Заметки о Василии Субботине
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2010
1
Мне повезло. Познакомился с Василием Субботиным, которого знал только по журнальным публикациям.
Удивительнейший человек. Скоро ему 89. Не скажешь. Выглядит на 15—20 лет моложе. Интеллигент. Нет, аристократ! В разговоре в столовой, где мы сидим за одним столом, в аллее дома творчества, где мы прогуливаемся иногда или отдыхаем на скамейке, слушаем разноголосие птиц или разговариваем. Одно удовольствие слушать его воспоминания о Переделкине, о классиках русской литературы, о знакомых поэтах и прозаиках, о войне, которую он прошел до рейхстага, до Бранденбургских ворот, о чем и говорят его книги, которые я обязательно прочту. Широко известно его стихотворение “Бранденбургские ворота”. Так названа и книга стихотворений, которую я сейчас читаю. “Окоп копаю. Может быть — могилу”. Запомнилось.
“Да, это помнят, потому что это легко запомнить. Нынешнему поколению времени не хватает на чтение. На все хватает, на чтение не хватает. Вы со мной согласны?”
Я молча киваю головой. Но он, вижу, не верит.
Временами вспоминает Пастернака, Тихонова, Симонова, Твардовского, Олешу, Катаева, которых я не застал и не видел живыми, но, разумеется, читал. Вспоминает Ахматову, которую тоже знал.
Человек. История. Век. Эпоха.
Василий Ефимович тих, вдумчив, всегда спокоен, так мне кажется, и чистый, прозрачный, как горный источник. “Как белый камень в глубине колодца!” — это Ахматова и это — похоже на Василия Субботина. Хочется спросить: из дворянского он рода или из крестьянского. Но не спрашиваю, не спросил.
Василий Ефимович: “Человек не должен говорить, что он поэт. Пишу стихи — разве этого мало?”
Что я могу сказать о Василии Субботине?
Почти ничего.
Что можно сказать о человеке, который прошел неслыханную по жестокости войну, чего только не повидал на своем веку, и не имеет никакой злости. Ни ко времени, ни к государству, ни к кому, ни к чему. Вспоминает все время что-то хорошее, замечательное, человечное, простое. Он, кстати, знает и нашу грузинскую литературу, наших прозаиков и поэтов, бывал в Тбилиси.
В разговоре названный Рейхстаг напомнил мне нашего героя — Кантарию и его русского собрата — Егорова. Василий Ефимович дал мне почитать из своей огромной книги записей одну главу под названием “45”. Я прочел. Потом еще раз перечитал. И между прочим сказал, что написанному недостает трагизма, чем невольно обидел его. В ответ Василий Ефимович рассказал такую историю: зашел к нему как-то знакомый писатель, взглянул на лежащую на столе газету, где были опубликованы его, Субботина, записки, изрек: “Война, война, война…” — и вышел.
— И что вы сказали ему? — спросил я.
— Ничего я ему не сказал: не мог же я сказать ему: деревня, деревня, деревня…
Мысленно возвращаюсь к его “45” и замечаю: Кантария и Егоров такие же, как все другие бойцы того подразделения, о котором идет речь. Кантарией и Егоровым мог стать любой из тех, кто участвовал в боях за рейхстаг. Им просто больше повезло.
Покойный мой дед Свимо колол дрова, и колья у него получались как на подбор, почти точь-в-точь одинаковые. Он их складывал возле очага и разжигал огонь. Потом клал в огонь, и колья горели, одни раньше, другие позже. А иные оставались до завтра, послезавтра, спустя неделю, что зависело от погоды. И от хозяина семьи. На том буреломе, на том штурме и на том огне сгорели многие, немногие уцелели. А рука моего деда Свимо напоминает мне руку верховнокомандующего, а еще шире — руку судьбы и руку Бога.
Прошло время. Кантария и Егоров покинули этот мир. Царствие им Небесное, но судьба сохранила его, поэта и историографа, поведавшего нам о той последней ночи боев в Берлине, последних днях Великой Отечественной войны.
2
Больше всего поэзия Василия Субботина мне напоминает поэзию Бунина. Еще в 70-е годы прошлого века мне довелось перевести на грузинский и издать отдельной книгой бунинские стихи и поэму “Листопад”. Язык поэзии Субботина чист, прозрачен, осязаем.
