Повесть в 9 картинах
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2010
Калаус Лиля (Лейля)
родилась в Алма-Ате. Окончила филфак КазГУ. Писатель, художник, член СП Казахстана. Главный редактор журнала “Книголюб”. Лауреат I премии литературного конкурса “Казахстан-Дебют” 1996 г. Тексты и графика публиковались в казахстанских журналах “Аполлинарий”, “Простор”, “Нива”, а также в альманахе “Малый шелковый путь” (Ташкент), журнале “Чайка” (США). Книги: “Женщина и символ” (1992), “Бестиарий” (1995), “Стихи и рисунки” (2003), “»Роман с кровью» и другие повести” (2005). Живет в Алма-Ате.В “ДН” публикуется впервые.
Картина 1
Весь день было пасмурно. Небо давило на горы, угрюмо нахохлившиеся на юге, пригибало к земле мятежные головы алма-атинских вязов, тревожно гудело над крышами. Этот гул, почему-то наводя на неприятные мысли о девятибалльном землетрясении, ощутимо сгущал воздух.
И вдруг все стихло, и в оглушающей тишине сизая муть получила подсветку от невидимого, но близкого солнца. И уродливый, как гигантская меланома, азиатский город вдруг вспыхнул янтарным величием русского барокко. Слава богу, пробка, наконец, стала рассасываться.
Нет, это не девятиэтажные шлакоблочные дома уныло ползут за окнами маршрутки, затравленные стаей пыльных иномарок, а мраморные, обрубленные в бедрах ноги колосса шагают, не зная еще о судьбе остального тела, шагают, истекая потоками горячего света, бодро, по инерции…
Лида вздохнула. Так бывает в Средней Азии. Несуразный фьюжн. Не то Евразия, не то действительно Азиопа.
Сейчас, кажется, принято говорить “Центральная Азия”. Западный здравый смысл, как всегда, на практике оборачивается могучим комплексом национальной неполноценности. Какие ассоциации порождает эта самая “Центральная Азия”? Пупочная грыжа Вселенной? Жлобский веб-говорок на форуме, где каждые пять секунд всплывает рекламная скважина порносайта? А скажешь: “Средняя Азия” — и как хорошо, сразу перед глазами старикашка-дехканин в драной тюбетейке, верблюд с ишаком, бесформенные тетки в полосатых робах, выводок грязных детишек, пыль и навоз, медленно, но верно разрушающие все, что построено не из пыли и навоза…
Лида пожала плечами. Для журналиста — мелковато, для менеджера с кривой от телефонной трубки шеей — просто набор слов. Жорик бы в этом месте крякнул, выматерился и сказал: “Валить отсюда надо, ясен пень”.
Вспомнив его доброе круглое лицо, Лида улыбнулась.
Да. Вздохнула, пожала плечами и улыбнулась… Вот и все, что она, Лида, умеет. Нет, прав Жорик — тряпка она. В ее-то возрасте пора бы уж научиться принимать решения. Дальше Лида думала еще о чем-то, но мысли мельчали, ерзали, опускаясь до меню завтрашнего обеда вперемешку с прайсами, каталогами, накладными, ногтями налоговички, вечерним маршрутом в супермаркет.
А дивный свет все еще дрожал в пространстве, отбрасывая радужки на потные лица пассажиров маршрутки.
После брежневских панелек косяком пошли пафосные особняки недавней застройки. Удивительно, как быстро желтые зубы Азии сдирают с них гламурный прикид. Сначала дранка проклюнется над вычурной бровью лепнины, потом зеркальные окна покроются коррозией грязи, по стенам вскарабкается грибок, на сверкающих дверцах суперскоростного лифта кто-то криво прилепит скотчем бумажонку “Остоновка на 1, 3, 8 этаже прозьба ненажимать на др.”, а потом — бац, и перед вами уже обычный дрянной домишка в азиатчине, и никакие домофоны, ажурные заборы, будки охранников, фонтанчики у входа и прачечные в подвале не спасут и не помилуют…
Свечение исчезло. И ртутное море ослепительной жары мгновенно, до плохо пригнанных бетонных черепных костей, выжгло лицо города.
Лида неловко спрыгнула с подножки маршрутного такси, вырвала подол белой юбки из-под ноги кондукторши и засеменила прочь. На углу она остановилась, достала из сумки ежедневник и, шевеля губами, еще раз вчиталась в адрес.
Через четверть часа блужданий по геометрическому ландшафту, вообще характерному для Алма-Аты, трижды выйдя к одному и тому же заросшему прошлогодней осокой футбольному полю, ошалев от жары, Лида взяла тайм-аут, нырнула под арку, не сразу прикурила. Под куполом арки, рассчитанной по высоте на крупного слона с магараджей на борту, отрешенно выл ветер. Докурив, Лида машинально вошла во двор и сразу же увидела нужный ей дом — стоящую под неправильным углом к остальным постройкам невзрачную хрущобу, полузадушенную купами вьюнка.
Подъезд, пропахший тяжким кисломолочным духом, мелкие, крошащиеся мозаикой ступеньки, на каждой лестничной площадке теснятся по четыре разномастные дверки. Второй этаж — детские вопли заглушают перестрелку из телевизора. Третий этаж — злобное мяуканье и гортанный телефонный разговор. Четвертый этаж: топот своры мелких ног слева, сдавленное хихиканье справа, звонкие матюги прямо по курсу и — тягучая тишина за дверью с нацарапанным мелом номером квартиры. Лида позвонила, раздались алябьевские трели. Открывать не спешили. Лишь после третьей, несколько нервной уже рулады кто-то припал к глазку.
— Ну?
— Это Лида… Э-э-э… Меня Ася… То есть Асия Нуркатовна послала. Мне нужна… Сейчас… Э-э-э… — Лида полезла за ежедневником.
За дверью ждали, не отлипая от глазка.
— А… Аделаида Павловна дома?
— Тебе зачем? — глумливо спросили из-за двери. Голос был не мужской, не женский, но определенно пакостный.
— По творческому вопросу! — выпалила Лида.
Дверь распахнулась. Лида ступила в темное чрево прихожей. Лохматый собеседник мелькнул в аппендиксе коридора застиранным ликом Че Гевары и исчез. Лида огляделась. Обувь пыльной кучей свалена в углу, на вешалке — сиротливая шуба. Овальное зеркало с крошащейся от старости амальгамой безразлично отражает кургузый силуэт бабы лет тридцати пяти. Пегие волосы стоят дыбом над одутловатым лицом, оправа тонкого металла создает ложное впечатление гимназического пенсне, картину довершает изжеванная майка с принтами — бэкграунд для мобильника на шее — в ансамбле с косо сидящей марлевой юбкой.
Откуда-то донеслось:
— …Через неделю. Да. Мой творческий вечер (пауза). “Судьба моя, ромашечка”. Да-да, так и называется. И презентация одноименной книги. Записали? Это у вас малыши так кричат? Очаровательно… Диск? Да-да, и диск будет. И прэсса. Да, прэсса. Вообще-то всеми этими делами занимаются мои дети, Ася со Славочкой. И рекламой, да. Да, повезло. МНЕ — с детьми повезло (ироническая пауза). Они приглашают основную массу народу. Я звоню лишь избранным. Помните? “Нас мало, избранных…” Нет-нет, народу будет много, уже приглашено сорок пять человек. Да. Значит, четырнадцатого, в восемнадцать, в Академии наук, в Доме ученых. Да. Да-а… Да? (долгая пауза, прерываемая свистящими вздохами).
Лида сковырнула босоножки и, осторожно ступая, пошла по грязному полу на голос.
Посреди комнаты, на высоком троне, восседала Снежная Королева. Трон Королевы был повернут спинкой к окну, и вся ее фантастическая фигура сияла в броуновских клубах солнечной пыли. Голубовато-седые, скрученные в прическу “Помпадур” локоны, пудреное длинное лицо в надменных морщинах, сверкающие бриллиантовыми брызгами мочки ушей и грациозная кружевная шея. Складки льдисто-блескучей шали торжественно ниспадали с колен Королевы на требующий циклевки паркет. Из-под серебристой парчовой тоги кокетливо выглядывали носки бисерных монгольских туфель.
— Ко мне пришли… Нет-нет, прошу вас. Простите, дорогая. Да-да. Всего хорошего. Кстати, вы не могли бы пригласить на мой творческий вечер Фридриха Орынбаевича? Спасибо, милочка. Что вы сказали?
Королева слабо помахала Лиде и приторно улыбнулась в трубку.
— Мило… Мило… ЧТО?!
Это было подобно разрыву лимонки. Лида, уже нацелившаяся на покосившийся от старости пуф, покачнулась и — громко рухнула на пол. Из соседней комнаты выглянул давешний пакостник, подло ощерился:
— Превед, медвед.
Не обращая внимания на ползающую по полу Лиду (очки, гадство, слетели, что за жизнь!..), Королева взвыла:
— ГДЕ напечатали? ВАС? ВАШИ стишки? (красноречивая пауза, румянец пробивается сквозь пудру, холеные пальцы когтят дорогую шаль). Не хочу вас расстраивать, дорогая, но… Боже, ведь эта самая ваша “Литеразия” — совсем для стариков. Да-да! Нет, не спорьте! Никогда не предлагала и не предложу, хотя и просили. Да, ПРОСИЛИ, сама Земфира, завотделом поэзии и прозы, да вот, хотя бы в прошлом месяце. Совсем, говорит, некого печатать, одни графоманы, выручайте, дайте подборочку. Кто — графоманы? Это я не о ВАС, дорогая… А я ей так сказала: “Я, Земфирочка, себя почитаю молодой, современной и полной творческих открытий. Я вам не по зубам! Не по Сеньке шапка, знаете ли”. Так и сказала, вообразите. Да-да, например, недавно я открыла себя в интернете. Если ткнуть пальцем в компьютер, любой может ознакомиться и даже послушать. О нет, ВАС послушать я сейчас не могу. Дорогая, что там происходит? Уймите этих ваших детей… Да… Нет… Понимаю, что ночью… Стихи приходят ночью? А-а-а, муж. А мои песни рождаются во сне, иной раз просыпаюсь — и пою, пою…
Голос Королевы мягчел, мягчел и на последних словах вновь зажурчал. Лида отряхнулась, уселась на пуф и принялась оглядывать обстановку.
Стандартная панельная “трешка”. Это, видимо, “зал”. Письменный стол с машинкой “Москва”. Мордатый кожаный диван с полочкой и слонами. Шкафчик-горка у двери забит разносортными рюмками и бокалами, книжками, папками, кустарными изделиями из глины, ракушек и корней, древними квартирными квитанциями. На стенах, как в домике Карлсона, висит всякая дрянь: выцветшие фото и дагерротипы, пучки иссохших букетов, мятая подзорная труба, политическая карта мира, плетка-семихвостка, сувенирные лапти, загаженная мухами репродукция “Моны Лизы”, гитара с переводными портретами Высоцкого, Галича и Марины Влади. Пахнет корвалолом и плесенью.
Рядом с креслом — передвижной столик: чашки, заварочный чайник, укрытый апоплексической куклой, блюдце с несколькими изюминками.
— Да-да. Профессор Шконский-Матюшко? Мы дружим домами. Будет непременно. Разумеется! Но мне пора, дорогая, меня ждет журналист из весьма солидного издания. С фотографом. Извините, сейчас послушать вас не могу, решительно не могу… Прощайте.
Королева, наконец, повернулась к Лиде.
— Здравствуйте, моя дорогая! Вы представляете? Подумать только, эта странная женщина собиралась читать мне свои стишки по телефону! — Королева пожала плечами и страдальчески закатила глаза. — Хотя, видит Бог, иной раз приходится выслушивать и не такое. Богема! Прошу вас, присаживайтесь поближе, вот хотя бы на диван, тут удобнее. Кстати, вы могли бы и не снимать обувь. Это вообще-то очень пошло, я ведь воспитана в московских, знаете ли, традициях. Очень, очень пошло: заставлять гостей разуваться, портить им настроение… Проще пол потом вымыть. Ну, как хотите, конечно. Мой покойный муж, физик-теоретик, Леонид Яковлевич, так и говорил гостям: “Прячьте копыта!” Шутник был, песни такие пел — закачаешься. Красавец, ловелас… Но — секретнейшая работа, сероводородная бомба! Он, бедняга, помнится, говаривал: “Вся жизнь прошла в подвале” — в подполье, значит. Это шутка такая семейная… Да… Как, простите, вас зовут?
— Лида, — сказала Лида, встала, шагнула к дивану и тут же наступила на черт знает откуда выкатившуюся кнопку. — Ай!
Королева по-птичьи вытянула шею:
— Что? Что? Как вы говорите? Липа? Лира? Да вы садитесь, садитесь, Лирочка, голубчик. Славик! Поздоровайся с прэссой. Липочка, в котором издании вы работаете? Хотите чаю? Славик! Подогрей чайник, да сколько же можно кричать?
Славик, вонючка, безмолвствовал.
Лида осторожно присела на скользкий диван, достала из сумки блокнот, ручку, побитый жизнью кассетный диктофон.
— Э-э-э… Я представляю как бы журнал — “Вселенная ньюс”. То есть, я хотела сказать, газету… Нет, скорее, журнал. Ну, “Новости Вселенной” то есть.
Аделаида Павловна всплеснула руками:
— Неужели Вселенной? Что вы говорите, голубчик? Славик, ты слышишь?
Из-за стенки глухо донеслось:
— Аффтор, выпей йаду!
Лида смущенно покашляла и включила диктофон.
— Аделаида Павловна, вот, на самом деле, первый, так сказать, вопросик…
Аделаида, не слушая ее, вдруг громко сказала куда-то вбок:
— Чай, моя дорогая, хорошо бы подогреть. ДА, ХОРОШО БЫ. Знаете, сейчас, в эти дикие и заполошные нынешние времена, совершенно пропала культура старого доброго чаепития. Вообразите, такого уютного, домашнего, с самоваром, с семьей, с пирогами. — Голос ее поднимался все выше и выше. Реакции со стороны гаденыша-Славика, однако, не было.
