С директором музея-усадьбы «Ясная Поляна» беседует Павел Басинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2010
Павел Басинский: В отношении к уходу Толстого из Ясной Поляны люди как бы делятся на две категории. Одни считают, что это чисто семейная история, семейная драма, а другие — что это некий “жест” Толстого, идеологический, художественный, социальный, какой угодно. А существует ли некая единая точка зрения на это “семьи”, т.е. сегодняшних потомков Толстого? Ведь вы раз в два года собираетесь в Ясной Поляне и, возможно, как-то обсуждаете этот больной для “семьи” вопрос. Особенно в год 100-летия ухода и смерти Льва Николаевича.
Владимир Толстой: Я могу высказать только свою точку зрения. И она может не совпадать с мнениями других потомков.
Я уж точно не принадлежу к тем, кто считает, что уход Льва Николаевича был каким-то “жестом”. Тем более это не было какой-то демонстрацией. Об этом свидетельствует прежде всего торопливость ухода. Да и все обстоятельства того, как это происходило, говорят об этом.
Я всегда пытаюсь представить себе его жизнь в этот последний, 1910-й год. Мне кажется, что у Толстого просто кончились внутренние силы. Он смертельно устал от всего, что происходило вокруг него.
Причин тому было очень много…
Конечно, ему была неприятна история с тайным завещанием, подписанным им в лесу в ущерб интересам жены и сыновей. Она была неприятна ему со всех сторон. На него давил Чертков, которому он не мог отказать по многим причинам. Но он понимал, что этим он смертельно обижает жену и детей. Да, на его стороне была младшая дочь, его позицию отчасти разделяли и старшие дети, Сергей и Татьяна. Но, тем не менее, Толстой не мог не понимать, в какое положение он ставит жену. Тут важнее была даже моральная, а не материальная сторона проблемы. Хотя и финансовый вопрос был не последним. Ведь фактически Толстой лишал Софью Андреевну прав на то, на что она заслужила право всей своей жизнью с ним. Она была не только его женой, матерью его детей, но и настоящей его помощницей на протяжении многих лет. И ей больнее всего было то, что он именно ее исключил из круга допущенных к посмертному распоряжению его творчеством. Это был очень болезненный удар по ее самолюбию. И она имела основания на эту обиду, потому что самоотверженно ему служила всю жизнь, что бы там ни происходило в последний год.
Он также не мог не устать от бесконечного числа просителей, этого великого множества людей, которые приходили к нему в Ясную Поляну иногда с серьезными вопросами, но часто и с полной ерундой в голове. А сколько было просто сумасшедших! И Толстой никуда не мог спрятаться. В Ясной Поляне, которую он безумно любил, Толстой стал чувствовать себя как в мышеловке. Ему не было спасения от просителей, от журналистов, от фотографов, от кинооператоров. И даже близкие ему люди, как Маковицкий, раздражали его тем, что записывали каждое его слово. Просто представить себе такую жизнь — это настоящий ад!
Павел Басинский: Когда снимали прижизненный фильм о Солженицыне, он однажды воскликнул: “Я хочу просто жить, а не жить перед камерой!”
Владимир Толстой: А ведь положение Толстого было еще ужасней! В Ясную Поляну шел кто угодно, бесконтрольно. Его осаждали, дежурили под его окнами… Это стало уже невыносимо. Ему хотелось только одного — покоя, одиночества, сосредоточенности на своих мыслях. 82-летний, уже старый человек… Да, физически очень крепкий. Если бы он не ушел, он, возможно, прожил бы еще десяток лет. Но в этой атмосфере он жить больше не мог. Он был этой ситуацией надломлен. Она мешала ему думать и, как он считал, приближаться к истине. Он чувствовал, что он что-то нащупал, какой-то свой путь к Богу… И это было для него самое важное — осилить этот путь. А дома все ему мешало, все отвлекало. Это делало невозможным даже просто мыслительный процесс.
