Рассказ. С украинского. Перевод Елены Мариничевой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2010
Константин Москалец
— известный украинский поэт, прозаик, музыкант, бард, родился в 1963 г. в селе Матиёвка на Черниговщине. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького.Автор четырех поэтических книг, пяти сборников прозы, литературной критики и эссе. Последняя книга — “Опыт коронации” признана на Украине “Книжкой года—2009”. Произведения Москальца переведены на английский, немецкий, польский и др. языки.
Живет в Матиёвке. На русском печатается впервые.
- Перевод с украинского Татьяны Савченко.
Кто-то в сумраке ночей
При Господней при свече
Брел по свету одиноко,
Только ангел на плече.
Шел, возврата не хотя,
Шел лелейно, как дитя, —
Жизни маятник бесцветный
Гонит, в спину колотя…
(Иван Малкович,
“С ангелом на плече”*)
Бамбула жил с того, что разрисовывал пасхальные яйца и продавал их на Подоле. Делал он это искусно, с утонченным артистизмом; буйные, фантастические узоры на писанках никогда не повторялись, а хрупкость гусиных яиц добавляла им ценности. Одно неосторожное движение — и вместо шедевра на ладони жалкие скорлупки. Глядя на эти хрупкие модели мироздания, можно было подумать, что рисовала их мечтательная панна с прозрачными от анемии и тонкими, как ее кисточка, пальчиками. Бамбула был верзилой весом более полутора центнера, запросто гнул подковы, мог бы побороть обоих братьев Кличко зараз, но не делал этого, потому что был Творец, а не…. А еще у Бамбулы во Львове был родной братик Бампер. Об их с братиком бурной молодости до сих пор гуляли по Львову такие ужасающие легенды и мифы, что даже Юрко Винничук боялся их описывать. Бамбула ненавидел Львов и жил то в Киеве, то под Киевом, имея собственную хату и мастерскую. А это уже немало.
Костик приехал к Бамбуле за помощью. Стуча зубами, он выскочил из насквозь промерзлой электрички и, оскальзываясь, побежал по улицам погружавшихся в вечерний сумрак Беличей. Помимо Бамбулы в Беличах обитали рэкетиры, сутенеры, проститутки и бывший рабочий класс, который благодаря нежданной им “незалежности” превратился в деклассированный элемент. Элемент с радостью снимал с прохожих шубы, куртки и шапки, вытряхивал из их карманов злополучные бумажные деньги и мелочь, снимал часы и кольца, а после бросал жертвы под электричку или отпускал живыми, в зависимости от настроения и атмосферного давления. В конце концов, в те времена так было не только в Беличах, но и по всей Украине и, следует добавить, России и Белоруссии.
Он обрадовался, увидев яркий свет в окне Бамбуловой кухни. Небольшой домик стоял в глубине заснеженного сада, по утоптанной тропке бегал Черник, вынюхивая свежие заячьи следы. Черник почуял чужого и залился лаем.
Костик долго не мог снять старый кожаный плащ, который превратился в ледяные доспехи средневекового рыцаря, трещал, хрустел и мог поломаться. Потом Бамбула отпаивал гостя крепким горячим чаем. На улице совсем стемнело, стояла, а может, лежала зима, раскидистая яблоня подступила поближе к освещенному окну и на синих сугробах густо обозначилась ее ажурная тень. Деревья тени натрясли, а яблок нет, зато пахло масляными красками, новогодней живицей растворителей, жильем художника. Наконец Костик пришел в себя. Боль от холода и дрожь растаяли в дружелюбном тепле кухни, зеленый чай с жасмином напомнил про Китай, весну, про то, что на свете существует “Книга Перемен” и ей можно верить, а значит, вернулся к Костику и коварный дар богов, речь, его язык отмерз от нёба и он вполне разборчиво сказал:
— Теперь, старик, слушай меня внимательно, хочу попросить тебя кое о чем.
— Проси, — великодушно позволил Бамбула. — Только не очень много.
— У меня вышел второй сборник стихов.
— Чего же ты молчишь? Поздравляю! А ну, покажи.
Костик достал из плаща, от которого все еще несло Антарктидой, книжку, молча положил ее на стол.
— Клево! Чувак, ты какой-то невеселый, это дело надо немедленно обмыть. А из какой это отвратной бумаги обложка? В моем клозете похожая висит.
— Началось.
— Бумага страшненькая. Ну, ничего, ничего… Подпишешь мне экземплярчик.
Костик нацарапал несколько строк.
— Спасибо, старик. Сейчас сходим, возьмем бутыль…
— Бутыль возьмем в другой раз, — понуро сказал Костик. — Я насчитал там больше двадцати опечаток. Но это еще ничего. Старик, они не заплатили мне ни гроша.
— Сейчас никому не платят, — пожал плечами Бамбула. — Радуйся, что издали за так.
— Да. Но они отдали мне весь тираж!
— Ну и что? Трагедия! Продашь, станешь крутым, купишь Чернику косточку.
— Да подожди ты, косточку! Знаешь, сколько экземпляров такого дерьма они наштамповали?
— Тысячу.
— Три тысячи!
— Опа-на…— Бамбула схватился за голову.
— Андрей, я должен их забрать и немедленно. Там нужно освободить место, потому что из типографии уже везут новые тиражи и их некуда складывать.
— Ренессанс просто какой-то начался, гляди-ка… Ага! — Бамбула все сразу понял. — И ты хочешь все эти бестселлеры свезти ко мне. НИ-КОГ-ДА!
— Но куда же мне их деть? Положи в мастерской, пусть побудут там до весны.
Потом я их по частям заберу. Старик, ты моя последняя надежда.