Лида выключила диктофон:
— Давайте, э-э-э… Я чайник поставлю.
Не слушая, Королева выкрикивала, раздувая венозные щечки:
— С песнями и воспоминаниями! С друзьями! С соседями, с родственниками, наконец, сволочь, ты слышишь?! Сволочь! Пар-разит!
Лида от стеснения полезла в сумку.
Из комнаты завопили в ответ:
— Твою мать! Аццкий сотона!
Мимо промчался хмурый Че, на кухне что-то вдребезги грохнуло, потом чуть ли не одновременно рванула вода, хлопнула дверь и взревел унитаз.
Аделаида Павловна расправила складки тоги и, охорашиваясь, потекла молочной рекой в кисельных берегах:
— Ах, Липочка, знаете, нынче времена совсем, совсем другие, поверьте мне… Бездуховные какие-то, черствые, эгоистические времена! Никто нас не слушает. А ведь только мы, старые люди, часто выглядящие эдакими бронтозаврами, только мы, повторяю, можем поведать миру что-то такое, что вы, молодежь, днем с огнем не найдете…
Лида, кивая, включила диктофон. Выходные, конечно, пропали. А они ведь с Аськой даже не подруги, так, в одном офисе сидят. У Жорика заказ большой, два балкона стеклить, можно было бы дома прогенералить спокойно да окна помыть, пирогов с капустой напечь, к своим на кладбище съездить…
— …Нас ведь, настоящих людей искусства, так мало в этом городе, — разливалась Аделаида. — Все друг друга знают. Я вот что, Лизочка, хочу у вас спросить. Скажите, а кто вам порекомендовал обратиться ко мне? А? — Аделаида заговорила вдруг совсем сухо, глаза метнули маленькую молнию, губы недоверчиво поджались.
Лида покраснела.
— Кто вам дал мой адрес и телефон? — гаркнула Аделаида.
Лида зачастила, как мелкий жулик:
— Кто дал телефон? А, это, как бы… Э-э-э… Ну, то есть, я хотела сказать, там Охрамеев такой есть, Мэлс Юрьевич. Да я сейчас визитку его найду, — она судорожно опрокинула на диван сумку. — Вот! Директор. Это такой клуб… Кажется, для ветеранов и инвалидов литературного труда.
Славик на пороге заржал, как конь, едва не обварившись кипятком.
Аделаида Павловна белогвардейским движением вскинула голову:
— Что такое?! Какие инвалиды литературного труда?! Что это, дайте-ка мне! — Королева вырвала у Лиды из рук визитку и, щурясь, прочла: “ЭДЕЛЬВЕЙС. Ассоциация ветеранов ВОВ и инвалидов труда. Литературный клуб”.
— Я и говорю… Ветераны. Мэлс этот, как его, Юрьевич.
Славик поставил горячий чайник на пол у кресла и, уходя, издевательски пропел:
— В Бабруйск, животное!
В комнате повисло молчание. Старуха, мрачно нахохлившись, изучала визитку. Лида робко выдавила:
— Может быть, вы, Аделаида Павловна, уже… На самом деле… Э-э-э… В смысле, первый вопросик…
После мхатовской паузы Королева холодно вымолвила:
— Я думаю, моя дорогая, нам надо вначале как следует познакомиться. Расскажите, где вы, собственно, учились? Из какой вы семьи?
— На журфаке. Это, в КазГУ. Э-э-э… Мама и папа — врачи. То есть стоматологи… А что?
— Да так, ничего… — как бы про себя заметила Аделаида.
Потемнело. В городе начиналась буря, застонали, ломая шапки, карагачи, ветер вдул в комнату горсть лиственного конфетти.
Помолчали. Лида, все еще заливаясь румянцем, машинально щелкала кнопками злополучного диктофона.
Наконец, Королева смилостивилась:
— Ладно, Липочка, пока мы с вами ждем фотографа, я вам — так и быть — спою. Дайте мне гитару, будьте добры!
Лида, мельком глянув на часы, послушно сняла со стены инструмент, стряхнув с пышного банта налипший сор и барханчики пыли.
— Пожалуйста, Аделаида Павловна, только насчет фотографа… Это… Там накладка получилась, на самом деле, и он сегодня не…
Королева коротко взмахнула рукой и мечтательно произнесла:
— Песня старенькая. Да что там — без лишних слов можно сказать: алма-атинские барды до сих пор почитают ее своим гимном. Итак…
Она тронула провисшие струны гитары и запела неожиданно приятным сопрано:
Мои ромашки встали стеною,
Мои ромашки цветут надо мною.
В глазах бело и желто,
На сердце мука,
Как жаль, что чувство ушло,
Пришла разлука…
Как жаль, что в мире ужасном
Поют и цветут ромашки напрасно,
Как я хочу всем вам крикнуть —
Нельзя головою поникнуть!
Надо смело и гордо
Рвать ромашек букет!
И забыть навсегда,
Что было — как будто и нет его…
Мои ромашки встали стеною,
Мои ромашки цветут надо мною…
Из комнаты Славика донесся иронический посвист.
— Ну, как вам, Линусик? Нет-нет, скажите — вам действительно понравилось? — устало проворковала Королева, оглаживая облезлый бок гитары.
Лида, которая все это время тоскливо размышляла о своей чертовой неспособности сказать “нет”, о том, какой скандал закатит ей Жорик, не найдя ужина, о накрывшемся медным тазом походе в супер, с мукой оглянулась и вдруг выпалила:
— Я вообще-то бардов как бы не очень. В смысле, не обижайтесь, ради бога. Я имею в виду… Это… Э-э-э… Может, интервью начнем?
— А я и не бард. Как вы могли такое подумать? — сейчас же отложила гитару Аделаида Павловна. — Это так, грехи молодости. Знаете: костры, горы, молодые геологи. Барды! — фыркнула она. — Это же самая настоящая масонская ложа! А я всегда хотела быть не похожей ни на кого. Свободно и смело открывать свое творчество миру. В полном, между прочим, масштабе и объеме. Когда собиралась замуж, я сказала своему будущему супругу, Ивану Алексеевичу, я вам говорила о нем, физику, так вот, я сказала: “Ваня, я не буду домохозяйкой, я должна творить, ты меня не прикуешь к плите!” Вы наливайте, наливайте чаю, Лирочка. Не стесняйтесь. А мне совсем слабенький. Угощайтесь — сахар, пожалуйста…
Картина 2
Лида в прострации пила пятую чашку пустого чаю. Дико хотелось спать. Королева вещала.
— …Очень люблю осень. Знаете, такую промозглую, серую, когда холод пронизывает до костей. И лужи. И чтобы обязательно сырость, мокрость всякая с листьев капала, и все такое осклизлое вокруг, как будто небо и земля сходятся — как половинки книги. Я раньше часами могла бродить под этим низким небом, такие мысли интересные в голову приходили. Но лучше бродить с кем-то, с другом, подругой, курить в маленьких двориках, пряча в рукав сигаретки. После спектакля, например…
Голос старухи звучал все глуше, стены комнаты расступились и выросли, потом сделались прозрачными и пропали, сверкнув на прощание всполохами северного сияния. Лида и Королева оказались на пышном летнем лугу посреди безбрежного леса: звенела, неподвижно зависнув в воздухе, какая-то искристая мошкара, пахло тиной и сеном, в высоком небе переливался злой зрачок солнца.
— …А вы театр любите? Я когда-то наизусть знала репертуар нашего Лермонтовского. Актрисой мечтала стать, поступала даже. Давно еще. Тогда ведь время было другое, люди стремились к духовному, вечному, не то, что сейчас. Между прочим, я в любительском театре имела большой успех. Чего мы только не ставили! А какие вечеринки мы закатывали, когда сюда приезжал Галич! А Театр сатиры?! Я ведь с самим Мироновым на брудершафт пила, представьте себе! А потом — замужество. По любви, конечно, по страсти даже…
Лида обнаружила, что сидит на мшистом теплом камне, в одной руке у нее какая-то кривая доска со струнами, а в другой — костяная чаша с иероглифами по периметру, наполненная алой кровью, сама она одета в пахнущую кошкой пятнистую шкуру.
Аделаида вдруг нахмурилась, и голос ее зазвучал объемно, с громовыми раскатами, так, что трава вокруг пошла длинными волнами, как в “Зеркале” у Тарковского, а у Лиды засвистало в ушах:
— …Вы страстный человек? Я — очень. У меня цыганская кровь есть, вообще во мне много всего намешано. Папа — татарин, очень образованный, его из Казани сюда выслали в 36-м, а мама — наполовину цыганка, наполовину полька. Коренная верненка, училась в женской гимназии, там сейчас худграф, сестрой милосердия была в Первую мировую. После революции в машинистки пошла, а в конце двадцатых с самим Троцким дружила, его тоже тогда сюда сослали. Чудом потом в лагерь не загремела, времена были — ужас… Ее отец, мой дед, был из сосланных поляков, Станислав Проклевский, красавец необыкновенный, инженер-строитель, пол-Алма-Аты построил, с самим Альфредом Бремом в экспедиции ходил — здесь, по нашим горам. А вы знаете, что метисы — самые красивые и талантливые дети? Да-да! Внешностью-то меня бог не обидел, а насчет таланта — судить не мне…
Вдруг из леса показался сосредоточенный Жорик под ручку с каким-то типом в кожаных доспехах и золотом шлеме с косыми дырками для глаз. Тип швырнул наземь громадный овальный щит, уселся рядом, усадил Жорика к себе на колени и… Лида в великом смущении принялась подробно рассматривать щит: на нем были выдавлены, выбиты, выжжены и просто от руки нарисованы смешные движущиеся картинки. Вот Дональд Дак стреляет из дробовика в живот Белоснежке — веером разлетаются внутренности, истлевшие гномы весело пляшут вокруг…
— …И супругу я так сказала: дети у нас будут, непременно. Я вложу в них то, что сделает их не просто настоящими людьми, а людьми искусства. Тонкими натурами, восприимчивыми к прекрасному. Тут нужна была особая мудрость. Кроме того, вы знаете, я сказала себе, что я должна воспитать детей прежде всего самостоятельными, активными личностями. Они должны уметь постоять и за себя, и за своих близких. Я не люблю всяких нежностей, я — строгая мать…
…Царь Агамемнон в туфлях от Гуччи выкалывает флешкой глаза царю Эдипу, жирная Даная, пересмеиваясь с волхвами в “мерседесах”, душит младенцев под Вифлеемской звездой, Иосиф и Платон весело пилят двуручной пилой ньютонову яблоню в Эдемском саду, и вокруг всего этого растет, как зубы дракона, громадный деревянный забор, исполосованный срамными надписями…
Лида дернула затекшей шеей, судорожно зевнула.
— …И посмотрите, что получилось! Замечательные, самостоятельные, бодрые и жизнерадостные люди! — торжествующе завершила Аделаида Павловна. — Асенька, здравствуй, милый!
Лида с надеждой оглянулась. На пороге стояла Аська — замордованная, с темными подглазьями, взъерошенная, как драчливый воробей. Хорошенькая, как всегда. Бросив на пол пакеты, пошла к дивану, бормоча:
— Как я устала! Пропади все пропадом. Проклятые деньги. Суки, задрали меня. Как я всех ненавижу. Чтоб вы сдохли!
— Ася, у нас прэсса, — с нажимом сказала Аделаида.
Аська уставилась на Лиду.
— А? А-а-а… Здравствуйте.
Лида кивнула и сделала Аське большие глаза.
— Это Липочка из “Вселенной ньюс”. Вообрази, мой милый, ей дал телефон дядя Мэлс. Помнишь его? Такой несчастный одинокий старик… Абсолютная бездарность.
— Ну, — Аська пожала плечами. — Так вы уже все записали, интервью то есть?
— Лизонька, познакомьтесь, это Асия. Моя дочь. Асенька у нас менеджер. Искусство променяла на пенендзы… Это у нас такая шутка семейная, Лирочка.
Ася сморщилась, как от зубной боли:
— Мама, ты лекарство пила?
— О боже, за разговорами я совсем об этом позабыла. Линочка, дружочек, там, в кухне, на шкафчике…
— Мама, я сама принесу, чего ты человека напрягаешь. Лида, можно вас на минутку?
Лида послушно пошла за ней.
— Давно ты тут? — Ася закурила. Застучала нервно пальчиками по подоконнику. Рывком дернула створку окна. — Ту банку дай. Смотри, какой дождина собирается… У-у-у, туча. Будешь? У меня ментоловые.
— Аська, а тебе разве можно? — Лида боязливо покосилась на ее живот.
— Дура ты. У меня такие напряги, такие геморы… Атас! Молчу! Если я курить не стану, ваще потеряюсь. Ты, подруга, скажи лучше — Женьку моего видала?
— Да, то есть нет. Это, Аська, не знаю, на самом деле, в офисе вроде не показывался.
— Блин! Погоди. Бабы не болтали? Ну, про меня, про него… Ержанчик, он же был давно в меня влюблен, он что? Молчит?
Лида, пряча глаза, кивнула. Аська хмыкнула:
— Ладно. Ну и как тебе Аделаида? Знатно треплется, да?
— Интересно, конечно. То есть я ведь это… не специалист. Но вроде записалось что-то.
— Когда расшифруешь?
— На выходных попробую. Слушай, Аська, мне, на самом деле, домой уже надо. Э-э-э, то есть ты понимаешь, я, конечно, рада и все такое. Но…
— Девочки! Куда же вы запропастились? — зазвучала Аделаида из комнаты.
Аська решительно затолкала долбан в банку-пепельницу.
— Блин… Ладно, давай в темпе заканчивай, прощайся там, я жрать хочу, умираю. — Вдруг она далеко высунулась из окна и заорала: — Сука, ты куда мусор бросаешь?! Я тебя урою, падла, а ну подбери! Тебе говорю, ТВАРЬ!!
Лида переминалась с ноги на ногу.
Ася обернулась:
— Гос-споди, да иди уже попысай. По коридору налево, — она плюхнулась на табуретку, потянулась к плите. — Черт, а чайник где? Славян!
