчера показать обещала Татьяна Васильевна.
Минут двадцать спустя мы подъехали к кромке леса, выгрузили вещи и пошли за бабкой. Татьяна Васильевна, обутая в высокие сапоги, решительно двинулась в самую чащу. Шла уверенно, будто побывала здесь только вчера.
Хрустели ветки под ногами, сменяясь мягко пружинящим моховым ковром. В такие минуты невольно сосредотачиваешься, и тогда пробуждаются воображение и интуиция. Погрузившись с головой в звенящую тишину, я представляла, каким был этот лес во время войны. Как из-под земли вырастали темные силуэты танков, надвигающихся на меня черной лавиной. От страшной силы взрывов содрогалась земля, исторгая тучи смертоносных осколков вперемешку с комьями черного смерзшегося торфа, которые засыпают окопы, блиндажи и ячейки. И сам воздух, казалось, стал черным и смрадным от гари и нечеловеческих предсмертных криков — криков ужаса, боли и ярости…
Я смотрела на развороченную землю, поросшую рахитичными березами, на затянутые временем воронки, похожие на рубцы на коже, на залитые болотной жижей ямы блиндажей с оплывшими краями и ломаными, еле заметными линиями окопов. Глядела на разбросанный под ногами “мусор”: рубашки от гранат, обрывки ржавой шипастой колючей проволоки. Я вспоминала наши прошлые выезды, вспоминала как буквально нутряное чутье вело меня к какому-нибудь окопу, где — я знала — лежат останки… И если проверка щупом подтверждала мое чувство, я доставала “саперку” и принималась искать.
Это было не так просто: порой, стоило сделать несколько копков, как под тонким слоем сухой земли начиналась сметанообразная глина, а в яму постоянно просачивалась грязная вода, которую я вычерпывала прихваченной по этому случаю оловянной кружкой. Когда же, сковырнув очередной пласт, в земле я замечала грязно-желтую кость, начиналась самая сложная работа. Надо было осторожно извлечь останки из земли, промыть (если поблизости была вода), сложить их в прочный мешок, прихваченный как раз для этой цели, а затем отнести в лагерь. Счастье, если с останками удавалось обнаружить именной жетон хотя бы одного солдата.
У русских солдат именные медальоны попадались очень редко — примерно один на десятерых, и все из-за дурацкого суеверия. Дескать, если носишь его с собой, то тебя вскорости убьют, а значит, от проклятой эбонитовой пластины нужно как можно скорее избавиться или, еще лучше, — обменяться ею со своим товарищем. Чтобы не скосила костлявая… Но она, безумная слепая, и без того подсекала каждого второго солдатика. На подмену жетонов ей было глубоко наплевать. Так и получилось, что именно из-за суеверия большинство наших солдат ушли безымянными. Всем им уготована братская могила. По-другому дело обстояло с немцами. Они по натуре своей были аккуратистами, редко кто не носил свой жетон, и установить личность каждого не составляет особого труда. Вот только кому это нужно? Иное дело: одежда, личные вещи и тому подобное — все это подбирают мародеры. Где уж тут говорить о жетонах? А кости — они и есть кости, для мародера они — мусор. Какой на них спрос?
…Славко и Мишка давно возились на “отвале”, перебирая землю. Остальные члены отряда дружно орудовали лопатами неподалеку, возле блиндажа.
— Есть! — донесся до меня голос Славко (кстати сказать, земляка Сергеича) — самого глазастого и усидчивого человека в нашем отряде.
Не сговариваясь, мы побросали свои раскопки и бросились к нему. А он уже успел подняться с колен и, не глядя под ноги, пошел к столу, держа на ладони пятисантиметровую капсулку, всю в земле. Сергеич подлетел первым. Как всегда не растерялся и расстелил на столе чистые листы. Очень осторожно взял с запачканной ладони Славика ценную находку и положил ее на бумагу.
Да, найти такое на отвале — это что-то! Сергеич начал бережно отвинчивать крышечку капсулы, бормоча под нос похвалы замечательным способностям товарища.