Но при этом Толстой понимал, что его уход добьет Софью Андреевну. Что это такая же измена ей, как и подписание тайного завещания. Он абсолютно трезво оценивал несправедливость своего поступка по отношению к жене и страшно мучился от этого. Поэтому он и не ушел раньше. Хотя мог бы, причин и поводов было немало. Но его сдерживали муки совести по отношению к жене. Дети уже выросли, жили своими семьями, а вот жена всегда стояла перед ним укором, иногда немым, а иногда и вовсе не немым, выраженным в самых острых, даже истерических формах.
В этом заключались его внутренние метания. Как спасти себя как мыслителя и при этом не поступить подло по отношению к жене? Как обрести свободу думать, но не убить этим жену?
Павел Басинский: Сейчас в связи со 100-летием ухода и смерти Толстого вновь горячо обсуждается вопрос о его “отлучении” от православной церкви. Почему Толстой ушел? — мы можем спорить бесконечно. Но есть неоспоримый факт: уйдя из дома, он поехал в православный монастырь. И в какой! В Оптину Пустынь, куда приезжали для молитвы и раскаяния такие крупнейшие фигуры русской литературы, как Гоголь и Достоевский, такие философы, как Страхов и Леонтьев. Отсюда существует точка зрения, что в конце жизни Толстой решил раскаяться и вернуться в лоно церкви. Что вы думаете об этом?
Владимир Толстой: Я в этом совсем не убежден. Во-первых, Толстой не уходил умирать. Это мы сейчас знаем, что ему оставалось жить десять дней. Поэтому мы воспринимаем его уход как некий отчаянный поступок перед смертью. Поэтому мы задаем себе вопрос: а не хотел ли он перед смертью примириться с церковью, заслужить себе прощение и обрести таким образом вечный покой?
Толстой чувствовал некую ложность своего положения относительно церкви и некую недопонятость с ее стороны. “Определение” Синода 1901 года вызвало у него реакцию огромного удивления. Это видно и по его ответу Синоду, и по письму Софьи Андреевны митрополиту Антонию Вадковскому. Толстой недоумевал. Он не понял предназначения этого акта. Он хотел что-то разъяснить, но при этом занял позицию такую, скажем, “толстовскую”. Ах вы так! Ну тогда я напишу, что я только этого и хотел! Но я уверен, что он этого не хотел. И лучше бы, чтобы этого “Определения” не было. По моему глубокому убеждению, церковь могла бы его не выносить… Но это мое личное мнение.
Павел Басинский: То есть вы считаете, что Толстой не шел на сознательный конфликт с церковью?
Владимир Толстой: Толстой был живым, думающим и чувствующим человеком. Он делил людей не по типу: священник — не священник. Для него было важно: хороший это человек или дурной? Если ему встречался хороший человек в облачении священника, это был для него лучший собеседник, потому что его волновали те же вопросы: Бог, бессмертие души. Но если он видел дурные проявления людей в облачении священников, он не мог этого не замечать только потому, что они священники. Ему вовсе не обязательно был нужен единомышленник. Ему был нужен адекватный собеседник. Для Толстого спор на равных был как раз удовольствием. Кроме того, Толстой вообще отвергал враждебность между людьми. Он считал одной из главных задач любого человека преодоление этой враждебности. Поэтому он не мог сознательно желать враждебности к себе церковных людей. А вот его ученик и сподвижник Владимир Чертков как раз хотел ссоры Толстого и церкви и немало для этого постарался. Например, опубликовав за границей запрещенную главу “Воскресения”, где в кощунственных выражениях описывалась Литургия, и затем распространяя это нелегально в России. Между тем я не уверен, что сам Толстой желал того резонанса, который имела эта глава. Но она стала одним из главных поводов к появлению “Определения”.
Павел Басинский: Вокруг смерти Толстого до сих пор ходит много легенд. Одна из них связана с приездом в Астапово старца Оптиной Пустыни отца Варсонофия. До последнего времени существовала легенда, что старец был вызван в Астапово телеграммой самого Толстого. Недавно опубликована книга священника Георгия Ореханова о Владимире Черткове, где даже священник признал, что телеграммы не было. Тем не менее проблема остается. Варсонофий приезжает в Астапово, но не может поговорить с Толстым. Есть точка зрения, что виной тому был Чертков и находившаяся под его влиянием дочь Толстого Саша. Мол, они не пустили к умиравшему священника. Это очень серьезное обвинение! Что вы думаете об этом?