Где ночи настороженно тихи…
Вот в таком затишье ищет он редчайшие слова, ибо ему, как он сам говорит о поэте: “Найти слова редчайшие дано”.
Ахматова писала — надо беречь слова. А особенно надо беречь слова в военное время. Примерно так берегут в деревне воду, берут из колодца ровно столько, сколько нужно, берут бережно, чтобы ведро не ударилось о стенки колодца и вода не замутилась.
У Субботина меткий глаз. “Темны предгория Карпат”… И больше ни слова в этом стихотворении о пейзаже. “Совсем светло”, — в другом стихотворении. И этого тоже достаточно. Его пейзаж создает настроение, незабываемую картину.
Солнце над полями шевелится,
Хоть бы туча набежала вдруг!
Спутанная черная пшеница,
На телеге мертвый политрук.
Заканчивается стихотворение совсем неожиданно:
И, уже не прячась, за кюветом
Так и спим, под бомбами, вповал.
Будни войны. Человек погиб, но и день не выдался, жара, пыль, “черная пшеница”, пшеница, урожай которой неизвестно кому достанется. И потому уже почти не имеет значения, что будет дальше.
“И, уже не прячась…” — не только я, сам Иван Алексеевич Бунин удивился бы, наверное, прочитал эти слова.
3
Одно удовольствие слышать его тихий говор. Воркование. Читать его тишайшую поэзию. Ласточка трудится. Приносит веточки в клюве и строит гнездо. Мастер. Архитектор. Это делается как-то незаметно для чужих глаз. Мы видим законченную работу. Вот так же строит и свое стихотворение Василий Субботин. Строительный материал — слова. “Да эти мокрые травинки на запыленных сапогах”…
В родных краях, отторгнутых у нас,
Нам каждый камень памятен и дорог.
Какую весть передадут сейчас,
Какой вчера освободили город?
Снега вокруг… На холоде дрожа,
Они стоят… Дыханья пар струится,
И все, что диктор в голосе сдержал,
Увидишь ты на просветленных лицах…
(“У репродуктора” )
Символизм существовал до так называемых “символистов”. “Увидишь ты на просветленных лицах”. Стихи Субботина надо читать в тишине, в одиночестве, одному. Аудитория — насильственна.
От суетни вселенной и горячки
Недавние исчезли берега.
Я, как медведь, очнувшийся от спячки,
Ступаю на размытые снега.
Через лесные прохожу овраги –
Мне этот запах пробужденья мил.
Сдвигаю камни, трогаю коряги —
Забытый восстанавливаю мир…
Как будто первый раз рассвело на земле.
4
Есть поэты, которые удивляют с первых же строк, например наш гениальный Галактион (Галактион Табидзе. — Прим. ред.). Василий Субботин удивляет заключительной фразой, последней строкой стихотворения:
Гремели составы за окнами,
Ломилась в теплушку зима.
Я видел: у девочки-доктора
Тяжко раненный руку сжимал.
Всё кто-то там в темени полночи
Воинственно в дверь молотил.
Он умер, тот парень. Запомнилось,
Что морфию он не просил.
Какая трагедия описана здесь — и какая любовь.
В этой маленькой, давно вышедшей книжке очень много говорится о войне, что естественно, но мне хотелось бы перечитать послевоенные стихи поэта. Это стихи о любви, об одиночестве, о быстротечности жизни, о природе.
Мне очень больно, и не знаю сам я,
Не расскажу, как это все случилось.
Она вошла. Она взглянула только,
И больше никогда она не вспомнит —
Мой вид, мой взгляд уже она не вспомнит…
Мне больно, но я знаю, так бывает.
Руставели говорит, что вся наша жизнь — это только место свиданий: “Прошло лето — время свиданий цветов”. Цветы — это мы, а место свидания — Земля, наша планета. В стихотворении Василия Субботина наша жизнь меньше свиданий. Вошла, взглянула и ушла — и всё, и не вспомнит никогда… “Не расскажу, как это всё случилось”, потому что этого невозможно пересказать. И одному из них двоих, поэту, стало “очень больно”, ибо боль и страдание ищет именно его…
P.S. “Новое — это хорошо забытое старое”. Это очень близко касается творчества одного из патриархов Русской поэзии. Василий Субботин старый—новый Поэт.
В самих себя заглядывать подчас
И потому нам, может быть, не надо,
Что в бурном веке отражает нас
Все то, вернее, тот, кто с нами рядом.