Дебютанты нулевых годов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2010
Помнится, в 1999 году возник спор: когда праздновать наступление милле-ниума — 1 января 2000-го или через год? Ученые вроде бы убедительно доказали, что новый век и тысячелетие наступит 1 января 2001 года, но в сознании простых людей важнее оказался сам факт смены единицы на двойку, и приход 2000 года встречали куда активней следующего.
Не знаю, кто оказался прав, но вот наступление новой эпохи в нашей литературе, по-моему, началось в 2000-м.
Какой она будет в целом, эта эпоха, короткой или продолжительной, плодотворной или скудной, прогнозировать сложно. Но первое, уже завершающееся, десятилетие, по крайней мере, оказалось не таким уж плохим. Пожалуй, с “оттепельных” конца 50-х — начала 60-х не было в нашей литературе столь богатого на открытия, на новые имена периода.
1. Создание атмосферы
Именно в 2000 году большинство литературных изданий как-то дружно озаботилось привлечением на свои страницы новых имен. Тогда же была учреждена премия “Дебют” для авторов не старше 25 лет. Поначалу многим затея эта показалась не очень-то серьезной: ну что, дескать, стоящего почти ребенок может написать? Бывают, конечно, в мировой литературе ранние таланты, но их по пальцам пересчитать, не обязательно для их выявления создавать целый премиальный институт.
Но “Дебют” очень быстро доказал свою значимость и даже необходимость в литературном процессе. И, что характерно, для большинства лауреатов награда стала не авансом возможных будущих творческих достижений — награждали за действительно сильную прозу, стихи, пьесы, статьи… Вот, навскидку — несколько лауреатов и финалистов “Дебюта”: Аркадий Бабченко, Василий Сигарев, Сергей Шаргунов, Андрей Иванов (Юрич), Андрей Нитченко, Анна Логвинова, Анна Русс, Валерия Пустовая, Владимир Лорченков, Олег Зоберн, Александр Снегирев, Денис Осокин, Наталья Ключарева, Игорь Савельев, Егор Молданов, Лев Оборин. Без них современную русскую литературу уже очень сложно представить. Не стоит забывать и произведения тех “дебютовцев”, кто не столь заметен сегодня: повести “Австралийский связной” Антона Янковского и “Вспять” Александра Грищенко, рассказы Ольги Елагиной (Шевченко)…
В 2001-м в подмосковном пансионате “Липки” состоялся первый Форум молодых писателей России; с тех пор он проходит там каждую осень, собирая по сто пятьдесят молодых (до 35 лет) писателей почти из всех регионов страны.
В первые постсоветские годы о совещаниях молодых говорилось со смехом, как о некоем казусе — вспоминали, как лихо и безудержно на них пили и блудили, как лицемерили на обсуждениях рукописей. Писательство было объявлено частным делом, а всяческие объединения — пережитком времен соцреализма. Но писатели объединялись всегда. И в XVIII, и в XIX веках. Чаще всего — ненадолго, в молодости, и это закономерно: нужно почувствовать атмосферу, узнать подобных себе — пусть даже для того, чтобы рассориться и разойтись по своим кабинетам. И уже во второй половине 90-х к этой идее вернулись. В 1996 году прошло Всероссийское совещание молодых писателей в Ярославле, в котором участвовало более четырехсот человек; в 1999-м возобновились совещания в Переделкине, чуть позже — в Малеевке. На границе 1990-х и 2000-х вышло несколько коллективных сборников молодой прозы — “Время рожать”, “Погода на завтра”, “Антология современного рассказа, или Истории конца века”, затем — сборники лауреатов и финалистов “Дебюта”, участников Форума, альманахи интернет-журнала “Пролог”, сборник премии “Эврика”, также возникшей в самом начале 2000-х.
Так или иначе, в 2000-х атмосфера в России, благоприятная для развития молодых писателей, была создана. И нельзя не отметить роль взрослых в создании этой атмосферы, что в общем-то в традициях литературы. Что стало бы с Пушкиным без Державина, с Чеховым без Григоровича? С Распутиным — без Чивилихина? А что стало бы с Дмитрием Новиковым без Маканина, с Денисом Гуцко без Курчаткина? Конечно, можно утверждать, что все равно бы расцвели на литературном поле,
хотя — черт его знает.
2. Серьезность в поэзии
После застойных 70—80-х прозванные “лихими” 90-е были закономерны. В чем-чем, а в литературе они действительно были таковыми — в печать вырвалось то, что десятилетиями копилось в спецхранах и писательских архивах, порой — шокирующее, порой — бесталанное и пустое, но все равно яркое, броское, отчаянно-лихое.
Вышла из моды внешне спокойная, размеренная реалистическая проза (кого можно назвать из реалистов, появившихся на стыке 80-х и 90-х? разве что наконец-то пробившихся к массовому читателю Петрушевскую, Каледина, Василенко да, пожалуй, самый яркий в 90-е дебют — Олега Павлова). В поэзии главенствовал авангард, эксперимент, да и попросту стёб.