Владимир Толстой: Дело, конечно, не в одном Черткове. Во многом виновата и Александра Львовна. Но она была очень молода, находилась в особых отношениях с отцом и матерью и была под очень сильным влиянием Черткова, от которого впоследствии избавлялась. Уже в 1914 году она так не поступила бы. Спустя всего четыре года. Я уж не говорю про поздний период ее жизни, когда она совсем иначе осмысляла всю эту историю и чувствовала себя виноватой и перед матерью, и перед отцом. И перед православной церковью.
Павел Басинский: Опять-таки есть слухи, что она каялась в этом перед священником.
Владимир Толстой: На территории Толстовского фонда в США она построила храм. В последние годы жизни Александра Львовна была глубоко верующим и церковным человеком. Но публичных свидетельств о том, что она каялась, нет. К сожалению, жившие тогда рядом с ней ее внучатые племянницы Маша и Таня, которые разговаривали с ней на эту тему, не записали ее разговоров. Но они помнят, как она волновалась, когда говорила на эти темы.
Павел Басинский: А почему Александра Львовна в своих воспоминаниях пишет об этой истории как-то очень коротко?
Владимир Толстой: Мне кажется, что она не хотела публичного покаяния. Для этого ей нужно было признаться в очень серьезных вещах, о которых мы до сих пор не знаем и можем только догадываться. Может быть, ей не хватило духу… Но при этом она прожила фантастическую жизнь подвижницы, ее Фонд помогал миллионам обездоленных людей по всему миру. Она всей жизнью своей покаялась. Тем огромным добром, которое она дарила людям. Мне так кажется…
Павел Басинский: И все-таки, по вашему ощущению, в случае встречи Варсонофия с Толстым мог Толстой принести покаяние перед церковью?
Владимир Толстой: Мы неизбежно вернемся к тому, о чем я уже говорил. На это очень могла повлиять личность священника.
Павел Басинский: Варсонофий не был такой личностью? Во всяком случае, в то время? Хотя впоследствии он был причислен к лику святых. Толстой ведь хотел в Оптиной встретиться именно со старцем Иосифом. Встреча не состоялась, а потом Иосиф не смог поехать в Астапово по болезни.
Владимир Толстой: Толстого, конечно, тянуло к старцам. Он отличал старчество от официального института церкви. Старцы всегда пробуждали в нем глубокое уважение и даже отчасти белую зависть. Он тоже хотел отрешиться от мирской суеты, как это удавалось им. Он тоже хотел бы жить в келье, в одиночестве, отказывая себе не только в роскоши, но и во всем. Можно сказать, что он даже мечтал о таком образе жизни. Но был обременен большой семьей, учениками, мировой славой. Слишком тяжелы были эти вериги…
Но даже понимая, что образ жизни старца для него невозможен, он искал хотя бы возможности уединения для сосредоточенных размышлений. Отсюда “Посмертные записки старца Федора Кузмича”. Его очень прельщала эта идея ухода от мира в безвестность, в одиночество, в духовную сосредоточенность.
Я не думаю, что он шел к старцам, чтобы помириться с церковью. Он не мог вот так в конце жизни мгновенно изменить свои убеждения, которые созревали в нем десятилетиями. Не мог отключить разум для наивной веры. Может быть, он как раз и страдал от этого. Но отключить разум и вдруг предстать таким наивным кающимся грешником, он не смог бы. Это было бы фальшью, а Толстого уж точно нельзя упрекнуть в фальшивости. По крайней мере, он всячески гнал ее от себя. И он не мог ради того, чтобы получить церковное прощение, в которое не очень-то верил, вмиг изменить своим убеждениям. Это была бы своего рода “сделка” ради загробной жизни. Для Толстого с его совестливостью это было невозможно.
Павел Басинский: Как же в таком случае церкви относиться к Толстому? И тогда, и сейчас?
