Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2010
Вавилонский Голландец: [антология] / [Составитель Макс Фрай]. — СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2009.
“Теперь только я уразумел, насколько правилен и как глубоко продуман был ответ благородного философа Анахарсиса, который, когда его спросили, какое судно представляется ему самым надежным, ответил: «То, которое стоит в гавани».
— Это что! — сказал Пантагрюэль. — А вот когда ему задали вопрос, кого больше: мертвых или живых, он в свою очередь спросил: «А куда вы относите плавающих в море?»”
Франсуа Рабле “Гаргантюа и Пантагрюэль”
Ни одной постоянной черты у Облака не было. Оно могло принимать любой
вид — в зависимости от того, как захочется мне, его единственному тайному владельцу и капитану, — а для прочих оставалось невидимым. Оно и Облаком называлось просто потому, что надо же как-то называть. Оно умело быть подводной лодкой, самолетом, лифтом, поездом, космическим кораблем — и, разумеется, машиной времени. А также и машиной пространства: было способным моментально перенестись в любую точку мироздания. А еще могло заплывать в такие затоны времени, где оно не движется — и позволяло медлить и лениться сколько угодно, тратить время, не тратя его, — а потом возвращаться точно в тот же момент, из которого отправилось. А еще, а еще… всего и не перескажешь. И самое главное: человек, пока оставался в Облаке, был бессмертен.
Я летала на нем все детство — каждую ночь перед сном — лет до семнадцати точно. И потом время от времени. Стоило открыть — спустя много лет — “Вавилонского Голландца”, как сомнений не осталось: да вот же оно — магическое Облако из детства! Только теперь оно оказалось тем, чем и должно было быть, — кораблем-библиотекой. Естественно, волшебным, другими такие вещи и не бывают. В новом облике оно может почти все то же самое — и еще многое другое, о чем в моем детстве оно и не задумывалось. Повзрослело, наверно.
Такое неожиданное совпадение с детскими, никому даже не выговоренными, фантазиями совершенно случайного читателя быть случайным просто не может. Без сомнения, здесь задеты какие-то очень глубокие особенности человеческого существа — те, что уходят корнями прямо в мифологию, питательную почву всех культур, прямую родственницу снов.
“Вавилонский” этот корабль потому, что ближайшая родня библиотеке Борхеса, которая содержит в себе все мыслимые и немыслимые книги Вселенной: именно этим он и занят. “…специально оснащенный корабль-библиотека, — объясняют при поступлении на корабль герою рассказа Макса Фрая “Библиотекарь”, — должен плавать по морям, заходить в разные города, стоять там по нескольку дней и работать в качестве читального зала”1 . Книги, как сообщили герою “Второго помощника” Кэти Тренд, — разумеется, “на всех языках”2 (надо полагать, на несуществующих — тоже!).
Правда, на самом деле корабль занят не только этим и даже, как ни удивительно на первый взгляд, по существу совсем не этим. “Голландец” же он потому, что — вечный скиталец по свету, подобно своему “летучему” собрату-прототипу. Хотя ни в том, ни в другом он не признается открыто, предпочитая именовать себя “Морской птицей”.
Собрание рассказов о корабле-библиотеке — вроде бы антология. Так, по крайней мере, сообщает его подзаголовок. Однако, — что, кстати, очень в духе и книги, и плывущего по ней корабля, — весьма особенная. Согласно рутинной практике, в антологиях, от самых их античных начал, собирались тексты, хотя чем-то друг другу и родственные, но возникшие независимо друг от друга. С текстами, вошедшими сюда, все с самого начала было гораздо сложнее.
“Мы писали эту книгу почти два года, — признается в аннотации на обложке инициатор проекта Макс Фрай, — все вместе, но каждый в полном одиночестве. Мы собирали ее как мозаику из пестрых, разрозненных, зачастую совершенно разнородных фрагментов”.
Однако чего у собранных сюда фрагментов точно нет, так это разнородности.
Напротив: они едины настолько, что переход от одного к другому почти не замечается — не замечался бы, если бы эту цельность не делили на отдельные истории их названия. Но при пересечении этих границ не происходит — по большому счету — ни перерыва ведущей интонации (разве что модификации ее), ни вообще перемены качества взгляда.
“Голландец” — не просто цельное и связное повествование. Уговаривались ли об этом авторы специально, нет ли, оно — почти такое, как будто его написала одна (пусть и способная на большие разнообразия) рука, — по крайней мере, такие руки, “владельцы” которых хорошо чувствовали друг друга и уж несомненно работали в одном смысловом поле.
