Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2010
Разговор о замечательном русском поэте Александре Тимофеевском мне хочется начать с самого его популярного текста — песенки крокодила Гены. В пространстве русского языка, вероятно, нет ни одного человека, который бы этой песенки не знал. И как я сегодня понимаю, дело не только в популярности мультфильма, а в чем-то куда более серьезном — в той, наверное, единственной в русской поэзии интонации, которая проявилась в словах этой незамысловатой песенки.
Самый, вероятно, популярный марш, написанный в России в XX веке, — “Прощание славянки”. Обычно маршевая музыка пишется в мажоре, что кажется совершенно естественным, а вот “Прощание славянки” звучит в миноре. Это неожиданное смешение жанра и лада оказалось действенным и впечатляющим. Это маршевое прощание сместило фокус восприятия, и возник объемный и многозначный образ: на войну уходят не побеждать, а умирать. И этот марш, сопровождавший множество событий, случившихся за последнее столетие и в жизни каждого отдельного человека, и в жизни целого огромного народа, впитал в себя и мощь, и печаль.
Песенка крокодила Гены — это тоже минор, который звучит и в словах, и в музыке — минор грустного праздника, и мне слышится эта интонация и в других стихах Александра Тимофеевского. И эту песенку уже не одно поколение помнит с самого детства, и она тоже стала знаком общности, признаком родства многих, многих людей.
В 2009 году в издательстве “Время” вышла книга поэм Тимофеевского “Краш-тест”. Эта небольшая книга избранного кажется пунктирной линией, прочертившей долгий — почти в полстолетия — путь поэта. Это — отчет о работе, отчет в первую очередь перед самим собой, попытка схватить единым взглядом и выразить кратким высказыванием собственную судьбу, вглядевшись в судьбу своих стихов. Такое высказывание должно быть предельно точным, чтобы между поэтом и его стихом не осталось никакого зазора — это автобиография в строгой форме.
Любой настоящий поэт, как бы он ни менялся, как бы ни разнились его средства выражения и манера письма на разных этапах творчества, пишет всегда одну и ту же книгу — свои “листья травы”. В чем-то главном, в самом ядре своего существования — он остается единым, остается верен тому открытию поэзии, которое случается только однажды в юности. Это открытие завораживает душу и уже не отпускает до конца.
С годами меняются предпочтения, хочется многое поправить, а когда поправить невозможно, то не напоминать о своих неудавшихся сочинениях публике и попробовать забыть их самому. Но часто прошлые — казавшиеся несомненными — удачи блекнут, а иногда очевидные вроде бы промахи с годами преображаются, меняя контекст, и кажутся едва ли не прозрениями. И приходит время остановиться и оглянуться.
В “Краш-тесте” восемь поэм и вступление — знаменитое стихотворение о встрече читателя и поэта, которая выглядит почти чудом, о почти полной бессмысленности такой сомнительной деятельности, как писание стихов.
Он ищет читателя, ищет
Сквозь толщу столетий, и вот —
Один сумасшедший — напишет,
Другой сумасшедший прочтет…
Но эта всегда случайная встреча — настоящий праздник, и не только для того сумасшедшего, который напишет, но и для того, кто прочтет: подлинное прочтение, при котором стихи попадают в свою неведомую и невидимую цель, столь же случайно, как и рождение стиха.
Праздник — всегда разрыв в повторяющемся, размеренном, циклическом течении быта. Праздник всегда краток, часто обманчив, но обязательно необычаен. Настоящий праздник приходит, когда случается чудо — чудо Рождества, рождения человека или стиха. И если праздник приходит, в разрыв “дубового быта” падает луч из иного пространства, может быть, из пространства красоты.
Первая в книге “Маленькая поэма без названия” датирована 1964 годом, последняя — “Тридцать седьмой” — окончена в 2005-м. Между этими датами больше сорока лет. Поэт, безусловно, менялся, но стихи для этой книги отобраны так, что акцент в ней сделан не на изменении, а на постоянстве. Это касается и формы, и интонации. Тимофеевский никогда не повышает голос, и его лицо не покидает грустная улыбка. Хотя в его стихах есть и настоящая трагедия, он снимает пафос иронией.
Поэта увлекает за собой свободное завертывание сюжета и звонкое биение ритма, как ветер увлекает пловца, летящего на серфинге по “живой, огромнейшей капле моря”.