— Осталась лишь только надежда одна… — Бамбула подумал. — В мастерскую не положу, — сказал он. — Ты ведь знаешь, у меня уже был пожар. Можно в летнюю кухню. Но там сыро, она не отапливается. До весны они понабрякают.
— Пусть. Ты представляешь, сколько будет стоить отправить их ко мне домой? За триста километров? Это же машина нужна.
— За машину с тебя триста баксов и слупят. Бензина нигде нет.
— То-то и оно…
— Ладно, договорились. Привози. Только расскажи, как ты влип в такую фигню?
Костик сделал несколько глотков чаю.
— Всех деталей я еще не знаю. В целом сюжет такой: когда прозвучало долгожданное для некоторых слово “свобода” и мы сбросили колониальное иго, растроганная украинская диаспора Америки подарила — нашей “Спилке1” — издательский центр. С компьютерами, ксероксами, факсами и прочими прибамбасами. “Вот,
нате, — сказала диаспора, — чтоб и вы были не хуже других наций, чтоб не тосковали по рабству египетскому, сиречь московскому. Мы слышали, что много молодых писателей в Украине не могут издать свои книжки. Поддержите их. Влейте свежую кровь, сиречь, молодого вина модерновой поэзии и прозы в новые мехи. Создавайте, холера, державу! Создавайте, сиречь же таки, новую литературу!!! И пусть вам Бог помогает и любовь к родному материнскому слову, а вот вам еще сто тысяч долларов на бумагу и, сиречь, на фуршет”.
— И все?
— “Спилка” вежливо поблагодарила, поклонилась диаспоре в ноги, в руки и еще кой-куда, забрала издательский центр и с пением гимна пошла…
— …и загнала этот центр в Россию.
— Нет, Россия нам теперь по барабану. А вот на киевских развалах начали массово появляться дешевые во всех отношениях детективы и порнографические романы. На русском языке, естественно, наш такого еще не выдерживает.
— Вот мудаки.
— Ни много ни мало, а три лета клево пролетели, но тут диаспора возьми да и спохватись. Ибо начали поговаривать, дескать, то есть сиречь, будто бы у молодой державы в ее хилых институциях какая-то там коррупция завелась. Что ж, с кем не бывает. Но неужели такая мерзопакость могла коснуться совести нации? Ее песенной, барвинковой, соловьиной даже, холера, души? Не ровен час здесь москальская провокация. Украинские писатели столетия и тысячелетия боролись за свободу слова и прочую фигню, а слово теперь строго стоит на страже. Будь ты белый как снег и чистый как лед, а обмолвят с головы до ног. И все же! И все же едем, панове, и удостоверимся. Приезжает Диаспора на Банковую, а “Спилка” ей говорит…
— …ваш центр уже давно скомуниздило Русское Национальное Единство?
— Нет. Не забегай вперед. “Хотели бы мы, простите-извините, посмотреть на ваши наработки”, — с материнской ласковой улыбкой молвит Диаспора. А “Спилка” ей отвечает: “Щас”. Выбежала Спилка за угол, а там поэтов ползает видимо-невидимо. Стихи читают один другому, голытьба, про вечность, красу и славу, и про юную непокоренную отчизну, да, кстати, все скопом размечтались, кто из них будет первым нобелевским лауреатом — выясняют. Рвань, одним словом.
— И среди них ты.
— И я среди них, где же мне еще быть, как не среди своих? Спилка поймала нас штук десять в жменю, занесла в кабинет и говорит — мне, допустим: “Хочешь книжку? Безгонорарную, зато выпустим за так. Часть тиража тебе отдадим. Подаришь своим крейзанутым, а они — тебе. У тебя уже пять лет книжки не выходили, а ты, как-никак, мой член. Соглашайся, бард, пока не поздно, а то передумаю”. Чего ты ржешь?
Бамбула ползал по кухне.
— Если Спилка — она, то как ты можешь быть ее членом? — простонал он.
— У тебя одно на уме. Вот насшибала Спилка стишков и выдала все сразу за считанные дни. А Диаспора сидит, ждет. Спилка приносит ей кофе и гору вот такого убожества: “Прошу полюбоваться, это наша новая поэтическая серия. Вот Костик, вот Петро, а Лышега отказался, ему, видите ли, не понравилось оформление на нашей туалетной бумаге. Перебирать уже стали, видите, литературный процесс пошел и пошел… обещал вернуться. Да, кстати, дайте нам еще сто тысяч. На оформление, а то художники забурели, не хотят больше “за так” публиковать свое творчество на обложках. Ренессанс, кароч. Облилась Диаспора горячими и обильными, поцеловала Спилку в… Андрей, в лоб она ее поцеловала, а не туда, куда ты показываешь, еще сто тысяч и рушничок вышиваный из Филадельфии на счастье, на долю, блин, дала, после чего скрутила fuck you враженьке на северо-восток и, поправив лапшу на ушах, полетела на свою чужбину. А Спилка — зырк в окно, за которым мощно гудит самолет в Нью-Йорк, словно приговаривая “карр…карр…”, хвать телефонную трубку и говорит мне: “Слушай, казел, забирай эту рвань, чтобы завтра и духу здесь ее не было, нам “Эммануэль Арсан” негде складировать”.
И вот я у тебя. Ох и дубарь же на улице…
* * *
От Бамбулы Костик позвонил в Киев.
— Фил? Добрый вечер.
— Рад тебя слышать.
— Сейчас твоя радость пропадет.
— А ты где?
— В Беличах, но уже еду в Киев. Фил, у тебя есть “кравчучка”1?
1 Хозяйственная сумка на колесиках — такие повсеместно вошли в обиход на Украине времен распада СССР и президентства Леонида Кравчука.