Так вот, никакая он, конечно, не антология. Это — самый настоящий роман в новеллах, во множестве сюжетных линий, параллельных друг другу, пересекающихся, выныривающих друг из-под друга. И этим он отличается от всех решительно, кажется, фрамовских сборников такого рода, по крайней мере тех, что мне случалось читать — во всех них сюжеты вольно разбегаются каждый в свою сторону, объединяемые разве только поводом своего возникновения — часто довольно формальным. Так было, например, в “Праздничной книге”, где каждый рассказ возникал по поводу какого-нибудь праздника — где бы тот ни отмечался, хоть в Гренландии, хоть в Африке; в книгах “Чайной” и “Кофейной” — очень родственных, кстати, “Голландцу” (фрамовским книгам вообще) по ведущему чувству мира — собравших свои истории вместе лишь на том основании, что каждая из них каким-нибудь образом, хоть краешком, да касалась “темообразующего” напитка.
По существу, здесь рассказана всего одна история. Просто для ее осуществления — такая уж она большая — требуется историй много-много и непременно разных. Повествование ведется из многих точек сразу, во многие разные стороны, проходя через корабль и направляясь дальше, неизвестно куда. Среди множества сплетших текст сюжетных линий — ни одной доминирующей — но и ни одной законченной. Эти линии не подчиняются даже временной последовательности: вначале может вынырнуть то, что произошло позже, а несколько рассказов спустя — то, что этому предшествовало. Но есть сквозной “метасюжет”, не просто делающий возможными все прочие, а сводящий их воедино, держащий их вместе. Все сюжеты — на самом деле его части. Это — история корабля.
У нее даже начало есть, точнее — несколько предполагаемых начал, в равной степени возможных и в равной же — загадочных. Кое-какие из них даже рассказаны в местной Книге Бытия — начинающем книгу рассказе Фрая “Библиотекарь”, а кое-что поведал об этом и Алексей Карташов в “Зеноне, мореплавателе”3 . Все апокрифы, конечно.
И что же здесь свидетельствует о цельности? Ну, сквозные образы — это само собой: как без них обойтись, если люди пишут книжку в общем-то об одном и том же? Каждый из участников сборника вкладывает что-то свое в общую схему, разрабатывает ее, уточняет. Но здесь есть и кое-что поинтереснее.
ФРАМ, давший название серии, в которой вышел сборник, — не название нансеновского корабля, как сразу же (и, впрочем, не без оснований) хочется думать, а “неформальное писательское объединение”4 , и члены его, авторы фрамовских сборников, — несомненно, люди одного духа. Я бы даже рискнула предположить, что существует — и вполне может быть описана как таковая — общая “фрамовская” стилистика, — коренящаяся, как всякой стилистике и положено, в определенном, свойственном всем матросам этого корабля, видении мира — неявной онтологии, если угодно. Впрочем, ее реконструкция — забота литературоведов; наша же задача куда скромнее: понять, почему истории о плавучей библиотеке и ее обитателях — вызванные к жизни общим замыслом и написанные разными авторами, — при всем разнообразии своих сюжетов так похожи друг на друга, почему на этом корабле так хочется плавать и почему так задевает тот мир, по которому он плывет. Кстати, этот мир вполне поддается единому описанию — в представлениях о нем все, кажется, авторы очень согласны.
Да, у авторов общее чувство мира: таинственного, живого, своевольного, полного неожиданностей и с непременным чувством “подводной части” любых вещей, вплоть до самых обыденных (строго говоря, “обыденного” — лишенного способностей к волшебству и преображению — в этом мире нет ничего вообще. Вопрос, есть ли оно в мире как таковом, представляется принципиально открытым). Общие приемы в обращении с миром и общая по отношению к нему этическая установка, которую я бы назвала внимательной доверчивостью. И, главное, общее понимание сказки и вымысла как неотъемлемой, даже — необходимой части человеческого существа и, по большому-то счету, самой реальности. Нет, почти главное.
А по-настоящему главное тут, пожалуй, вот что. “Голландец” ведь не в первую очередь занимается хранением и перевозкой книг (а иной раз и созданием их — как знать, может быть, даже из ничего!). Он выполняет функции — довольно широко, кстати, понятые — спасательного судна.
Иногда это бывает просто буквально. “»Морская птица», — рассказывает один из персонажей “Библиотекаря” Фрая, тоже, кстати, из спасенных, — похоже, <…> намеренно искала и подбирала утопающих в основном с погибших кораблей, хотя порой попадали к нам и выброшенные за борт и просто свалившиеся в море по пьяному делу; однажды я извлек из спасательной шлюпки едва живую <…> юную леди, сбежавшую от ненавистного жениха…”5 . Он предоставляет убежище не только попавшим в беду морякам, но и душам тех, кто уже погиб, присоединяя их к своему экипажу6 .