Владимир Толстой: Мне кажется, что сейчас, сто лет спустя, после того, что мы пережили в ХХ веке, заблуждения Толстого выглядят несколько иначе. После жуткого, кровавого ХХ века видеть в Толстом серьезного “врага” веры — это просто грустно и смешно. Сегодня весь тот накал страсти, который творился вокруг “отлучения” Толстого, выглядит очень наивно, как что-то ужасно далекое. Хотя и сегодня грустно, что это свершилось, конфликт церкви с лучшим писателем России. Но это уже исторический факт.
Павел Басинский: В этой связи естественно возникает вопрос о возможности пересмотра Русской православной церковью своего отношения к Толстому. Какова ваша позиция в этом вопросе?
Владимир Толстой: Я думаю, нет никакой необходимости, чтобы церковь публично заявила: “Мы отменяем “Определение” Священного Синода, потому что оно устарело”. Но что, на мой взгляд, могла бы сделать церковь? Просто выразить свое новое отношение к Толстому. Объяснить чадам своим, что Толстой не является их врагом. Что, да, некоторые его мысли неприемлемы для православного человека. Были неприемлемы раньше, неприемлемы и сейчас. Они противоречат догматам церкви, ее основополагающим постулатам. Но, тем не менее, заблуждавшийся в этом сто с лишним лет назад великий писатель заблуждался потому, что искал свой путь к Господу. И сегодня он не опасен для убежденных православных людей, которые сами способны отделить в учении Толстого зерна от плевел, истину от заблуждений. Наконец, он — великий писатель, и его художественные произведения продолжают приносить духовную пользу людям. Да, церковь никогда не сможет принять некоторые его строки. Но это именно некоторые строки из огромного его наследия, которое все пронизано христианским духом. В том числе и его позднее наследие. Его народные рассказы, например “Смерть Ивана Ильича”. “Хаджи-Мурат”.
Толстого уже нет в живых, и мы не можем за него принимать какие-то решение. Мы не можем за него пересмотреть его взгляды, его заблуждения. А церковь есть, она сегодня набирает силу, авторитет в стране. Мне кажется, что первый признак силы — это умение…
Павел Басинский: …прощать своих врагов?
Владимир Толстой: Нет, я этого не говорил. Умение быть более великодушным, более терпимым. При всей могучести фигуры Иоанна Кронштадтского я не могу сегодня всерьез читать его ругательные выступления против Толстого. Ведь он не спорил, он просто обзывал его ругательными словами. Это какие-то “лягушки”, которые вылетали у него изо рта.
Кстати, Лев Николаевич никогда не позволял себе ничего подобного. Да, он был критичен, иногда беспощадно критичен, в том числе и в отношении церкви. Но он никогда не позволял себе брани, грубости.
Павел Басинский: Мы все время говорим о Толстом… Но не менее важной фигурой в истории ухода Льва Николаевича была его жена, ваша прапрабабушка, Софья Андреевна Толстая. Однако даже люди, интересующиеся историей их совместной жизни, мало что знают о том, как она жила после смерти Толстого. Эти девять лет, которые она провела без мужа в Ясной Поляне… По воспоминаниям ее дочери Татьяны Львовны известно, что она стала вегетарианкой, чуть ли не последовательницей учения своего мужа, которое при жизни отвергала…
Владимир Толстой: Это история, потрясающая по своей трогательности! Если Софья Андреевна такой, какой она уходила из жизни в 1919 году, была бы при жизни Толстого, на десять лет раньше, сам Толстой бы изумился. Изумился ее кротости, ее мягкости, ее любви ко всем. А с другой стороны — ее принципиальной твердости при решении тех же самых вопросов, из-за которых они так ссорились при жизни Толстого. Например, материальных вопросов. Она резко и категорически запретила сыновьям даже думать о возможной продаже Ясной Поляны. Хотя, казалось бы, именно это могло принести то самое вожделенное финансовое благополучие, за которое она так воевала со своим мужем. Цену ведь предлагали очень серьезную, и это были абсолютно реальные предложения! Но она даже в мыслях не могла допустить такое попрание памяти своего мужа. Она эти девять лет продолжала служить мужу еще более ревностно, чем при жизни. Для нее исчезло главное препятствие, которое мешало ей делать это при жизни…
Павел Басинский: Сам муж?