— Теперь у каждого порядочного украинца есть “кравчучка”. А что?
— Наверное, я непорядочный украинец. Фил, у меня вышла книжка.
— Так это же здорово! Поздравляю! Подаришь мне одну?
— Я тебе подарю тысячу. Или две, сколько захочешь. Фил, у меня к тебе большая просьба. Не мог бы ты взять “кравчучку” и подъехать с ней к нашей “Спилке”? Мне нужно забрать там несколько пачек книг. Остальное расскажу потом.
— О чем речь! Конечно, могу. Через час буду.
— И я через час там буду. Спасибо, старик. Одевайся теплее, а то такой мороз, что птицы падают.
Фил был одним из самых надежных друзей Костика. Его доброта и интелли-гентность не имели границ. Он, потомок славного аристократического рода, окончил физико-математический факультет киевского Политехнического и ковал броню на “Арсенале”. Среди неисчислимых его достоинств было и то, что он не писал стихов. Зато любил поэзию и бардовские песни, неплохо рисовал, и у него имелась прекрасная коллекция старого рока. Когда Костик наведывался в Киев, он почти всегда останавливался у Фила. Они допоздна сидели за гитарой, кофе и рюмкой, обмениваясь мыслями по поводу интересных событий в искусстве; нигде ему не было так хорошо, как в этой просторной квартире, где Фил жил вместе со старенькими родителями и приветливой, милой, всегда улыбающейся сестрой-художницей; где за окнами стояли стройные тополя, достигавшие своими верхушками восьмого этажа, где было множество редкостных вещей, привезенных Филом из его летних археологических экспедиций — монеты-“дельфины”, фрагменты амфор, рога сайгаков и шкуры мамонтов, подковы динозавров и перья из хвостов птеродактилей, жар-птиц и археоптериксов, рукояти мечей и глиняные казацкие люльки. Фил, к слову, держал целый ящичек обкуренных трубок с длинными мундштуками, у него всегда кстати оказывалась пачка пьянящей “Амфоры”, да к тому же он непревзойденно варил кофе.
Бамбула проводил Костика на электричку, опасаясь, что местным рэкетирам не понравится либо сутулая двухметровая фигура поэта, либо его очки. С него нечего было содрать, но это уже само по себе заслуживало смертной кары. Стоял лютый январский мороз, и снег аж свистел от их шагов, то и дело вспыхивая сорокаградусным огнем. Вверху сияли холодные руны, выложенные колючим светом звезд, и низко провисали под тяжестью густой шерсти инея провода. Они договорились, что завтра Костик найдет машину, а Бамбула подъедет к семи часам в Союз писателей и поможет погрузить книжки.
Костик боялся холода больше, чем какой-либо рэкетни. Он вбежал в жарко натопленное здание Союза писателей, непослушными пальцами на ходу расстегивая грубый, кустарного пошива черный кожаный плащ, стаскивая с головы серую кроличью ушанку и снимая очки, которые мгновенно запотели. За несколько безумных дней, прошедших после выхода его книжки, вахтеры уже привыкли к сутулой фигуре “бедного родственника издалека”, к его заполошной беготне и вели себя с ним приветливо, чуть ли не панибратски, предлагая даже передохнуть и выпить с ними, скажем, чаю. Костик забежал в туалет, сунул окоченевшие руки под холодную воду и замер, со страхом прислушиваясь к ледяным перекатам внутри своего тела. Особенно ломило от мороза пальцы под ногтями — у него аж слезы на глазах выступили от боли. Эта красно-лазурная кожа чужих и неживых рук о чем-то ему напоминала, через минуту он уже понял, о чем именно.
— Холера, — вслух сказал Костик, близоруко щурясь на свое отражение в зеркале — это было пятнадцать лет назад. Мы с Вовчиком развели костер в парке, среди снегов, и пили крепленое вино на жутком морозе, а вокруг, на зимних деревьях, сидели сотни замерзших, окоченевших птиц. И тогда Вовчик возьми да и скажи: “ Когда-нибудь мы вспомним этот день. Лет через двадцать. Тогда все будет иначе”. И мы пророчествовали, что Украина станет свободной, а мы наконец открыто напечатаем свои стихи. И вот, наши пророчества сбылись так быстро, и я приехал забирать вторую книжку, и желто-синий флаг трепещет над Верховной радой, и куда ни плюнь, везде он трепещет, хотя в те времена такое не могло даже присниться, у нас не было ни малейшего представления, как он выглядит, этот флаг, где там синее, а где желтое… Пророчества сбылись, но в моем сердце нет ни капли радости, потому что такой нищеты мы не могли с тобой предвидеть, Вовчик, как и того, что эти стихи окажутся абсолютно никому не нужными, ни мои, ни твои, и ты будешь по ночам собирать окурки возле ресторана, потому что не сможешь заработать на коробку дешевых сигарет, не предвидели мы и того, что эти чертовы руки могут так нестерпимо болеть от холода.
Он насухо вытер руки носовым платком, протер и снова надел очки. Обычное лицо. Пророки выглядят совсем иначе. Пошли, пророк, в вестибюль.
Через четверть часа прибыл Фил, сияя голубыми глазами и соскребая иней с каштановой бородки. За собой он тянул “кравчучку”, напоминая школяра, который допоздна катался на санках и забыл выучить уроки на завтра.
— Привет, — сказал Фил. — Так где тут жемчужины мировой лирики?
У Костика отлегло от сердца. Он повел Фила в один из кабинетов на первом этаже, в нескольких словах рассказывая историю злополучной радости, нежданно-негадано свалившейся ему на голову. Слова в основном были односложные. Фил усмехался в усы и молчал.