Он занимается спасением душ — так или иначе заблудившихся в мире. Нащупыванием новых линий судьбы — взамен утраченных старых. Судьбообразующая у него роль. Он — восстановитель цельностей.
Он дает смыслы и содержание жизни тем, у кого в “сухопутном” мире что бы то ни было не получается: слепнущему в “Библиотекаре” Фрая; тому, кто трудно сходится с людьми (“Второй помощник” Кэти Тренд), пришедшими в отчаяние (когда, как восклицает один из безымянных голосов заключительной части фраевского “Библиотекаря”, человек совершенно уверен, что его жизнь закончилась7 ). Он дает
приют — хотя бы и на время — тем, кому просто нужно побыть вместе, а больше негде (как Стивену и Хосе из “Служителя Джошуа” Елены Боровицкой). Некоторых он может и высадить в определенном месте — скажем, на острове лотофагов, — чтобы те наконец соединились. Так случилось с Анной и Александром у Елены Боровицкой в “Служителе Джошуа”, — потом они станут Гансом и Гретель в “Острове” Алексея Карташова: уже на острове — едва сойдут с корабля.
Книга — лишь один из инструментов, наиболее пригодных для этой сложной и тонкой работы. Даже, можно сказать, привилегированных. Без книг у него, пожалуй, ничего такого и не получилось бы. Книги корабль подбирает себе исключительно под эту задачу.
Очень характерно в этом смысле Случайное окно, за которым никого нет. “Если книга нужна, чтобы ответить на один, но очень важный вопрос, надо просунуть руку в окно и взять со стола книгу. Библиотека сама ее подберет”8 . Видят его не все, а только те, кому нужна книга оттуда, — даже если они об этом не догадываются.9 Ненужных книг оно не выдает10 : появление книги — несомненный симптом чьей-то потребности в ней. Иной раз окно лучше самого человека знает, что ему нужно, и может подсунуть ему что-нибудь такое, от чего тот будет возмущаться11 . Книгами оно также предсказывает будущее12 .
Эта среда чувствует человека. Она высокодиалогична. Она не льстит ему, не упрощает ему жизни, но только для него она и выращивает сама себя.
Авторам сборника — и этим, по моему разумению, объясняется совершенно особый статус “Голландца” среди прочих фрамовских антологий — посчастливилось затронуть очень коренные мифологемы — по крайней мере, коренные для человека европейской цивилизации, с его двойной христианско-античной памятью, с культом Книги в головах и памятью о греках-мореплавателях — в соленой крови.
В основании европейской памяти лежат два архетипа (скорее всего, не только они, но эти — из главных): Книги и Морского Странствия. Библии и Одиссеи. Обе имеют отношение к таким глубоким и общим вещам, что глубже уж некуда: к жизни, смерти — и структурам мироздания, никогда в конечном счете не постижимым исчерпывающе, в которые умещается и то, и другое. Причем у моря и плавания в нем особый статус: оно — между жизнью и смертью, — постоянная возможность и того, и другого. Это знали еще греки, островные жители, пересекая свои моря.
А что перевозило в потусторонний мир умерших древних викингов? А славян-язычников? А?..
Плавающие в море, согласно глубокой, стойкой общеевропейской интуиции — ни мертвые, ни живые, — или и те, и другие. Потому-то на “Морской птице” — и только там — так естественно уживаются и живые и мертвые.
Если Книга приводит для человека мироздание в более-менее обозримый порядок, то морское странствие его из привычных порядков вырывает — и отдает непредсказуемому. Для полноты человеческого существования необходимо и то, и другое. Поэтому Книга и Корабль нуждаются друг в друге — поэтому таким органичным кажется их соединение.
Поэтому-то на образе Корабля-Библиотеки не может, кажется, не отозваться, дрогнув, всякое человеческое существо — и как при этом разным, не похожим друг на друга людям не оказаться сходными в его переживании?
Думается и о том, что авторы и герои “Голландца”, среди всего прочего, восполняют нехватку полноценно переживаемого религиозного опыта, которым наша сегодняшняя культура, мягко говоря, не богата. А людям ведь неуютно, неполно, замкнуто без него. Это ведь его черты: здесь и надежда, и трепет перед чем-то многократно тебя превосходящим (корабль — именно таков, как и силы, с которыми он соприкасается), и готовность (потребность?) доверяться на свой страх и риск; готовность служения (без этого на корабле нельзя, там без дела не болтаются!), наконец — тесно связанная со всем этим — потребность в (спасающем, преображающем) чуде — именно с этого, кстати, — с истории слепнущего человека, заказавшего “чудо” в мадридском кабаке13 и попавшего библиотекарем на корабль — книга и начинается. И, разумеется, в таких очень родственных друг другу вещах, как осмысленность жизни и бессмертие. Корабль дает людям возможность всего этого. Только возможность — которая у каждого принимает свою, органичную ему, форму.