В кухню развинченной походкой вошел брат.
— Че сразу Славян? Я че?
— Капче! Куда чайник дел, зараза?
— А че сразу зараза? У матери он, че ты… — он повернулся, лениво почесал светлый лик Че на лопатке.
— Совсем обнаглел, сволочь, хоть бы посуду помыл.
— Забыл, че ты…
— Пожрать не забыл! Пашешь, пашешь на них. На, дай матери таблетки. И чайник тащи!
В туалете было страшненько. Стараясь не дышать, Лида подстелила на край унитаза обрывок пипифакса в опилках и осторожно присела. Кафель на стенах был покрыт многолетними трещинами. При долгом разглядывании из них складывались и произрастали собачьи морды, дьявольские профили, вытаращенные глаза, схематичные обозначения Солнца, Луны, всяких других зодиаков и несколько вполне аутентичных петроглифов.
Вот если бы она, Лида, умела рисовать… Или фотографировать. В общем, фиксировать как-то эту жизнь-нежизнь, странные эти штуки, видимые всем и почти никому не видимые. В детстве Лида часто страдала ангинами и приступами холецистита, поэтому много читала, а также часами разглядывала заоконный пейзаж — лики из веток и листьев, иногда причудливо изменяемые ветром, дождем и солнцем. Повзрослев, часто задумывалась — не из этого ли мусора рождается искусство, чтобы потом, пройдя через все положенные исторические стадии, снова вернуться к абстракции?..
— Эй, философ! Провалилась, что ли? — грохнула кулаком в дверь Аська.
Лида тщательно вымыла руки и потащилась обратно в зал.
Снежная Королева пудрила нос. Аська, лежа на диване, деловито эсэмэсилась.
Завидев Лиду, Аделаида сладко улыбнулась:
— Ну что, девочки, уже подружились? Асенька, накрывай ужин, а потом мы с Линочкой продолжим.
Лида вздрогнула:
— Ой, знаете, э-э-э, Аделаида Павловна, мне уже, в смысле, пора!
— Как? Но мы же еще не начинали? — Королева возмущенно поджала губы.
— У них сегодня номер выпускается, мама, — подала голос Ася, не отвлекаясь от сотки. — Правда, Лида?
— А фотограф?! — вдруг выкрикнула Аделаида, наливаясь багровым румянцем. — Где же фотограф? Фотографа разве дожидаться не будем?
— Я это… То есть хотела сказать, фотограф у нас… Э-э-э… Как бы заболел.
Аська бросила сотку:
— Мама, я твою фотку потом Лиде завезу. Не парься. Наоборот — лучше, выберем самую классную.
Королева обвела комнату гневным взглядом.
— Мне кажется, это непрофессионализм, мои дорогие, — отчеканила она. — Да-да. Не ожидала от вас, Людмила, или как там вас, вы не представились. Ася, Слава! Я не понимаю, что происходит? — ее голос неумолимо срывался на визг. — Кого вы зовете в наш дом?! Разве так берутся интервью? Вы что, меня — за дуру принимаете? Думаете, я, старая, больная, не знаю, как интервью берутся? Да я этих интервью взяла… То есть дала… Десятки! Сотни! В семьдесят девятом, помнишь, Ася?.. Нет, ты у бабушки тогда жила. Ко мне из “Огней Алатау” приходила целая бригада! Потом меня на улицах узнавали — такое было фото — на всю страницу!
— Мама! Прекрати истерику! — сквозь зубы процедила Ася. — От человека стыдно. Все, Лидка, тебе пора уже, давай…
Лида потянула к себе сумку. И тут в комнату ворвались веселые трели дверного звонка.
— Кого несет… Славян, открой! Нет, его, сволочь такую, не дозовешься. Лидка, я сейчас.
Лида поглядела на мобильник. Кошмар — полвосьмого!
Королева, кутаясь в шаль, хмуро глядела в окно, обрызганное дождем.
Из коридора доносились неприятные голоса.
— …А я говорю — ответите! Это что такое, вы понимаете или нет?
— …Да ничего мы не ответим! Как вы со мной разговариваете?
— …Взрослые же люди, я не понимаю, чем вы думаете?
— …Что случилось-то, скажите, что вы кричите с порога, как больная?
— …Я — больная? Я — больная?! Вы мне ответите за оскорбление, понимаете! Я, понимаете, такого терпеть не буду! Сейчас, говорю, в полицию иду! Где телефон? Я в “ноль два” звоню сейчас!
В комнату вбежала, тряся мокрой головой, крепко сбитая свирепая тетка. Она притормозила у кресла Королевы — цветастый китайский сарафан взметнулся, как знамя, — и прорычала ей в лицо:
— Ампула где? Где ампула, понимаете! Протокол составлять будем у главврача — с привлечением!
Аделаида, подернув плечами, скинула шаль и сдержанно сказала:
— Здравствуйте, Клара Дюйсембаевна. Не изволите ли чаю?..
Тетка не нашлась, что ответить, подскочила на месте, крутанувшись в воздухе, как злобный колобок, и заорала почему-то уже на Лиду:
— Наркоша поганая! Не стыдно тебе?! Тьфу!
После чего обрушилась на диван и принялась рыться в своем бауле, отдуваясь и шипя всякие обидные для хозяев слова.
Ася кинулась к трону, вцепилась в подлокотники:
— Мама! Мама! Ты ампулу не выбрасывала? Скажи, может, она в доме где-то? Завалялась?
Королева высокомерно отвернулась к окну.
— О Гос-споди, Славка! Славян! — вскричала Ася.
Че картинно встал в дверном проеме, оттянул наушник:
— Ну?
— Маме вчера промедол кололи? Кололи?
— Ну. Соседка.
— Ампула где?
— Откуда мне знать? Ну, ты ваще…
— Отвечай, придурок! Ты ее выкинул? Выкинул? Я ведь просила тебя! Умоляла!
Участковая врачиха радостно вставила:
— Полная безответственность. Вы отвечать будете по закону, я говорю! Я на вас докладную напишу, понимаете! Начальнику РОВД!
Ася вскинулась:
— Но вы же видите — это случайность. Брат недосмотрел!
Участковая ухмыльнулась:
— Ничего не знаю. Вы утром принесли упаковку с пустыми ампулами, одной не хватает. А я теперь не имею права выписать вам ничего!
— Это как?! То есть как? Мама же не может без обезболивающего!
— А что я могу? Это же наркотик, уголовная ответственность, понимаете. Меня же с работы снимут!
— Из-за одной-то ампулы? Да вы что! Мы что, ее нарикам, что ли, сбагрили? Вот наварились-то! Ха!
— А вы не разговаривайте так со мной. Понятно? Знаете, сколько у меня онкобольных? И все ампулы носят, никто не теряет. Почему? Потому что люди ответственные. Не знаю, ничего не могу сделать. Идите к главврачу, к заведующей. Разбирайтесь, я говорю. Я с себя ответственность снимаю.
Аська металась по комнате, заламывая руки, пнула гитару, смахнула слоников с полки, опрокинула пуф. Лида сочувственно сопела, бочком пробираясь к двери. Славян безучастно качался с пятки на носок, вцепившись в наушники.
Врачиха с удовлетворением огляделась, сунула кипу бумажек в сумку и поднялась:
— Все, я говорю. Вот ваш рецепт. Понимаете, к администрации идите.
— Ну что же это такое… Лидка! Славян! Ну, скажите же ей! Мне же завтра на работу, я не могу по… по… поликлиникам всяким…
Аделаида кашлянула и любезно произнесла:
— Кстати, Клара Дюйсембаевна, дорогая, раз уж вы зашли, не посмотрите ли вы меня? У меня, вообразите, нога что-то начала опухать…
Та смерила Королеву изумленным взглядом:
— А вы, больная, на прием приходите. Вы ведь ходите пока? Вот и придете, ничего с вами не случится, я говорю. Образованные люди еще называются… Суд разберется!
Печатая шаг, участковая удалилась.
Славян хохотнул и со словами “Вот коза драная!” скрылся в своей норе.
— Ах ты, сволочь! Сволочь! — Ася бросилась за ним.
Лида прокричала сквозь шум:
— Я пойду! Аделаида Павловна, до свиданья!
— Дура тупая! Пусти! А-а-а! Мама!
— Скот, скот! Поганая морда, я же тебя, суку, кормлю, падла!
Королева, прижимая руки к груди, прорыдала:
— Ася! Асенька! Не трогай братика! Это я не уследила! Ася! О господи! Мне плохо!
— Да? Я теперь виноват, да? А ты сама?! На работу упрешься, а я тут сиди, упахивайся! Ты сама попробуй этот бред с утра до ночи слушать! На сиделке экономишь, жопа?!
— Сиделка?! Сиделку?! А на какие шиши? Ты, что ли, деньги в дом носишь, псих обдолбанный? Охранничек! Жрешь только целыми днями, а по ночам на дежурстве дрыхнешь! Погоди, я с тобой разберусь. Ты у меня в армию загремишь, зараза! Я твой комп завтра же на помойку выкину! Чуть что — “Ася, отмажь! Ася, помоги!”, а сам за долбаной ампулой присмотреть не можешь?! Она же тебе мать, поганка ты, мать!
Аделаида, закатив глаза, начала медленно заваливаться влево.
Лида испугалась:
— Аделаида Павловна! Ася! Ей, по-моему, плохо?!
— А когда ей хорошо?! — орал за стенкой Славик. — А ты что, Аська, — святая? Носишься с ней, как с писаной торбой! Надоели! Достали меня все! Зачем ты все это затеяла? Концерты, диски, бабу эту притащила?
— Заткнись, я тебя убью!
Славян ворвался в зал, волоча за собой побуревшую, вопящую Аську:
— Мне плевать! Знаешь, мамочка, что твоя любимая дочка устроила? Ты тут про концерты и диски треплешься, интервью раздаешь? А это знаешь кто? Это ее подружка по работе — Лидка эта! Никакая она не журналистка, и газеты такой нету, я ее должен был сделать в фотошопе — один экземпляр! И диск в одном экземпляре записать! Чтоб ты всяким старым хренам хвасталась!
Аделаида прекратила заваливаться, широко раскрыла глаза и, четко артикулируя, произнесла:
— Дочь! Отвечай мне. Сейчас же. Это — правда?
— Сволочь ты, Славка! — Ася ладонью утерла замурзанное лицо. — Ну, погоди, сволочь… Мама, я ведь хотела как лучше, мама! Прости!
— Бог простит, — уронила Аделаида. — Я знаю, что вы меня ненавидите. Ничего! Я скоро умру. И вы все будете плакать.
Сообщив эту информацию, старуха со стоном запрокинула голову — и великолепная прическа “Помпадур” с тихим шорохом упала на пол.
— Я ведь стараюсь, мама, я ведь стараюсь… Я знаю, как ты всегда хотела… Мама, я ведь старалась!
Лысая Королева билась в кресле, распялив рот:
— Не надо! Мне подачек — не надо! Ничего. Вы еще увидите! Я ненавижу слабаков и предателей! Дочь! Ты предала меня! Ты предала мое самое святое! Искусство! Мое искусство! О-о-о!
— Лидка, помоги! Все будет хорошо, мамочка! Все будет хорошо!
— Аделаида Павловна… Давайте… Это… Ася, я сейчас…
— Запомни, девочка! Никаких детей! Это наши враги! Ждете, да?! Вы все моей смерти ждете? Не дождетесь! Вот вам! И люди обо мне еще узнают! Я не буду гнить в земле как безвестный кусок мяса! Вы слышите? Не буду! О-о-о!
Старуха с неожиданной силой вывернулась из рук дочери, попыталась встать…
— Лидка! Держи!
Но было уже поздно. Трон опасно накренился, и Снежная Королева, хрипя, осела на пыльный паркет.
Картина 3
— …Он мне говорит, я не могу ее бросить… Ты понимаешь?! Не может! Трахаться со мной может, а жену, видите ли, бросить не может. Ну не козел ли? Нет, я, дура, сама виновата. Лидка, вот скажи мне, ну как такое может быть, а? Мне ведь уже тридцать три, ну как я могла купиться на этого… Херувимчика. А? Как он меня просил, веришь? На коленях умолял — роди мне ребеночка…
Ася сидела на подоконнике, обхватив колени, курила в форточку. Лида приподнялась с дивана:
— Аська, это, мне домой пора…
— Нет, ты скажи, как?! Ну, вот ты сама — замужняя баба, ну что им, мужикам, еще надо? Постель — пожалуйста, со всей вашей камасутрой, со всеми наворотами. Интересы общие — по самые помидоры, работаем через стенку! Служебный, блин, роман. В общем, худо мне, подруга… Посиди, не уходи. Ты же человек, Лидка! Давай еще чаю. А хочешь — у меня водка есть! Слушай, ты прости меня, что я тебя втравила…
— Да что ты… Э-э-э… Ничего не надо, Ась… Это рак, да?
— Четвертая стадия, ремиссия сейчас. Химию уже не переносит…
— У меня у мужа тетка от рака умерла, — ляпнула Лидка, не умея остановиться. — Веришь, пять лет умирала, сгнила вся. Весной ездили в Ташкент хоронить… Ой, прости.
— Да ладно. Я ведь, Лидка, хотела как лучше. Мама ведь всю жизнь… С гитарой этой таскалась. Знаешь, Аделаида красивая была ужасно в молодости. Хочешь посмотреть? Сейчас фотки найду!
Аська спрыгнула с подоконника, побежала в другую комнату. Тренькнула Лидина сотка.
— Алло? Жорик, прости, дорогой! Тут меня, это, на самом деле, на работе напрягли. Э-э-э… Да, предупредить не успела… Там пельмени в морозилке. Ага-а… Постараюсь.
Аська притащила замшелый бархатный альбом с латунными уголками, забралась на диван.
— Вот, гляди. Красотка, да? Фигура какая — атас! А личная жизнь вся в заднице. Аделаида тебе про мужа плела? Про физика? Да не было у нас со Славкой отца. Мы вообще сводные. Я — Нуркатовна, а брат — Иванович. Смешно, да? Я, когда маленькая была, все про папу спрашивала. А она отвечала: погиб твой папа. Альпинистом был, с горы сорвался. Экзотика, блин.
