О Наталье Трауберг
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2010
О Наталье Трауберг, я уверен, будут писать многие. Вот и моя денежка в общую копилку памяти. Заранее каюсь, запомнилось мне немногое, — но ярко. Каждое общение с ней становилось главным музыкальным акцентом дня, — стоило только услышать ее голос, ее речи, обещающие — сегодня и всегда — какую-то непременную радость.
Познакомились мы с Натальей Леонидовной в середине 80-х годов. Все началось с просьбы перевести поэтические тексты из романов Честертона и других вещей, которые она готовила к печати. В частности, я перевел вступление к роману “Человек, который был Четвергом”, кое-что из “Перелетного кабака” (песня Квудля). Мы изредка встречались и подолгу, порой часами, болтали по телефону. Это были восторг и упоение! От нее я впервые услышал рассказ о папе Григории Великом (VI в.), который заметил на невольничьем рынке двух красивых светловолосых мальчиков-англичан и спросил, откуда они. Ему ответили, что это англы. “Не англы, но ангелы суть”, — молвил папа. Наталья Леонидовна (впрочем, она сразу попросила меня звать ее Наташей) очень любила эту легенду. Англичане ее умиляли. Ни о чем божественном мы никогда, сколько помнится, не говорили. Но какая-то святость всегда витала вокруг Наташи. Конечно, я видел и аскетизм ее, и упорное трудолюбие — она была главной добытчицей в семье, зарабатывая не только на детей, но и на внуков переводом романов с испанского, итальянского и английского. Услады ее были самые скромные — например, поесть в ресторане ЦДЛ жареной рыбы. Только раз нам с ней это реально удалось, но зато сколько раз мы обсуждали в мечтательном плане: мол, а не закатиться ли нам снова в ЦДЛ поесть той самой дивной рыбки? Рыба сия, конечно, молчаливо полагалась не простой, а символической; хотя Наташе было ведомо, что я атеист, но она так людей никогда не делила — на верующих и неверующих. В доме у нее в центре внимания всегда была кошка, почитавшаяся как некий языческий божок. В обстановке квартиры я не запомнил ничего необычайного: просто, скромно донельзя; за исключением единственной роскоши — чудесного портрета на стене (кисти Валентины Ходасевич, племянницы поэта), с которого глядела одиннадцатилетняя Наташа, загорелая девочка с пронзительно синими глазами.
О чем мы с ней говорили? Два предмета очевидны: это ее любимцы Герберт Кит Честертон и Клайв С. Льюис, которых она так долго, неутомимо и самоотверженно переводила. Льюиса — не только знаменитые сказки о Нарнии, но роман “Мерзейшая мощь”, и христианско-нравственные книги в разных жанрах. Все это она перевела еще до перестройки, когда Льюис фактически был под запретом, перевела не для печати, а для друзей. И хватило же охоты и сил — при такой загрузке переводами ради хлеба насущного! То же самое с трактатами Честертона, остроумнейшего эссеиста, веселого поэта и строгого христианского мыслителя. Вот такая гремучая смесь всегда привлекала Н.Трауберг (как и меня; и это нас сближало). Кого из этих двоих писателей она любила больше? Не знаю, но она любила цитировать слова Сергея Аверинцева: “Честертон — серебряный, Льюис — золотой”.
Часто Наташа рассказывала о друзьях своей молодости, особенно о круге англистов, с которым она тесно общалась: о Владимире Муравьеве, Владимире Скороденко, Андрее Сергееве. Слушать ее было увлекательно. Хотя почти все житейское, что упоминалось, — кто с кем развелся, кто на ком женился, — это у меня в одно ухо влетало, в другое вылетало, я такие вещи не умею запоминать, зато все профессиональные страсти и пристрастия меня жадно интересовали: то было время открытий, выхода за “красные флажки” идеологических запретов, бескорыстного увлечения новым, далеким-близким. Люди Наташиной молодости представали мне окруженными ореолом романтики — не архивные юноши с книжной пылью на ушах, но смелые “геологи” от филологии, чьей Сибирью были литература Англии и Америки, еще неведомые у нас залежи поэзии и прозы.
Помню наш долгий разговор (в 1989 году) об английском следе в русской истории — о Гите, дочери короля Гарольда, убитого при Гастингсе, которую выдали замуж за Владимира Мономаха. Мстислав, князь смоленский, был ее сыном. А внучки выросли совершенно удивительные: Добродея-Евпраксия-Зоя, супруга византийского вельможи Алексея Комнина (ее медицинский трактат “Мази” хранится в библиотеке Медичи во Флоренции); Ксения, замужем на половецким князем Брячиславом; Малфрид, королева норвежская; Ингеборг, замужем за принцем датским; Евфросинея, королева венгерская, супруга короля Гезы II. И лишь одна из Мстиславн, выданная замуж за русского князя, владимиро-волынского Ярослава Святополковича, была вскоре отослана мужем обратно в Киев. (На этом месте Наташа сделала замечание: “Как и я была отослана своим литовским князем”.)
