Из воспоминаний. Публикация Г.Медведевой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2010
23 февраля 1989 года ушел из жизни Давид Самойлов, замечательный поэт, переводчик, мемуарист. Двадцать лет назад… Он, кстати, был постоянным автором “Дружбы народов”, мы почитали за честь публиковать на страницах журнала его стихи и переводы. Наверняка к этой дате появятся серьезные материалы о нем, о его творчестве. А мы вот решили вспомнить “веселого Самойлова” — таким, каким его вспомнил еще один большой друг нашего журнала, известный армянский литературовед, основатель и первый ректор Российско-Армянского (Славянского) государственного университета Левон Мкртчян (1933—2001).
С Давидом Самойловым познакомился я в начале октября 1986 года в московском банке, где мы обменивали рубли на левы. Предстояла поездка в Болгарию. Познакомила нас Ника Глен. Она сказала обо мне какие-то хорошие слова, чтобы расположить ко мне Самойлова. Но, как вскоре я понял, он и без того был расположен к людям, был человеком контактным, добрым, хотя сам он мог о себе сказать:
Ты, Давид,
Ядовит.
Характер у Самойлова (таким я его запомнил) был легкий, веселый. Чувство юмора (иногда оно переходило в незлую иронию) никогда не покидало его. С Самойловым, поэтом знаменитым (а знаменитые часто держатся важно), легко было общаться. Когда рубли были обменены на левы, Самойлов сказал:
Ты — Левон,
А у меня левы.
И затем все время, во все дни нашей непродолжительной поездки по Болгарии, он шутил, каламбурил, ронял на ходу веселые экспромты:
Когда упал на пол Левон,
Тогда он стал Наполеон.
А целого Наполеона
Не хватит и на пол-Левона.
В самолете мы распили бутылку армянского.
— Исполнились все мои мкртчаяния, — улыбнулся Самойлов. — А знаешь ли ты такую песню? — спросил он:
Эх тачанка-Мкртчянка…
Все четыре колеса…
Вспомнили Геворга Эмина и Арму, жену Геворга.
— Эмин — командующий Армой… Пословицы и поэминки.
В нашей группе, прибывшей в Варну на XI двустороннюю встречу болгарских и советских переводчиков, был еще один поэт, были переводчики и критики, но достопримечательностью “делегации советских писателей и переводчиков” (так мы именовались) был Давид Самойлов. Его приглашали на встречи и беседы персональные, но он все время был с нами, участвовал во всех мероприятиях — встречи, рабочие заседания, вечера поэзии в Варне, Бургасе, Созополе…
На большом вечере в Варне я прочел стихотворение средневекового армянского поэта Наапета Кучака в оригинале и в подстрочном переводе и попросил Самойлова, чтобы он прочел два варианта своего переложения:
— Грудь — как храм. Хочу любить.
Грудь твоя бела.
Я хочу в нее звонить,
Как в колокола.
— Ах, ты слишком боевой!
Дурачок, уймись!
Лучше бросься головой —
С колокольни вниз.
Этот свой перевод Самойлов назвал буквальным и по мотивам подстрочника набросал в меру чувственное и в меру шутливое стихотворение:
— Я без ума от этих белых титек,
Они — Царь-колокол и божий храм.
Когда б я был литературный критик,
Я их подробно описал бы вам.
— Отстань! Не трогай их своею лапой,
Глупец, меня ты ниже на вершок!
Ко мне не подберешься тихой сапой,
Сначала стань Царь-пушкою, дружок.
Кучак в переложении Самойлова всем очень понравился. После вечера молодая женшина просила Самойлова написать эти стихи ей в альбом. Свой вариант перевода предложила затем Марина Новикова:
— Грудь твоя — как Бога светлый дом,
Со свечами ярыми сосцами.
Стать бы мне смиренным звонарем,
Зажигать лампады в этом храме.
— Уходи, ты зелен и упрям,
Игры увлекут тебя и враки,
И тогда мой белый божий храм
Ты оставишь в непроглядном мраке.
Принял участие в “состязании переводчиков” и Александр Миланов. Он перевел Кучака на болгарский язык. У меня сохранилась рукопись:
— Рьрдите ти са като два камбани,
а има ли камбани — има храм.
О жрец жадува твоят раб да стане
там.