Все поэмы, вошедшие в книгу, состоят из коротких, сюжетно-замкнутых вполне самостоятельных фрагментов (многие из этих стихов-фрагментов Тимофеевский в других своих книгах печатал отдельно), но это именно поэмы, а не циклы стихов. Разница в данном случае довольно зыбка, но тем не менее она существенна. В каждой поэме есть внешний или внутренний сюжет. В некоторых случаях он вполне очевиден. “Письма в Париж о сущности любви” — это именно письма. В них есть и прямое обращение к адресату и дата. Письма пронумерованы и расположены в хронологическом порядке. Это иронические, а иногда и жутковатые зарисовки, в которых уехавшей в Париж женщине автор писем рассказывает о своей жизни в Москве в 1991—1993 годах. И жизнь вполне узнаваема — и смешна, и горька, и абсурдна. Это наша жизнь в травматическое время перемен.
Поэма “Море” — это признание в любви к женщине, той любви, которая колеблет и уносит, как ласковая волна. В “Маленькой поэме без названия” тема задается первой строкой первого фрагмента — “Хочу хоть раз постигнуть мир”. Эта короткая поэма посвящена поиску научной истины и нравственной нормы, ответственности человека перед миром и теодицее — оправданию Бога. В этой поэме Тимофеевский пробегает по той клавиатуре тем, к которым будет возвращаться, и потому эта поэма де-факто получает статус развернутого эпиграфа.
А, например, в поэме “Тридцать седьмой” той осью, вокруг которой выстраиваются отрывки, оказывается русская литература: Пушкин, Гоголь, Блок, Пастернак, Чехов… Этот контекст позволяет поэту так настроить оптику, что удается увидеть сегодняшний день сквозь “большое время”. Это необходимо для тех тревожных исторических обобщений, к которым приходит поэт в последнем фрагменте поэмы (“Россия. Ночь под рождество”), где автор возвращается в 1937 год, и события этого трагического времени возникают на Тверской улице современной Москвы и проникают в уши мучительным трамвайным звоном.
Отрывочная, свободная структура книги позволяет свободно сопрягать фрагменты разных поэм — разворачивать и варьировать одну и ту же тему. Например, в “Песнях восточных славян” (1973—1984 годы) есть такие строки:
А я лягу на галечник соленый
На ложе Эвксинского понта.
Далеко меня будет видно —
От Байдарских ворот и до Стамбула.
И как только ты меня завидишь,
Прибежишь ко мне на свиданье,
Чтобы я тебя, любимая, нежил.
В поэме “Море” (2000 год) возникает тот же образ:
Я умру и стану морем.
Ну а ты — повремени.
…
Вот ты входишь постепенно
В мой ликующий прибой,
Чтоб омыл я страстной пеной
Ножку с узкою стопой.
Чтоб волной тебя взмывало
Вверх и вниз и вновь на круть,
Чтоб как прежде, как бывало —
Руки в руки, грудь на грудь.
К поиску и утверждению нравственной нормы, которому посвящена “Маленькая поэма без названия”, Тимофеевский вернулся через много лет в поэме “Второе пришествие”, состоящей из двух частей: “Цепная реакция” и “Страшный суд”.
“Маленькая поэма” заканчивается строчками:
Вот жизнь тебе, бери, люби ее.
Но если нет в тебе Христа,
Ученый скажет — энтропия.
Екклезиаст сказал — тщета.
А “Страшный суд” завершается фрагментом, озаглавленным “Из выступления видного политического деятеля”:
Всем известно, что Иисус Христос
Как реальная личность никогда
Не существовал.
Это миф.
Ответ получен: безо всяких “если”, в современном мире торжествует энтропия и правит — тщета.
В книге возникают переклички, отзвуки, внешние связи между частями и фрагментами. Это позволяет прочитать всю книгу, как своего рода сверхпоэму, где каждое небольшое стихотворение оказывается словом, а каждая поэма, составленная из таких слов, — развернутым предложением. Книга выстраивается по законам памяти: человек никогда не вспоминает свою жизнь подряд — день за днем, всегда возникают внезапные переклички событий, которые и сплетаются в цельнотканый гобелен. Этот единый текст поэт назвал “Краш-тест”.
Путь Тимофеевского к читателю был долгим и непрямым. Его первая книга — “Зимующим птицам” вышла в 1992 году, почти через тридцать лет после того, как была написана первая поэма, вошедшая в “Краш-тест”. Полстолетия назад молодой поэт опубликовал свои стихи в “Синтаксисе” Александра Гинзбурга, и выход его книг в советской печати стал невозможен.
Существовать без читателя человеку пишущему очень трудно, если вообще возможно. Легко сказать, что поэт обращается к провиденциальному собеседнику, но как продолжать писать, не зная отзыва? Как сохранить душевное здоровье и ту уверенность в собственной правоте, о которой говорил Мандельштам?
