Александр Ревич. Позднее прощание. Лирика. Поэмы. Записки
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2010
В своей заметке, посвященной выходу книги Георгия Шенгели “Иноходец” (М., 1997), Михаил Гаспаров написал: “У Рильке есть знаменитый «Реквием», кончающийся строчкой: «кто говорит о победе? Выстоять — вот и все <…>». Эта строчка могла бы быть девизом большого поколения 1890-х годов рождения. <…> Георгий Шенгели родился в 1894-м”.
Я полагаю, что эта строчка могла бы стать девизом не только “большого поколения” 1890-х, но и нескольких последующих поколений.
Александр Ревич, родившийся в 1921 году, — русский поэт, принадлежавший к этим великим поколениям: младший современник Георгия Шенгели (в “Последнем прощании” есть статья о том же “Иноходце”, о котором пишет Гаспаров), ученик Павла Антокольского, друг Арсения Тарковского и Аркадия Штейнберга.
Ревич принадлежит к этой плеяде поэтов и переводчиков, чье творчество стало уникальным явлением в истории русского стиха. Никого не осталось. Ревич —
последний.
Можно возразить: ну почему же не говорить о победе? Разве Ревич не победитель? Признанный поэт и переводчик, добившийся международного признания, лауреат Государственной премии, человек, проживший такую длинную жизнь, не утративший и сегодня цельности и силы стиха. И все-таки — главное было именно выстоять. Даже не выстоять, а устоять, когда земля уходит из-под ног и неокрепший лед подламывается под ногами, когда приходится открывать и защищать собственный, единственный голос.
Практика поэтического перевода — в том виде, в котором она дана русскими поэтами Тарковским, Штейнбергом, Липкиным, Ревичем и другими замечательными мастерами этого поколения, — конечно, не только способ зарабатывать деньги в том случае, когда у твоих оригинальных стихов нет ни одного шанса пробиться в печать, не только суррогат действительного творчества. Хотя многие поэты и жаловались, что все время уходит на чужую ерунду, а на собственную работу уже нет сил. Можно вспомнить ахматовское выражение: переводить все равно что есть свой мозг — или жалобу Тарковского: “Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова”. Это есть, но дело не только в этом. Когда настоящий поэт переводит настоящие стихи другого поэта (именно стихи, а не рифмованные вирши — чего хватало в “советской литературе”, когда русские поэты запросто придумывали какую-нибудь небольшую национальную литературу), происходит переоткрытие языка и мира. Просто не бывает у поэта более внимательного читателя, чем его переводчик. Историка литературы больше интересует контекст, переводчика — текст, и чем глубже он в него проникнет, тем лучше может случиться перевод.
Ревич много раз говорил о том, что он многому научился у тех поэтов, которых переводил: у Константы Ильдефонса Галчинского, у Поля Верлена и особенно у Теодора Агриппы д’Обинье, чьи “Трагические поэмы” он переводил тринадцать лет.
Перевод поэтов такого масштаба требует жесткой дисциплины и самоограничения — иначе очень легко впасть в приблизительный пересказ. Но в этих тесных рамках поэт-переводчик должен добиться предельной свободы — иначе получатся рифмованные прописи. И добиться полной свободы в таких стесненных условиях удавалось Ревичу и его близким друзьям.
Труд переводчика помогал остаться свободным в условиях тотального государственного контроля. Ревич сказал о Галчинском в интервью Татьяне Бек для журнала “Лехаим” (2004, № 8): “Он научил меня свободе. Полной свободе слова!” Я думаю, не только слова. А об д’Обинье Ревич в том же интервью говорит, что творчество великого французского поэта открыло ему путь к вере.
Переводы помогали остаться собой, когда всех ровняют по линейке, остаться свободным, когда шаг влево, шаг вправо запрещен. А кроме того, это, конечно, было прикосновением к пространству мировой культуры, куда выход советскому труженику был закрыт, к тому пространству, без которого поэту трудно дышать.
Но если с переводами все более-менее ладилось, то собственное творчество Ревича пробивалось к читателю трудно.
В его вышедшем в прошлом году сборнике “Позднее прощание” три части: лирика, поэмы и записки. Здесь я хочу более подробно остановиться на второй
части — “Поэмы”. Поэмы Ревича часто автобиографичны. По ним можно в основных чертах, а в некоторых случаях даже в деталях, прочитать его жизнь. А жизнь эта была нелегкой.
Мальчик с абсолютным слухом, выросший в музыкальной семье, писавший стихи, вместо того, чтобы поступить в консерваторию или начать другую артистическую карьеру, увлекся греко-римской борьбой, а после призыва в армию оказался в военном училище во Владикавказе. Училище он окончил в июне 1941 года. А потом началась война. В поэме “Начало” о первых месяцах войны рассказано подробно.
Юный лейтенант-кавалерист был контужен, попал в плен, бежал и несколько месяцев выходил из окружения.
Поэма написана нерегулярным ломаным стихом, ее эпизоды перебиваются отрывками из протокола допроса, на котором вырвавшегося из окружения лейтенанта мучает особист. Цель этого “дознания” ясна — обвинить лейтенанта в измене со всеми вытекающими последствиями.
— Как же вы, лейтенант, угодили?..
— Очнулся, когда уже был окружен мотоциклистами.
— Но ведь вы не были ранены?
— Нет. Только расшибся, когда убило коня.
— Почему вы не застрелились?..
Действительно, крайне подозрительно. Не застрелился. Ясно — враг народа и немецкий шпион. А ведь шли несколько месяцев. Остался последний бросок — через замерзший залив Азовского моря.
