Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2010
Чья душа — крик? И бездонна, как море, и полна, как море? Кто скажет истину, даже если она рвет губы в кровь? Кто подарит эстетику звуков, слов, мыслей, рифмы, метра, расскажет о том, что мир красив, тому, кто слеп — чтобы тот прозрел? Кто подарит Космос таким, каким я вижу его только во сне — в редком сне? Для меня ответ очевиден — Поэт. А для вас? В вихре ритмов торопыги-жизни находите ли вы время для поэзии? Я — нечасто. И только два века — Золотой и Серебряный. Серебряный — больше, в нем столько россыпей. Из современных — Бродский, Высоцкий. То есть, простите, а разве Пушкин и Лермонтов не мои сверстники? Ахматова и Цветаева — мне не ровесницы? Время безмерно, их мысли живы, я чувствую их дыхание. Сегодня, сейчас, как вчера или в Древней Греции. Японские хоку, Шекспир, Бернс, мудрость арабской, китайской поэзии…
Не лукавлю, когда говорю, что почти не читаю стихов. Прочитанное когда-то настолько пропитало сердце, что нет надобности в дубле втором. А нынешняя — поэзия? Откройте толстые журналы — поэты истязают слова, дерут их в клочья верлибрами смутных ассоциаций без точек и запятых — так модно. И я опасаюсь в погоне за их хаотично разбегающимися несвязными образами, в попытке сфокусировать раздваивающееся или расчетверяющееся сознание стать клиентом палаты № 6. Ясность и аристократизм пушкинской лиры, хлесткость, лиризм и самоирония — фирменный микс Маяковского, есенинское раздолье, где гуляй-душа-рана, и Восток, и Россия — навсегда вытравлены из создаваемой поэтической рутины… Погребены плитами постмодернизма или еще чего, чему не придумали определения.
Нет, вы меня неправильно поняли: поэты, конечно, не вымерли вместе с мамонтами, если речь идет о творчестве как мастерской, в которой работник, взяв инструмент-слово, кует, вытачивает или строгает мысль, орудует топором или бьет молотом. Он ловит антеннами чувств окружающий мир, и если что словит, то подвергает нещадной обработке, так что уже и не распознать в конечном результате — первоначало. Я это читаю — того требует выбранная мною специальность. Иногда восторгаюсь шедевральностью владения автором своим ремеслом. “Как это сделано!” — порой оброню в восхищении. Бережно разбираю в уме на слоги — ударные и обделенные акцентом, высчитывая — это амфибрахий, здесь ямб и хорей, ура! — а вот и трехсложник с переменной анакрузой. Замечать эту самую анакрузу — моя профессиональная лаперуза, то есть привычка как редактора, критика в конце концов! Так что ежедневное корпение над текстом, в том числе и поэтическим, чтением для души назвать было бы не то что преувеличением, но кривлянием. Потому повторюсь: стихи читаю нечасто. Есть в уголочке памяти свой “алмазный фонд”, о чем упомянуто выше, им и довольствуюсь.
В основном бывает так: работая над следующим номером журнала “Вайнах”, почти не помню авторов из предыдущих номеров, они начинают жить отдельной от меня жизнью: бегут по типографскому станку навстречу своему читателю — не такому занудному и требовательному. Или получаем, к примеру, свежую “толстушку”, и мне становится не важно, что было в ее предшественнице поэтически выверено и неостильно — струнки ведь остались в состоянии покоя, ничто их не потревожило.
Как-то так получается: либо пишут простенько и сусально — имею в виду большинство наших дебютантов, либо по принципу — чем дальше от смысла, тем искуснее — это о мэтрах.
Не тушуясь, говорят о личном в стихах и приносят в редакцию свои творения молодые и не очень, иногда — так даже очень не очень. И летят перед глазами строчки, строчки, строчки, рифмовки-штамповки, любовь-морковь. Стоп! Вот девочка или мальчик — не суть важно — какой дар! Но девочке (мальчику) от 16 до 20 (“Кто не пишет в 19 лет?”). У нее (у него) первое в жизни разочарование, первая серьезная эмоциональная встряска, первый шторм всколыхнул и выплеснул ее (его) боль в виде строчек безыскусных, чистых, искренних, читабельных. Однако завтра, нет, уже через пять минут, они забудутся, не пройдя моросящим дождем или теплом солнечного утра по моей заскорузлой душе.