— Все будет хорошо. Не переживай ты так. Заберем мы твои книжки, ты их постепенно продашь и купишь себе…
— …“кравчучку”.
Кабинет был заставлен до самого высоченного потолка пачками с книжками. Между ними приткнулся крошечный письменный стол, за столом кемарил подвыпивший клерк в таких же, как и у Костика, очках.
— Это все твое?! — ужаснулся Фил, увидев бумажные Гималаи.
Клерк, очнувшись, подхватил:
— Нет-нет, только эти двадцать восемь пачек. В каждой — по сто экземпляров. Одну сотню мы отдали в “Поэзию”, еще одну — в “Сяйво”1. Больше нигде не берут.
1 “Поэзия”, “Сяйво” — книжные магазины в Киеве.
— Я знаю, — раздраженно сказал Костик. — Их продают по цене коробки спичек. Продавцы смотрят на меня так, словно я им предлагаю откровенное описание группового секса. С цветными иллюстрациями.
— Э-э, не скажите. Если б вы им предложили описание группового секса, эти бы книжки с руками оторвали. Даже, хе-хе-хе, в “Академкниге”.
— Вам лучше знать, — не удержался Костик.
— Распишитесь-ка здесь.
— Но я сегодня не могу забрать все книжки, только несколько пачек.
— Вам же было четко сказано: забирайте немедля, из типографии везут тиражи других книг! — обозлился клерк.
— А где я возьму машину?
— Это ваши проблемы.
Фил невозмутимо складывал пачки с книжками на “кравчучку”. Поместилось пять пачек. Книги были отпечатаны на тонкой, чуть ли не папиросной бумаге, крест-накрест перевязаны шпагатом.
— По дороге могут разорваться, — встревожился Костик.
— Ничего, как-нибудь довезем. Главное, чтоб в метро выдержали.
— Еще две я в руки возьму.
— Но у тебя же нет перчаток! Возьми мои.
— Не стоит, спасибо, не надо.
Не попрощавшись с клерком, они вышли из Союза писателей и направились к метро. Колесики “кравчучки” жизнерадостно запищали на всю Банковую. Костик хотел оставить несколько сот книжек в Киеве: вдруг тронется умом какая-нибудь из заведующих киевскими книжными магазинами или случится что-нибудь еще счастливо неожиданное. Может, устроим творческий вечер… Не гонять же каждый раз в Беличи. Фил согласился сложить несколько сотен книг у себя в квартире.
Первая пачка треснула, как только Фил поставил “кравчучку” на эскалатор. Сто книжек весело юркнули вниз по ступенькам, под ноги уставшим людям, возвращающимся с работы. Сначала это вызвало волну интереса и общего оживления. Все подумали, что это два иеговиста или кришнаита придумали оригинальный способ распространения божественной литературы. Но увидев, что это всего-навсего какие-то песнюшечки на малопонятном языке, все тут же скисали.
На Фила все это не произвело никакого впечатления. Костик же нервно шарил в карманах в поисках валидола.
— Инженерное мышление, — Фил постучал себя пальцем по голове, обтянутой шерстяной шапочкой. — Я это еще дома предвидел.
И достал громаднейший пластиковый пакет. Костик поставил свои пачки на ступеньки эскалатора. Перекатывая языком во рту таблетку валидола, он побежал вниз, собирая книжки.
* * *
— Нет, увольте, я терпеть не могу украинские вирши, — высокая блондинка в роскошной длинной шубе не скрывала брезгливости.
— Но отчего же? — Костик с удивлением взглянул на ее золотые волосы.
— Да, пожалуй, оттого, что от них за версту разит кустарщиной. Вот как от вашего плаща, — уточнила она.
— Бедность не порок, — нашелся Костик.
— Нет, милый друг, теперь, — она произнесла “циперь” — теперь это порок. Вы бы делом занялись, вместо того, чтобы шататься с этой тачкой, нагруженной макулатурой. “Мамо”, “тоскно”… Ставлю сто долларов против ста купонов, что в вашем сборнике есть слово “мамо”.
Костик покраснел и ничего не ответил.
— Вот видите! Вы должны мне сто купонов! — обрадовалась блондинка.
От нее пахло изумительными духами и коньяком. Обычно такие в метро не ездят. Он молча достал сто купонов и протянул красивой змее. Ее перчатки тоже были из змеиной кожи. Или, может быть, из девичьей, — гибкие, душистые, ладно обтягивающие узкую ладонь с длинной тонкой кистью.
Блондинка аккуратно разорвала купон и бросила клочки вниз. Теплый воздух, которым дышало метро, подхватил оранжевые обрывки, закружил их миниатюрной вьюгой; один лоскут, тот, что с трезубцем, сел на рукав кожаного плаща, оранжевый январский мотылек.
— Оранжевый январский мотылек, — произнес он зачем-то вслух и сощелкнул бумажку.
— Недурно. Неужели вы и впрямь настоящий поэт? Но ведь ваш язык… Ваш надуманный язык, созданный в кабинетах, он просто ужасен. Как можно быть поэтом в таком языке? Он мертвый, он книжный… В нем триста совершенно загадочных правил, которые исключают именно те слова, которыми все пользуются на самом деле и которые всем понятны без словарей… Вы никогда не скажете по-человечески: “занавеска”, вы непременно будете вешать эту польскую “фиранку”, не чувствуя ее этимологии и связи со всей корневой системой языка. И так с каждым словом, на каждом шагу. Вы будете заимствовать из польского или немецкого, любого другого языка, лишь бы заимствованное слово не имело даже тени подобия с языком русским. Но ведь это совершенно головная идея. А потом вы удивляетесь, что никто не хочет читать стихи на этом волапюке. Хорошо, давайте я куплю ваш сборник. Сколько вы хотите? — снова ошарашила она медленно вскипающего Костика.