Тут и возникает вопрос: почему пять сестер-княжон, внучек Мономаха, так прославились при дворах иноземных? Откуда сразу столько выдающихся русских женщин? Не от бабки ли Гиты Английской, которая пестовала дочерей своего старшего сына Мстислава и научила их разным колдовским штучкам? В Англии ведь все понемногу колдуют… И не оттого ли русский князь отослал жену назад к ее батюшке, что была она для него чересчур умна?
Вообще, разговоры бывали самые разнообразные, но всегда увлекательные и удивительные. Они охватывали и Москву, и Литву, и Англию, и сопредельные страны; множество людей и имен — и знакомых и тех, которые я слышал впервые; настоящее время вперемешку с passato prossimo и passato remote (ближайшим прошлым и прошлым, давно прошедшим). Наряду с серьезным — много забавного и курьезного. Так, я наткнулся в старом дневнике на двустишие, который Наташа сочинила в три года, когда мама чистила ей апельсин, а рядом были ее подружка Майя и кот:
Мама чистит и дает.
Я плюваю.
Майя.
Кот.
По-моему, Маяковский отдыхает (не в обиду ему будь сказано). Да и Блок: “Ночь, улица, фонарь, аптека…”
Наташа научила меня составлять круксы. Вообще-то crux значит крест, но в данном случае имелась в виду такая минимальная таблица (2Х2), которую можно читать по горизонтали и по вертикали. Например, она предлагала мне такую задачу: даны кот, конь и мышь. Кого надо добавить, чтобы получился крукс? Ответ: надо добавить змею, тогда получится такой крукс:
Кот Конь
Мышь Змея
Здесь кот и мышь — лунные животные, а конь и змея — солярные (деление по столбцам). С другой стороны, кот и конь — небесные, астральные, а мышь и змея — земные, хтонические (деление по строкам). Так я отвечал, а Наташа одобряла и хвалила.
Кстати, эти круксы мне пригодились потом, когда я сравнивал некоторые аспекты поэзии Уильяма Йейтса и Мандельштама. У Йейтса два византийских стихотворения: “Плавание в Византию” и “Византия”, а у Мандельштама, на первый взгляд, одно: “Айя-София”. Какое стихотворение надо добавить для симметрии? Я нашел второе византийское стихотворение Мандельштама: “Бежит волна — волной волне хребет ломая…” — и опубликовал статью об этом в “Известиях Академии наук”. А с чего все началось? С внушенного мне Наташей стремления составить крукс, — который и в результате и получился:
Йейтс Мандельштам
Плавание
в Византию Айя-София
(1926) (1912)
Йейтс Мандельштам
Византия <Волны>
(1930) (1936)
Здесь по горизонтали: в верхней строке — стихи солярные и статичные, в них доминируют стихии воздуха и огня, а из искусств — аполлонические: архитектура, мозаика; в нижней строке — стихи лунные и динамические, в них доминирует стихия воды, из искусств — дионисийские: война и музыка.
Наше общение сделалось реже после того, как я “научил” Наташу самостоятельно переводить вставные стихи в книгах, над которыми она работала. “Зачем от кого-то зависеть? — сказал я. — Попробуйте сами — у вас получится”. С тех пор она так и стала делать. А потом я уехал на три года в Америку, потом вернулся, но жизнь моя сделалась кочевой и бродяжьей, мы стали редко видеться. Хотя однажды Наташа пригласила меня выступить перед студентами Богословского университета, в котором она преподавала, потом пристроила мои переводы из Донна в библейском журнале. В это время до меня и стало доходить, что Наталья Трауберг — не просто переводчик, а деятель христианской культуры, проповедник (она вела регулярные передачи по радио), почти что миссионер.
Но и в своей миссионерской ипостаси она осталась сама собой. Ничего такого, что обычно связывается со священством, монашеством — важности, степенности, самоуверенности, — в ней от роду не было и неоткуда было этому взяться. Ее христианство было, при всей ее начитанности, простым и домашним. Недаром в своей книге эссе “Просто жизнь” она несколько раз повторяет наставление литовского священника: “главное — ставьте туфельки ровно”. Мне кажется, что эпиграфом к так понимаемой, так прочувствованной религиозности могли бы быть слова Пушкина (из Ксенофана Колофонского): “Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою / Правду блюсти: ведь оно ж и легче”.
Май 2009