И только два новых имени за последнее пятилетие в чеченской русскоязычной поэзии удивили и покорили свободным, смелым, широким полетом поэтической фантазии: инь — Роза Межиева, ян — Вис-Али Эбиев. Глубока моя уверенность: их творчество — более наитие, нежели лаборатория с жадным выискиванием форм и методов. Здесь филигранны чувства, а не техника. Важна амплитуда мыслей, а не сложное архитектурное уложение слов-кирпичей.
Как и Блок, неприязненно отношусь к филологическому анализу лирического стихотворения (“…путь беспощадного аналитического рассечения — метод, которого держатся хирурги… Перед исследователем закрыты все перспективы прекрасного, его влечет к себе мертвый скелет…”). Не превращая в мертвый скелет трепещущую лиру вычленением авторских приемов и средств выразительности, обратимся к плоти и крови творчества Розы и Вис-Али.
Поэзия Розы Межиевой — интеллектуальная поэзия (в кино такой жанр называется авторским и демонстрируется по преимуществу в закрытых показах), необходимо обладать достаточным уровнем эрудиции, чтобы не терять нить выстроенного ею мира за мифологизированными образами. Визитной карточкой, пожалуй, является стихотворение “Я глядела на юношу-этруска”, которое открыло ее первую подборку в “Вайнахе” в 2005 году. Это стихотворение-выстрел — стремительное попадание прямо в сердце читателя. Границы времени и пространства распахнуты столь широко, что беседа древнеримского этруска и лирической героини, с которой автор смело отождествляет саму себя, кажется, происходит на твоих глазах, а каких-то двести лет расставания и пятьсот лет встреч — всего лишь миг в их вечных чувствах:
Говорил он легко и весело,
И в словах такая беспечность:
“Знаешь, Роза, нам боги отмерили
десятивековую вечность!”
Коктейль из книжной исторической лексики и разговорных слов и интонации — особенность авторского стиля, придающая ему изящество и неповторимость:
Я глядела на юношу-этруска,
На улыбку его архаичную.
И была мне в нем симпатичная
Легкомысленность знатного отпрыска.
Роза — за преемственность в поэзии, поэтическая мысль как высшая форма существования языка не может прерваться с уходом большого или малого поэта, кто-то придет на смену, не даст разорваться духовной связующей поколений. И она ощущает себя звеном этой магической цепочки, о чем с некоторым даже вызовом объявляет в стихотворении “Поющая чинара”, посвященном известной чеченской поэтессе Раисе Ахматовой:
Все в жизни свой конец имеет
И чудное, прекрасное начало.
Мелодия однажды оборвалась,
И навсегда чинара замолчала.
И лишь воспоминания-мотивы
Теснились в памяти, рождая
Сонмы-грезы.
А к свету вновь тянулась прихотливо
Душистая листва…
Поющей розы.
Центральная тема ее творчества — любовь, но какая это любовь: вселенская, безграничная, растворяющая в мироздании, делающая обладателя этих эмоций частью космического сияния:
Я домой на рассвете вернулась,
Звездносветная счастьем насквозь.
Мои волосы в лунных пылинках,
Словно огненных всполохов гроздь.
(“Таис. В поисках Александра”)
Она может приносить боль и отчаянье (“На краю разбитого сердца”), но, “прячась за довод страхов”, ты можешь навсегда потерять ее расположение и не познать волшебного откровения.
Ведь у любви тот правый наконец,
Кто на себя принять готовым будет
За счастия недолгого минуты
Весь твой контрольный
От судьбы свинец.
