Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2010
Барбух Александр Владимирович
— родился в 1970 году в Симферополе. До 5-го курса учился в Литературном институте им. Горького. Окончил филологический факультет Симферопольского государственного университета. Лауреат VI Международного литературного Волошинского конкурса за рассказ “Черная аптека”. Живет в Москве. Работает сценаристом на телевидении.Соседи сверху всегда точны. В 22.00 я слышу, как прокатываются над головой колеса раздвижного дивана. После этого диван начинает громко стучать, но к полуночи затихает. Ровно в 4 утра без опозданий и выходных, каждый день, как заведенный механизм, он снова просыпается, на час-полтора. Затем утренний сон. И около 8 я опять узнаю эти звуки. Через час скрипучие колеса деревянного жильца отправятся в обратный путь. Днем моих соседей не слышно — они на работе. Моя жизнь последних лет — жизнь двух разных людей. Первый из них старается укрыться, спрятаться от всего. Он не поднимает телефонную трубку, боится новых писем и счетов в почтовом ящике, встреч с соседями, которые почему-то то здороваются со мной, то отворачиваются и будто не замечают. Этот первый боится даже уборщицы тети Маши. Вздорная старуха решила, что это я курю и оставляю недопитые пивные бутылки на окне в подъезде… Я ругался, я говорил, что уже несколько лет живу один. Я могу теперь курить, пить и сорить прямо у себя в квартире! Она не верит, и начинается воспитание. Она утаскивает от моей двери коврик и льет на него пиво, а в почтовый ящик бросает окурки и мусор. Я не курю женские сигареты “Вог”! Не лузгаю семечками! Я — не свидетель Иеговы и не приношу в подъезд книжечки с заголовком “Страданий больше не будет!”. Но иногда наступает время второго… Этот второй — совершенно открыт и ждет отовсюду только добрых вестей. И даже недобрые вести принимает спокойно. И даже недобрую жизнь проживает без страха, как чужую. И борется за свое против недоброй жизни играя — с такой же легкостью, с какой бы боролся за жизнь другого человека — ведь это значительно проще.
Ночью был сон: я снова студент и живу в общежитии. Мой сосед стоит под абажуром в растерянности.
— Где мой ноутбук?! — кричу я на него.
— Взяли для перформанса…
— Кто?! Какого перформанса?!
Не отвечает.
Бегу туда, где перформанс…
Взявшего не найти. Ищу.
Крадусь по краю карниза. Высота. Трамвайные рельсы.
И вот мы уже почему-то в трамвае с Р—чкой. Она убегает, я нагоняю.
Какие-то мордовороты. Чуть не до драки. Я храбрюсь, но про себя трушу, я помню, как я трусил во сне.
Уже пробудившись, уже забывая ночной кошмар, уже понимая, что я не сплю, а просто в каком-то бреду, с закрытыми глазами сам по своей воле расставляю в темной комнате воображаемые фигуры и вижу среди них мою Р—чку.
Несколько несчастных и одиноких женщин. Рассказывают о разных случаях…
Одна — как ее сына сгубила водка. Другая — как брата изводит страсть к женскому полу. У третьей — отец картежник. Только она — я вижу — молчит. Я знаю это лицо.
Я всматриваюсь и вижу, как дрогнули губы, знакомые мне на вкус. Наконец, она отвечает женщинам:
— Ваше горе ужасно. Но то, что произошло с моим мужем, еще хуже. Его тоже погубили.
— Что же, что же его погубило? — удивляются фигуры в темноте.
— Его погубили книжки. Быть может, зло это не так часто встречается, но последствия еще хуже. Мой муж еще жив, но он уже умер. Лучше бы он был пьяница, или гулял напропалую со всеми потаскухами. Или бы проиграл последние деньги. Поэтому я ушла…
* * *
Если б она не ушла, у меня бы не было так много свободного времени, о котором я мечтал всегда, когда она была рядом…
Но теперь минут, часов и секунд слишком много… Я один на один со звенящей пустотой вокруг меня…
И я лежу на матрасе, сочиняя свою повесть о писателях на том свете.
Больше меня ничто не волнует.