К разрезвившимся на долгожданной свободе старшим присоединились входящие тогда в литературу двадцати-, тридцатилетние (им под сорок сегодня, а все никак не успокоятся). Наглядным примером той молодой поэзии может служить антология “Девять измерений” (выпущенная уже в середине нулевых).
Читатели же хотели душевности или хотя бы понятности. Не случайно столь популярными в те годы стали поэты вроде Андрея Дементьева — не великого таланта, но пишущие ясным, человеческим языком. Не случайна и мода на попсу. Поэты-песенники, текстовики стали тогда лицом нашей поэзии для масс.
В итоге даже критикам это надоело.
Тут, думаю, уместно привести две цитаты.
Знаток и почитатель авангардной поэзии Кирилл Анкудинов писал двенадцать лет назад: “Сейчас в моде тайнопись, герметизм, “тексты для посвященных” <…> Последняя мода чтит бессмыслицу непростую, посверкивающую вспышками неизвестно откуда возникающих смыслов, плавно перетекающую в смысл, который, в свою очередь, дает начало новой бессмыслице. Современная бессмыслица кокетлива, ей не к лицу быть однозначной. <…> Такой поэзии не нужен читатель, она не сможет общаться с ним, поскольку глуха и нема одновременно. <…> Люди так одиноки, так жаждут понимания. Поэт мучается, пытаясь отыскать единственное сочетание слов, чтобы его поняли правильно. Нам не дано предугадать… Ведь проклятье творчества связано именно с невозможностью быть понятым. И это проклятье оплачено кровью поэтов. По правде говоря, стихи-то пишутся для понимания. Только для понимания” (“Литературная учеба”, 1998, № 2).
Но понять то, что писало тогда подавляющее большинство поэтов, было действительно невозможно. И вот уже не выдержал Сергей Чупринин, главный редактор журнала “Знамя”, где публиковались многие “последней моды” поэты (хотя, по-моему, его слова обращены главным образом к поэтам, любимым им с юности, но вдруг ставшим непонятными в своих новых произведениях): “Есть ли у нас сейчас поэты, не инфицированные неслыханной сложностью, не отворотившиеся от нас, сирых, с гримасой кастового, аристократического превосходства? Есть, конечно. Инна Лиснянская. Татьяна Бек. Тимур Кибиров. Иван Волков — каждый на свой лад продолжит этот список исключений. Понимая, что говорит именно об исключениях, а не о нынешней норме. Имя которой <…> — аутизм” (“Знамя”, 2004, №1).
И таких сетований на рубеже 90-х—2000-х было немало.
В статье “Свечение на болоте” (“Знамя”, 2005, № 5) я сравнил современную поэзию с каменной речкой. Издалека вроде бы полноводный поток, а подойдешь — полоса мертвых камней… Мне удалось тогда найти лишь несколько поэтических имен, сумевших освежить эту речку тонкими струйками душевных строк. Спустя пять лет этих имен уже намного больше. По крайней мере, для меня.
Как объект наблюдения поэзия — вещь сложная. Однажды в разговоре поэт Максим Лаврентьев назвал фамилию некоего собрата по цеху. Я повспоминал и признался: “Не знаю, не читал”. “Немудрено, — ответил Лаврентьев. — Нас миллионы”.
Миллионы не миллионы, но многие десятки тысяч людей в современной России пишут стихи. Большинство из них стремится донести свои произведения до читателя, и почти всем это так или иначе удается. Для этого есть великое орудие — интернет. В интернете — свои классики и гуру, совсем (или почти совсем) неизвестные читателям толстых журналов.
Откровенно плохих стихов мне попадается не так уж много. И не потому, думаю, что я такой непритязательный читатель. Культурный уровень людей все же растет, а человек, пишущий стихи, редко бывает невежей, ему поневоле нужно общение, нужны ориентиры, и он их ищет — в интернете ли, в журналах…
“В наше время стихотворный талант нипочем — вещь слишком обыкновенная, — писал в 1846 году Белинский, — чтобы он чего-нибудь стоил, ему нужно быть не просто талантом, но еще большим талантом, вооруженным самобытною мыслию, горячим сочувствием к жизни, способностию глубоко понимать ее”. Наблюдение, актуальное и в наши дни. Помню, на Четвертом форуме в Липках (2004 год), во время встречи с редакторами толстых журналов, тот же Сергей Чупринин удивил и обескуражил пишущую молодежь заявлением, что хороших стихов нынче как никогда много. Ими забиты шкафы в редакциях. И чтобы молодого автора заметили, он должен писать особенные стихи. Не знаю, что подразумевал Сергей Иванович под “особенными стихами”, но, думаю, стихи, “вооруженные самобытною мыслию, горячим сочувствием к жизни”, входят в разряд “особенных”.
