Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2010
Марк Григорий — поэт, прозаик, драматург. Родился в 1940 году, печатается с 1987 года. Автор 3 книг стихов: “Гравер” (Нью-Йорк,1991), “Среди вещей и голосов” (Нью-Джерси, 1995) и “Оглядываясь вперед” (СПб.,1999), а также книг прозы: “Имеющий Быть” (М.,1996) и “Возомнившие” (М., 2005). Живет в Бостоне (США).
* * *
Место действия: кухня
в московской квартире —
у Никитских ворот, в двух шагах от Кремля —
затерявшийся кубик
обжитого мира.
Стебли погнутых вилок, грибница посуды,
сквозь замшелую скатерть,
проросшие ночью.
След от сырости в стенке, как профиль верблюда,
уходящего в небо.
И чайник клокочет,
восседая на синем цветке из огня.
В освещенном пространстве
пульсирует рваный
женский голос, как след затянувшейся раны,
как молитва Кол Нидре
в день Судного Дня.
Двое в черных одеждах сидят за столом.
Дотлевает в грибнице
горящий огарок.
И молитва, над свечкой свернувшись клубком,
превращается в голову
женщины старой.
Худосочный подросток, качаясь всем телом,
повторяет за ней
исступленно и быстро.
Телевизор соседский кричит оголтело —
глас народа вещает
про русских фашистов.
За окном месяц с тучей на белых рогах —
бык уносит Европу
в чеченские горы.
Нежный снег белизной засыпает весь город,
засыпает их дом,
их молитву, их страх.
* * *
боксер из угла освещенного ринга
глядит на противника перед началом
последнего раунда их поединка.
Он смотрит в глаза, улыбается робко
и машет рукой. Продолжением жеста
удар изнутри в черепную коробку.
Душа со щелчком заняла свое место.
Напротив, по диагонали квадрата,
назначенный кем-то противник. Весь гладкий,
лоснящийся потом. Свисают перчатки,
как черные головы гидры, с канатов.
Ни криков, ни зрителей больше не будет.
Лишь два, друг на друга хрипящих, молчанья.
Но ринг двух не выдержит. Схватка без судей.
Всерьез. Не на публику. На выживанье.
К открытому небу возносится крыша.
Помост, словно плот, освещенный луною.
Качается пол, и одна за одною
в борта бьются волны. И колокол слышен
вдали. Это гонг зазвонил по боксерам,
взобравшимся после кораблекрушенья
на плот, уплывающий в тьму. Тьму, в которой
закончится схватка двойным пораженьем.
* * *
за строем глухих
закорючек, застывших
в молчаньи суровом,
шевелилась личинка
поющего слова,
истекая звучаньем
трех гласных своих.
И я знал, стоит взглядом
по ней провести,
она вырвется. С шумом
вспорхнет из страницы,
не успев еще полностью
переродиться.
На секунду зажму
ее в потной горсти,
а потом отпущу.
Заскользят по лицу
золотистые крылышки
с россыпью точек,
и с живыми прожилками
вырванных строчек,
на глаза осыпая
цветную пыльцу…
Будет страшно и весело…
Из темноты
прорастет их кружение
новою былью,
хрупким кружевом
лунного света и крыльев
на лице у меня…
Надо только б найти…
Если б только найти…
Но не будет дано
отыскать между строчек
личинку-частицу
светоносного кружева.
Эту страницу
в книге жизни моей
кто-то вырвал давно.
* * *
оживающий знак смутных смыслов-звучаний.
Словно блудное слово вернулось в язык
позабытым названием для покаянья.
Это блудное слово, с родными словами
взявшись за руки в длинную фразу, стояло
с перевернутым ртом и молилось упрямо
над дырой-алтарем в центре круглого зала.
Его тело во тьме проступало все резче,
и дыра перед ним была черной воронкой.
Потерявшие форму старинные вещи
из открытого купола струйкою тонкой
сквозь воронку стекали, в стихи превращаясь.
И сиял шарик музыки в облаке лунном —
там в скрещенье прожекторов ангелов стая
воспевала стихи на расслабленных струнах.
* * *
придется. За тысячи дней непрожитых,
когда, словно рыба, молчал и, наверно,
крючок заглотил незаметно с наживкой.
И душу мою подсекли уже. Леска
натянута. Медленно водят кругами,
пока я не выдохнусь. Чтобы без всплеска
единого вытянуть в свет. На экзамен.
* * *
ни вымысла нету.
Но промысел только —
жить, время замедлив.
Стать маленькой тенью
для Божьего света
с другой стороны.
Чтобы он был заметней.