(“Отвечаю на вопрос”)
Поэзия Розы Межиевой не оторвана от жизни. Она возвышенна той тонкостью переживаний, на которые способна душа, но в то же время чутко отзывается на все происходящее вокруг, черпая творческую энергию не только в древних цивилизациях с их исключительной героикой.
Стихотворения, навеянные событиями новейшей чеченской истории, — прямое тому подтверждение. Горькие размышления о судьбе своего народа — не просто отклик ранимого сердца, это и требование ответа “за все до боли молодые жизни”, а образ “тяжелого человека”, перекликающийся с есенинским “черным человеком”, — попытка разобраться в том, что есть природа зла и как двуногое животное делается его орудием (“Тяжелый взгляд, тяжелая улыбка”). Главной ценностью становится жизнь (“Милая моя подружка”): “Лишь бы ты была жива, / Лишь бы ты жива была!” Если в творчестве довоенного периода время и пространство были максимально раздвинуты, в военных стихах они сжаты в одну точку благодаря датировкам и прямой отсылке к местности.
А Грозный, словно волк матерый,
Подобно барсу в западне,
Рычал и огрызался грозно…
(“Памяти героев”)
— Таких вот ребят
Совсем немного осталось.
Может быть, эти
Последние, —
Сказала кузина
В августе
Девяносто девятого.
(“Тезет”)
Грозовые раскаты приближающейся войны, несущей с собой разрывы орудий, гул бронетехники и рев самолетов переданы удивительным звукообразом зикра на трехдневном похоронном обряде:
Словно тамтамы,
Дробь отбивают ногами
Сельские парни.
Этот дробный стук стал для вещуньи предвестником войны, ее предисловием. Обострились возможности восприятия, война провела четкую грань между злом и добром, фальшью и натуральным выражением чувств, и теперь лирическая героиня ищет справедливости у божественных сил, отвергая и обличая земное лицемерие, ложь, ханжество, напоминая смертным, что не они вершители судеб и всех ждет высший суд. На пике эмоционального накала написаны стихотворения “Как будто за троном Божьим стоишь”, “Спасибо, Господи, что Слово последним будет за Тобой”, “Кто эти черные, с белой личиной?”, “Как горько, тошно жить во лжи”. Кассандра перестает быть только провидицей. Она стремится к активному преображению чуждой действительности, взывая к помощи Всевышнего, принимая боль и веря в силу духа, понимая, что будет нелегко, но преодолевая сомнения и оставаясь Нохчи даже на чужбине:
Только души ведь не умирают.
А телам — им всегда так больно!
Что ж я вздрагиваю невольно?
Потому что я тоже — Нохчи.
(“Даже если эти места красивы”)
Страсть, оголенность чувств, надрыв и бесконечная нежность — казалось бы, привилегия женской души. И Роза умело использует этот дарованный свыше потенциал.
И все же обратимся к стихам Вис-Али Эбиева — в них не меньше боли, в них то же, что и у Розы, неприятие лицемерия. Но если, чисто по-женски, Роза не называет виновных, обращается к некой обобщенной, безликой, аморфной массе, не затрагивая “грязной политики”, Вис-Али по-мужски бросает вызов миру, за которым стоят конкретные люди, чьи слова, активные действия или равнодушное бездействие привели к трагедии — войне в Чечне, призывая, как и она, к ответу, но не на том свете, а здесь и сейчас:
Конституционный порядок жажды и голода,
Расскажи о себе разрушенным улицам моего города —
Без всякого повода.
Мир и процветание, по надорванным жилам
Вы возложили б венки к свежим моим могилам —
Найдите силы!
Дружба народов, проложи к нам дороги —
Пожми руку безруким, посули исцеленье безногим,
Хотя бы немногим.
Рэп-поэтика, площадность, обращения, построенные на контрасте изначально заложенного в общеизвестные понятия смысла и настоящего содержания — все это придает стихотворению политическую остроту, обличительную силу.
В этой же манере написано следующее стихотворение:
Resist!*
“Кесарю — кесарево”, — стены краской цитируют.
Революция — это равенство в нищете.
Революция — не разборка межклассовая.
Революция — в моей голове.
