Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2010
Кто хочет, пусть спорит, а я обойдусь.
Сергей Телюк. Из “Книги легенд”
В первый год Великой Отечественной войны в свердловской эвакуации, в переполненном беженцами первом классе учительница преподала нам урок из истории родной страны.
Записала на доске аршинными буквами:
“Урарту”.
Господи, какое “Урарту”? При чем тут “Урарту”?! Где его искать, это “Урарту”? Как связать его с Москвой, откуда мы уехали, с Ленинградом, где учительница чудом спаслась от гитлеровской бомбардировки, со Свердловском, который нас приютил?
Явилось и объяснение: Урарту — древнейшее государство, случившееся на территории Советского Союза, и, значит, наша Родина.
За четыре года Советской Союз отстоял себя от фашистского нашествия.
Еще через сорок лет — распался.
“Урарту” перестало быть актуальным. Дюжина обретших независимость государств принялась писать свои собственные истории, каждая — от своей точки отсчета. Мог ли я в свои семь лет представить себе, что эта “морока”, эта стая “химер”, эта “дорога, ведущая в никуда”, — станет головной болью у поколения наших детей?
Сергей Телюк — как раз из этого поколения.
Выросши, они получили в наследство пеструю карту, с которой вслед за “Советским Союзом” кануло в Лету, то есть слетело в “молву”, в числе прочего, и государство “Урарту”, и вопрос: откуда мы, кто мы — приобрел несколько фантастический характер.
Почувствовав этот зов предков и не обнаружив их в ясном порядке Мировой Истории, Сергей Телюк стал собирать историю русских по крохам, осыпавшимся с пиршественных столов историков мира. Нет ли чего у Геродота? У Фукидида? У Ксенофана или у Страбона? У Цицерона или у Аристотеля?
Нету?!
А у Карамзина? У младшего Вернадского? У Рыбакова?
Собирая эти крохи, эти обрывки, эти легенды и сказы в целостное “Предчувствие Руси”, С.Телюк решил сохранить ссылки. И посочувствовал читателю, которому после порции стихов придется прогрызать абракадабру комментариев. Ничего не поделаешь, другого пути нет, — улыбнулся поэт.
Есть чему улыбнуться.
“…К V веку термин “скиф” стал довольно неточным, означая в целом северного варвара. Позднее он иногда употреблялся для обозначения славян. В этом смысле он, возможно, обозначал антов…”
Это — из Г.В.Вернадского. У других не легче. Где там венеды, где анты, где скифы, где росомоны, где склавены, где германцы, где готы, а может, остроготы… Карл Великий хоть знал, кого бил, и в Константинополе знали, кого проклинали, а мы разве знаем, где Русь, а где склэйвы, где коморовские, а где киммерийские…
И все это мы?!
Дерутся беспощадно и втемную племена, роды, армии, ополчения… Поэт через тьму тысячелетий всматривается в эту катавасию, и вдруг его (и меня, его читателя) окатывает, как горячим душем в знобящей тьме, мысль о том, что мы наследуем им всем, что в древних междоусобиях ковалось общее достояние и не границы государств держали эту круговерть в пределах вечно меняющейся логики — а меняющаяся от погоды граница леса и степи, извилистые берега рек, где русла то непереходимы, то, напротив, зазывающи, и гость ли, враг ли идет через брод, не угадаешь.
Скорее всего — враг. Который потом может стать другом. А может не стать. Граница, как правило, — “ботаническая”. Лес — степь. Граница, может быть, станет линией фронта. А может, не станет. Это — лейтмотив:
Чу! Слышен топот коней.
Теушпа, вождь киммерийский, насытившись грабежами,
через перевалы Карпатские гордо уходит назад,
в раздольные степи, в безлесье, где нет надоевших засад…
Засады — раздолье для коварных лесовиков? Если так, то степняки, воюющие в открытую, предстают здесь как объекты сочувствия…
Впрочем, и лесовики — такой же объект сочувствия:
“Повадки, когда степняк окрылен, привычны для здешних мест с давних пор — спешили в леса остатки племен, коль им не хватало сил на отпор”.