Прощай!
В небе рвется ракета,
берег и лед озарив,
отблеск упал на залив.
Ложись.
Не то наша песенка спета.
Снова ракета.
Перебегай!
К далеким идем берегам
во мглу,
по тоненькому стеклу
ледяного паркета.
<…>
Лед разрывает остатки подошв.
Упадешь —
и снова в кровавых портянках бредешь,
на карачках ползешь.
Ноги — словно железом прижгли.
Наплывает обрывистый берег.
Земля!
Мы пришли.
Мы пришли.
Нам оружье доверят…
Ведь мы же пришли…
Как рвались мы к тебе!
Берег.
Азовское море.
Туманное взморье.
Домики на косогоре.
Шаг.
Еще.
Под ногами ломается лед.
— Стой! Кто идет?..
Это последние слова поэмы. “Начало” написано в 1946—1959 годах. О том, что было с ним дальше, Ревич рассказал в “Поэме дороги” через 40 лет: юного лейтенанта приговорили к расстрелу. Но расстрел заменили штрафбатом.
“Поэма дороги” написана совсем иначе — регулярный рифмованный стих, к тому же она гораздо меньше по объему, что совершенно не случайно. Ревич в уже цитированном мной интервью Татьяне Бек говорит о том, что жанр поэмы себя исчерпал — поэму убила проза: блоковское “Возмездие” — гениальная неудача, а поэмы Маяковского — никакие не поэмы, а оратории. Немного странно слышать такие слова от поэта, в книге которого 24 поэмы. Ревич объясняет этот парадокс: “Но остается чувство ее, поэмы, нужности. Например, я однажды понял, что важнейшее, что случилось со мной в жизни: трагическое начало войны и плен, — в цикл не влезает”. Так родилась поэма “Начало”. Но она поэта не удовлетворила. “Я потом понял одну вещь: поэма нужна, но очень короткая”, как “Вольные мысли” Блока.
Вот так и написана “Поэма дороги”. Но эта поэма в отличие от “Вольных мыслей” — рифмованная. Арсений Тарковский говорил, что рифма должна быть точной — это нравственная категория. Такого же мнения придерживался и Аркадий Штейнберг. Если читать лирику и поэмы Ревича в хронологическом порядке, то видно, как стих становится все более и более регулярным. “Начало” написано очень свободно, а в более поздних вещах — и в лирике, и в поэмах — стих все строже и строже. Но эта строгость совершенно поэта не стесняет, даже, пожалуй, напротив — благодаря этой строгости стих разгоняется как по рельсам. Кажется, цель ясна и нет смысла в случайном блуждании: прямая — кратчайший путь.
В “Поэме дороги” говорится, какая судьба ждет штрафников.
на исходный выведут рубеж,
а потом — наперевес винтовки
и — на колья проволочных мреж
без артиллерийской подготовки.
И вдруг герой поэмы отстает от поезда. Может быть, это шанс спастись?
Что стряслось? Я, кажется, отстал,
поезд все быстрей, а я вдоль шпал
во всю прыть — бегом за эшелоном.
Угораздило. Попал в беду.
Но еще рывок — и на ходу
в поручень рука вцепилась шаткий,
миг — и я на тормозной площадке,
от судьбы, как видно, не уйду.
Беда-то оказывает в том, чтобы отстать от своей тюрьмы, от этого вагона, который везет тебя на верную смерть. И поэт не знает, зачем он “прикипел / к поручню тюрьмы своей бегущей”. Потому что он “пленник эпохи”? Так что же это за эпоха такая?
Ему повезло.
В ночь, когда нас бросили в прорыв,
был я ранен, но остался жив,
чтоб сказать хотя бы о немногом.
Я лежал на четырех ветрах,
молодой безбожный вертопрах,
почему-то береженный Богом.
Почти половина всех стихотворных произведений, включенных в “Позднее прощание”, написана уже XXI веке. Это не может не вызвать уважения. Очень редко не только у поэта, но у любого человека интенсивный период творчества приходится на девятый десяток его жизни.
Так случилось с Александром Ревичем. Его стихи как будто аккумулировали огромную энергию прожитого времени и отлились в отчетливые законченные формы.
Что вы знали, далекие деды?
Знали вы только беды свои,
пораженья свои и победы.
А ведь свет не сходил с колеи.
Ваши годы порой были плохи,
ваши судьбы, увы, не просты,
но не знали вы сдвигов эпохи,
роковых, как земные пласты.
23 декабря 2004 г.
Совершенно необычно, что в этом стихотворении поэт обращается не к современникам, не к потомкам, а к предкам. Его огромный опыт позволяет ему говорить с ними на равных. Он знает то, что знали они, но он знает и многое из того, что им узнать не довелось.
В XX веке “сдвигов эпохи” было более чем достаточно. Но для большинства наших современников они уже ушли в историю — стали чем-то умозрительным, а значит, тем, что можно заново придумать, не особенно считаясь с исторической реальностью.
А вот чтобы эти сдвиги явственно различить, нужен независимый и отчетливый взгляд на вещи, нужна неподвижная точка, которая позволяет оценить направление и масштаб сдвига. Такой точкой может стать поэзия. Она способна отразить и удержать в памяти действительную картину, не дать смазать ее ни настоящему, ни будущему.
Но на это способна не всякая поэзия. Только поэзия, которая выстояла, потому что выстоял поэт, потому ему хватило воли и зоркости.
Таким поэтом можно назвать Александра Ревича. А выстоять, когда под ногами сдвигаются земные пласты, разве это не победа?