Аделаида действительно в молодости была ого-го. Вот она (химзавивка барашком, шарфик в белый горошек, сапоги-чулки, треугольный воротник кожаного пальто, пластиковая сумка “ABBA”) в обнимку с эффектным брюнетом (бакенбарды, очки а-ля Джон Леннон, брюки-клеш, трубка) — на фоне катка “Медео” и трех задумчивых березок. Вот она (длинный белый хайр, резной мундштучок с сигареткой, свитер моряцкой вязки, на шее — макраме, на веках — длинные стрелы Амура) полулежит в кресле, спустив изящные ножки с подлокотника, а мужик (длинный белый хайр, бритый подбородок, беломорина в углу рта, ковбойка и рваные джинсы) сидит по-турецки рядом, зажав в руке чехословацкий стакан из серии “Первые автомобили”. Вот она (расшитая золотой нитью бирюзовая индийская блузка, высокий начес, жемчужные клипсы) — в ресторане, рядом — двое красномордых папиков, полковник и подполковник, жрут волованчики с черной икрой. Вот она (вечернее платье в пайетках, горжетка, небрежные рыжие локоны, жирно блестящие губы) — перед входом в Театр русской драмы им. Лермонтова, вокруг толпятся дурно одетые дети и пенсионеры.
Лида с интересом рассматривала фотки — все равно торопиться было уже некуда. “Театральный цикл”. Аделаида — комиссар: гимнастерка, буденовка, деревянное ружье. Аделаида — королева Медичи: черная хламида, бутафорская корона на знакомом парике. Аделаида — Офелия в разрисованном гуашью марлевом балахоне, рядом тусуется какой-то сморчок в трениках и бумажном жабо. Аделаида — советский ученый в круглых проволочных очках и кокетливом белом халате.
Аделаида — Сапфо в серебристой парчовой тоге возлежит на козетке, в одной руке — детская скрипка, в другой — пиала…
— …Она с актерами путалась, с каким-то фокусником жила, потом с художником. А мы с бабушкой ее почти и не видели. Помню только духи — “Пуазон” назывались. Вкусные. И как я плакала с температурой. Мама, не уходи, мамочка… А она — чмок-чмок, и нет ее. А это мой отец, настоящий. Женатик, долго ей нервы мотал.
С фотки “шесть на девять” серьезно глядел представительный восточный мужчина, смесь арабского шейха и цыганского барона.
— …Я к нему ездила в Актау. Он там живет. Здоровенький, гад, до сих пор. Алиментов не платил ни копейки — она гордая была, отказалась. Дура. Ты представляешь, я к нему приехала, девчонка совсем, после школы: папа, говорю, папа… Он меня, правда, встретил, дома стол накрыл, с братьями-сестрами познакомил. С женой — на молодой женился, как овдовел. Знакомьтесь, говорит, это мой грех молодости. Красивый, говорит, грех получился. А глаза прямо масляные…
— Аська, я сигарету, это, возьму?
— Да бери, конечно… В окно кури… А вот это — подружки ее, Аделаида — в центре, как всегда. Прямо мисс Вселенная! В купальнике и на каблуках, обалдеть, да? На Иссык-Куле. Вон верблюд, смотри, а за ним — я. С бабушкой. Это восемьдесят третий, что ли?.. Она тогда бардами увлеклась, на концерты ходила, сама пела-сочиняла. Эх… Давай, Лидка, тяпнем, а? — Аська полезла в горку, достала початую бутылку “Финляндии”, плеснула себе и Лиде в чайные чашки.
— Давай, Лидка. За нас! Ап!
Лида зажевала водку изюмом.
— Знаешь, Ась, я ведь тоже в молодости… То есть, это, в универе… Стихи писала. Как бы.
— Ты? — удивилась Ася. — Надо же… А мать моя была — театралка, модница, на поэтические тусовки ходила. Звездой была, блин. В своей компании. А я в детстве даже поклонялась ей. Мечтала о том, что стану такой же классной, как Аделаида меня заметит и полюбит, позволит с ней жить, смотреть на нее, любоваться…
— … Даже на конкурс посылала, то есть… В Москву…
— Да ну? — Аська налила по второй. — На тебя, Лидка, ты уж извини, и не подумаешь.
— …А потом решила — зачем это? — Лида глупо улыбнулась, выпила еще. — Жизнь, это… идет. Родители у меня, на самом деле, старенькие совсем были. Интеллигенты, то есть — в первом поколении… А когда… это… одна осталась — на работу устроилась, в газету. Денег совсем не было. Кропала статейки за копейки… Блин. Потом с Жоркой сошлась…
— …А как она Славку родила, мы и стали вместе жить. Славку я полюбила просто дико. Только что грудью не кормила. Мама все на своих вечеринках пропадала, а мы с ним вдвоем сидели. Он в детстве болел сильно. А бабушка к нам ходила суп варить…
— …Он-то сам, Жорка, с Ташкента. Квартиры своей нету. Ну вот… У меня и живем то есть. Хороший он, простой только. Ну, я и пошла в торговые агенты. Неудобно, он горбится — а я стишки типа пишу…
— …А я маму все ждала, подолгу спать не ложилась. Думала, вот придет, похвалит меня — за Славку. Что я так ухаживаю за ним. И вообще… Ни разу не дождалась ее, засыпала. А Славка… Он неплохой парень, только без башки. Хоть не наркоман. А в детстве был чудным-чудным. Рано говорить начал. Читал запоем…
— …Косноязычная я. Это типа болезни… Дислексия, что ли. В общем, как-то — того… Не получилось. Короче, плюнула я. А может, и правильно… Зато зарабатываю. Баксы…
— Пей, Лидка… А вообще, погоди. Я тебя спросить хочу. Ты песню ее слышала? Ужас, да? “Ромашки спрятались, поникли лютики”, блин… Я вот думаю, Лидка, как это получается? Всю жизнь искусству посвятить, даже о детях не думать. Как это можно так? Ну почему ей бог таланту не отсыпал, а? Старалась, старалась, мучилась этими… муками творчества. Ну, хоть бы под конец-то что-то путное у нее вышло! Вот я и подумала… Ты Грина читала?
— Г-грина?.. Грин по-английски — зеленый! — авторитетно заявила Лида, икнула и прилегла на диван. Изумрудные лианы тотчас же обвили ноги; перед носом пролетела, жужжа, как пчела, деловитая колибри. На троне Снежной Королевы сидела девочка лет пяти, в красной шапочке, играла мобильным телефоном, сверкающим кристаллами Сваровски.
— …Вот я и придумала. Глупо, да? Лидка? Лидка! Ну, ты и нажралась, мать. С трех рюмок. Спит. Дурочка. Ладно, спи, спи…
Вместо леса разлилась вокруг бирюзовая морская гладь. Трон с девочкой куда-то уплыл, вода чуть слышно плескалась о Лидин камень, звериная шкура промокла и отяжелела. Лида подняла глаза: невдалеке качался на волнах здоровенный темный парусник. Лида прищурилась: ей показалось, что с его борта кто-то внимательно следит за ней в подзорную трубу…
Дождь нудно бренчал по стеклам. Славка ушел на дежурство. Ася походила по сумеречному залу, потрогала вещи, поправила фото на стене (Аделаида-первоклассница с отретушированной улыбкой и советским букварем). Села на диван. Набрала номер:
— Женя? Женька, ты в Москве? Ну и как, весело? Нет, не иронизирую. Да, плохо. Потом расскажу… Плохо и мне, и маме, всем. Была сегодня в консультации. Уже три месяца. Да. Брось, я же просто так тебе говорю. Да просто так! Ты чего? Я же ничего не прошу! Я так, просто! Да что ты заладил! Я тоже хочу без сложностей! Да! Да пошел ты!!
Жахнула соткой об пол. Из спальни послышался страстный шепот:
— Ася, Асенька, дай таблетку…
Картина 4
Ася лежала на больничной койке, отвернувшись к скверно покрашенной стене, и увлеченно нажимала на клавиши мобильного. Шарик, послушно прыгавший через горы и бездны, вдруг вывернулся, скакнул на невесть откуда взявшуюся рогатку и красочно лопнул, размазав внутренности по дисплею. Ася раздраженно хмыкнула. Ладно, вернемся на пятый уровень, зар-раза…
В спертом, провонявшем хлоркой и медикаментами воздухе палаты струился неспешный разговор. Беседовали соседки с разной величины животами: толстая Танюха, косоглазая Индира, худая как жердь, и совсем молоденькая, уже на сносях, гулко храпящая по ночам Гуля. Четвертая, рыжая Альфия, икая, жевала куски толстой, как кафель, шоколадной плитки.
— Ик! Танька, минералку кинь!
Через палату со свистом пролетел пластиковый снаряд.
Толстуха в малиновом халате снова улеглась, облокотилась о подушку и лениво продолжала:
— А вот еще от изжоги хорошо помогает… забыла… декамерон, что ли, называется. Мужу брала. Ой, слушайте, у меня у мужа брюхо такое — и рыгает, и икает, что твой тюлень. А тут мама забеспокоилася, свекровушка моя: “Чем-то ты, Танюха, не тем его кормишь!” Нет, вы подумайте! Жрет как свинья да пиво пьет с дружками, вот и растет брюхо-то, понятно же, бля, говорю.
— Ох!
— Утром мне в больницу, а он сожрал шесть яиц. Я говорю, как ты, блин, не лопнешь, а он…
— Ох… Не могу больше. Женщины, кто шоколадку хочет?
— Альфиюшка, завязывай, говорю, с шоколадом, нельзя тебе. Врачиха твоя вчера вон как ругалася.
— Скорее бы домой, женщины… Мне ведь еще ремонт доделывать, я ведь у мужа своего, это… Квартиру отсудила, да-а… — вступила Индира.
— Ой-бай! — Гулька тяжело перевалилась на другой бок и уставилась в рот новой ораторше.
— Ага! — радостно продолжала Индира. — В январе у нас свадьба. А квартирку-то я покамест прибрала, да-а. Ты понимаешь, у меня у мужа сестра, золовка, сука еще та. Ну и вот, ты прикинь…
Ася встала, поглаживая пятимесячное брюшко, пошла к окну. Палата была на первом этаже, и, когда часы посещения заканчивались, можно было переговариваться со своими и даже втаскивать передачи сквозь решетку. Подоконник, несмотря на ежеутренние скандалы с медсестрами, был завален фруктами, плюшками, коробками с чаем, сахаром и конфетами, заставлен молочными и кефирными пакетами, йогуртами и особенно ненавистными Асе шеренгами разнокалиберных банок, облепленных изнутри белым и рыжим жиром, в хлопьях которого плавали котлеты, куски мяса, пельмени, ошметки борща, куриные ноги.
— Эй, как тебя, Асия, окно-то закрой, холодно же! — Танюха потянулась за одеялом.
Ася, будто не слыша, жадно вдыхала октябрьский острый воздух с еле уловимым яблочным ароматом.
— Че, слышишь плохо? — Индира встала, качая замотанной люрексом головой, подошла к окну, отпихнула Асю и захлопнула створку.
Ася вцепилась побелевшими пальцами в подоконник, раскрыла было рот и вдруг, ненавидя себя, проскулила:
— Да я дышать не могу, вы понимаете?
Индира закатила косые глазки к потолку, выбрала из пакета сочный апорт.
— Ну так и че она? — с интересом спросила Гулька.
— Золовка-то? — хрустя и чавкая, продолжала Индира. — Да пошла она… Я ей сразу сказала: закрой пасть, ясно.
Танюха, прогибая панцирную сетку чуть не до пола, села, потянулась, сказала безразлично:
— Ну че ты ревешь-то, Асия, или как там тебя. Задолбала уже. Холодно же, ты ж здесь не одна.
Асе хотелось заорать, заорать на этих идиоток, затопать ногами, убежать к черту из больницы, все-все это прекратить немедленно, порвать, завыть, устроить истерику, валяться на полу, грызть железные ножки кровати… Ребенок властно шевельнулся, потом еще. Ася проглотила горький комок, с тоской поглядела на окно и пошла к своей постели.
— А ты не плачь, всем тяжело. Не плачь. Ой-бай, что за женщина такая, плачет и плачет. Как тебя муж терпит, не знаю, прямо… — добрым голосом увещевала ее Гулька. — Ребенок у тебя родится, тоже плакать будет, подумай своей головой…
Танюха достала из-под кровати йогурт, мгновенно слопала его и принялась облизывать крышку, потом бережно спрятала ее под подушку.
Индира, слегка посмеиваясь, заметила:
— А где он, муж-то? Ни разу не было что-то… Эй, Асия? Или как там тебя? Нету мужа у тебя, что ли?
— Отвяньте, — пробормотала Ася и закрыла голову подушкой.
В коридоре прокричали обед.
Гулька поднялась, вышла из палаты. Танюха ухмыльнулась:
— Во жрет. Вчера жрала буханку хлеба. Еешный муж принес, она взяла и кусает прямо. Я говорю: ты че, ты ж сдохнешь. А она говорит: хочу и все. Так че ты, Индирка, развелася или не развелася? Я не поняла.
Ася взяла сотку и, ни на кого не глядя, вышла в коридор.
— Женя! Женечка! Чего трубку не берешь? Да нет, я так спросила, не злись… Ты можешь говорить? А? Не слышу! Да, так хорошо. Слушай, я так соскучилась. Да нет, ничего не надо. Тут кормят… Да, нормально. Слушай, может, приедешь ко мне, а? Второй роддом, я тут на сохранении, пятая палата… Я во двор выйду, встречу тебя. Приедешь? Приезжай, Женчик! Завтра? А-а-а… Женечка, у нас девочка будет. Да нет, я не плачу… Это гормоны… Целую. Пока.
Из палаты бесперебойно поступали реплики соседок.