В сегодняшней молодой поэзии много эпигонства, но много и особенных стихотворений. Особенных, и в то же время написанных в традициях русской поэзии, где во главе угла были душевность, внешняя простота изложения, правда. (Русская поэзия “ищет прежде всего правды, — говорил Проспер Мериме, — а красота потом является сама собой…”) Играя в слова, правду найти сложно, и потому, видимо, молодые поэты по большей части очень серьезны в своих стихах. Впрочем, серьезность эта не отменяет звучащую порой горькую иронию, а то и сарказм, и ту непременную для поэзии глуповатость, без которой даже самое умное стихотворение превращается в мертвый, бесполезный камень…
Чтобы не растекаться по огромному древу современной поэзии, назову несколько имен новых, появившихся за это десятилетие на общероссийском литературном поле серьезных поэтов. Андрей Нитченко, Иван Клиновой, Анна Логвинова, Ася Беляева, Анна Русс, Руслан Кошкин, Анна Матасова, Ирина Сурнина, Алексей Кащеев, Владимир Иванов, Катерина Кюне (Екатерина Цыбина), Светлана Лавренкова, Максим Лаврентьев, Игорь Федоров, Ольга Валенчиц.
3. Возвращение реализма
Начну опять же с 90-х, времени перелома не только социально-политической, но и литературной жизни страны.
Для советских писателей тот перелом оказался трагедией. Они в одночасье перестали быть уважаемы, защищены, популярны, их оттеснили (что исторически справедливо) дождавшиеся своего часа литературные подпольщики советского времени; место их книг в магазинах заняли всевозможные “Похождения космической проститутки”… О той трагедии написано немало горьких слов. Советую прочесть, к примеру, роман Юрия Рытхэу “В зеркале забвения”.
Не меньшей, а может, и большей трагедией свободные 90-е стали и для начинающих тогда писателей. Они никого не интересовали в годы, когда открывалась запрещенная и возвращенная литература. Толстые журналы (по идее — дневники литературы текущей), пользуясь моментом (ведь неизвестно было, что там завтра: по-прежнему свобода или снова тоталитаризм), заполняли свои страницы ранее запрещенным, недоступным, архивным.
Вспоминаются слова Андрея Немзера из статьи “Замечательное десятилетие” (2000 год): “’’Компенсаторная’’ стратегия времен перестройки была чревата дурными последствиями. То, что она невольно мешала сложившимся писателям идти вперед, — наименьшее из зол. Куда хуже, что она сказывалась на редакторском отношении к писателям, коих в России принято называть “молодыми”. <…> …современного нераскрученного сочинителя рассматривали как бы ’’при свете вечности’’”.
Да, первое поколение постсоветских писателей мы потеряли, как теряли до этого поколения эпохи застоя. Но, с другой стороны, 90-е открыли широкому читателю, немалую часть которого составила молодежь (в том числе и та, что через некоторое время начнет писать сама), огромный мир другой литературы.
Кого-то издавали раньше, но крошечными тиражами, или так давно, что книги стали библиографической редкостью, но большинство имен и произведений было абсолютным открытием. Селин, Оруэлл, Генри Миллер, Жене, Кортасар, Маркес, Борхес, Сартр, Камю, Солженицын, Набоков, Мамлеев, Сорокин, Лимонов, Довлатов, Бродский, Бородин, Ерофеевы, Ницше, Бердяев и еще десятки писателей и философов, чьи книги поглощались с невиданной жадностью, были необычайно нужны.
Лет шестьдесят наша литература существовала в отсеке, где, конечно, тоже была жизнь, появлялись свои — да и не просто свои, а общемирового масштаба — писатели, но все же это был отсек, в который подавали корм избирательно, витамины лишь определенные и дозированно. А тут хлынуло всё — и необходимое, и вредное (хотя вредного, по-моему, в литературе не бывает).
Шквал старой по времени написания, но новой для советского/российского читателя литературы накрыл литпроцесс. Всё на время смешалось и перепуталось. Лишь к концу 90-х произошло выравнивание перекосов, очищение от большей части явного печатного мусора, началось возвращение интереса хотя бы специалистов к происходящему у нас в литературе здесь и сейчас.
И что интересно и даже удивительно — как недолго продержалась мода на то, что мы привыкли называть постмодернизмом (включая в него и концептуализм, и авангард, метаметафоризм, пародирование, соцарт и т.п.). Входящие в литературу на рубеже 90-х—2000-х оказывались в основном реалистами. Фантасты, фэнтезийщики, детективщики, различные экспериментаторы в области словесности (а их огромное множество, и есть очень талантливые), как и в советское время, остались на периферии литпроцесса. Правда, в советское время их или запрещали, или очень прочно сдерживали, сегодня же у этой литературы есть предостаточно журналов, свои издательства или редакции в крупных издательствах, есть и огромная армия читателей, но нет главного — широкого обсуждения этой прозы, споров и страстей. Разве что в интернете.