Тимофеевского спасли детские стихи и песни, написанные для кино и мультфимов. Дар детского поэта — особый и, может быть, более редкий, чем талант поэта, пишущего для взрослых. В детской поэзии требуется предельная ясность и законченность высказывания. Здесь не на что намекать и невозможно апеллировать к знаниям читателя, поскольку стихи эти, возможно, вообще первые, которые твой маленький читатель прочтет или услышит. Высказывание должно быть отчетливым, но и остроумным, в нем должна быть загадка, но такая, чтобы для ее разгадывания ничего, кроме собственно текста стихотворения, не было нужно.
И дар детского поэта у Тимофеевского, безусловно, есть. А среди стихов, вошедших в “Краш-тест”, есть практически “детская считалка”:
Вихря пены, снегопада
Первобытное родство —
Плач гиены, вой шакала
Уй-я, ой-я, у-о-о!
…
Чуть поодаль друг от дружки,
Ухом, вещие, чутки, —
“Буря мглою” — слышит Пушкин,
“Буи джуи” — Рудаки.
Изнывая, мрево злое
Застилает небосклон:
Буря мглою небо кроет,
Буи джуи Мулиен!
Строчка из Рудаки — персидского поэта XIII века — “Буи джуи Мулиен” переводится с фарси как “Плещет, блещет, Мулиен”, но самое интересное, что перевод-то не так и важен. Ведь плач гиены и вой шакала никак на человеческий язык не перевести. Это вполне абсурдистские стихи, которые строятся на звукоподражании. И здесь в перекличку с природой и друг с другом вступают Европа и Азия, вступают великие поэты, каждый, вслушиваясь в свой родной язык, завывание бури и плеск реки. Но разве поэзия не явление природы? И разве ребенок, который учится говорить, обращается к миру привычными словами? А поэт всю жизнь учится говорить.
Стихи Тимофеевского гедонистичны, откровенны, даже телесны — и это тоже темы праздничного карнавала. Поэт может весело зарифмовать кулинарный рецепт или сообщить в “Письме в Париж” о том, “как под грибки за сутки выпил семь бутылок водки — и рухнул в грязь и потерял очки”, или увидеть как “звездочка подросток / В косынке голубой / Идет на перекресток / Чтоб торговать собой”. Поэт любит мир, доверяет ему. Но он всегда целомудренно ироничен. Это не тот цинический взгляд на вещи, который как бы дает право на уничтожающие слова. Это возвышающая ирония, которая прощает миру его несовершенство. Это и самоирония — поэт не боится выглядеть глупо или смешно, а такое могут себе позволить только сильные и свободные люди.
Проза отличается от стихов, в частности, тем, что она создает дистанцию между существующим вокруг нас миром и миром, который создает писатель. Этот зазор необходим, но процесс писания прозы требует от писателя как бы остановки и выхода из бытия. Настоящие стихи рождаются естественно, как дыхание. Ничего не надо придумывать, просто в какие-то счастливые мгновения поэт вдруг начинает жить невероятно быстро, время сжимается, и иногда такие мгновения могут вместить целую жизнь. Юрий Левитанский писал: “И ты понимаешь, как мало ты можешь за год или десять, / И ты понимаешь, как много ты можешь за день или два”. Стихи не пишут — их роняют, роняют “Как сад янтарь и цедру”.
У Тимофеевского между стихами — и чужими, которые он вспоминает, и своими, которые вдруг рождаются, — и между движением ветра или дыханием моря нет никакого разрыва, эти стихи именно обронены, а не написаны.
Краш-тест — это испытание автомобиля на прочность: машину разгоняют, и она на высокой скорости врезается в бетонную стену. А потом инженеры смотрят, что от нее осталось. Это испытание на прочность необходимо, чтобы защитить водителя и пассажиров при реальной аварии, но автомобиль во время краш-теста практически всегда разбивается вдребезги. Символ вполне ясен: поэт всегда ставит эксперимент на себе — у него нет другого полигона. Это эксперимент длиной ровно в одну жизнь, когда короткую, когда длинную, и это действительно испытание на предельных скоростях. Если ты к краш-тесту не готов, лучше не заниматься таким опасным делом: “Поэзия жутка, как Азия, / Вся как ночное преступление”.
Но, может быть, этот “краш-тест” потом кого-то выручит, может быть, стихотворение поможет кому-то спастись от одиночества, понять собственное чувство и разделить его с другим или с другой.
Эта книга вышла к 75-летию Александра Тимофеевского. К тому самому грустному празднику, о котором пел крокодил Гена, и грусть, пронизывающая эту книгу, — светла и прозрачна.
Краш-тест продолжается.