— Вот квартирка-то и моя теперь. А золовке — ха, тьфу! Хрен с маслом, да-а…
— А у нас золовка даже не вякает. Если вякнет, муж ей всю башку об стенку на фиг разобьет.
— У вас, у чечен, — строго. Я вашу нацию очень уважаю. Прикинь, тут недавно лежала одна. Уйгурка, что ли, или карачаровка. Так у них свекор с невесткой вообще не разговаривают.
— Как это?
— А так. Пришел к ней свекор, жрачку принес, а сам даже не смотрит на нее. И она — взяла, никаких спасиба, поклонилась — и в палату. Говорит, женщины, выйдите, скажите ему, что, мол, у меня все хорошо, пусть шприцов-пятерок принесет. Ой, телефон! Да! Алло! Мама! Ну! Нормально! Дня через три! “Нескафе”? Собрала, крышки, собрала. Как выйду, сразу пошлю. Шестая кружка уже будет. А ты че? Кастрюлю выиграла? Ух ты, блин… Мамуля, ты это, от приправы тоже верх отрежь, пока Павлик не выкинул. И туда положь, где все лежит… Ладно, мама, обед у нас. Котлеты съела, ага… Не, не надо. Йогурта принеси, “Данона”. Я крышки собираю. Ага. Пока.
Мимо прошла, что-то дожевывая, Гулька.
— Женщины, там греча. И суп гороховый. Че не идете?
— Гулька, жрешь все, да? А че с пельменями делать будешь? Ты в холодильник их покамест зафигачь. А то стухнут.
— Индирка! Альфиюшка! Давайте кушать. Обед же.
По коридору разливался аромат гречневой каши с луком. Борясь с тошнотой, Ася вернулась в палату. Опять двадцать пять, когда ж они нажрутся уже!
Посреди комнаты стояли в ряд три тумбочки. Соседки сновали вокруг, вскрывая банки и пакеты. Ася улеглась, неприязненно отвернулась. Где там наш красный шарик?
Снаружи постучали. Танька вскинулась, распахнула окно:
— Павлуся, приветик! Павлусенька, дай поцелую, дай!
Угрюмый мужик с тремя небритыми подбородками заглянул в палату, тяжелым взглядом прошелся по ее обитательницам, рыкнул, пуская сивушные пары:
— Че ты, Танюха, вечно ты… Убери морду от решетки, бляха муха, ты ж застудишься. Выходь во двор давай. Мамаша борщу прислала. Горячий, бляха муха. Давай задницу подымай.
— Я щас, ты иди… — счастливо чирикнула Танюха, схватилась за банки, пакеты, сумки, накинула толстый махровый халат.
Хлопнула дверь. Индирка, позевывая, сказала:
— Пьяный какой, да-а! Нет, мой все ж таки… Мой-то очень правильный мужик. А как ухаживал! Чуть что — сразу в глаз. Что ты!
— Ты говоришь, когда свадьба-то у тебя? — любопытничала Гулька, чавкая и слизывая с пальцев жир.
— В январе, двадцатого гулять будем, не родить бы до срока… Я ведь, блин, пять лет не беременела. У каких только профессоров не была, кто только мне в это самое не заглядывал… Эх, доносить бы. Ух, какая я злая на этих сволочей, которые за абортами пришли! Глаза б мои не видали сук! Тут паришься, трясешься, а они… И в столовку ходить с ними не могу, жрать рядом противно.
Рыжая Альфиюшка закивала, торопливо доглатывая кус баранины:
— И не говори… У меня у самой трое. Ох… Девчонки, блин. Муж злится. Сейчас вроде точно мальчик. Я знаешь, как делала? Мне подружка дала таблицу, по ней можно так залететь, чтобы видно было — мальчик или нет.
— И че, сразу получилось? — с недоверием спросила Индира, не забывая наворачивать холодный плов.
— Не, не сразу. Пару раз скреблась… Зато теперь — верняк! Муж прямо не надышится, блин. Колечко подарил. Во, гляди — с брюликами!
Ася лежала и думала о гречке с луком. Может, она не такая противная? Наконец решилась и встала. Но столовка была уже закрыта, и даже гречневый дух успел выветриться из коридора. Внезапный острый голод ударил прямо под ложечку. И что теперь делать? Ничего нет… Только кефира полпачки вчерашнего… И денег ни копья.
Ася достала телефон:
— Женя! Женечка, слушай, мне надо… Что? Мешаю? На совещании? А зачем брал трубку тогда?! Слушай, раз в жизни тебя попросить хотела… Да пошел ты! Тогда вообще не приезжай, понял?
Задохнувшись, она кинулась к намертво закрученному коридорному окну, прижалась щекой к своему стеклянному двойнику…
— Женщина! Эй, Асия! Или как там тебя? Опять ревешь? Врача, что ль, позвать? — вернувшаяся с улицы Танюха пихала Асю в спину.
— Боже, да отстаньте вы все! Отвяжитесь от меня! А-а-а!.. — Ася уже не могла сдерживаться и орала в голос.
Из других палат высовывались одутловатые женщины в платках и без, цокали языками, качали головами, приговаривая про себя на разных языках обрывки молитв и бытовых суесловий. Танюха обиженно засопела:
— Ну, ты и сука! Достала нас уже. Да что ж это такое… Мы тут все не на курорте! Заткнись, слышишь?! На вот, пирога поешь и заткнись! — она вынула румяный пирог и сунула Аське.
Вся в слезах и соплях, Ася жадно вцепилась в пирог. С капустой, боже…
— О! Пошло дело… Ладно, в палату идем. Борща тебе налью.
В палате жевали.
Танька, сгружая банки и свертки, рассказывала.
— Ой, женщины! А там, у крыльца, ребеночка подбросили! Сама видала. Лежит сверточек такой, махонький-махонький! Пусенька такая, кусенька…
— Блядь какая-то подкинула, — прошипела Индира. — Я б ей глаза вырвала. У нас строго с этим… Сразу — в мешок и в речку. Пойду, погляжу.
Альфия почесала голову, хмыкнула ей вслед:
— Ишь ты… Мешок… Знаем мы таких. Сами поблядушки еще те. Да курит, как паровоз, стерва. Вчера возле мусорки ее видала… Сказать, что ли, ее турку?
— А че ребенок-то? — проснулась Гулька.
— А ниче… Медсестры унесли. Подкидыш. Может, возьмет кто… — Танюха зевнула и укрыла глаза платком.
— Да он, небось, больной насквозь. Спидонос какой-нибудь… Я бы не взяла. Ой-бай… Эй, Асия! Есть будешь?
Аська, заливаясь голодной слюной, подсела к крайней тумбочке, выбрала из плова кряжистую куриную ногу.
Вошла Индира, снимая куртку, обронила:
— Эй, Асия, там приехали… Во дворе… Ищут тебя.
— Меня?!
Аська торопливо утерлась салфеткой и, как была, в тоненьком халате, кинулась за дверь.
— И че за мужик? — не утерпела Гулька.
— Да не мужик. Мамаша, что ли, еешная. С подружкой. Та чокнутая какая-то… Смеется все время. Вай, Алла-а-а… Погляди, Альфиюшка, ноги у меня отекли? Сильно? Ой, женщины, за что нам такая доля? Мужиков бы наших, трахарей, сюда бы…
В коридоре прокричали тихий час.
Картина 5
Ася вернулась, села на кровать, потирая озябшие руки.
— Послушайте, а кто приходил-то? Я никого не нашла во дворе.
— Да вон, в окне… — кивнула Индира.
И точно — снаружи требовательно застучали. Ася вгляделась.
— Асенька, девочка! Здравствуй! — глухо донесся голос мамы. Вцепившись в решетку худыми прозрачными пальцами, за окном стояла Аделаида в белокуром парике с буклями, укутанная в прохудившийся оренбургский платок, в старой Славкиной куртке. За ее плечом клубилась какая-то подвижная баба — покашливала, подпрыгивала, похекивала, посапывала.
Ася подошла к окну.
— Привет, мама. Как ты? Мне во двор не выйти, тихий час… — Ася обернулась к соседкам. — Извините, женщины, можно я с мамой через окно поговорю?
Танюха махнула рукой:
— Валяй…
— Мама, я тебя прошу, скажи, как ты себя чувствуешь? Ты у врача была? Когда тебе на химию?
— Девочка моя! — нараспев продекламировала Аделаида. — Все это такая глупость… Я решила больше не травить себя. Ты знаешь, это неправильно, поверь мне! Наш организм — это такое… Стихотворение. А в настоящем стихотворении нет ни одной лишней строчки, ни одной лишней рифмы! Я все время думала — зачем все это? Зачем я была нужна? Так мучилась, так мучилась! А теперь… Поверь мне, милый, я все поняла. Надо слушать себя, свое тело, разглядывать свои ауры, любоваться жизнью. А смерти нет, ее совсем нет, правда, Ася! Это такая свобода… Такой простор… Ты не представляешь, что мне сегодня снилось. Ты просто обалдеешь, когда я тебе расскажу! Мне снились темные паруса… Темные, Ася, не черные… Корабль… Под темным парусом… А по палубе — пауки бегут. Мохнатые, черные, с белыми крестами. Большие, как собаки… Это — грехи… Мои грехи… А корабль — душа. И — море… И вот судно тонет… И темное полотно паруса. И по нему — пауки. И все… Все тонет… А я — я иду по воде. Представляешь? Нет, ты представляешь?
У Аси от ужаса похолодела спина.
— Мама, прекрати! Не позорь ты меня… Ты что несешь? Ты таблетки пьешь?
Аделаида таинственно улыбнулась и подняла указательный палец.
— Дочь! Я вышла на семнадцатый уровень самопознания! Моя карма выправляется. Знаешь, у меня пропал аппетит. Совершенно есть не хочу. Так забавно…
— Мама, сколько ты уже не ешь? — испугалась Ася. — Ты с ума сошла! Тебе же нельзя!
Аделаида продолжала высоким ломким голосом:
— Надежда Магомедовна, мир ее дому, составила мне матрицу. Вообрази, она оказалась сложнее, чем у всех ее клиентов! Она такого сама не ожидала, она говорит, такое бывает у одного человека из тысяч и тысяч. Это, знаешь, такая неординарность, такая… Близкая к гениальности, если хочешь, так она говорит. Я просто смотрю на эту матрицу, тут главное — смотреть и думать, больше делать ничего не надо, нужно только вспоминать всех, кого ты обидел за всю жизнь, и повторять число, свое число, Ася… Надежда Магомедовна мне сейчас число вычисляет по группе крови, потом я еще фильм должна буду купить про целительницу Бихзаду. Это сестра Надежды Магомедовны, все это очень недорого, не думай. А потом мы с Надеждой Магомедовной поедем в Китай, к Бихзаде. Она там живет в Небесном храме…
— Мама! МАМА! Сколько денег ты уже угробила? — воскликнула Ася, чувствуя, как снова подкатывает к горлу саднящая горечь.
Мать величественно пожала плечами:
— Мой милый, я же откладывала пенсию, ты знаешь…
Вот оно!.. Ася чуть не закрутилась на месте.
— Значит, вся пенсия за пять лет?! Мама… Мамочка… — она вдруг поняла, что снова скулит, — а как же твой курс? Тебе же надо ложиться в диспансер! Я же с таким трудом договорилась!
Аделаида засмеялась:
— К счастью, мой милый, мне уже не нужно ехать в это кошмарное место, ты рада? Надежда Магомедовна…
— Да кто она такая? Кто это?!
И тут из-за маминого плеча высунулась ярко-розовая свинячья мордочка: вздернутые ноздри, близко посаженные слезящиеся глазки, меленько завитая пегая челка, улыбочка на тоненьких губешках…
— Мир тебе, ми-и-ир дому твоему, дорогая моя девочка! — пропела Надежда Магомедовна. — Радость, радость несем мы в этот ми-и-ир!! — и, повизгивая, засмеялась.
— Вы кто такая?! Как вам не стыдно! Вы зачем голову морочите больному человеку? — выкрикивала Ася.
Соседки заворочались, заскрипели пружинами:
— Эй, потише ты там…
— Ой-бай, уколы уже? Нет?
— Альфиюшка, спишь? Сунь в розетку зарядку… Эй, женщина, кончай, дует из окна, блин!
— Мир и вам всем, золотые мои, любимые мои девочки, мир, мир, мир вам! — заверещала Надежда Магомедовна, отталкивая в сторону блаженно улыбающуюся Аделаиду. — Асенька, солнышко, кисонька, рыбонька, твоя мамусенька — просто удивительный, удивительный человечек! А когда мамусенька выйдет на семнадцатый уровень, у мамусеньки все-все чакрушки откроются. Все увидят — твоя мамусенька, она же правнучка самого Будды по материнской линии! И-и-и-и… Ми-и-и-и-и-ир…
И-и-и-и-и-и…
— Время молитвы! — подхватила Аделаида, снова вцепляясь в решетку. — И-и-и-и-и… Ми-и-и-и-ир…
Внезапно грозный бас рубанул по ушам:
— Это еще что такое?! Тихий час у нас, женщины спят! А вы что это? А ну
брысь! — постовая медсестра, отпихнув Асю в сторону, с треском захлопнула окно.
— Ладно, Асенька, мы потом еще придем, целую, мой милый… — трусливо протараторила Аделаида и метнулась прочь. Надежда Магомедовна еще некоторое время повисела на железных прутьях решетки, распевая: “Ми-и-и-и-ир вам, родные мои, ми-и-и-и-ир…” Потом отвалила и она, двуперстно перекрестив суровый лик медсестры, проводившей ее недобрым взглядом.
— И чтобы не было больше такого. Ясно?! А то вылетишь, как пробка из бутылки, — уходя, пророкотала медсестра.
Товарки, ворча, укладывались. Ася без сил навалилась на подоконник. Звякнули банки.
— Ой-ба-ай… — протянула Гулька, — а пожрать так и не принесли тебе, блин.
Картина 6
Сегодня путь от остановки показался удивительно коротким. Череда четырех-этажек, крохотное футбольное поле, не знавшее отроду ни одного мяча, замусоренные окурками палисаднички под окнами, разломанные качели и глупая арка. Десять минут ходу от перекрестка, даже по сугробам.