На страницы толстых журналов вернулся реализм, издательства заявляют серии вроде “Современная российская проза”, “Проза жизни” и т.д. Но тот ли это реализм, что был до переломных 90-х? Конечно, нет. Почти во всей современной реалистической прозе чувствуется влияние открывшейся нам тогда литературы. Вряд ли бы лет тридцать назад прозу Олега Зайончковского, Александра Иличевского, Ксении Букши, Сергея Шаргунова, Олега Зоберна, Ирины Мамаевой, Василины Орловой, Германа Садулаева назвали бы реализмом.
Благодаря той волне открывшейся литературы стали писать по-другому и старые реалисты Нагибин, Астафьев, Маканин, Курчаткин, Проханов; даже Борис Васильев свою “Глухомань” написал иначе, чем предыдущие повести и романы. Кому-то эти метаморфозы нравились, у других вызвали активное неприятие (особенно проза Нагибина и Маканина), но иначе и не могло было произойти. Реализм вернулся обновленным, более ярким, богатым, свободным. То, над чем в 70-е бился, скажем, Виль Липатов (по крайней мере в плане формы — “Серая мышь”, “Игорь Саввович”) и потерпел в итоге неудачу, в нулевые утвердилось.
В нулевые вошел в обиход термин “человеческий документ” — почти лишенная беллетристических приемов, почти бессюжетная, зачастую написанная от первого лица, очень похожая на описание действительно произошедшего, очень достоверная проза.
С такими “документами” дебютировали Денис Гуцко, Александр Карасев, Аркадий Бабченко, Ирина Денежкина, Дмитрий Нестеров, Антон Тихолоз, Алексей Ефимов, Василий Авченко… Вряд ли они отталкивались от исповедальной прозы шестидесятников, скорее всего — от той же возвращенной или открытой 90-ми литературы: Лимонов, Селин, Миллер… Или, что еще вероятней, писать их так, предельно достоверно, заставила инстинктивная потребность рассказать о том, что произошло с ними, с их близкими.
Многие, начавшие с “человеческого документа”, за несколько следующих лет успели стать настоящими художниками, пишущими разнообразно, образно, но, что отрадно, по-прежнему убедительно фактически, психологически…
Необходимо отметить, что и большинство тех авторов, кто в 90-е являлся символом постмодернизма (опять же — в его собирательном значении), всё сильнее приближаются к реализму. “Лед” и “День опричника” с “Сахарным Кремлем” Владимира Сорокина — по сути реализм, правда, прозрачно-иносказательный; вполне реалистична последняя проза Пригова; всё меньше мистики и отсылок в прошлое, перепевов у Пелевина; всё ближе подходят к реализму Андрей Бычков, Михаил Елизаров, Дмитрий Горчев…
Очевидно, что реализм за это десятилетие вновь стал центральным течением в русской прозе. Хотя, еще раз отмечу, реализм обновленный… Фактически то же самое случилось и почти сто лет назад — из тумана “серебряного века” реализм вышел совсем не тем, что был в 1880-е годы. И старенький Лев Толстой, олицетворение классического русского реализма, в этом обновлении активно поучаствовал.
4. Критика и ее критики
В уже упоминавшейся статье “Свечение на болоте” я, может, чересчур пафосно, заявил о рождении новой критики. Но в целом этот пафос оправдался. Валерия Пустовая, которая в той статье символизировала новую критику, продолжает будоражить литературный круг новыми суждениями и идеями; активно работают (в 2004-м они только начинали) Андрей Рудалев, Алиса Ганиева, Марта Антоничева, Дарья Маркова, Елена Погорелая; из истории литературы и рецензий в актуальную критику включился Сергей Беляков. Правда, очень редко выступают стоявшие у истоков течения “новый реализм” в самом начале нулевых Сергей Шаргунов, Максим Свириденков, Василина Орлова. Второе дыхание, кажется, обрели и те, кто сравнительно недавно предрекал литературной критике скорую смерть или, в лучшем случае, лишь обслуживание книжного рынка.
Редкий номер “Нового мира”, “Знамени”, “Дружбы народов”, “Октября” обходится без аналитической статьи. Очень интересна новая рубрика “Дважды” в “Знамени”, где даются две, часто полярные, оценки одного и того же произведения. Жаль, что в “Нашем современнике” и “Москве” статей и рецензий, посвященных современному литературному процессу, практически нет. Не стоит тогда и возмутительно удивляться тому, что, так сказать, либеральная проза на слуху, а патриотическая замалчивается. Получается, самим патриотическим лагерем она и замалчивается. Или же не о чем там говорить. Или почти некому.