Так чащоба — спасение?
Вовсе нет.
“Болота, чащобы, мошка, холода — ни весточки, словно ни с кем не встречались…”
Так с кем душа? С кем из дальних предтеч она встречается?
Да и с теми, и с другими! И наложницы, взятые в плен у врагов, становятся фаворитками. И дети их, полукровки, возмужав, возглавляют вырастившее их племя. И вождь, поставленный перед выбором, традиционно решает, куда вести новых родичей в этих “необозримых протяженностях” земли.
Разве что всю ситуацию — глобальную — переменить?
Разительная прямота
набегов кочевых племен
всегда немыслимо люта —
в резне степняк был изощрен…
Европа что — не им чета:
не лезли люди на рожон,
в лесные уходя места
и создавая там кордон.
Кордон? Значит, прощай протяженность, безначальность, безграничность и… безответственность! Вместо беспорядочности химерческих маршрутов — магическая истина: порядок.
Память — дочь порядка. Хорошо, если анты окажутся у рубежа Византии и попадут в какой-нибудь “константинопольский манускрипт”, — вот тогда и память сохранится в той степени, в какой обнаружится в этой буче “порядок”.
И Карл Великий, огнем и мечом искоренявший врагов, отлично знал, кого и за что искореняет: “Порядок известен в его обиходе любому воздать по заслугам готов”.
А если без этих стражей порядка — где-нибудь поглубже в веках?
“К примеру, в древности, в Элладе — Перикла вспомним времена — там, при определенном взгляде, суть поразительно стройна”.
Так что без того или иного “порядка” не обойтись. Иначе ни стройности не будет, ни строя.
Как же Сергей Телюк справляется с этой незадачей?
Да так, как повелось издревле:
“Издревле жить в мире непросто. Так было всегда. Чуть что — пыль клубится, дела — словно сажа бела…”
Этот приснопамятный словесный оборот выдает в Телюке советского подростка, умеющего отвечать на вопрос: “Как дела?” в ситуации, когда дважды два запросто могут оказаться стеариновой свечкой (почему свечка? Да потому что при каждом историческом катаклизме прежде всего гасло в домах электричество).
Что остается поэту, обретшему голос к исходу века, который одарил человечество мировыми войнами? Согласиться с Державиным: “Я — червь”? Или попытаться отыскать в собственной душе вопреки любой дикой ситуации — неумирающую надежду?
“Видение химеры пройдет — и ты поймешь себя…”
А опора?
…Тот самый союз под названием Русь.
Кто хочет — пусть спорит, а я обойдусь…
Я верен сколото-славянскому роду.
Я внутренне чувствую эту породу.
Вот именно. На породу и пращуры наши уповали.
“…И князь улыбнулся окутавшей мгле — что может быть лучше на этой Земле? Верны ему вкупе двенадцать племен; прелестны двенадцать молоденьких жен, где каждая — дочь одного из вождей (похвальна традиция здешних людей!)…”
Оставим князю его 12 жен — традиция есть традиция, и, вернувшись к поэту, воздадим должное его Единственной.
Я имею в виду художницу Ирину Телюк, недавно ушедшую из этой жизни и оставившую яркое живописное и графическое наследие. Ее ксилографические иллюстрации к легендам и сказаниям о Руси Праславянской замечательно выявляют их дух и смысл со своей, изобразительной стороны. Мускулистый штрих. Мощные и вместе с тем по-своему изящные фигуры ритмично заполняют площадь листа. Динамика противоборства не разрушает, а, напротив, подкрепляет единую драму, единое действие, единый смысл происходящего. Независимо от того, сшибаются ли люди в смертном поединке или набегают (отбегают) в дружном строю. Независимо от того, кто там “свой”, а кто “чужой”, ибо лица людей даны лаконично, и все они — участники единой драмы. Независимо от того, “чья возьмет”.
И если павшего погребают, — образ его, светящийся во мраке, отлетает ввысь, храня то “предощущение дороги”, без которого в этой фатальной закольцованности судеб — не обойтись.
20.07.2010