Мы ждали, боясь дохнуть и надеясь в душе, что капсула не пустая.
Да!
Я втянула воздух сквозь сжатые зубы.
Сергеич небольшим пинцетиком вытянул из цилиндрика скрученную записку и расправил на столе, придерживая краешек острой веточкой.
— Ну? — несколько голосов слились в один.
ГОЛ… К НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ
06.05.1923 г.р.
……ИЙ ЛЕЙТЕНАНТ МОТОСТРЕЛКОВОГО ПОЛКА…..
СЕЛО ВОР….КА…..ДОМ 68…
ПЕРЕДАЙТЕ РОДНЫМ…
Многие буквы были размыты, но главное было понятно — разыскать близких погибшего можно. При абсолютном нашем молчании коменданте вложил капсулу и скрученную записку в прозрачный пакет, а потом зачем-то напомнил нам, что придется собирать сведения о погибшем лейтенанте по архивам.
— Слышь, Толян, как думаешь, “гансов” тут много лежит? — пропыхтел Мишка, вечно витающий в облаках и вслух мечтающий откопать нечто сенсационное.
— Да вроде бы…
Сашка, самый старший из нас — ему недавно сорок пять стукнуло — прервал их досадливо:
— Ну и что? Нам-то опять придется яму копать или “блины” пустые долбить. И так же, как в прошлый раз было: гору “мусора” наберем, сфотографируем ее на память и бросим — приходи кто хочет и разбирай на “сувениры”. Тьфу!
В разговор вклинился строгий голос нашего командира:
— Я здесь никого не держу! Хотите копать по вещам — копайте. Но общая цель поездки была поставлена с самого начала.
— Да ладно тебе, — сказал Миха. — Ты ведь сам знаешь, что последние выезды были “пустыми”.
— Пустыми? — насупился Сергеич. — А тех десятерых человек, что мы подняли, ты не считаешь?
— Это, конечно, хорошо было, — вставил Саша. — Но когда ты нас по “хлебным” местам поведешь?
— По каким таким хлебным? — будто бритвой резанул командир. — Я же ясно сказал: если кто-то не желает заниматься эксгумацией, то дорога — вон она, как раз за вашими задами… Валите и копайте, сколько душе угодно. С мародерами я дел иметь не хочу. А уж тем более терпеть их в своем отряде. Не хотите поднимать останки по чести — не надо!
Он кашлянул и помолчал. Потом спросил:
— Есть желающие покинуть отряд?
Спустилась такая тишина, что стало слышно, как одинокая капля, сорвавшись с дерева, гулко булькнула в луже.
— Отлично. Вопрос закрыт! — Сергеич сплюнул и захрустел ветками, уходя в глубину леса.
Я пошла вслед за ним, нам было по пути. Я понимала его гнев. Правда, коли уж речь зашла о моей особе, то и я на первых порах хватала от “хабара” адреналин и, к великому моему нынешнему стыду, собирала всякую военную труху, именуемую “мусором”. В ту пору проржавевшая пластина от губной гармошки казалась мне бесценным сокровищем. Позже мое стремление к “собирательству” поугасло, уступая всеохватывающему уважению к погибшим. Не спорю, иногда попадались довольно интересные вещицы, и я не гнушалась подобрать их… Но чтобы ставить вещи самоцелью! Мне вспомнилось, как около года назад я подглядела мародеров за “работой”.
То была случайность. Наш отряд копал неподалеку, а я, как всегда, неосмотрительно далеко забрела в лес и наткнулась на безобразное зрелище.