Ух ты, дубор-то какой! Между прочим, в начале прошлого века дамы города Верного в январе гуляли в накидках и с кружевными зонтиками. Чистый прохладный воздух стекал в чашу города с крутых верненских прилавков, и разноцветные, с чешуйчатыми веселыми крышами теремки и соборы инженера Андрея Зенкова и архитектора Павла Гурдэ подставляли резные бока бодрому азиатскому солнцу. Где сейчас эти домики?.. Все, к чертям, посносили — постколониальный синдром называется. Понастроили в центре турецких многоэтажек… Запрудили узкие улочки иномарками, пробки кругом, как в Москве, жилье по три тыщи баксов квадратный метр… О чем это я? Да, с тех пор в Алма-Ате сильно похолодало, зима как в Сибири. Говорят, семипалатинский ядерный полигон подгадил… А может, и везде сейчас так. Может, и в Ташкенте уже солнышка в январе нет, тоже снегом все завалено — и странно широкие пустые проспекты, и высотки в орнаментах, и древние мавзолеи. Густая тень холода, как небывалый профиль Искандера Зулькарнайна, ложится на асфальт. Леденеет кровь в жилах восхода, и прошлое рассыпается, как стеклянный дым… Глобальное потепление, свернутая скула Гольфстрима…
Нет, про Ташкент — это полная глупость. Это она наврала сама себе сдуру. В Ташкенте-то тепло… Там Жорика мама живет. А здесь просто климат резко континентальный, да и горы вокруг. Вот тебе и весь сказ.
Показалась знакомая хрущоба — черный вьюнок свисал с ее боков, как водоросли с истлевшего корабля.
Лида вновь поднималась по воняющей кислятиной лестнице. Опять бессмысленная детская возня, чахоточное фортепьяно зудит гаммой, гортанные телефонные выкрики и телеперестрелка. Как будто время застыло янтарной коркой над этим подъездом, и ни глотка свежего воздуха, ни чистого звука настоящей жизни не доносится сюда, в это царство мрачных заводных теней, прилипших войлочными ногами к своим жалким порогам, не видящих ни лучика света, не знающих, что такое свет…
Курлыкнули алябьевские трели. Раздался Аськин голос:
— Ну, откроет кто-нибудь?
Наконец дверь распахнулась. Животастая, отечная Аська презрительно щурилась с порога.
— А-а-а, это ты… Заходи. Че пришла?
— Да вот, это… Э-э-э… Мы тут скинулись на работе. В общем, к Новому году… — Лида сунула Асе конвертик.
Аська пожала плечами.
— Чай будешь? Сапоги снимай, — и, не дожидаясь ответа, пошла по коридорчику походкой африканки, грациозно несущей на темечке плоскую Землю, китов, слонов и черепаху в придачу. Лида пошла следом.
— Вчера только выписалась. Третий раз лежу. Господи, как я всех ненавижу! Такого там насмотрелась, не дай бог. И соседки — атас… Как трижды в аду побывала. Прихожу домой — грязища, скот этот, братец родной, якобы на дежурстве, знаем мы эти дежурства долбаные. Мама… Ой, Лидка, веришь, нет, сама мыла ее. Не знаю, как подняла. Он, тварь, ей памперсы два дня не менял. Думала, задохнусь. А все равно — дома лучше, хоть и гемор. Не хочу я в больницу. Не пойду больше! Теперь — только рожать. Да и осталось-то мне семь недель всего. Дотерплю, небось…
Из большой комнаты в унисон Аське бубнил телевизор.
Кухонька совсем крохотная. Столик, две табуретки, на подоконнике горбом торчит засаленный детектив Донцовой, с краю притулилась забитая окурками жестянка. Сырые стены, закопченный потолок, шахтерские отвалы посуды и алюминиевых кастрюль, когда-то новеньких, зеркально-блестящих, оптимистичных. В таких кастрюлях хорошо варить яйца и кипятить молоко. Как горяченького хочется! Стекла покрылись потом от кипящего чайника. Холодно и одновременно душно. Как в песне…
— Гос-споди… И кому я все это говорю? Кто меня слушает? Лидка, а, Лидка! Уснула, что ли, снова? Пей. Вот твой бокал. — Ася пододвинула Лиде литровую кружку с сердечком. Лида обняла ее озябшими ладонями, с сомнением заглянула внутрь. Таниновые полосы опоясывали стенки, как годовые кольца. Жидкий чаек полоскался где-то на середине кружки и пах банным веником.
— К чаю ничего нет. Вот — сахару насыпай. Так, посмотрим, — Аська полезла в конверт, принесенный Лидой. — Пять штук. Богато… Спасибо, конечно… Да ты не думай, я не обиделась. Сейчас Славку в магазин пошлю. Славян! СЛАВЯН!!!
Из коридора раздалось неспешное шлепанье тапок. Да, это был он, Бабруйский Медвед, похоже, не стригшийся с августа, и все в той же майке “Че” (и не мылся с тех пор?).
— Ну, че? А, превед, превед… Людмила.
— Че ваньку валяешь? Лидка она. Не узнал, что ли? На вот бабки, сходи в “Беккер”, купи колбаски, сосисок конских. Ты, Лидка, не уходи. — Ася закурила. — Сейчас этот придурок вернется, бутеров наделаю, посидим еще. Расскажи, как там на работе? Что нового? Как Женька мой? Жанарка как? Нормальная баба, да?
Лида как раз побаивалась этих вопросов. Но начальный план отдать конверт на пороге и сбежать провалился, так что придется отдуваться.
— Да ничего. Э-э-э… На самом деле… Ася, — Лида втянула голову в плечи. — Ася, я что тебе сказать хотела… Предупредить как бы. Женя, то есть Евгений Петрович, это… Короче, девки на собеседование ходят.
— Что?! — Ася подавилась дымом, закашлялась. — Он же обещал Жанарку из маркетингового взять!
— Ты не расстраивайся! То есть, может, он временно берет, пока в ты декрете! Ты это, не расстраивайся, слышишь? Тем более он ведь… Это, как бы… Ну, не обидит тебя… Ась!
— Вот как, вот как, серенький козлик… Лида!
— Да, Ась…
— С мамой поздоровайся. Вернее, попрощайся… — Ася говорила каким-то пластмассовым голосом.
Аделаида сидела в том же кресле в той же, когда-то величественной, а теперь жалкой позе. Худая, глаз не видно из-за морщин, скрюченные руки вцепились в подлокотники. В углу потемневшей, как бы съежившейся комнаты торчала еле различимая елочка с несколькими игрушками и свернутой набок советской звездой. Пыль и вонь сразу же намертво забили нос. Лида чихнула. Аделаида Павловна, не отвлекаясь от экрана, спросила медовым голосом:
— Кто это? Асенька, кто к нам пришел? Это Верочка Моисеевна?
— Здравствуйте, Аделаида Павловна, — проговорила Лида.
Господи, да она просто скелет! Грязно-розовый халат, старушечий платок в дырах, на ногах могучие носки горчичного цвета и тапки с помпонами.
— Разве мы знакомы? — Аделаида с трудом повернула голову, вгляделась в Лиду. — Где мои очки? Слава! Ася! Кого вы привели в наш дом? Это Верочка Моисеевна?! А?
— Это я, Лида. Помните? Я у вас, э-э-э, интервью летом брала…
Аделаида открыла рот, закрыла его и медленно откинулась на спинку кресла.
— Мама, это Лидка. С работы моей. Ну да ладно. Она на минутку зашла, хотела просто поздороваться.
Лида оглянулась. Ася, стоя в дверях и механически поглаживая живот, говорила все тем же мертвеньким голосом.
— Мама, есть хочешь?
— Я не хочу, — сварливо заявила Аделаида. — Ты ведь знаешь, у меня депрессия. Творческий кризис.
— А лекарство ты принимала? Славян тебя к доктору возил на прошлой
неделе? — Ася пошла к дивану. — Лидка, ты чего стоишь? Вон, садись.
Лида со вздохом уселась на знакомый пуфик.
— Дочь, я сейчас не настроена на общение! — величественно объявила Королева и закашлялась. Гадко, с брызгами.
— Мама! Я плохо себя чувствую, у меня угроза выкидыша, понимаешь? — раздельно заговорила Ася. — Я на сохранении валялась на больничной еде, шприцы у соседок одалживала, ни одна сволочь, кроме Лидки, ко мне не пришла, а ты мне тут Барби строишь? Отвечай по-человечески!
Мать в ответ затрясла головой, захныкала:
— Вот я умру, вспомнишь обо мне. Вспомнишь, как на мать кричала! Давай кричи, давай бей! — Она закрыла дрожащими руками макушку, проросшую седым ежиком.
Лида сидела в каком-то оцепенении.
Королева перестала подвывать, сверкнула исподлобья глазами:
— Что-то ты с матерью только такая смелая, как я погляжу! Ни на кого больше и хвост поднять не смеешь? Дешевка! — вдруг выплюнула она со злобой.
Ася вздрогнула всем телом, потянулась к ней:
— Мама! Ну что ты?
— Думаешь, я дура? Дура? — повышая голос, продолжала Аделаида. — Денег у него боишься попросить? Ты обо мне подумала, когда все это… затевала? Шлюха!
— Мама! Мама!
— Мама… Еще вспомнишь о матери! Сдохну — поплачешь тогда! — старуха поерзала в кресле и снова взялась за пульт.
По телику шли “Девчата”.
— …А я не мерзлявая! — прочирикала киношная Тоська.
Аделаида вдруг весело подпела бравурной музычке. У Лиды по спине поползли мурашки.
— Мама, мама! Ну прости… Я же о тебе думаю. Все время думаю, — бормотала Ася.
— А я — думаю о высоком. О Будде Золотые Ноги, — не отвлекаясь от экрана, светским тоном заметила Королева. — Моя бессмертная аура выправляется, и очень скоро все вы ахнете! Еще в этом году произойдет чудо! Надежда Магомедовна в восторге от моей нижней чакры. Говорит, никогда подобного не видела. Чакра сама синяя-синяя, а окоемочка такая, знаешь, бледненькая, сквозь нее все грехи мои видны! Я ведь очень, очень грешна, признаюсь тебе…
“Девчат” прервала реклама. Королева повернулась к Лиде и театральным шепотом изрекла:
— Я — великая грешница. Лариса, прости, я ведь любила, понимаешь ты это или нет? Знаю, Лариса, ты страдала. Мы все страдали!.. — Ее голос набирал силу. — Это трагедия! Драм-ма! Но пойми, мы с Егором — оба творческие люди, мы жили порывами, страстями! Скажи, что я могла?
Лида слезла с пуфа и, обливаясь потом, по стенке двинулась к выходу. Ася тихо сказала:
— Не бойся, Лидка… Это у нее часто теперь бывает.
— Молчишь?.. Эх, ты, Лариса! — воскликнула Аделаида. — Боже, как мы страдали с Егором! Какие это были муки! На сцене мы были Офелия и Гамлет, и между нами запылал костер, пойми! Ты ведь подругой моей была, Лариса, как ты могла не понять? А?
Старуха всхлипнула, ладонью прикрыла лицо… Помолчали. Лида аккуратно шагнула к двери.
— Я вам всем, дорогие мои, советую, — совершенно нормальным голосом произнесла Аделаида, — немедленно приступить к медитациям. — Она лукаво хихикнула. — У вас совершенно расшатались нервы. Разве так можно к себе относиться? А медитации — это просто чудо какое-то. Вообразите… Я лечу над городом… А там, внизу, — осен-н-нь, листьев насыпано до пятых этажей! Всюду — трупы… — старуха снова завела себя. — Это все будет… У меня видения… Золотые Ноги… Нет, весь я не умру! Останется душа! В заветной лире!
— Господи, мама! Какая лира? Какие трупы? О чем ты?! Давай-ка завтра врача вызовем, — Ася тяжело поднялась с дивана.
— …В первый раз такую единоличницу вижу! — Вот и погляди! — донеслось из телика.
— До свиданья… — прошептала Лида.
В коридоре шуршал пакетами Че.
— Сдача где? — грозно спросила Аська.
— Ржунимагу… На, посчитай… — звеня мелочью, он топтался у двери, старательно не глядя на Лиду. Почему-то это ее ужасно разозлило. — Я к Ахметке. Водку только не жрите.
— Ну и катись. Лидка, не спи! — Ася пошла в кухню, распахнула холодильник, немедленно обдавший Лиду волной зловония, начала раскладывать свертки. — О, ветчинка! А ты, Лидка, вообще, молодец, что зашла. Я тебе так благодарна, правда! И яблоки в больницу приперла. Спасибо. Давай, чаю еще плесну… Бутер с докторской будешь?
Лида вдруг сказала:
— Ася, ты извини, конечно. Но мне Жорик, это, как бы всю плешь проел. В простое он сейчас, понимаешь? Заказчик их кинул… Что сказать хотела. Блин, неудобно-то как… — Лида поморщилась. — В общем, у меня Слава денег занял. На кетонал.
— Гос-споди, что ты как неродная! Сама бы взяла из конверта сколько нужно, — Ася потянулась к Славкиной сдаче. — А сколько взял-то?
— Шестьдесят… — прошептала Лида, глядя в пол.
— Баксов? — Ася дернула щекой. — Дай-ка мне сумку. Сейчас, погоди…
— …Тысяч… — выдохнула Лида. И покраснела.
— Баксов?! — уронила сумку Ася.
— Да нет, тенге… Он ведь, это, говорит, мол, ты знаешь, матери капельницы, то да се… И как откажешь? Ну, я и взяла… То есть дала. А Жорик…
— Ты дура, да? Дура? Дура, ты почему мне не позвонила?! — Асю трясло, как в лихорадке.
— Аська, ты что? Ася! Да ладно. Я подожду… Водички тебе? Аська, черт с ними, с деньгами! Это! Ребенка пожалей! Зачем я, дура, ляпнула! Вечно не то скажу!