Они сошли с эскалатора и остановились. Костик вынул из пакета мокрую книжицу со свежим следом крупного мужского сапога на белой обложке.
— Я писал эту книгу пять лет, — задумчиво сказал он, — во многом, очень во многом отказывая себе. Поэтому думаю, что сто долларов за экземпляр будет вполне приемлемой ценой.
Блондинка вспыхнула и, сняв обе перчатки, достала из крохотной сумочки несколько зеленых банкнотов.
— Вот вам сто долларов. И купите себе сносное пальто.
— Меня вполне устраивает мой плащ. Мы с ним уже так сроднились за эти годы, что он стал мне чем-то вроде брата, — отдавая книжку, сказал Костик. Глядя ей в глаза, он аккуратно изорвал стодолларовую бумажку на мелкие части и бросил их в блестящую металлическую урну.
— Надеюсь, вы никогда не будете сожалеть… об этом, — блондинка опустила глаза и, пожав узкими плечами, исчезла в толпе.
* * *
Рассыпались на ветру — и висят случайные, неумолимые карты судьбы. Но сквозь дым, что поднимается из урн, где жгут мусор, — разве разглядишь их? Да и короли все — голые. И сам ты не лучше: внутри тебя не в шутку соорудили себе метро сомнения и страхи — избранники могущественных сил. Но знаешь ты: еще не перемешали равнодушные руки эти равнодушные карты, и олух зреет в каждом из здесь присутствующих.
До Политехнического они с Филом доехали без приключений, но когда подходили к трамваю, разорвалась следующая пачка. Фил опять достал из кармана пластиковый пакет, и Костик собрал свое непослушное богатство. Чтоб уберечься от дальнейших неожиданностей, Фил купил еще два пакета в ночном киоске, обвешанном для красоты рубиновыми и сапфировыми огоньками. Это был верный шаг, потому что, когда они выходили из трамвая, у двух предыдущих пакетов оборвались ручки, а третья пачка высыпалась прямо на трамвайные рельсы. Вечерняя публика наслаждалась бесплатным шоу: два интеллигента ползают по заплеванному шелухой от семечек снегу и собирают книжки, не обращая внимания на отчаянные звонки трамвая. В конце концов вагоновожатый не выдержал и, не переставая звонить, направил трамвай прямо на Костика. Костик поскользнулся и упал на рельсы. Фил выхватил его из-под колес в последний момент и посетовал, отирая пот со лба:
— Что-то к вечеру стало жарко.
— Чтобы я… еще когда-нибудь… после всего этого… писал стихи, — задыхаясь, сказал Костик, — да никогда в жизни! Ты — свидетель!
— Успокойся, — утешал его многотерпеливый Фил. — Все хорошо. Главное — остаться в живых и добраться до “Героев Севастополя”. Может, со временем эту улицу переименуют в нашу честь— “Героев Самиздата”. Вот если бы ты писал исторические романы, мы б их наверняка не довезли. Подожди здесь, я схожу за бутылкой какой-нибудь анестезии. Праздник, как-никак.
Фил пошел в подземный переход, где был киоск, а Костик остался с “кравчучкой” и тремя пакетами, кое-как набитыми книжками.
Возле него сразу выросли два милиционера.
— Ты что тут продаешь?
— Ничего.
— Рассказывай. Мы видели, как вон тот брал у тебя сдачу. Лицензия есть?
— Это мой друг, я дал ему деньги на сигареты.
— Ага. И где вы нап…или столько книг? Пропаганду распространяем… А ну, показывай! Кароч, влипли вы! Щас пройдем в отделение, составим протокол. Переночуете там, утром вызовем следователя…
Один взял Костикову книжку и стал листать.
— Тю, да это ж стихи!
— Какая разница? — сказал другой. — Где-то склад обчистили. Эти четырехглазые знают, что брать.
Костик достал удостоверение Союза писателей и давай объяснять, кто он такой и почему у него так много книг. Ему нисколько не хотелось идти в отделение, где сидели пьяные бомжи и больные спидом проститутки, а милиционеры, забыв обо всем на свете, до утра играли в подкидного дурака. Ему хотелось доползти до дома Фила, выпить немного московского антидепрессанта, чего-нибудь съесть и согреться хоть один раз за весь этот сумасшедший день.
— А, дак это писатель, — догадался один из милиционеров и вернул свидетельство. — Дурак всегда с писаной торбой ходит, а писатель — с книжками.
Они захохотали и пошли прочь, лузгая семечки.
* * *
Дома Фила и Костика встретили так, как и следует встречать настоящих героев. Сохраняя комичную важность, Фил рассказывал отцу и сестре про ледовый поход и дорогу жизни, полную испытаний и соблазнов, про множество опасностей, угрожавших на каждом шагу их свободе и достоинству.
— И тогда Костик, высоко подняв голову и гневно сверкая очками, говорит ей: “Украинские поэты так дешево не продаются, мадам!”. И рвет купюру на тысячу мельчайших центов!
— А она?
— А она… а она весь вечер будет сидеть грустна1. Заговорила на свою голову с романтиком. Будет теперь читать для разрядки Костикову книжку. А потом на нас напал трамвай…
1 Строчка из широко известного в Украине шлягера “Вона” на стихи К.Москальца.
Они сидели в комнате Фила и слушали старый добрый “Пинкфлойд”. Фил щедро угощал гостя, рассказывая о тонкостях воспитания молодых собак. Его Джесси, внимательно слушавшая речь Фила лежа под столом, переводила взгляд на Костика и он, втайне от Фила, — ибо тот как раз приводил пятнадцатый несокрушимый аргумент в доказательство того, что чужие не должны кормить молодых необученных собак, — бросал ей очередной кусочек котлеты.