В патриотическом лагере, по-моему, два активных критика — Владимир Бондаренко (его, правда, больше интересуют фигуры самих писателей, их судьбы, чем произведения) и Капитолина Кокшенева (она выстреливает двумя-тремя статьями, а затем надолго умолкает)…
Сегодня основное внимание критиков, как недавно начавших, так и старших поколений, сосредоточено на молодой литературе. Есть мнение, что вокруг молодых писателей — необыкновенный ажиотаж: “они просто нарасхват, и они женихи на всех свадьбах” (Сергей Чупринин). Да, внимание, может быть, излишне большое, но, с другой стороны, о пустоте бы не спорили, пустоту бы так горячо не публиковали и не обсуждали…
Много говорят о том, что 1990-е, десятилетие очень сложное, нами как следует не изучено, не осмыслено. Завершившиеся нулевые, по моему мнению, еще более сложны для осмысления. К примеру, Евгений Ермолин в очень кратком, правда, подведении итогов этого десятилетия, охарактеризовал его так: “Для России время на редкость бессмысленное, убийственно пошлое, потраченное на синицу банального комфорта, на патетику державной стабильности, девальвированную уже в конце 2008-го. Для русской культуры — часто время разоружения и капитуляции перед злом”. (“Континент”, 2009, №140)
Я считаю, что понять современникам время, в которое они живут, невозможно. Задача современников — предельно точно его фиксировать, запечатлевать настроения, ситуации, психологию людей, облекать в форму художественной литературы (в том числе и мемуары). Недаром прошлое мы воспринимаем не по документам министерств и департаментов, не по историческим источникам, а в первую очередь по романам, повестям, рассказам, пьесам, стихам, “романам без вранья”. И эта традиция, уверен, сохранится в будущем — несмотря на развитие видео, аудио и прочих носителей информации.
Да, понять сейчас произошедшее в России и с Россией в нулевые невозможно. К счастью, писатели достаточно щедро зафиксировали это десятилетие (в противоположность 90-м). Что ж, из разноречивых, часто противоречащих друг другу кусочков-текстов, быть может, будущим поколениям удастся собрать более или менее объективную панораму.
Немалую часть этой панорамы, уверен, составят свидетельства литературных критиков, в чьих статьях речь идет не только о литературном движении, но и о движении самой жизни. Появилось новое поколение критиков, не просто оценивающее тексты, а пытающееся рассуждать через тексты о том, что происходит в мире за рамками текстов. Литературный критик в России — это еще и социолог, политолог, философ, психолог, теолог.
Что удивительно, большинство критиков нового поколения — государственники. Они хотят видеть Россию крепкой, сильной, народ богатым и духовно, и материально, людей — активными гражданами. Всё чаще подобные мысли встречаются не только у тех, кто пишет большие статьи, но и у лучших наших критиков, работающих в жанре рецензий — Льва Данилкина и Лизы Новиковой. И художественные произведения для такого разговора — отличная пища.
Эта заинтересованность в положении государства, в жизни народа очень показательна для поколения, начавшего общественную жизнь в 2000-е. Вспомним последние годы 90-х: Россия практически разрушена “переходным периодом”; дефолт
98-го вновь сделал всех (почти всех) обманутыми и полунищими; вновь война в Чечне, выплескивающаяся в другие регионы России; бессильный, больной президент; чехарда в правительстве; беспросветность впереди… И вдруг, как подарок на Новый год, свежий президент, бодро говорящий слова о великой России, призывающий к общей работе на благо родины.
Молодежь особенно ждала перемен, недаром в созданную тогда организацию “Идущие вместе” ринулись тысячи. Уверен, не из-за карьерного роста — действительно хотели принять участие в возрождении государства.
Но прошел год, потом два, три, и оказалось, что общей работы нет, помощники кремлевским вождям (а новый президент и его окружение в те первые годы воспринимались вождями) не нужны. В лучшем случае, исполнители кое-каких поручений.
Впрочем, начало 2000-х, то короткое свежее дуновение, принесло свои плоды: появились повесть “Ура!” и манифест “Отрицание траура” Сергея Шаргунова, первые повести и статьи Василины Орловой, кипящие энергией повести Ксении Букши, начали свою критическую деятельность Андрей Рудалев, Валерия Пустовая, которым понадобилась для “контекста” вся окружающая действительность, скорое будущее.
Кстати, это очень плотно стыкуется с позицией некоторых писателей нового поколения, для которых писательство не является единственным делом, а лишь одной из составляющих их общественной жизни. У тех же Шаргунова, Орловой, у Захара Прилепина, видимо, у Германа Садулаева. Уверен, поставь их перед выбором писать книги или заниматься честной госработой, они выберут второе. Они ищут реальной деятельности.