— Погоди! — Ася зябко обняла себя за плечи, закачалась на табуретке. — Погоди, Лидка! Деньги я отдам, честное слово. Завтра с карточки сниму и отдам. Не бойся! Только ты больше ни под каким видом, слышишь? Ни под каким! Какая сука! Вот сука!.. Повезло с братцем. Лучше бы я его в детстве задушила.
Лиде было ужасно стыдно.
Хлопнула дверь. В кухню заглянул Славян, повел носом:
— Систер, сосисичек свари, а? Холодно, аццкий сотона…
— Явился, гад, — тихо сказала Ася, глядя на него воспаленными глазами. — Че это ты на работу забил, а?! На дежурство не пора?
— А че “гад” сразу? Я на другую работу устраиваюсь, — Славка попятился.
— На какую, сволочь? Тебе уже и охранником быть западло? Что, перенапрягся? Где деньги, что ты у Лидки занимал? А? — Она уже кричала в голос.
Лида зажала уши.
— Да ладно… — испуганно отбрехивался Славка уже из коридора. — У тебя
все — деньги, деньги. Достала уже. В мозгах одни баксы крутятся!
— Это у меня? У меня?! Где шестьдесят тысяч, гад? Я тебя спрашиваю! — орала Ася, поднимаясь, нашаривая на столе то ли нож, то ли вилку…
Лида сжалась в комочек на табурете.
— Где, где! В Караганде. Я дело свое открываю. Мы с Ахметкой палатку самсятную ставим! — выкрикивал Славка, отчаянно шурша курткой.
— Какую? Самсятную?! — Ася с ложкой наперевес двинулась в прихожую.
— Ну да. Самсу горячую будем продавать. Сейчас ходили землю мерить. Возле самого базара, прикинь, — тараторил Славка, щелкая дверным замком. — Ну, я побежал!
Лида зажмурилась. Из коридора орали:
— Что ж ты со мной делаешь, пар-разит?!
— А ну не трожь!
— Как я расплачиваться буду, ты подумал?! Тварь проклятая, тварь!!
— Как врежу за “тварь”! Пусть твой козел расплачивается!
— Что-о-о?!
— Легла под шефа — пусть алименты платит!
— Отпусти, сволочь! Сломаешь!!
— Легко!! Еще раз полезешь — отфигачу на фиг, поняла?
Вроде затихли. Лида открыла глаза. Взяла сумку, пошла в прихожую. Там было пусто. Из комнаты доносились Асины рыдания и песенка про хороших подруг. Лида оделась и вышла вон.
Через некоторое время Ася забрела на кухню, нашарила на столе сотку:
— Привет. Как телки, Женечка? Какие? А которых ты на собеседование таскаешь. Доложили, ага… Сука ты кобелиная!! Не звони больше, сволочь! Мне от тебя копейки не надо! Сама, любимый, конечно, сама… Ненавижу!!
Покурила у окна, пошла в зал. Мать спала. Ася выключила телевизор, прошлась по темной комнате, трогая предметы. Вдруг из кресла донесся жалобный шепот:
— Ася! Ася! Сделай укольчик, Асенька!
Картина 7
— И вот, мама, Славик встал, подбежал ко мне и говорит: “Мама Ася, я описался!” Все так и упали… Это в годик-то. Какой он красивый был, ну, херувимчик просто, кудряшки золотые, сам весь такой ладненький, упругонький, беленький… Помню, когда он болел, бабушка укутывала его и мне не разрешала форточки открывать, боялась, что сквозняк его застудит. А он, как медвежонок, вперевалочку из комнаты в комнату бегал, такой смешной! Я его зацеловывала просто, даже кусала. А потом, когда он уже в школу пошел, мы с ним книги читали. Ведь он любил тогда книги, мама, помнишь? Ты спишь, мама?
Аделаида грудой лежала на диване, дышала тяжело.
— Темно уже… Мам, тебе телик включить?
Ася оглядела бугристое вязанье, снова взялась за спицы.
— А ну его, телик этот… Все равно за кабельное не заплатили. Помнишь, однажды Славка из библиотеки принес рассказы Сетона Томпсона. Так рыдал
потом — я валерьянкой его отпаивала. Такой добрый был мальчик. Ты знаешь, он очень боялся, что я замуж выйду. Не бросай нас, говорил, сестричка… А потом, когда я уже в институте училась, он меня по вечерам всегда встречал. Он же на карате долго ходил, помнишь? Его бабушка водила. А меня — на рисование и на хор. “Родина слы-ы-шит, родина зна-а-ает”… До сих пор помню! Тьфу ты, опять сбилась. Раз, два, три, четыре… Да. Ты знаешь, я всегда считала, что он — мой самый лучший друг. Мы буквально все могли друг другу рассказывать. Иногда по полночи не спали, хохотали над ерундой всякой…
Аделаида тяжело заворочалась, скинула на пол одеяло:
— Там город… Лариса… Прости… Я не хотела… Бросил меня… Тоже… Пойдем… Там… Внизу… Жарко… Пить…
— Мамочка… — Ася пересела на диван, начала поить ее из ложечки. Мать вдруг поперхнулась, закашлялась, черная пена хлынула из уголка рта на подушку. Ася, испуганно вскрикнув, потянулась за полотенцем… Аделаида успокоилась, задышала ровнее.
— Вот и хорошо, мамочка… — Ася погладила мамину руку. — И вот, помню, у него первая девушка появилась, он какой-то прибалдевший был, как мешком приударенный… Привел ее ко мне на работу, переживал: что я скажу. Я тогда с Нуриком ходила, ну, помнишь, однокурсник мой, он теперь в Италии, бизнес свой туда перетащил. Уже дважды женился… Да. И с Женькой мне не повезло…
— В Китай… Уеду в Китай, и там… Храм Будды… Золотые… — голос Аделаиды звучал все слабее, переходя в хрип.
В дверь властно позвонили, потом еще. Наконец, принялись стучать.
— Да иду я! Иду!
— Что не открываете? Что на прием не ходите? Как состояние, я говорю? — бесцеремонно выкрикивала с порога врачиха.
— Вот… Лежит. Бред у нее уже третий день. “Скорая” была, вкололи что-то. Она пару часов поспала. Не ест уже третьи сутки, только пьет. Мне так страшно… А брат с ней сидеть не может…
— Состояние ужасное. Вы хоть мойте ее чаще, — поморщилась врачиха, не подходя к дивану. — И переворачивайте, я говорю, а то пролежни пойдут. Промедол еще есть?
— Давно кончился. Я мою ее. И памперсы есть… Только тяжело мне. Брат вчера ушел куда-то, а я ее повернуть не могу. Врачи со “скорой” ругались, тоже говорят — пролежни будут. А что я могу?
— Муж пусть помогает ваш. А вы много колете ей, я говорю. Она так и год лежать может. А они, знаете, какие — все просят: кольни да кольни. Вы ей водичку колите. Или физраствор… А то не напасешься. За промедолом в следующем месяце придете.
— Но доктор, она же… Умереть может, по-моему. Ей так больно… Может, что-то можно сделать? Что-то вколоть?
— А что я могу? Хоть бы проветрили… Все. До свиданья.
Врачиха ушла. Ася тоскливо вздохнула, поправила одеяло. Открыла окно в кухне, потом распахнула дверь на лестничную площадку. Пусть хоть так проветрится.
— Пить… Лед… — простонала Аделаида.
— Да, мамочка, сейчас. На, пей… Сейчас Славочка наш придет. Мы тебя помоем… Переоденем…
Ася взяла со стола телефон, набрала брата. Сильно прижала трубку к уху, зажмурилась, повторяя, как заклинание:
— Славян… Ответь… Славян… Славян, ответь… Ну ответь же, сволочь!..
Набрала снова. Бесполезно.
— Ладно. Ничего. Ладно…— Она, всхлипывая, нашла вязание, снова села в кресло. — И вот, мамочка… А помнишь, как Славка щенка в дом принес? Ты так ругалась, выбросить хотела. Славный был пес — Белый клык… Мы со Славкой гуляли с ним. Мечтали. Я мечтала, что художником стану, а он в космонавты хотел. Смешно… Дура была, да? Надо было зарабатывать. Ты же никогда толком не работала, а я то там, то сям, то в экспедиции, то уборщицей — мы со Славкой пол ходили мыть… А как бабушки не стало и пенсии ее, так я и пошла на бухгалтерские курсы. Художник бы из меня все равно не вышел. Талантов у нас в семье как не было, так и нет.
В комнату потихоньку вползал синий полумрак. Надо бы встать, свет включить…
Тут из коридора послышался шум, прошуршал какой-то дробный топоток, и в зал вкатились две темные фигуры.
— Вы кто?! — вскрикнула Ася, бессознательно прикрывая живот. — Что вам надо?!
— Милая, милая моя девочка! Брильянтовая моя, ты же меня помнишь? — залопотал левый колобок. — Мы к мамусеньке твоей… Адочке… Адочка, солнышко… Ми-и-ир тебе, ми-и-ир, и-и-и-и…
— О, господи! — Ася включила свет, невольно зажмурилась. — Вы что, не понимаете? Маме очень плохо. Она никого уже не узнает. Вы зачем пришли?
Надежда Магомедовна, собрав розовую мордочку в букет умильных морщинок, часто-часто закивала, захлопала тряпичными ладошками, мячиком запрыгала на месте:
— Золотая моя! Это чудо, это просто чудо! Ты знаешь, кто это? Это она, моя сестра, сестричка моя, Бихзада! Специально к Адочке приехала! Из Китая! Я ей факсом послала Адочкину ауру. И знаешь, что сказала Бихзада? Что ауры такой ни у кого больше нет! Ни у кого! Вот она к Адочке из Китая и приехала, к солнышку нашему. Адочка, ангел мой, проснись, дорогая! Знаешь, кого я к тебе привела? Вот радость-то!.. Ми-и-и-и-р тебе…
Ася с содроганием вгляделась во вторую гостью: на голове у той красовался бесформенный мешок чадры с противомоскитной сеткой на месте лица, подол изумрудного парчового платья тащился по полу, упитанный животик обтягивала бархатная жилетка с малиновой искрой. Бихзада, позвякивая дутыми перстнями и браслетами, подплыла к дивану и с сильным узбекским акцентом прокаркала:
— Тазику… Тазику нужна-а… Вода смыть… Вай, Алла-а-а… И-и-и-и…
Магомедовна ткнула Асю кулаком под ребра:
— Давай, солнышко, неси скорее тазик с водой тепленькой, не горячей, градусов тридцать, сестринушка моя ножки омоет. Не может она так быть, надо ноги омыть, грязь смыть, грехи смыть… А ты потом эту водичку не выливай, послушай меня! Ми-и-и-и-ир тебе, ми-и-и-и-ир… Ты потом в чай ту водичку лей, в суп лей, везде лей, умывайся ею, ни одна болячка не пристанет! Ты давай, давай… И деньги давай, денежки. Сейчас инициацию делать будем, ми-и-ир, ми-и-ир, третий глаз Адочке откроем. Так она мечтала третьим глазом вокруг глянуть. Ми-и-и-р…
— Какой тазик? Какие деньги? Идите вы все отсюда! Как вам не стыдно, она же…— Ася толкнула животом Магомедовну, оттесняя ее к прихожей, но та ловко увернулась и юркнула за спину Бихзады Сияющей.
— Тазику! Давай-давай! Бисмилля-я-я… Ир-рахман-н… Ир-рахим….
— Денежку неси, неси! — подпевала Надежда Магомедовна. — Бихзада, золотая моя, солнышко ненаглядное, из Урумчи сюда ехала, спешила… Тебе надо дорогу ей оплатить! Так полагается, детка!
Ася озверела.
— А ну вон! Вон отсюда! — она кинулась к бабам, рванула обеих за плечи. — Валите отсюда! Ой! — внизу живота что-то жутко дернулось. — Ой, мама!
— Вай! Вай! Шайтан! — Бихзада со звоном заломила ручки.
— Доченька, что ты, что ты! Ты зачем ее хватаешь, нельзя ей лицо обнажать, она двадцать лет в Мекке молилась, нельзя ей лицо показывать! — завизжала Магомедовна, но Ася в приступе слепящей боли крепко ухватила чадру и из последних сил дернула ее.
— Пусти, дура! Эй, пусти меня! — безо всякого акцента потребовала толстенькая усатая девочка, оказавшаяся без чадры. — Тетя Надя, чего она дерется? Ай!
В следующую секунду вопили уже все трое.
— Ахтунг!! — в дверях, набычившись, стоял Славян.
— Славка, гони их! Ой, мамочка…
— Солнышко! Ай! Ми-и-ир! Отдай сумку! Сумку отдай!
Аделаида вдруг приподнялась, протянула дрожащую руку и угасающим голосом прошептала:
— Ася… Ася… Слава… Дети… Китай… Светло… Ромаш-шки… Про…
Картина 8
Лида в сапогах вбежала в комнату, сдирая с себя пуховик. Посреди комнаты, на полу, неподвижно сидел Славка, пустыми глазами глядя в окно.
Ася безучастно повторяла:
— Все уже, все, Славочка… Славочка, все.
— Аська! “Скорую” вызвали?
— Да… Нет… Надо вызвать… И полицию…
Лида заметалась по дому, нашла трубку:
— “Скорая”? У нас, это… Мама умерла. Адрес какой, Аська?
— Тринадцатый микрорайон… Дом пять… Квартира… Ох! — Ася дернулась в кресле, схватилась за живот.
— …Квартира семнадцать! — прокричала в трубку Лида. — Ась, ты чего? Началось?!
— Нет… Нормально все…
— Ася, кому позвонить надо?
— Не знаю… Слава, ей глаза надо закрыть. И подбородок… Как-то… Подвязать? Ой, пена у нее изо рта… А может, она жива еще? — странным голосом сказала Ася, наклоняясь над Аделаидой.
— Н-н-н-е… м-м-могу… — проблеял Славик и закачался, обхватив голову.
— Она еще теплая, Славка… Я сейчас рехнусь… Мне кажется, она дышит…
Лида зажала рот руками.