Потом они долго думали, где взять машину, чтоб отвезти книжки в Беличи, и наконец вспомнили про Сашка.
Сашко был однокурсником Костика по Литературному институту. Они вместе ездили на сессии в Москву, вместе слушали лекции и прогуливали их, ходили в музеи и на выставки, живя в одной комнате общежития. Собственно говоря, Сашко-то и познакомил его с Филом. Однажды Фил, ездивший в командировку в Невинномысск, застал обоих в Москве как раз во время сессии и задержался в литинститутском общежитии на двое суток. После чего целый год уверял киевлян, что побывал в раю. Ему показали такой бурный литературный процесс, что потом все хвалебные отзывы о “Московиаде” Андруховича не вызывали у Фила ничего, кроме сардонической ухмылки.
— Бледная копия, — надменно говорил Фил. — Андрухович подслушал сомнительные слухи, которые кое-как сублимировались на его седьмой этаж. А я, я сам! — ходил за водкой в таксопарк в третьем часу московской ночи. Что же он там пишет, этот ваш Андрухович? Будто бы люди падают с седьмого этажа и разбиваются, потому что их не выпустила из общежития вредная москалька-вахтерша? И сразу закатывает истерику: ах, как вы можете жить в такой стране, где люди гибнут среди ночи от тоталитаризма и абстиненции, ох, почему же вы так провонялись несвободой?! Сам создает проклятые вопросы ваш Андрухович. А я — я! — должен предостеречь, что все это — художественный вымысел, фикция и коварная инсинуация против золотой души — бабы Киры. Она один раз не пустила Андруховича за водкой — и вот тебе, получай! — он на двух сотнях страниц строчит оскорбления и приговор всей Империи. А к бабе Кире нужно подходить умеючи. Мы с Сашком и Костиком сумели подойти к бабе Кире. Мы сказали ей: “Бабушка, голубка, ты всем помогаешь; у нас тут горе, может, угадаешь?” В ответ на это баба Кира произносит ритуальную фразу: “ Ребята, у вас опять закончилась водка; но я вас никуда не пущу, идите спать, вам же завтра на занятия”. Но это ПАРОЛЬ! И нужно знать ОТЗЫВ, иначе она пошлет вас туда, куда и Андруховича послала. Надо наклониться вот так и прошептать ей на ушко, заросшее седой щетиной: “Бабушка, но ведь мы же и вам нальем!” И — все! Никаких проклятых вопросов, все двери — настежь, и вся Москва, готовая благодаря сердобольной бабе Кире предоставить вам КИР среди ночи, покорно ложится к вашим ногам! Свободы в Москве столько, что в ней можно утонуть, недаром же есть поговорка: “Не зная броду, не лезь в свободу!” Мы с Сашком и Костиком ходили за свободой трижды! А под утро баба Кира нам еще и огурчиков соленых вынесла.
За годы после института Сашко стал заправским киевским буржуа. Он женился на хорошенькой бойкой девушке, основал собственный культурно-искусствоведческий журнал, где печатал Костиковы произведения, не забывая платить гонорары, а еще носил очки с круглыми стеклами, галлюцинаторно напоминая Миколу Зерова, и его утонченные стихи так воспроизводили и будто дополняли дух живой неоклассики, что Костику не раз приходило на ум: что если это действительно Зеров в своем новом воплощении? Зеров, вернувшийся в Киев, чтобы продолжить то, что оборвала пуля энкавэдэ?! Сашко отмахивался: “Нет, я не Зеров, я другой, не навязывай мне раздвоение личности”.
И вот они позвонили Сашку, передали ему привет от бабы Киры и выложили суть дела. Сашко подумал и сказал, что попросит машину у отца.
— Зачем тебе сто долларов, если у тебя есть сто друзей? — улыбнулся Фил. — Я же говорил, что все будет хорошо.
* * *
Среди ночи Костик внезапно проснулся. Сначала показалось, что его разбудил шум электрички и знакомое, характерное, ритмическое колыхание бессознательного, когда образы и предложения выталкиваются и подходят уже готовыми, только успевай записывать, пока это еще длится, и он уже пожалел, что нет под рукой авторучки и чистого листа бумаги, — и то и другое он всегда держал дома недалеко от кровати как раз для таких случайных неотвратимостей; и разозлился на себя за то, что он не дома, а таскается по чужим городам и людям, какими бы приветливыми и гостеприимными они ни были. Но, прислушавшись к себе, он понял, что это не стихи, во всяком случае не его стихи, — это пульсировал ритм долгожданной оттепели, мечтательное раскачивание, точные и размеренные вспышки капель, звучащие отстраненно, сами по себе, — они не были предназначены ни Костику, ни кому-либо еще,— узнаваемые и ничьи, ни о чем, и в то же время ощутимые и чувственные, как касание. В осiннi вечори, у вечори студенi, непевне все якесь, як ворожбистський вiск…1
1 В осенние вечера, в вечера студеные, все какое-то неясное, как гадательный воск.
Фил всегда уступал свою комнату гостю, а сам ночевал в комнате родителей. И все же Костик чувствовал, что кроме звуков капели в комнате есть еще кто-то. Это его удивило, потому что комната Фила была такой же спокойной, как и ее хозяин; тут никогда не снились кошмары, не прогуливались привидения и даже скрип паркета не раздражал. В то же мгновение, как он это подумал, паркет и заскрипел. Костик, не выдержав, подхватился на постели, нащупал в изголовье на стене выключатель.