Владимир Толстой: Да, это звучит парадоксально. Но именно после его смерти она вдруг поняла: вернуть вспять ничего невозможно. Что случилось, то случилось. И завещание уже написано и подписано, и вступило в силу. И уход Толстого уже свершился. И умер он в Астапово, а не в Ясной Поляне. И права на рукописи у Саши и Черткова, а не у нее. Ей уже не с чем и не с кем было бороться. Она могла, наконец, посвятить последние годы своей жизни сохранению их общего дома, их общей с мужем памяти о прожитой там жизни. Конечно, ей очень важно было смыть с себя ту грязь, которую на нее набросали посторонние люди. Конечно, она много думала о том, какой она останется в памяти последующих поколений. Она всегда понимала величие своего мужа и знала, что еще много десятилетий люди будут задаваться вопросом: а какой была жена у этого человека? Соответствовала она ему или нет? Ведь об этом до сих пор спорят. Ей очень хотелось остаться в восприятии будущих поколений достойной женой гения. И она очень много для этого сделала.
Павел Басинский: А что из себя представляла фигура Петра Сергеенко, писателя, поклонника Толстого? После революции он находился в контактах с новой властью, снабжал Ясную Поляну продовольствием, и от него во многом зависела жизнь Софьи Андреевны и ее близких. С одной стороны, он поддерживал материально, а с другой — обращался с вдовой писателя очень грубо.
Владимир Толстой: Все люди в этой истории для меня делятся на тех, к кому я испытываю глубокую симпатию, и тех, к кому я испытываю такую же глубокую антипатию. Например, Валентин Федорович Булгаков, последний секретарь Толстого, вызывает мою глубокую симпатию. Я понимаю, как ему, молодому человеку, было тяжело оказаться между двух жерновов. Но он не потерял свой человеческий облик. Не переступил через совесть, порядочность. Ему приходилось делать вещи, которые ему делать было неприятно. Но даже их он старался делать с максимально возможной деликатностью. А вот Петр Сергеенко вызывает у меня глубокую антипатию. Я ему не верю. Он был фальшивым человеком. Он был корыстным человеком. У него были конкретные материальные интересы. Конечно, он не все себе брал, кое-что перепадало вдове Толстого. Его в Ясной Поляне в шутку называли “батюшка-благодетель”. Да, он снабжал продовольствием жителей усадьбы. Но одновременно использовал узурпированную им власть в свою пользу и пользу своего сына. Мне малосимпатичны люди, которые наживаются на чужой беде.
Павел Басинский: А Татьяна Андреевна Кузминская? Она ведь тоже жила с сестрой, Софьей Андреевной, в Ясной Поляне. Но умерла она в 1925 году. Где?
Владимир Толстой: Она доживала свой век в Ясной Поляне. Здесь она и скончалась и похоронена в Кочаках среди Толстых.
Павел Басинский: Вы много делаете не только для того, чтобы живые потомки Толстого встречались в Ясной Поляне, но и чтобы останки Толстых, рассеянных по миру, воссоединялись на семейном кладбище в Кочаках. Из Марокко был перевезен прах младшего сына Толстого Михаила Львовича. Есть ли еще какие-то планы в связи с этим?
Владимир Толстой: Если говорить о прахе, который меня больше всего волнует, это прах любимого брата Льва Николаевича — Николая Николаевича Толстого, Николеньки. Здесь я чувствую даже какую-то свою личную вину. Он умер и похоронен в Гиере во Франции. Но мы, потомки Толстого, пока даже не можем найти его могилу, потому что кладбище это подвергалось сильным изменениям. А ведь Николенька был чрезвычайно важным человеком для Льва, для его становления. Не менее важным, чем его самая любимая тетушка — Татьяна Александровна Ергольская.
Еще я очень переживаю за прах Ильи Львовича, второго по старшинству сына Толстого. Он находится в Америке, в штате Коннектикут. В США много потомков Толстого, но, к сожалению, только недавно моя сестра Фекла Толстая и моя дочь Катя поставили крест на его могилу.