— А-а-а-а… — Славка, как огромный таракан, на четвереньках побежал за кресло.
— Ася, это, что делать-то?
Ася, потирая поясницу, побрела на кухню. Пискнули клавиши мобильника:
— Женя… Мама умерла… Мама! Женечка, приезжай! Я совсем с ума схожу… В Женеве? Ты — в Женеве? Да… Понятно… Больше не буду… — Ася уронила трубку на пол.
Лида подбежала к ней.
— Что? Что, Ась?
— Ничего. Спасибо, Лидка, что приехала. Вот видишь…
— Аська, ты-то сама как?
Протренькал дурацкий дверной звонок.
— Я открою, — Лида ринулась в прихожую.
С порога пыхали холодом двое дородных полицейских-азиатов. Первый сурово произнес, перетоптывая сапогами и роняя на пол здоровенные ломти снега:
— Кто родственник?
— Я… — бледная до синевы Ася вышла в коридор.
В разговор включился второй полицейский:
— Кто будете трупу?
— Дочка… — клацнула зубами Ася.
— Пройдемте, заполним протокол, — хором проговорили полицейские и в ногу зашагали внутрь квартиры.
Залитая скудным электрическим светом, укрытая блескучей шалью, на диване лежала мертвая Снежная Королева. Лицо ее было значительным и строгим — Лида подвязала ей подбородок и вытерла клочья пены из уголков рта. Славян, отводя в сторону затуманенные глаза, пристроил на ее голове свалявшийся парик “Помпадур”.
Первый полицейский угрюмо глянул на покойницу, присел к столу и достал бланк протокола.
— Фамилия… Имя, отчество…
Ася опустилась в кресло, принялась путано отвечать.
Второй полицейский с любопытством оглядывал обстановку и цокал языком.
В дверь снова позвонили. Лида побежала в прихожую.
На лестничной площадке обнаружился очень приличный молодой человек в затемненной оправе, стильном коротком плаще, с аккуратной папочкой под мышкой. Молодой человек интеллигентно кашлянул и негромко произнес:
— Какое горе… Соболезную.
“Сосед, что ли?” — Лида пожала плечами.
— Да уж… То есть… Это… — и вдруг заплакала.
— Очень-очень соболезную, — молодой человек проник в прихожую, прикрыл за собой дверь и взял Лиду под руку, не переставая журчать: — Такая утрата. Такая утрата. Да. Однако сейчас вам надо крепиться. Крепитесь. Очень-очень советую. Вы кем приходитесь покойной?
— Знаете, я… — всхлипывала Лида, невольно вдыхая дорогой парфюм незнакомца, разморозившийся в теплой прихожей, — в смысле, я подруга дочери… Покойной дочери… То есть как бы подруга дочери покойной. Я…
— Неужели? — проникновенно произнес молодой человек. — А могу я с покойной дочерью… Тьфу ты! С дочерью покойной поговорить?
— Да… Проходите. Ася! Это! Тут к тебе пришли!
Ася выглянула и ошарашенно уставилась на незнакомца.
В воздухе вновь заплясали алябьевские трели. Лида покорно пошла открывать. Молодой человек тем временем извлек из папочки какие-то буклетики и церемонно вручил их Асе:
— Позвольте предложить вам услуги нашего агентства ритуальных услуг. Автобусы, венки, ленточки — в широком ассортименте. Устраиваем и отпевания, и поминки… И конечно же проводы по мусульманскому обычаю. Скидочка предусмотрена… Вот, ознакомьтесь.
— Вы чего это? А? — спросила Ася, тупо разглядывая глянцевые буклеты с разноцветными гробами. — Еще “скорой” не было. А вы — уже?
— Ася, это, там врачи.
— А вот и “скорая”, — закивал мастер ритуальных услуг. — Так будем делать заказик?
— Что тут у вас? — вклинился недовольный бас доктора.
Ася, роняя на пол буклеты, пошла в зал.
— Знаете, мама теплая еще…
— У вас какой срок? Какой срок, я спрашиваю? — кривясь, вдруг спросил доктор.
— Она умирала три дня… А, может, она живая еще?..
— Я не о ней спрашиваю, — хлопнул себя по ляжке доктор и повернулся к
Лиде: — Дайте ей воды. Какой срок, не знаете? Рожать скоро?
— Да, то есть нет, не знаю, а что? — промямлила Лида, косясь на ритуального служащего.
— Ну, туда-сюда, приключение, — громко пробормотал доктор. — Ладно, где больная, то есть покойная?
Полицейские, покончив с протоколом, промаршировали на выход. Доктор за кухонным столом, что-то бурча в бороду, писал длинные справки.
— Так что насчет заказика? — включился молодой человек.
Ася громко сказала:
— Лидка, прикинь, это ритуальные услуги. Приехали уже. Быстрые какие. Агрессивный маркетинг называется. “Скорая” адреса сливает… Наверняка.
Агент очаровательно улыбнулся.
— Вы это… Визитку дайте, — рассудительно сказала Лида. — Мы, может, на самом деле, позвоним потом.
С визгом задернув молнию на папке, молодой человек испарился.
Лида присела на пуфик рядом с креслом, взяла Асю за руку:
— Аська… Ты это… не бери в голову. В смысле, ужас какой-то…
— А Славка где, не знаешь? Опять смылся. Сволочь…
Внезапно со стороны дивана донесся стон, потом что-то булькнуло. Асина рука механически дернулась. Лиду бросило в жар.
— Лидка… Лидка, — обморочно зашептала Ася. — П-п-посмотри…
Лида с трудом повернула голову. И ей сейчас же показалось, что Мертвая Королева кривит губы надменной улыбкой и подмигивает ей. И грудь ее… Вздымается…
— А-а-а-а!! — не своим голосом взвыла Лида, падая с пуфика.
Вбежал доктор:
— Что? Что?
— Она… Дышит… Смотрит… На меня…— ползая по полу в поисках очков, стенала Лида.
Ася мелко тряслась, вжимаясь в кресло.
Доктор раздраженно буркнул:
— Господи, да не дергайтесь вы! Это газы, газы, девушка… Ладно, я тут все написал. На столе лежит. Будете оформлять свидетельство о смерти — справки не забудьте. И проветрите помещение обязательно, — заторопился доктор, косясь на Асин живот.
— Ой, Ася… Пойду я… Страшно мне-е-е… — причитала Лида, сидя на затоптанном паркете.
— Лидочка, не бросай меня! Славка, он же… Никакой он! Мне же ее хоронить придется! Деньги… Договариваться… Что делать? Ой! Ой! Мама! Мама!!
— Началось? Аська, у тебя началось? Да? — Вскочила Лида. — Где этот гад бородатый?!
— Воды отошли… — меланхолично сообщила Ася.
— Доктор! Это самое! “Скорая”! Подождите!! Эй!! — завопила Лида в распахнутое окно.
Мертвая Королева испустила еще один длинный тонкий стон.
Картина 9
В квартире царил вечерний уютный полумрак. Из окна лился, дробясь о вертикальные зрачки сосулек, инфернальный свет молодой луны. Лида спала на диване, обняв початую пачку памперсов. Между письменным столом и диваном стояла детская коляска. Вдруг коляска вздрогнула, послышалось хныканье младенца.
Из спальни, зевая, вышла Ася. Наклонилась над коляской, взяла на руки ребенка, потом, воркуя, уселась в мамино кресло.
— Баю-бай, баю-бай… Кушай, маленькая… Черт, ни одной колыбельной не помню. А ведь пела Славке. А что пела — не помню, хоть убей. Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет этот… Как его… Гос-споди… Серенький бычок! И ухватит за бочок. Бычок или волчок?
Укачивая дочку, пересела на диван, сказала шепотом:
— Лидка, а Лидка, вставай! Тебе домой пора.
— Что?! А? Это самое? — проснулась Лида. Села, сладострастно почесала лохматую голову. — Да. Надо… Ась, слушай, дай подержать, а? Я, это, осторожно буду.
— На. Своего чего не заводишь?
Лида, не отвечая, осторожно прижала к груди теплый чужой сверточек. Крохотный ротик улыбнулся, глазки закрылись. И Лида вдруг ощутила, как приливом пошла от онемевших пальцев ног — вверх, с коленей — на бедра и выше, по животу, через грудь — и до самого горла жаркая волна..
— Смотри, заснула.
Помолчали. Лида, боясь спугнуть счастье, замерла. Ася спросила каким-то размагниченным голосом:
— Лидка, а ты не помнишь, серенький волчок или бычок?
— Чего?
— Ну, в песне. Бычок или волчок?
— Бычок, конечно. То есть волчок.
— Ну, ты даешь… — Аська тихонько засмеялась. — А у меня, знаешь, после наркоза крыша конкретно съехала. Памяти никакой. Ладно, давай мне девочку.
Ася унесла дочку в спальню. Пошебуршала там некоторое время и вернулась, осторожно прикрыв за собой дверь.
— Спит. Ну как, пойдешь, что ли? Жорик твой ругается, небось?
— Ругался, если б дома был… Он, это, к матери в Ташкент поехал, — она спрыгнула с дивана, потянулась. — Аська, слушай! Это! Как пирога с капустой хочется! Давай, испечем, а?
В прихожей звякнул замок.
— Славка! — Ася выскочила в прихожую, уткнулась в пропитанную табачищем куртку. — Славка! Сволочь ты! Где пропадал?!
— Узнаю сестрицу, — добродушно проворчал Славян. — Ну почему сразу “сволочь”?
— Дурак ты… Дядя Славян… Где шлялся три дня? Телефон хоть подключи! Думала в полицию звонить…
— Бугага… Как племяшка поживает? — раздеваясь, спросил Славян.
— Нормально. Лидка вон помогает, дай бог ей здоровья. Няньку надо брать, конечно, да работу искать. Пошли в зал. Слушай, ты где был-то?
Славка плюхнулся на диван. Не сразу заговорил:
— Аська, ты на меня не обижайся. Я переехать решил. Не могу я здесь жить. Газенваген прям какой-то…
Ася помолчала, потом холодно сказала:
— Слушай, тебе этот албанский не остофигел еще? Уже не модный он, Славян. И вообще — спустись на землю. Сколько можно? Тебе уже двадцать три, а ты все как ребенок, ей-богу…
Слава помолчал, усмехнулся:
— Да ладно тебе. Я здесь… — Он вдруг всхлипнул. — Когда тебя увезли… Я с ней… Знаешь, я ведь так виноват… Я ведь… Ждал… Пока она… А когда это слу… случилось…
Ася вздохнула, присела на подлокотник, обняла кудлатую голову брата:
— Хватит. Не парься. Ты все-таки молодец. Маму похоронил, поминки устроил чин чинарем. А где жить-то будешь?
— У Лорки, — повеселел Славка. — Мы поженимся, наверное. Мамаша ее, конечно, убей себя ап стену…
— Мы вот что сделаем, — Ася встала, потирая руки, прошлась по комнате. — Мы, как наследство оформим, сразу же эту квартиру продадим и купим две однушки. Тебе и мне.
Славка пожал плечами:
— Давай пока просто — жить, медвед. О’кей?
Ася замерла, прислушалась:
— Да нет, показалось… А как там твоя палатка? Самсятная?
— Да ну ее… Мы с Ахметкой решили стать собачьими заводчиками. Фирма “Белый клык”!
Ася лишь закатила глаза.
— В Бабруйск, животное! — тут же отреагировал Славка.
В кухне возилась с посудой Лида. Громко тикали часы.
— Слушай, систер, я комп возьму? — небрежно спросил брат, вставая.
— Бери…
Славка скрылся в своей норе, что-то уронил, ругнулся. Девочка заплакала.
Вбежала Лида, вытирая руки о юбку:
— Я сама укачаю, ладно?
— Да она голодная, наверное, опять…
— Я тебя позову, если что!
Ася опустилась на мамин трон. Славка вынес из комнаты коробку с компьютером.
— Аська, я пошел?
— Уже? Ладно, давай провожу. Монитор не берешь?
— Завтра зайду.
— Да что ты бежишь, хоть пожрать дождись! — Ася вышла в прихожую, прислонившись к стенке, наблюдала, как Славка одевается.
— Ахметка ждет… Завтра приду на подольше.
— Славка, а помнишь, я тебе песенки пела, когда ты маленький был?
— Не помню… Я модем тоже взял, тебе зачем, — деловито сказал Славян, обматывая худую шею шарфом. — Песенки… Вот как ты меня в ванной запирала темной и как скакалкой колотила — помню.
— Да когда такое было! Ты что, обалдел?! — возмутилась Ася. — Да я ж тебя любила! Пеленки стирала, попу мыла! Сволочь ты неблагодарная!
— Аццкий сотона! Опять я — сволочь? А забыла, как ты с подружками печенье мое горчицей мазала?
— Вот, придурок, это ж мы шутили!
— Ничего себе шуточки… — пропыхтел Славка, завязывая шнурки. — А как я тебя по полночи со свиданок ждал? И как мне Нурик твой по шее дал?
— А ты не подглядывай! Ой! Тихо! Проснулась, что ли?
Славка давно ушел. Ася покормила дочку и тоже задремала в спальне.
Лида поставила идеально круглый, смазанный желтком пирог в духовку, вымыла стол, посуду, заварила чай. Вытряхнула пепельницу. Потом отчистила бок холодильника от почерневшей жвачки, вытерла мушиные следы с плафона. Занавески бы надо постирать. И побелить хорошо бы. Она выключила свет, открыла окно и с сигаретой присела на табурет.
Внизу раскинулся пересеченный кривыми дорожками, как пучком артерий с анатомического атласа, пустырь. На нем сгрудилась отара поросших курчавым снегом иномарок. Пейзаж казался уже родным, как запах этой квартиры, как чужие обстоятельства, как новые заботы, как старые летние мозоли.
Луна пропала. Азиатские звезды колюче посверкивали, как осколки разбитого троллями зеркала. А потом, заслоняя звезды вздувшимися темными парусами, строго на север проплыл в обморочной вышине громадный парусник, и с его борта блеснуло странно знакомое слово, сложенное из кусочков льда.