Несколько парней, раскидывая лопатами мерзлую землю, яросто разгребали внутренность поросшего мхом блиндажа. Визжала лебедка, выворачивая из почвы бревна разбитого снарядом наката. И вдруг один из мародеров прыгнул в яму и достал оттуда первую находку — серебряный портсигар, облепленный комочками земли. Будто новых сил прибавила им эта вещица, мародеры схватились за лопаты с еще большим рвением. Разумеется, блиндаж хранил в себе, кроме ценных предметов, еще и человеческие останки. Кости его последних защитников. В том месиве наверняка трудно было понять, кем они были когда-то — русскими или немцами. Мародеры с перекошенными рожами выгребали кости вместе с жижей, скопившейся на дне ямы, и вываливали на кучу “отвала” (разумеется, убедившись вначале, что ничего ценного среди них не осталось). После раскопок они небрежно забросают курганчик еловыми ветками. Я неслышно удалилась. Обнаружь мародеры, что за ними наблюдали, мне бы не поздоровилось…
Нашему отряду частенько попадались в лесах следы подобного грабежа — развороченные блиндажи, порушенные окопы и ячейки с рассыпанными серо-черными от времени и непогоды костями. И тогда нам приходилось выполнять сложнейшую работу — ползая на коленях, острыми совками разбирать отвал возле ямы и аккуратно подбирать разбросанные останки.
Сегодня нашему отряду предстояло сделать многое: предварительно обследовать место будущих раскопок и по возможности осмотреть окрестности в поисках захоронений, которые следовало вскрыть.
Сергеич редко когда задерживался на одном месте подолгу. Перед каждым сезоном он подолгу рылся в архивах, подыскивая новые, еще девственные места. И это ему всегда удавалось. В сборе информации он — как рыба в воде. Постоянно общаясь с членами других отрядов, он незаметно по крупинкам собирает полезные для себя сведения. Жажда поиска прочно засела в нем железным крюком, не давая покоя…
Сергеич услышал, что я иду вслед за ним.
— Ну что? — он оглянулся и, видимо, понял, что я чувствую после неприятного разговора. — Ты у нас любишь по кустам лазить, так что бери “минак” и пройдись окрест, может, на что-нибудь наткнешься.
Конечно, предложение командира мне польстило, но я побаивалась этого места. Леса тут страшные. Но приказ есть приказ, и поэтому несколько минут спустя я уже искала в сложенном возле стола инвентаре удобный “щуп” по руке, “минак” и “саперку”. Обувшись в высокие резиновые сапоги и накинув на плечи непромокаемый плащ, я направилась в лес, помечая деревья на своем пути. На часах было около двенадцати, настроение — в нужной фазе, недавний завтрак заряжал бодростью. Удалившись от лагеря на приличное расстояние, я, как всегда, зашептала молитву:
“Простите меня те, чей покой я сегодня потревожу. Я не желаю вам зла, и не от моей руки вы легли в землю. Не страдания ищу вам, а избавления от мук. Вечная вам память. Аминь”.
Лес объял меня тревожным ожиданием насупившихся деревьев, небо хмурилось обрывками туч, земля скалилась на меня черными провалами воронок и похожими на гневные брови росчерками окопов. Расчехлив “минак”, я перепроверила настройки, сбалансировала их на грунт и побрела в глубь чащи, проверяя щупом каждый попадавшийся на моем пути блиндаж. Несколько раз путь мне преграждали глубокие, полноводные в это время года рукава болотных ручьев, по берегам которых светились желтыми глазками осенние цветы.
Я присела у воды, чтобы ополоснуть руки. Сидя на корточках, по локоть погрузила руки в ледяную черную тонь и почувствовала, как песчинки и ил со дна щекочут кожу. И вдруг ладонью коснулась странно гладкой поверхности. Приложив усилие, я вытянула это наверх. Мои пальцы сжимали кость. Черную, гладкую, как полированное дерево. Вода стекала с нее грязными бусинами капель. Кость была тяжелой и по форме точно соответствовала мужскому предплечью. Отложив ее в сторону, я снова опустила руки в воду, надеясь извлечь что-то еще, но пальцы мягко проваливались в ил и лишь поднимали муть. Но я была уверена — точно знала! — что нашла не просто отброшенный взрывом фрагмент. Глубоко в земле скрыт целый остов. А может, и не один…
Чтобы не пропустить место находки, когда пойду обратно, я острием саперки подрубила под корень длинный побег тальника и, очистив лозу от коры, обмотала ее красной лентой скотча, прихваченного с собой. Флажок я воткнула на берегу, а кость все же забрала с собой, осторожно промокнув ее тряпкой и завернув в целлофан.