Влияние литературной критики (не только, конечно, нового поколения) растет стремительно. Пусть пока лишь внутри литературного круга. И подтверждение
тому — всё учащающиеся полемики не только между критиками, но и писателей с критиками.
Помню, когда я начинал знакомство с московским писательским миром
(1996 год), нередко приходилось слышать от старших коллег, что редакторы и критики не нужны. Первые, дескать, лишь портят произведения, а вторые издеваются
(“Критика — это когда глупые судят об умных”, — вспоминали некоторые слова художника Ге). Прошло время, и те же писатели благодарят редакторов за подсказки и “ловлю блох”, обижаются, что о них редко вспоминают критики. Появлению рецензии на новую книгу, пусть даже рецензии нехвалебной, — радуются. Зато среди писателей новых претензий к критикам, особенно к своим сверстникам, больше и больше. На страницах газет и журналов возникает полемика, прорываются обиды, упреки. Олег Павлов выпускает книгу “Антикритика”; Александр Карасев обвиняет критиков в непрофессионализме и глупости, Захар Прилепин болезненно реагирует на рассуждения Сергея Белякова, отвечает раскритиковавшему его “Саньку” банкиру Петру Авену, публично предлагает выяснить отношения спутавшему критику с хамством Михаилу Бойко; Герман Садулаев пишет едкий ответ критикам… И градус этой полемики порой зашкаливает с обеих сторон.
Кто-то назвал критиков “самыми внимательными читателями”. Для меня в этой характеристике главное слово — “читатель”. Критик — один из сотни, или тысячи, или ста тысяч читателей книги. Отличие от остальных читателей только в том, что он взял и выразил свое мнение по поводу прочитанного, вдобавок поделившись ассоциациями, попутными мыслями (на мой взгляд, позиция Писарева: “Вместо того, чтобы говорить о Писемском, я буду говорить о тех сторонах жизни, которые представляют нам некоторые из его произведений”, — тоже имеет право на жизнь). И вот этот читатель отнес свои наблюдения в некое печатное издание, их признали достойными публикации и опубликовали. И в общем-то на этом всё.
Сегодняшнего критика, в отличие от советского, никто не боится. Его самая гневная статья не закроет писателю дальнейший путь в литературе и даже, зачастую, не повлияет на человеческие отношения (если они есть) писателя и критика… Когда я прочитал довольно жесткие слова о рассказах Владимира Маканина, позже составивших роман “Испуг”, одной из главных его почитательниц — критика Натальи Ивановой, решил, что теперь их отношения разорваны, что отныне ни строчки маканинской прозы не появится в “Знамени”, где Иванова служит. Но проходит время — и в “Знамени” появляется новый роман Владимира Семеновича, а при встречах (по крайней мере публичных) он мило беседует с Натальей Борисовной… Получается, Маканин написал, Иванова прочитала и выразила свое мнение. Маканин (как и остальные читатели статьи Ивановой) учел — или не учел — это мнение. Жизнь продолжается.
Так же было и при Белинском, при Писареве, Михайловском, Мережковском, в первые годы советской власти. Никто из-за отзывов критиков ничего не запрещал; читатели исключительно из-за статей дружно не отворачивались от раскритикованного писателя, но благодаря этим статьям имели возможность утвердиться в своей читательской правоте или пересмотреть свое мнение о прочитанном. И многие, уверен (я, например, точно), благодаря оценке Натальи Ивановой тех рассказов Маканина поняли: это не со мной что-то не так, что мне рассказы активно не понравились, а, видимо, с их автором…
Понятно, что каждый писатель считает очередное свое произведение самым лучшим, самым сильным, самым художественным. Без такой уверенности и писать не стоит. Понятно, что критика часто задевает, обижает, озадачивает. Да, критик может ошибаться, может написать и чушь. (И ошибки и чушь полезны. Ведь такие же ошибки и чушь могут параллельно прийти в голову и другому читателю. И еще десятку, и сотне. И ошибки и чушь ли это в таком случае или нечто иное?..) Но, слава богу, явные ошибки и чушь у критиков нового поколения встречаются не часто. Это умное, образованное поколение, широко мыслящее. Позитивное, как теперь принято говорить. Желаю ему по-настоящему реализовать себя, повысить градус литературной жизни. И, главное, не подхватить алексию, — ведь заниматься текущей литературой (выражение безжалостное, но точное) очень вредно. Но кто-то должен.
5. Перспективы
Нулевые стали благоприятнейшим временем для вхождения в литературу молодых авторов. Уже создалась обойма известных (хотя бы среди литературных специалистов), заставляющих за собой следить, писателей. И, что важно, обойма эта постоянно пополняется (в отличие от 60-х годов прошлого века, когда не успевшие заскочить в “оттепельный” литэшелон попали в разряд фактических нелегалов — Бродский, Высоцкий, Губанов, Лимонов, Довлатов).