— Кайтьвто си ми млад — зелен,
ще се заплеснеш в мойте камбани
и храмьт ми ще си остане
неосвятен!
Самойлов сам легко импровизировал, играл и оказывал влияние на окружение, задавал тон.
В дороге, на различных симпозиумах, встречах и в беседах всегда бывают минуты и часы, когда не знаешь, чем заняться, как убить время. Самойлов “убивал время”, занимаясь переводами с армянского. Я ему писал подстрочники, а он переводил. Так он переложил отрывок из стихотворения средневекового поэта Костандина Ерзнкаци “На других взваливай столько, сколько взвалил на себя…”:
В реке купался ты, ты был цветок.
Теперь ты постарел, наш век жесток.
Теперь ты постарел, ты смерть увидел.
Ушли любовь и слава — все, что мог…
Однажды Самойлов вспомнил Анну Ахматову. Я ему прочел четверостишие Туманяна, по мотивам которого Ахматова написала свое “Подражание армянскому”. Самойлов перевел четверостишие:
Во сне пришла ко мне овца,
И я услыхал спросонок:
— Храни Господь твоего мальца,
Но вкусен ли мой ягненок?
Утром он мне показал новый вариант перевода:
Во сне явилась мне овца,
Сказала мне: “Я болью ранена,
Как зубы твоего мальца,
Как сына моего баранина?”
А когда, выступая за круглым столом, я сказал: “Был бы оригинал, верность оригиналу будет”, Самойлов мгновенно сымпровизировал:
Стою за перевод свободный,
Который прост и не натужен.
Коль переводчик есть голодный,
Оригинал почти не нужен,
И как бы в продолжение “полемики” со мной Самойлов рассказал за ужином, как он переводил поэму о Москве:
— Я был молод и голоден. Мне предложили в “Литературной газете” перевести поэму. В ней было 800 строк, надо было сделать сто. Я сделал. Мне сказали, что надо добавить восемь строк о дружбе. Я добавил. Через два дня строки о дружбе цитировали в передовице. Тогда “Литгазета” выходила три раза в неделю. Меня познакомили с автором поэмы. Он мне сказал: “Переводи меня”. У меня есть лирические стихотворения, политические и художественные…”
На одном затянувшемся заседании, когда все устали, кто-то снова заговорил о проблеме верности и точности. “Верность в супружеской жизни необходима, но и переводчик должен быть верен оригиналу”,— заявил оратор. И пока он говорил в том же духе, Самойлов написал в моем блокноте:
Переводы имеют немало побед,
Перевод этот верен и точен.
Но, Левон, я считаю, что нужен обед,
Мы поесть удивительно хочем.
В другой раз перед выступлением Марины Новиковой Самойлов послал ей записочку со стихами:
Мариночка, Мариночка!
Я буду очень рад
Не выпить четвертиночку,
А слушать Ваш доклад.
“Выпить — не выпить” — эта тема обсуждалась еще и потому, что у нас в стране вовсю была развернута пресловутая антиалкогольная кампания. Егор Лигачев, выступая в Ереване, на всю страну заявил: речь, мол, не о том, что мало надо пить, а о том, что совсем нельзя пить.
— Одно дело,— удивлялись ереванцы заявлению Лигачева, — сказать, что не надо заниматься блудом, другое дело заявить, что вообще этим делом нельзя отныне заниматься.
Реакция ереванцев на выступление Лигачева понравилась Самойлову.
— Они хотели б запретить жизнь, — сказал он.
Сам он любил выпить, но не напивался, поддерживал, так сказать, настроение. И не только горячительными напитками, но и шуточными стихами:
Левон! Не приспособлен к прозе ум,
Не хочет он проблемы переводочной.
Давай с тобой заменим сей симпозиум
На плодотворный, на коньячно-водочный.
Рассуждения о том, ЧТО и КАК надо переводить, Самойлова мало занимали. Ученые разговоры на эту тему он воспринимал как некую литературную игру. В общей беседе за круглым столом он тем не менее выступил. Говорил, что оригинал и перевод — это все-таки разные произведения, что есть даже некий условный переводческий язык… И еще он сказал (эти слова у меня записаны):
— С кем только не сравнивают переводчиков — и почтовая лошадь, и актер, и связист, а по-моему, переводчик похож на человека, который разбирает часы. И когда он их соберет, то у него либо не хватит каких-то деталей, либо останутся лишние детали.