Погода испортилась, начавшийся дождь начал больно бить по лицу и рукам. Многочисленные выемки в земле стали на глазах наполняться водой. Покров мха напоминал гигантскую губку, которая пружинила и чавкала под ногами. Толстые корявые стволы древних елей ютили подле себя тщедушные стволики припавших к ним берез. Спустя минуту все скрылось за плотной серой тюлевой завесью дождя. Пробираясь на ощупь, я едва шла и с трудом вытаскивала сапоги из грязи, которые всасывала жадная до людей земля. Капюшон плаща неведомо каким образом начал пропускать дождинки за воротник. Сил терпеть больше не было, и я повернула обратно. Прошло очень много времени, прежде чем перед глазами появилась знакомая проплешина у ручья, помеченная красной меткой скотча. Я прибавила шагу, идти до лагеря оставалось еще немало. Дождь внезапно прекратился, словно его ножом отрезали. Невесть откуда поднявшийся ветер дрожью пробежал по деревьям. И я вздрогнула, услышав полувздох-полушепот:
“Ты вернешься… И обязательно поможешь…”
Час спустя, переодевшись во все сухое, я сидела возле костра с ребятами. Зябко поеживаясь, тянула холодные руки к огню и вспоминала свою находку.
Судя по лицам товарищей, день и у них не прошел впустую. Кто-то выпивал, кто-то курил, кто-то смотрел на мерцающие калейдоскопом угольки. Живо обсуждались дневные события. Кто-то плеснул в костерок немного горячительного — пламя взметнулось вверх и на миг осветило мое лицо…
— Эй, — тихо позвал Славко, глянув на меня. — Ты что это, приболела никак?
Я мотнула головой, сгоняя оцепенение. За все время, проведенное в отряде, со мной не случалось ничего подобного. Причина плохого самочувствия крылась отнюдь не в болезни… Передо мной мелькали обрывки недавно увиденной картины: слюдяной глянец воды, мои руки, погруженные в нее… И шепот…
Странный, будоражащий сердце шепот…
Много раз я бродила по похожим местам, много раз мне доводилось поднимать останки, но такого я еще никогда не испытывала. Странное живое чувство чьего-то присутствия…
Наконец, собравшись с духом и пересилив себя, я спросила:
— Серега, а у тебя при раскопе не бывает такого ощущения, будто за спиной кто-то стоит?
Командир внимательно глянул на меня, закурил.
— Лет пять тому назад, когда я только вступил в отряд, сидели мы, вот как сейчас, после работы у огня и отдыхали. Был у нас тогда шутник один, Юрка, уж больно до вещей охочий. Только о них и говорил. Бывший “черный копатель” — на кости, сама понимаешь, ему было откровенно наплевать… В то время таких “переквалифицировавшихся” в отрядах было полно. О чем это я? Ах, да.… Ну, так вот, сидим возле костерка, покуриваем, и вдруг Юрик заметил в кустах крохотную звездочку тлеющей сигареты.
— Слышь, — толкнул он меня в бок, — опять местное пацанье приперлось. Надо бы их шугануть.
Рядом был поселок, и к нам вполне могли пожаловать подростки, но я-то сразу почуял неладное — кругом же костей полно. А этот тип, Юрка, — ему хоть бы хны, еретику чертову. Гаденько так кричит он в сторону кустов:
— Кто там? Спать не пора ли?
Вначале тишина… Юрка уж посмеиваться начал. И вдруг в ответ донесся голос, будто говорили с тряпкой у рта:
— Да пошел ты! Спать ему пора…
Огонек сигареты мигнул и пропал. Но самое жуткое — ни одного звука с того места больше не донеслось: ни шагов, ни треска веток, ни голоса. Тут-то до Юрки и дошло, что за гость к нам приходил… Всю ночь мы проторчали у костра, уговорили литрушку водочки на двоих, но даже не взяла, зараза. А под утро, взяв щуп, пошли к тому месту, догадку свою проверять…
— И что? — не выдержал кто-то.