Гоголь мудрствует, Достоевский чтит Гоголя, но втайне завидует и строит козни. Все ненавидят Пушкина, который не приходит на заседания, а дуется где-то в карты. Толстой пытается наладить в аду жизнь простых людей. Чехов наводит лорнет на кипящий котел с грешниками, говорит: “Боже, какая скука…”
Ее отчим, известный психотерапевт, любил повторять: все наши беды оттуда, из детства. Это было в пять лет. Когда я заболел, мама оставила меня одного дома. Немного поправившись, я стал выходить во двор. В обед сам разогревал себе суп. После обеда сам решал, что мне делать. Я любил тогда только одно — путешествовать по географическим картам и атласам. Я знал столицы всех стран мира. Я знал, кому принадлежали до независимости Заир и Зимбабве. Я стал рисовать карты своих собственных стран и сильно увлекся. Когда я, наконец, поправился, я попросил маму: можно я не пойду в детский сад и буду сидеть дома? И она неожиданно согласилась.
С пяти лет мне все это знакомо: звонок в дверь — и ты застыл, и чувствуешь, как за дверью стоит некто, и тебе кажется, что он тебя слышит, но ты ни за что не откроешь.
Поэтому я занимаю себя лишь прогулками по дачному поселку на той стороне железной дороги и наблюдаю.
Утром после завтрака я видел сегодня строителя-таджика на стареньком велосипеде. Привычки своих дальних селений, где нет общественного транспорта, они перенесли в Москву и Подмосковье. На своих стройках они похожи на пленных. Иногда в шутку их так и называют. Когда я наблюдаю их вблизи, всматриваюсь, то думаю: этот молчаливый раб — чей-то сын или чей-то отец. И где-нибудь далеко отсюда их любят так, как мало кого здесь любят. Московиты относятся к таджикам высокомерно, за людей не считают. Между тем униженное существо с отобранным паспортом — отец трех, четырех, пятерых детей, и он нашел способ их прокормить, даже путем такого унижения. Те 100—200 долларов, которые он отправляет домой по “Вестерн Юнион”, — в Таджикистане огромные деньги.
Запомните, этот человек на велосипеде встретит старость в собственном доме, окруженный многочисленными детьми и внуками, среди гор и прозрачного воздуха. А его сегодняшнего хозяина отвезут на пригородную свалку людей, какое-нибудь Перепечинское кладбище, и зароют в мокрое месиво.
Идет дождь, тепло. Я прошел этим утром по дачным кварталам 5 километров и снова лежу на матрасе. Иногда прохожу 10—15, но сегодня, чувствуя приближавшуюся болезнь, только пять. Всегда хорошо думается на ходу. Что-то в это время во мне выпрямляется.
На юге, в степи, начинавшейся прямо у подъезда родительского дома, я часами гулял с моим псом. Я помню первый раз, когда я попал в подмосковный дачный поселок среди векового леса. Мне стало страшно. Я понял тогда, что чувствую себя в безопасности, лишь когда местность вокруг хорошо проглядывается. Ничего, что сам, как на ладони. Главное, что и у меня все под контролем.
Степь воспитывает упрямых, свободных людей. И кажется, что таким людям должен принадлежать целый мир. Но привычка быть сильным и все контролировать приводит к ранней усталости. Надо учиться у людей леса принимать в этой жизни все, как есть. Но я степняк. Это неистребимо.
Тут же, в лесу, недалеко, лежит мой пес. Он прожил до 15 лет. У ротвейлеров средний возраст жизни — 8. Врач ветеринарной клиники незадолго до его смерти сказал: “Это самый старый ротвейлер, которого я видел. Памятник поставить тем людям, которые его так любили”.
Памятник маме. Это она. Когда ему было семь, он заболел, что-то с кожей. От боли целыми днями он выл и вскакивал с места. В двух разных клиниках ему поставили один и тот же диагноз: рак кожи, нужно усыплять. Она сказала: не буду. Достала —оставшиеся после дедушкиной болезни ампулы с сильнодействующими успокоительными, стала колоть. Я приехал тогда из Москвы, чтобы попрощаться с собакой. Ему становилось все хуже. Ей говорили: усыпи, зачем мучаешь? Она отвечала: не буду, не верю! И вот через месяц все прошло. Диагноз не подтвердился. Просто нейродермит. Семейное. И он прожил еще 7 лет — целую жизнь. И однажды, уже здесь, в поле, ко мне подошла женщина, у которой недавно умерла собака. Она видела, как мой пес подволакивает задние ноги. “Придет время, — сказала она, — отвезите в Химки. Там есть врач, как зовут, не знаю, но бородатый, увидите. Только он возится с такими старыми собаками”. У него было несколько сердечных приступов. Во время одного из них я повез его в Химки. Два раза в такси, на заднем сиденье, я видел, как жизнь уходила из него, но снова возвращалась. В клинике я нашел бородатого врача. Он сделал кардиограмму. Медсестра спросила меня: “На что вы надеетесь?” Я сказал: “Пусть день, два, сколько сможет, мне важно”. Он был уже без сознания, под капельницами. Я держал его за ноги. Когда он умер, бородатый врач спросил: “Давайте попробуем реанимировать? Просто так, бесплатно. Вдруг получится?”. Он пригласил помощника, достал шприц, ему сделали укол в сердце. Мертвая собака зашевелила головой, дернула челюстью и чуть не откусила мне палец. Еще несколько минут, потом снова судороги, и все. Врач выдал большой черный пакет. Я вызвал такси. Водитель отказался везти этот пакет в салоне, и его пришлось положить в багажник.