Корабль милосерднее традиционных религий и идеологий. Он прекрасно понимает, что имеет дело с людьми, которые — ну такова уж у них культурная структура в их посттрадиционных обществах — ни во что верить совсем всерьез и с предельной самоотдачей уже не умеют. Но в спасении, осмысленности и даже в бессмертии нуждаются и они. Поэтому он не задает им жестких вертикалей, не требует от них (да он вообще ничего не требует! это не в его духе!) безусловно разделять представления о том или ином устройстве мира. Устройство мира он предпочитает оставлять для них загадкой. Он догадывается, что так продуктивнее.
Корабль мягко подталкивает своих насельников к пониманию того, каким образом в постмодерном мире можно существовать не потерянно, но осмысленно. Мир “Голландца”, скорее, “всецентричен”: он как христианский Бог у Николая Кузанского, — “сфера, центр которой — везде, а окружность — нигде”.
Фуко в свое время говорил, что “мы” — носители западного, логоцентристского типа рациональности – “ищем центральную комнату в страхе, что таковой нет” 14 . Так вот, “Морская птица” (и это очень терапевтично для носителей западного мировосприятия — а на ней в основном такие и плавают) не ищет в своем мире “центральной комнаты” и не нуждается в ней. Центр у нее — везде, и приоритетных направлений движения тоже нет. Корабль — и сам себе центр, правда, не фиксированный, а странствующий — самодостаточный. Его обитатели, вообще-то совсем не чуждые ни страхам, ни тревоге, ни отчаянию, от чего точно не страшатся и не тревожатся, так это от того, что в мире нет центра — выделенного места. Тем самым, похоже, “выделенность” приобретает любая произвольно выбранная точка: куда корабль идет — там и центр. А идет он — всюду и никуда: он идет вообще, существует в форме движения. Неосмысленных, “второстепенных” областей это пространство не знает.
Оно организовано “номадически” — как, впрочем, и время этого мира. По разным временам корабль плавает столь же свободно — будучи притом способным сохранять связь с неким избранным временем. “Чем ближе находился отец в момент отправки письма [с “Морской птицы”. — О.Б.], — вспоминает герой Нины Хеймец, — тем более ветхой выглядела бумага, на которой оно было написано, и тем более выцветшими казались чернила”15. Понятно, что он писал — и присылал посылки16 — из разных времен. Корабль доставляет в другие века почту 17 , а члены экипажа покупают там книги18 для библиотеки. На полках ее рядом с уже написанными стоят книги из будущего: “мне в руки, — догадывается один из пассажиров, — попала книга, которая пока не была написана, даже деду и бабке ее автора еще только предстояло родиться”19 .
Границы в этом мире не разделяют и “реального” и “фантастического”. На равных правах с привычными нам географическими объектами здесь есть остров лотофагов20 , страна животоглавцев21 , Негропонт, Модон, Торон, Будерино, Воницу, Ашаюоли, страны бодентроцев и мейсинов, существующие совершенно наравне с посещенной тем же Филиппом Модезиппом Японией22 ; вообще неведомо где находящийся город, который однажды затопило — и с тех пор он так и существует погруженным в воду, “только верхние этажи да башенки торчат”23 . Плавая по своему единому миру, корабль слабо различает даже “посю-” и “потустороннюю” его области: хотя прямых данных о том, что он заплывает и по ту сторону смерти, вроде бы нет, но то, что мертвые вхожи на его борт на равных правах с живыми и могут там с ними общаться, — несомненное свидетельство в пользу этого.
По какому принципу “Морская птица” прокладывает маршрут — не очень понятно, скорее всего, по тому, что не очень и важно. Видимый принцип тут один: корабль “появляется <…> только там, где кому-то очень нужен”24 . Корабль можно позвать25 , как это сделали Стивен и Хосе из “Служителя Джонатана” Елены Боровицкой. И он всегда услышит.
То, что текст этого на-самом-деле-романа и сам в целом децентрирован и, совершенно как курс корабля, не направлен в своем развитии к чему бы то ни было единственному и определенному, — очень органично: это отражает устройство здешнего мира в целом. Центр в книге все время перемещается из истории в историю; и время в ней — не линия, а что-то вроде шара.