Вспоминал Самойлов свою эпитафию (тогда она еще не была опубликована) на могиле переводчика:
Он спит в объятьях матери-природы.
Бедняк себя работой доконал.
Он на земле оставил переводы,
А под землей лежит оригинал.
Иногда Самойлов рисовал. У меня сохранился его рисунок “Молодой Мкртчян”.
Один из ораторов сказал об ошибках, обусловленных отсутствием у переводчиков так называемых фоновых знаний. В Болгарии о доступных женщинах говорят, что они из министерства легкой промышленности. В русском переводе женщина легкого поведения стала работницей минлегпрома.
Болгарская поэтесса удивлялась, почему ее стихотворение “Три буквы” переделали в “Огоньке” до неузнаваемости. Она не знала, не ведала, что русский читатель под тремя буквами вряд ли распознает подразумеваемое ею слово МИР, но скорее всего узнает другое слово, столь же распространенное, как и мир.
— Три буквы — это мир! — улыбался Самойлов. — А что если спросить у той брюнетки не из минлегпрома ли она?
Запомнились два совета, данные мне Самойловым.
— Если жена скандалит, Левон, лучше всего говорить: “Я тебе удивляюсь!” Эти слова тушат пожары.
— Ты, Левон, профессор, и если хочешь производить впечатление, в трудных случаях произноси одну и ту же фразу: “Это симптоматично”. И после этих слов глубокомысленно молчи минуту-другую.
И действительно, о чем бы ни говорили, ни спрашивали (нет мыла, вздорожала картошка, убили человека, ругали Сталина, теперь ругают Ленина, обидели сироту, перестройка приводит к перестрелке, к ненависти одних народов к другим и так далее, и тому подобное), два эти слова “это симптоматично” всегда кстати…
Самойлов всех одарял стихами. Один из его экспромтов был посвящен Леде Милевой, знаменитой в Болгарии переводчице:
Я прежде чем уеду,
До нашего ухода
Хочу восславить Леду,
Богиню перевода.
Марина Новикова на стихотворное послание Самойлова решила ответить ему тем же. В ее стихотворении, в частности, говорилось:
Но все же он в одном преступен,
Для женских взглядов неприступен.
— Это симптоматично, — сказал я.
— Не-е симптоматично, — возразил Самойлов и сразу же прочел свой ответ:
Я так податлив женским взглядам!
Как жаль, как жаль, что ты не рядом.
Мы с Самойловым разыгрывали “сцены ревности” из-за Эли, болгарской переводчицы Елисаветы Кузмановой. Я говорил, что это (чувство ревности) симптоматично, а Самойлов сочинял грозные стихотворные экспромты:
Прощай, Левон, невольник чести,
Теперь недолго быть нам вместе,
Ведь мне придется из-за Эли
Убить беднягу на дуэли…
Был у нас свободный вечер. Украинский поэт Микола Сангиевский читал свои стихи и переводы. Он говорил о переводах и совести переводчика:
— У нас много бессовестных переводов. Я перевожу так, как пишу свои стихи…
Из своих стихов Сангиевский прочел “Молитву”. Читал на украинском.
— Мне скоро исполнится 50 лет. В таком возрасте у каждого человека должна быть своя молитва. Вот и я написал к своему 50-летию.
Стихотворение Самойлову понравилось. Он просил прочесть “Молитву” еще и еще.
— Ты, Микола, — сказал Самойлов, — не бойся своего 50-летия. После 50 можно очень хорошо жить… Да, после 50 известно, как жить. Неизвестно, как жить от сорока до пятидесяти…. Знаешь, Микола, был у меня космонавт Гречко (доктор наук, Герой…), спрашивал, как жить? Я ему сказал: “Надо просто выдержать, выстоять — и больше ничего”.
Самойлов и сам умел выдержать, выстоять. Но это уже другая тема, другой разговор. Мне довелось общаться неделю с веселым, беззаботным Самойловым,
Когда мы вернулись из Болгарии в Москву, Самойлов пригласил меня в Дом литераторов на обед.
— Левон, — улыбнулся Самойлов, — я целый час рассказывал о тебе своему сыну и не уложился.
— Это симптоматично, — ответил я и целых две минуты, следуя совету Самойлова, глубокомысленно молчал…
Октябрь 1990 г.
Публикация Г.Медведевой