* * *
Сколько там времени? Почти что обед. Я лежу и вижу перед собой эту дорогу. Таксист, желая меня успокоить, рассказывает анекдот. Чтобы его не обидеть, делаю вид, будто мне смешно. Но точно так же твержу про себя: не верю.
С годами хочется женщину не только как женщину, но чтоб еще о чем-то поговорить. Я нашел в интернете в сообществе филологического факультета симпатичную девушку. Я думал: филфак!.. “озерная школа”! Ганц Кюхельгартен!… Мы стали переписываться, она понравилась. Не то чтобы понравилась. Но хотя бы ни разу, как моя недавняя скрипачка, игравшая в симфоническом оркестре, не написала мне: “Спасибки!”. Все они теперь так говорят, не важно, на каких инструментах играют. “Фотки”, “кафешка”, “белый и пушистый”, “все будет в шоколаде”… Я уже давно махнул рукой.
Мы переписывались полгода. Я стал проникаться. Иногда по глупой неосмотрительности цитировал классиков, не подозревая, чем это обернется.
В конце лета мы встретились. На первом же свидании я понял: говорить не о чем. Я полгода общался с самим собой. Тем, кто любит теннис, понятна разница: играть через сетку с соперником или же кидать ракеткой мяч в бетонную стенку с нарисованной линией. Я играл со стенкой, я сам не заметил. Она сказала: “Должна сознаться, у меня есть парень… Но ты нравишься чуть больше. Если у тебя серьезно, я с ним расстанусь”.
Из любопытства — кто же нравится ей чуть меньше, чем я, — я отыскал на том же сайте ее жениха. На фотографии — обнаженная по пояс мускулистая фигура. Бритая голова. Курсант училища МВД. “Интересы — люблю все веселое”. “Любимая музыка — шансон”. “Любимый фильм — “Бумер”. Состоит в сообществах: “Любители сисек”, “Я — славянин!”, “Клуб любителей хлопать полиэтиленовые пакетики с пупырышками так, чтобы получалось: чик-чик-чик”. В правой колонке его странички читаю любимые высказывания: “Одесса не любит шороху”, “Прав тот, у кого больше прав”, “Лови судьбу, но не в гробу”… И даже стихотворение: “Чтоб стать мужчиной мало им родиться, чтоб стать железом мало быть рудой! Ты должен переплавиться, разбиться и, как руда, пожертвовать собой”…
И вдруг среди всего этого: строки из Лермонтова и Тютчева, которыми забрасывал эту девочку. Это они, те самые, нехрестоматийные, именно мой набор…
Господи, чудесны дела твои! Где-то в городе Черкассы живет курсант училища МВД, получивший от меня заочные уроки литературы, активный участник сообщества “Козероги правят миром”. А ведь они скоро поженятся, и у них будут дети.
* * *
В 11 вечера, час назад, вышел за сигаретами. Купил две пачки LM — в последнее время нравится больше, чем Winston. Winston снова испортился. Я курю разные сигареты и часто меняю их — не потому, что я легкомысленный.
Если бы нашлись сигареты с тем вкусом, который бы мне подошел и этот вкус не изменился, я бы остался им верен. И снова станция. Выкурил две подряд под репродуктором.
Чудной у нас все-таки народ!.. Не подлезайте под вагонами, не перелезайте через автосцепки. При приближении поезда, локомотива или вагонов остановитесь, пропустите их, убедитесь в отсутствии поезда встречного направления. Категорически запрещается: проезжать на крышах, подножках, переходных площадках вагонов, на ходу поезда высовываться из окон вагонов и дверей тамбуров, задерживать открытие и закрытие автоматических дверей пригородных электропоездов, прыгать с поезда на ходу.