Важно, что из насквозь мифологичного мира “Голландца” совершенно изъято сакральное измерение — отсылки к каким бы то ни было богам и божествам. Чудеса в этом мире происходят “сами”, непонятно почему (впрочем, что же это за чудо, если понятно, почему оно происходит?). Это — мир постхристианский: мир нового язычества, боги которого неведомы и непонятны. Но именно постхристианский, то есть с сохранением памяти о важных христианских ценностях. Прежде всего — о такой универсальной сущности человека, по отношению к которой вторична вписанность в любые координаты, в том числе и религиозные — но не только они: вообще, кажется, любые обстоятельства времени, места, культуры, социума, набора социальных связей и обозначений. Это открывает вход на борт “Морской птицы” каждому, независимо от того, какие божества за него ответственны и ответственны ли какие-то вообще. Это может быть “арабский купец, португальский священник”26 , девочка с Мальты27 , китаец Чань Тао28 , цыгане-кочевники29 . Единственный критерий — потерянность на суше, разлаженность отношений с собственной судьбой.
Корабль — утопия универсальности (столь милая сердцу и уму человека западных культур). Он всечеловечен и транскультурен.
Это своего рода плавучий рай, недаром он — отчасти посмертный. Уходя на корабль, Красавица Сузи у Улиты Уваровой “говорила, что ей теперь никогда не будет ни грустно, ни скучно, а всегда будет хорошо. Странно. Люди это про рай рассказывают”30 . И девочка Анна тут же догадывается: “Может, уплыть на этом корабле — это все равно что умереть, только интересно и не больно?”31 “…это такой маленький рай не для всех. Хотя рай всегда не для всех…”
Рай-то — конечно. А вот корабль как раз для всех: то есть для всех, кому он нужен. Даже если они не знают об этом — и даже если они не достойны никакого рая. На заслуги тут не смотрят.
Тем более что история корабля — это то, о чем, наверное, каждый мечтает, чтобы оно с ним происходило. Особенно если он уже вырос. С детьми оно и так происходит.
Авторы (мета)истории о “Морской птице” заняты практической работой по выращиванию и проживанию мифа особой породы: приемлемого для человека современного мира. Кстати, ведь “настоящие” мифы, возникающие в межчеловеческом взаимодействии в качестве “условия игры” какого бы то ни было социума, тоже коллективны.
Правда, в отличие от традиционных мифов (у которых — очень жесткий сюжет), мир “Голландца” — структура принципиально разомкнутая, и это тоже важно: это освобождает. Корабль так никуда и не приплыл, и никогда не приплывет, и не может приплыть: у него по определению нет конечного — и окончательного — пункта назначения. Вообще, ни у одной из сюжетных линий книги тоже нет никакого конца. Они все открыты, в каждой из них еще может случиться что угодно. Просто об этом пока не написали. Количество возможных здесь сюжетов — и их типов — бесконечно. И это значит, что каждый читатель может доращивать книгу собственными сюжетами. И я не удивлюсь, если это уже делается.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 С. 10.
2 С. 53.
3 С. 393.
4 Сердце пустыни. Беседа Макса Фрая и Дмитрия Дейча о “непостижимом и неопределенном” // Частный Корреспондент. — Четверг, 19 февраля 2009 года, 10.15. = http://www.chaskor.ru/article/serdtse_pustyni_3655.
5 С. 44.
6 С. 38.
7 С. 50.
8 С. 249.
9 Виктор Горбунков. Случайное окно.
10 С. 250.
11 С. 253.
12 С. 256.
13 Макс Фрай. Библиотекарь. — С. 7.
14 Цит. по: Ацентризм // http://ec-dejavu.ru/a/Acentrizm.html.
15 Необыкновенное путешествие почтальона Якоба Брента. — С. 63.
16 Необыкновенное путешествие почтальона Якоба Брента. — С. 63.
17 Кэти Тренд. Почта ван Страатена. — С. 162.
18 Кэти Тренд. Почта ван Страатена. — С. 163.
19 Макс Фрай. Библиотекарь. — С. 27.
20 Алексей Карташов. Остров.
21 Елена Хаецкая. Шлюпка “Маргарита”.
22 Елена Хаецкая. Шлюпка “Маргарита”. — С. 177.
23 Юлия Боровинская. Стеклянные перья. — С. 417.
24 Юлия Боровинская. Стеклянные перья. — С. 423.
25 С. 272, 273.
26 Макс Фрай. Библиотекарь. — С. 38.
27 Юлия Сиромолот. Путешествие Магдалы.
28 Алексей Карташов. Зенон, мореплаватель.
29 Макс Фрай. Библиотекарь. — С. 44.
30 С. 173.