Возле кровати, высунув длинный красный язык, сидела Джесси, которую с вечера забыли выпустить. Костик вспомнил вчерашнюю лекцию Фила и подумал, что собака, видимо, хочет пить. Еще бы! Столько котлет съесть! Ее мисочка с водой была на кухне. Придется вставать. Костик осторожно открыл дверь и позвал молодую необученную собаку за собой. Джесси так жадно приникла к воде, что ему тоже захотелось пить. Он взял стакан и открыл кран. Воды не было. Тогда он заглянул в холодильник и увидел молоко. Джесси тоже хотела молока. Костик поделился с ней, шепотом пожелал ей спокойной ночи и вернулся в комнату.
Но сон уже пропал. Он сел на подоконник и стал глядеть на застывшие острые верхушки тополей, на занесенный снегом пустой тротуар, на неподвижный и поэтому кажущийся призрачным свет единственного зимнего фонаря. Услышанный ритм, отметил он про себя, все еще пульсировал — при мiсяцi гладкiм висвiчуе легенi карпатський (iздаля почагарiлий) лiс1 — и вспомнил, что ему снилась лодка. Вместе с покойным соседом, пастухом и заядлым рыбаком, они переплывали Сейм… да, Сейм тек вспять, с Запада на Восток, а лодка была стеклянной! Костик замурлыкал себе под нос “The Crystal Ship” Моррисона и сразу затряс головой — нет, это не тот ритм. Ба й ти на цiм даху, нудьги i жаху повен, почагарiв, примерх, вино допив давно…2
Где я, черт побери, мог видеть ту блондинку? О, началось. Нигде. Постоянно ты ищешь подобий, схожестей, корреляций, как допотопный гадатель находишь соответствия и связи между созвездиями и названиями трав, между фигурами растапливаемого воска и случайными прохожими, придаешь значение соседству вещей и мест, символике снов и проекциям подсознания, а как же, рот — это Венера, нос — кадуцей Меркурия, познание как пророчество, герменевтика следов и шифров, оставленных лукавым и неуловимым трансцендентным для тебя одного, палата номер шесть, постисторическая шизофрения, слышали уже, поехали дальше.
Но я ее видел.
В кино.
Нет.
Где я ее видел?.. Как легко она отдала деньги. Наверное, для нее они не представляют ценности. И такой же неживой свет, синеватый или оранжевый, равномерный, как у этого фонаря, как падение капель на металлический отлив за окном, равномерный стук и мертвенное, нечеловеческое освещение, как в метро, как в …
Костик похолодел.
— …в подземном переходе! Как же ты меня обдурила! А перед этим в баре на Нимфенбургерштрассе!
Ты поднялась по ступенькам из подземки, длинные золотые волосы отливали призрачным звездным сиянием и холодной сверкающей пылью оранжевых фонарей, ты подала мне руку, помогла подняться, и я встал в полный рост, я ощутил себя высоким, а вокруг спал Мюнхен и стояла адски поздняя осень, и ворота Нордфридгофа были закрыты, потому что еще рано, сказала ты, и отвела меня в украинский Дом, и угостила гроздью темно-синего винограда, и говорила ты тогда на украинском, а мне еще никто не поверил, когда я рассказывал про эту встречу, никто, кроме Оксаны, бывшей жены Фила, она поверила, но сказала, что ты была моей смертью; смерть, что водит за руку? смерть, которая угощает виноградом? зачем ты меня обманула на этот раз?
Костик встал с подоконника, потянулся и, не сводя глаз с одинокого фонаря в его ночном сиротстве, дочитал вслух:
Хоча тут гарно мрiяти про човен,
А надто якщо в нiм склянi облавки й дно3.
1 При полной луне высвечиваются легкие карпатского (издалека — словно заросшего кустарником) леса.
2 Глянь, и ты на этой крыше, печали полон и страха, зарос кустарником, поблек, вино допил давно…
3 Хотя здесь хорошо мечтать про лодку,
Особенно, если у нее стеклянные борта и дно.
А потом лег и заснул, не просыпаясь больше до самого утра, когда Фил приоткрыл скрипнувшую дверь и в комнату вбежала веселая Джесси, сразу бросившаяся облизывать его щеки мокрым жестким языком.
* * *
В шесть часов вечера Костик переступил порог Союза писателей. Там уже стоял абсолютно “готовый” Бамбула и организовывал братание с вахтерами. Держа в правой руке литровую бутылку израильской “Стопки”, а в левой — чашку, из которой Костика позавчера угощали чаем, Бамбула строго спрашивал одного из вахтеров:
— Брат?
Испуганно озираясь вокруг, тот по-заговорщицки тихо отвечал:
— Брат.
— Пей, брат.
Он наливал очередную чашку. Бутылка была наполовину пуста.
— А вот и ты. Брат?
— Тамбовский волк тебе брат, — сказал Костик, выпивая жидкость, отдающую смородиной. Он снова продрог до костей да еще и ноги промочил. — Где ты взял эту гадость?
— Тамбовский… — задумался Бамбула.
— Сашка не было?
— Сашка не было. Был Мушкетик. Был Дрозд. Был Драч. Был Панас Мирный. И Леся Украинка была.
— И ты всех угощал?
— Нет, чуваки не захотели. Сказали, что сейчас вызовут “Беркут”. Я поду-
мал… — постой, что я подумал? Ага, я подумал, что “Беркут” приедет на машине и мы договоримся с чуваками, чтоб они отвезли твои книжки ко мне. Но “Беркут” не приехал. Может, они бастуют. Драч ушел. Потом Дрозд. Потом Леся Украинка. Потом Мушкетик. Последним ушел Панас. И я остался один. Как тамбовский брат. Твою мать, Костик, куда ж это ты меня втянул! Я еще ни разу не видел так много классиков!.. Пей.