— Что-что… Человека нашли, нашего. И самое страшное, при том солдате портсигар был, а в костлявых пальцах — зажигалка. Видать, отошел покурить, тут его и накрыло.
С тех пор Юрик зарекся убитых солдат обирать, и сейчас — командир своего отряда, под Смоленщиной копает. Говорят, каждому найденному солдатику — отдельную поминальную молитву заказывает. Так-то, вот.
— Ты хочешь сказать, что…
Коменданте сплюнул в костер и встал.
— Черт его знает. Все может быть. Главное — не паниковать, иначе до сумасшествия недалеко. Кстати, ты что-нибудь нашла?
Я ответила:
— Ну, да. Минутах в сорока ходьбы.
— Запомнила место?
— Угу-м!
— Хорошо, завтра утречком вместе пойдем, посмотрим… А теперь — все, спать пора.
И пошел было, но вдруг остановился и так, между прочим, бухнул:
— Я думаю, все и без того знают, что бояться нужно живых, а не мертвых.
Только-только туман белесыми полосами застелился по земле, только-только зазвенела птичья мелочь, как кто-то тронул меня за плечо, резко выдернув из сна.
— Вставай!
Убедившись, что я больше не усну, Сергеич вышел. Я быстро оделась, накинула поверх толстовки теплую куртку, схватила пачку печенья, бутыль минералки и выскочила из палатки. Ребята еще спали, а утренний холод пробирал изрядно. Сергеич молча ждал с инструментами под мышкой. Мы пошли к месту раскопа, двигаясь по моим приметам в сторону ручья.
В первых лучах солнца лес заиграл красками осенней палитры. Пахло прелой хвоей и гниющими листьями, торфом и перенасыщенной влагой землей. Воздух в прихлебку с минералкой был ужасно вкусным. И все бы хорошо, но напоминающие о войне разрушенные воронки угнетали меня, ввергая в болезненное вчерашнее состояние.
До ручья было рукой подать. Сергеич первый заметил ветку тальника, сигналящую красным флажком. Еще несколько шагов, и мы на месте. Да, здесь я вчера обнаружила останки.
И работа началась. Соорудив небольшую запруду, мы отвели мешающую нам воду и обложили края будущего раскопа прочными ветками, срубленными тут же. А час спустя, как я и предполагала, добрались до обширного захоронения человеческих костей, перемешанных со скелетами животных и бог знает чем еще…
— Ого! — восхищенно выдал Серега. — Вдвоем не управимся. Тут еще руки нужны. Давай-ка бегом к нашим. И перчаток, как можно больше перчаток… Думается мне, тут болезнь…
Примчавшись в лагерь и едва переведя дух, я вкратце пересказала новость сонным ребятам. Сна как не бывало. Наша команда бросилась к палаткам. В невероятном темпе были натянуты штаны и кофты, носки и сапоги; на ходу схвачен нужный инвентарь…
Мы сравнительно быстро закончили работу, уложившись всего в три дня, и подняли около двадцати человек, русских солдат. Повезло еще в том, что никакой болезни в земле не оказалось. Опять же спасибо Сергеичу — он по костям читал лучше, чем по медицинской карте.
До сих пор помню те дни… Сначала думали: “верховые” лежат, а как копнули глубже, так рты и пораскрывали.
— Ну, молодца! Дай боже всем такой нюх как у тебя, — хвалил меня Серега.
Но что-то надломилось во мне с того дня.
С невероятным трудом мы отвоевывали солдат у земли, забирая из жадных глубин все останки до мельчайшего осколочка. И мне все это время постоянно чудилось, что они, восставшие, смотрят на нас холодной голубизной неба и черной торфяной водой.
Кто они? Кем они были? О чем думали и мечтали? Что успели попробовать, кроме отвратительного вкуса войны? Никто теперь не сможет ответить на эти вопросы.
1 Т.е. тела, лежащие на поверхности (поисковый жаргон).