Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2010
Каримова Алена — поэт, переводчик. Родилась в 1976 г. Окончила физфак Казанского ун-та и Высшие литературные курсы в Москве. Автор книги стихов “Другое платье” (2006). Работает в Министерстве культуры Татарстана. Живет в Казани.
* * *
иначе кажется: куцей становится речь,
жалкой и злой — бормотанием, окриком, всхлипом,
вроде того, что спросила негромко: “Куда ты?”,
и отвечают: “Отстань! На кудыкину гору!”
В окнах цикад верещит ошалелое племя,
словно приемник, которым волну не поймали.
Некуда кроме идти, как на берег, и это
выглядит снова движением хрестоматийным.
Море и впрямь человеку дано в утешенье.
* * *
Не различить зимы и лета,
а тянет нынче к краю света,
где Млечный путь кривой дугой
над светлячками дачных окон.
Там тысячи пахучих, жестких
плодов бессонных яблонь волжских,
перерождаясь в банки сока,
встают на полки погребов —
к соленым огурцам, варенью…
и пахнет луком и смиреньем,
и к заморозкам сад готов.
Взмывая вверх, идя в пике,
две бабочки ночные бьются,
во тьме любовники смеются,
собаки лают вдалеке…
Как мы друг другу надоели!
А все же — можно поручиться —
все это было в самом деле,
и, может быть, еще случится.
* * *
все — движенье, все — волненье, все на все похоже.
У листвы припадок нервный, в проводах — икота,
ветер соберет резервы дождевой пехоты
и придет под наши окна требовать и плакать —
и смущаться, и прощаться, и ложиться в слякоть.
До свиданья, и не надо психику калечить —
как известно, расставанье обещает встречу.
А лимоны в самом деле пахнут лимонадом…
Шишел-мышел взял и выжил — только так и надо.
* * *
были Урал, Байкал…
Дым коромыслом — и Третий Рим
в нем иногда возникал.
Множество было ручьев и рек,
улиц, проспектов, троп…
Турок со мною болтал и грек,
немец и эфиоп.
Был и Париж, и Марсель встречал…
Кажется, так давно
над сигаретой дымок скучал
медленный, как в кино.
Бог нас не выдаст, свинья не съест —
здесь тоже живут вполне,
но света из разных чудесных мест
так мало теперь во мне…
* * *
тетка с опухшей рожей сдает стекло…
Были детьми, конечно же, как не быть,
в небо Твое смотрели светло-светло…
Господи, думаю, как же ты изобрел
эту забаву — время, — и смотришь, рад,
как старичок ковыляет цаплей, а был — орел…
в ухе его слуховой торчит аппарат.
Но возвращаешь, Господи, на ветру
листьев ручных летучие корабли;
каждый, наверное, думает — не умру,
а и умру — долечу до своей земли.
Люди ужели Тебе не милей травы?
Как полюбить негасимый и нежный свет,
если из полной ужаса головы
телеграфирует сердце: “спасенья нет”?
Всюду загадки — “холодно-горячо”.
Мрамор искусства не лечит живую плоть.
Только целуя родное во тьме плечо,
знаешь, что можно истину побороть.
* * *
“Все, что случится, написано в Книге Судеб…”
Круглый булыжник лежит у подножья кремля.
В гору, с горы — на него наступаю, как будто он —
тайный рычаг, и слегка повернется земля,
вспять повернется, моим приказаньем запутана.
Вечное детство — не слушаться правды камней,
правды деревьев и боя над Спасскою башнею.
Книга во тьме существует, но все ли, что в ней,
в явь обратится и в жизнь обернется вчерашнюю?
И береста, и папирус, и воск под рукой…
Но захотел бы — на камне оставил — не вычеркнуть.
Это, конечно, не я, это кто-то другой
вымолить хочет прощенья, из времени выпрыгнуть.
А затихает в груди — так и здесь хорошо ему,
под куполами небесными, вязью торжественной,
меры блаженству не зная и счастью грошовому
радуясь, будто и вправду музЫке божественной…
Кара урман
татарская бескрайняя тоска?
“Кара урман — дремучий черный лес —
Кара урман стоит, Кара урман…”
У бабушки мизинчик был кривой…
Погладила тихонько эту руку:
— А почему кривой? Расскажешь мне?
— В деревню к маме ехали с отцом —
Сквозь лес везла холодная телега.
Спешила лошадь…
— Расскажи, что помнишь.
— Снег серый, черный лес, и волки выли.
— Боялась ты?
— Наверное. Кобыла боялась больше.
И поют-поют:
дремучий лес — Кара урман стоит,
В лесу ребенок потерялся. Плачет…
— А дальше?
— Дальше ничего не вижу.
На мне лежит тулуп мешком картошки.
Отец не смог кобылу отстоять.
Стрелял. Пришла подмога. Но кобыла…
осталась там…
— А почему мизинчик
кривой?
— Не помню. Кажется, полено
так отскочило из-под топора.
Дрова рубил твой прадед.
Улыбнулась.
— Дрова из леса? Из того?
— Ну да.
* * *
не тащить бы в стих, а суметь забыть…
Сколько их, таких, у стены лежит —
кто во сне кричит, кто в бреду мычит,
кто молчит, молчит.
В духоте и сумраке тех палат
немощь тел чужих разлита как яд.
Стынет в вене капельницы игла,
медсестра куда-то опять ушла…
Если жить не можется — чем лечить?
Только губы можно ему смочить.
Нет живой воды — и чудес не ждем.
жадно капли ловятся серым ртом.
Не тащить бы в стих — рассказать любовь,
от которой корчится все внутри,
потому что боль и родная кровь,
и болит, хоть что теперь говори.