— Скоро приедет Сашко, мы погрузим книжки, отвезем в Беличи и ты ляжешь спать. Все будет о’кей, — успокаивал Костик.
— О’кей не будет. Блин, как у меня тяжело на душе, старик. Леся Украинка! Я же ее еще в школе изучал. Когда жизнь пролетела? Я-то думал, она давно умерла. А этот чувак, — Бамбула кивнул на вахтера, — говорит мне: “А вон пошла Леся Украинка”. Он тут всех знает. Стоп, анекдот вспомнил. Приходит чувак на озеро ловить рыбу. Сделал прорубь, закинул, ждет. А тут — бульк! — из проруби высовывается карась, обоими плавниками держась за голову. “Мужик, у тебя выпить есть?” — спрашивает карась. Чувак ему — “Нету”. “А шо ты здесь вапще делаиш?” — “Ну как это шо?! Вот сижу, жду клева”, — говорит мужик. — “Е-е…” То есть не так. “Э-э, — говорит
карась, — сиводня клева ни будит, клево было вчира”. А вот и Сашко. Пей, Сашко.
— Добрый вечер, — поздоровался Сашко. — Едем?
— Едем! — обрадовался Костик. — Старик, я тебе этого никогда не забуду.
— Поблагодаришь моего отца. Машина с его работы.
Клерк, к которому незадолго до того заходили Бамбула и “Стопка”, тоже был братом. Он широко раскрыл куцые объятия и кинулся помогать носить книжки. Их складывали в багажник “Жигулей”, а потом на заднее сиденье. Несколько пачек разорвались еще в кабинете клерка, две в коридоре, одна на пороге черного хода, к которому подъехала машина. Всюду валялись сотни Костиковых книжек. По ним ходили, их пинали ботинками, они валились в грязь, образовавшуюся из-за оттепели, их собирали, их проклинали.
— Мы же недавно изучали “Лесную песню”! Я сочинение на “отлично” написал! Я тоже мог стать поэтом! И так сразу постарел; когда это случилось? почему? — громко причитал Бамбула, таща на себе четыре пачки сразу.
— Что это с ним? — испугался Сашко.
— Он сегодня встретил здесь Лесю Украинку. А это, сам понимаешь, не проходит бесследно. Но он не буйный. Пока что, — уточнил Костик и подписал бумажку, с которой за ним по пятам бегал клерк. Итого он получил на руки две тысячи восемьсот экземпляров своей книжки.
Сашко сел возле водителя, они с Бамбулой втиснулись на заднее сиденье. Водитель не скрывал раздражения — за это время он мог бы неплохо заработать, мотнувшись по Киеву, а так должен жечь государственный бензин за фу-фу и, исполняя распоряжение шефа, тащиться в Беличи безо всякой надежды, что эта голь, он уже все про них понял, ему заплатит. Он демонстративно опустил стекло со своей стороны, чтоб не дышать Бамбуловым перегаром. Выехали со двора и повернули направо; Костик успел увидеть, как перед парадным входом затормозил военный “газик” и из него выскочили трое громадных парней в черных бушлатах с белыми буквами “Беркут” на спинах. Они метнулись в здание Союза писателей, но Бамбула их уже не фиксировал, он сладко храпел, обнимая могучими лапами пачки с утонченной поэзией.
Киев торопливо промелькнул за окном машины разноцветными огнями, и автомобиль выскочил на пустую трассу. Кое-где жались к обочинам одинокие спекулянты бензином. Сашко сидел впереди и, обернувшись, рассказывал про свои невероятные приключения на позавчерашнем приеме, устроенном шведами (“я пришел оттуда Абсолют-ным шведом!”), вокруг лежали темные снега, пролетали молодые сосновые посадки, машину слегка водило, — начинался гололед, и Костику всего уже было достаточно. Достаточно книжек и откормленных союзписательских функционеров, хамоватых шоферов и рогатых быков-милиционеров, а также садистов из “Беркута”: его одинаково мутило и от добродушных союзписательских вахтеров и от бездушных беличанских рэкетиров; намарнi люди, котрих навiть Бог не в змозi пригадати на обличчя1; он хотел вернуться домой, отоспаться и отогреться, с головой нырнуть в Глубокую Провинцию, в священный, как говорил Элиот, лес и оказаться среди Своих. Он рассказал Сашку о дороге жизни, которую они вчера прокладывали от Союза писателей к дому Фила, и убеждал друга в том, в чем тот сам был абсолютно уверен: поэты не должны волочь собственные книжки на “кравчучках”, поэты должны получать заработанные ими гонорары и не покидать кельи и уединенные кабинеты ради бездомных блужданий по городам в поисках потенциальных покупателей и продавцов своих произведений; а потом проснулся чумной Бамбула и открыл ворота, и они снова таскали ненавистный груз, теперь — в летнюю кухню, где стояла разваленная печь и висели покрытые инеем нити паутины; книжки сваливали на грязный пол, и снова рвались пачки, и снова они рассыпались на снегу как случайные карты судьбы, и электрический свет бил в глаза, и психовал водитель, и разрывался от лая Черник. В ту же ночь Костик надолго, на всю зиму уехал из Беличей, оставив Киев, а Бамбула, накрыв мешковиной бесформенную груду, которая напоминала ему новопреставленного покойника, закрыл на ключ летнюю кухню, покормил Черника и отправился спать, горько всхлипывая: “Ни доли, блин, ни воли нет у меня; как же так? как же это так?! — Осталась лишь только надежда одна: блин, что же там дальше, Леся?”.
1 Напрасны люди, которых даже Бог не может вспомнить в лицо.