Стал возвращаться обратно и думал по дороге: а все-таки неплохой у нас городок, чистый, спокойный, новые детские площадки. Но вот сразу, как только я подумал, все переменилось.
У пивного бара с бутылками в руках какие-то непотребные женщины кроют матом на всю улицу. У закрытого киоска господин в кожаной куртке на голову меня выше колотит ногами в железную дверь и выкрикивает приблизительно то же. Возле парка прямо на проезжей части пляшет под автомагнитолу толпа. А совсем уж недалеко от дома крепкий парнишка в белом свитере и его приятель бьют ногами сидящего на сырой земле человека. Рядом — их девушки. Тоже с бутылками. Одна другой рассказывает о ком-то: “Неделю с одной бабой живет, неделю — с другой, чередует”.
И у меня теперь тоже появилась возможность чередовать. И даже сегодня вечером — три звонка. Одна из них очень нравится. Скажешь ей: “Ненавижу гладить рубашки!” — Назавтра смс-сообщение: “Глажу рубашки отца”.
Чего они хотят от меня? Я же безумец. Я из тех, кто высовывается из окон вагонов и тамбуров, просто потому что мне интересно. Я буду их обижать. И пока я буду их обижать, они будут меня любить.
Все мои здешние знакомые — и женщины, и мужчины — считают, кажется, что смерть — это яма на кладбище и мокрая водица в ней, и сырость, в которой нам предстоит лежать, и больше ничего.
Я тоже начинаю так думать, так чувствовать. Но хорошо помню, что там, на юге, смерть всегда казалась мне жительницей воздуха, парила в лучах солнца и отвлекала в своем сиянии от земляной немоты и тяжести.
* * *
Простуда же свалила меня окончательно — после трех съемочных дней в неотапливаемом ангаре, где пришлось еще выручать группу — играть роль непришедшего (запой) артиста.
Еще, чуть не забыл, на станции я был сегодня не только утром и вечером, а и днем, когда ходил в аптеку.
Там была длинная очередь, как в советское время.
Старушка в сереньком пальто просит прокладки. Уточняет: от недержания мочи. И пластырь от храпа.
Бедная бабушка! Как бы я не хотел оказаться на твоем месте! Но, может, и ты сама, внимательно изучив меня в толпе, не решилась бы поменяться со мною местами.
Двое пожарных в форме МЧС просят мазь от химических ожогов. Один снимает перчатку, демонстрирует аптекарше красновато-серый ожог. Начинается консультация, аптекарши любят играть в докторов и давать советы. Пожарный мнется, не знает, от чего ожог, может быть, огнетушитель. Я говорю тихо его приятелю: “Лучше сходите к врачу”. Он кивает в ответ, улыбается, мнется, как школьник. И вдруг я понимаю, что этот взрослый человек в форме намного младше меня!
Что с моим зрением? Я этого не заметил!..
Двадцатилетние девушки стали понимать, что я намного старше их. Мне кажется, что они — мои ровесницы!
Моя очередь. Беру колдрекс со вкусом лимона и меда, упаковка — десять штук. В углу под ногами у очереди в другое окно спит собака. Ее никто не прогоняет.
Пришел и позвонил редактору: завтра не выйду… Она радостно: тебя по телевизору показывают, а ты как раз звонишь!.. Я спрашиваю: что там?.. Она называет… Да, было такое, тоже кого-то заменил, майские съемки. Хотел включить телевизор и вспомнил, что уж полгода как потерял пульт. А канал какой-то дальний для переключения. А я смотрю только футбол, на центральных, четыре первые кнопки, сборная России и европейские кубки. И больше ничего от ящика мне не нужно. Выпил стакан воды с колдрексом, завернулся в одеяло и лег на матрас. Иногда думаю, обращаясь к себе: Алехандро, у тебя нет даже кровати, ты спишь просто на матрасе, на полу! Но мне почему-то нравится. Рядом с собой на пол можно положить книжку, поставить будильник… А если б была кровать, то потребовалась бы тумбочка, а тумбочка потянула за собой еще какие-нибудь излишества. И тогда бы я точно ходил в аптеку не за колдрексом, а за каким-нибудь пластырем от недержания мочи…