“Каждому — свое”, — вовсе не дискриминация расовая.
Уважай свободу приграничных граффити.
Твое оружие — спектр белого.
Твой протест — только цвет.
Противопоставляя их законам свою анархию,
Твой протест еще не созрел,
Не выстрелил словом: “Нет!”
Протест не ради разрушения, протест как форма несогласия и духовной зрелости, поэтому “революция в голове”; в свободе выражения своих мыслей, идей — смысл молодежной субкультуры граффити, и стихотворение четко передает эту стилистику.
Вис-Али интересуют “вечные вопросы”, но подход к ним у него несколько прагматичный. Например, о свободе он размышляет не как об отвлеченной философской категории, не как о призрачном идеале, в борьбе за который слагали головы миллионы на протяжении веков, а как о чем-то осязаемом, личном, реальном и каждому доступном в том случае, если это не просто вольность в поступках, не просто слово, а “способ жить” (стихотворение “Свобода”).
Вис-Али Эбиев очень молод, прекрасно рисует и пишет. Пока еще только ищет себя и свое место в жизни, поэтому не хочется раздавать авансы типа “бесспорный талант” и т.д. и т.п.
Однако, как сказал классик, “поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан”. И гражданская позиция не равнодушия, не созерцания, а деятельного несогласия со злом и изменения жестокой действительности отчетливо звучит в его стихах и заставляет уважать себя:
Мой путь
Если время прикажет надменно: “Молчать!” —
Я выйду из строя, я буду кричать.
Если вырастет ввысь стена предо мной,
Я пройду сквозь преграду ударной волной.
Если чей-то увижу в глазницах упрек,
Я не встану над пропастью на козырек.
Если время прикажет мне злобно: “Лежать!” —
Моя ярость заставит меня устоять.
Если дом мой потянет меня на покой,
Я оставлю свой дом, чтоб дорогой прямой
Против строя двуликих запретов идти,
Даже если и нет никакого пути.
Не молчать, противодействовать лжи словом истинным — это поступок! И если понадобится, “я выну и сердце отдам”, — признается поэт в стихотворении “Чужие, холодные взоры”. Действительно, подобной силы патриотизм в последнее время практически нивелировался не только в поэзии, но и вообще в искусстве, либо плавающем в мелкотемье, либо чрезмерно увлекшемся эстетством — “искусство ради искусства”.
Жесткая тональность поэзии Вис-Али Эбиева в определенные моменты переходит в пронзительный лиризм, и даже смерть становится элементом прекрасного:
Белые хлопья кружатся,
Грязь покрывая ковром.
Погибшим не надо бояться
Быть белым узорчатым сном.
Его лирическим героем движет не злоба, а благородство и способность распознать в навязанном кем-то враге такую же жертву, как и он сам, и сострадать обоим убиенным — себе и своему противнику:
Солдат! Не друг ты мне и я тебе не враг:
Мы рождены проклятою войною!
Нас, завернувши каждого в свой флаг,
Дождливой ночью в памяти зароют…
(“Сады праведных”)
А сердце так жаждет гармонии. Но где ее взять? Мятежный ум ищет, ищет… Иногда своей кажущейся умиротворенностью природа дарит надежду… И рождаются строки:
Может, вспомнить у листьев, как надо летать?
Может, жить, как трава, — от дождя до дождя?
Может, пепла песчинкою малою стать
И развеять бескрайнее Я?
А как, не растворяясь в природе, не исчезая, остаться в мире людей и приобрести баланс “энергия” — “созидание”? Ответ найден — во всепрощающей любви. В стихотворении “Город-Любовь” герой взращивает в себе ненависть к убийцам родного города, копит гнев, отравивший душу и давший силы казнить в мыслях их, “в своих сытых городах засевших”. И вот она — встреча с девушкой той самой нации, которую так ненавидел, вдруг обращает это отрицание в нечто обратное — жалость к себе и понимание, что жить ненавистью нельзя. На чаше весов перевешивает Любовь.
г. Грозный
* Resist! (англ.) — сопротивляйся.