Мода на молодых оказалась не пшиком, она дает результаты. Рискну выстроить свой “первый ряд” появившихся за это десятилетие произведений писателей-дебютантов. Одни из них, на мой взгляд, обладают несомненными художественными достоинствами, другие ценны, в первую очередь, как “документы среды, жизни, эпохи”.
“Ура!” Сергея Шаргунова — “Санькя” и сборник рассказов “Грех” Захара Прилепина — “Там, при реках Вавилона” Дениса Гуцко — “Пустыня” Василины
Орловой — сборник “Я, внук твой” Ильи Кочергина — “Я — чеченец!” Германа Садулаева — “Алхан-Ютр”, “Аргун”, “Дизелятник” и еще несколько рассказов Аркадия Бабченко — многие стихотворения Анны Логвиновой, Андрея Нитченко, Анны Русс, Катерины Кюне, Игоря Федорова — книга “Земля Гай” Ирины Мамаевой — книга “Замороженное время” Михаила Тарковского — “Люди с чистой совестью” Анны
Козловой — книга рассказов “Муха в янтаре” Дмитрия Новикова — “Рубашка” Евгения Гришковца — самый обруганный роман нулевых Сергея Минаева “Духless” — “Дай мне!” Ирины Денежкиной — повести “Без отца” и “Старик, посадивший лес” Антона Тихолоза — пьесы Василия Сигарева — критические статьи Валерии Пустовой — книга “Человек с яйцом” Льва Данилкина…
Что-то из того, что наверняка достойно первого ряда, я еще не прочел, что-то, может быть, станет для меня значимым и необходимым позже. Во всяком случае, не так уж мало для столь короткого, по существу, отрезка — десять лет.
Нельзя не отметить и значительно обогатившую русскую литературу прозу Александра Иличевского, Андрея Геласимова, Олега Зайончковского, Натальи Ключаревой, Алексея Иванова (публиковавшегося давно, но открытого в самом начале
2000-х), Андрея Рубанова, Оксаны Робски, Александра Грищенко, Владимира Лорченкова, Натальи Рубановой, Олега Зоберна, Александра Карасева, Марины Кошкиной, Сергея Чередниченко, Максима Свириденкова, Сергея Самсонова, Всеволода Бенигсена… Изобилие редкостное.
Однако молодая литература процветает, получает признание и премии практически в отсутствие читателей.
По-настоящему популярны и читаемы, пожалуй, лишь трое — Сергей Минаев, Захар Прилепин и Оксана Робски. При том что популярность их книг вызвана не только (а может, и не столько) самой их писательской деятельностью. (Декларируемая популярность у читателей многих других авторов вызывает у меня такие же сомнения, как реклама отстирывающего любые пятна порошка.) Книги, написанные по большей части для массового читателя, остаются им незамеченными.
Очень сложно донести свои стихи до читателей нынешним молодым поэтам, даже активно публикующимся (недаром так популярны сегодня поэтические вечера, правда, не способные заместить чтение стихов теми, для кого они, по существу, пишутся), практически невозможно издать книгу молодому критику, хотя в журналах его статьи публикуются и вызывают резонанс. Почти нет книг молодых драматургов, авторов, пишущих для детей, а особенно — для подростков.
Многие писатели (разных поколений) выстраивают путь к популярности своих произведений через СМИ. Потому, вероятно, они так часто появляются на ТВ, радио, с энтузиазмом раздают интервью газетам и глянцевым журналам. Но это опасный для писателя путь. И даже “душевным кипением”, “болью за судьбу страны” эту медийную активность оправдать нельзя, — мы видим, как некоторые писатели (кстати, их все чаще обозначают как публицистов, журналистов, экспертов, а не писателей) превратились в свои карикатуры благодаря частому появлению на публике, высказыванию по любому вопросу бытия. И интерес к их прозе становится всё слабее — зачем читать, когда можно послушать раза два-три в неделю…
Главный путь для писателя стать популярным или сохранить популярность у читателей, как и пятьдесят, и сто лет назад, — его писанье.
Выражение “скандальный роман” употребляется чаще всего в негативном смысле. Но почему? Все-таки одна из главных задач писателя — вызвать эмоции своим текстом. Пресной, нейтральной, правильной прозой эмоции вряд ли вызовешь. Нужно нечто неожиданное, яркое. Скандальное. Время таких произведений, как “Сердца четырех”, “Красная пленка” или “Как я, и как меня”, по всем приметам, прошло. Мат, описание половых контактов, копрофагия и т.п., являясь главной темой рассказа, романа, вряд ли кому-то интересны сегодня. Но есть множество других тем, способных вызвать шум, бурю, скандал… Когда-то Андрей Синявский сравнил писателя с диверсантом, ищущим что бы взорвать. По-моему, верно. Какой толк писателю множить качественные тексты? Какой толк читателю их поглощать?
В нашей действительности по-прежнему предостаточно объектов для взрыва, имеется и взрывчатка — писательское слово.
В 2006—2008 годах вышло несколько романов молодых авторов на, так сказать, политическую тему: “Санькя” Захара Прилепина, “Птичий грипп” Сергея Шаргунова, “Россия: общий вагон” Натальи Ключаревой, “Люди с чистой совестью” Анны Козловой. Острые, взрывоопасные романы. Но они показывают политические процессы все-таки снизу (хотя Шаргунов и Козлова заглядывают в околокремлевские кабинеты). А почему бы не появиться настоящему политическому роману, где бы рассказывалось о происходящем на вершине госвертикали в последние годы? Материалов (доступных или относительно доступных) предостаточно плюс — воображение. Об этом пишут, конечно, но или явно беллетристически (Проханов, Латынина), или сатирически (Быков, Шендерович), или в духе того, что называют “документальными расследованиями”. Художественная проза разрабатывает другие темы?
Но у нас нет романов о многих и многих гранях сегодняшней жизни, в литературе отсутствуют целые слои общества. О рабочих вообще не пишут, о крестьянах совсем немного, да и то как-то по касательной или с позиции заехавшего в деревню горожанина, причем горожанина-интеллигента; о служащих, в том числе об “офисном планктоне”, вроде бы немало, но вспомнить практически нечего (“Рубашка” Гришковца, “Духless” и дальнейшие, более слабые вариации Сергея Минаева, не лучшие, на мой взгляд, романы Садулаева), о предпринимателях, бизнесменах достоверной прозы до сих пор почти нет, как и об ученых; о творческой интеллигенции пишется много, но в основном всё это для внутреннего (внутрилитературного) употребления… Нет и большого, многопланового романа — грубо говоря, нет новой эпопеи. Романы, как правило, однолинейные, компактные. Их пишут за полгода, читают за три—пять дней и тут же забывают.
Не раз приходилось слышать на разных “круглых столах”, что литература сегодня свободна как никогда, издаются любые книги. А читатель уходит. Так, может быть, дело не только в свободе слова, а в пресности, безобидности так называемой “высокой” литературы, беллетристики в целом? За всё десятилетие мне вспоминается лишь три случая, когда произведения прозы вызывали споры за пределами литературного мира — “Господин Гексоген” Проханова, “Санькя” Прилепина и “Асан” Маканина. К остальному российское общество осталось или совершенно равнодушно, или проявило очень вялый, почти неощутимый интерес. И винить в этом общество, я считаю, нельзя, винить писателей — следует…
Многие дебютанты нулевых за пять—десять лет успели стать успешными авторами. Один за другим выходят романы Андрея Рубанова и Германа Садулаева. Но у меня лично после их первых книг (“Я — чеченец!” Садулаева и “Сажайте и вырастет” Рубанова) последующие вызывают разочарование. Оба выработали модель написания умеренно-крупного произведения и запустили станок. Все располагает к тому, чтобы эти авторы стабильно выпускали один-два нормальных, качественных, в меру серьезных (у Рубанова), в меру игровых (у Садулаева) романа в год. Но их первые вещи, написанные еще непрофессионалами, были по-хорошему злы, честны, отчаянны, как первая и последняя книга. Но книга оказалась не последней, а отличным стартом для выстраивания успешной писательской судьбы.
Судьбы нынешних молодых писателей в условиях стабильности (сколько она продлится еще — год, десять или двадцать лет?) наверняка будут благополучны, если, как говорится, не залупаться. Что ж, крыша над головой вроде имеется и компьютер, кое-какая дописательская жизнь, окно в кабинете, чтобы посмотреть на внешний мир, дар воображения. Пиши на здоровье, зарабатывай на пропитание.
Залупаться никто не хочет, это уже (в отличие от 90-х — начала 2000-х) не модно.
“Нас обрекли на медленную жизнь и приковали для надежности цепями”, — пел Высоцкий. Большая часть общества живет в последние годы медленной жизнью, прикованная к ней цепями у кого ощутимого, у кого мизерного благополучия. Люди приспособились, рвать цепи и ускоряться мало кто хочет. И писатели, конечно, тоже.
Интересно, что сами дебютанты нулевых не раз высказывали мысль о том, что новое поколение очень осторожно, опасливо. К примеру, Захар Прилепин (“Молодежь к выходу на пенсию готова”), Андрей Рудалев (“Двадцатилетние ’’пенсы’’”), Герман Садулаев (“Поколение трусов”). Но они имеют в виду то поколение, что следует за ними. А вот заметка поэтессы Екатерины Цыбиной (более известной сегодня как Катерина Кюне), опубликованная в газете “Литературная Россия” в 2005 году. Двадцатилетняя в то время Цыбина говорит о своих сверстниках: “Обсуждая некоторые события, мы с другом заподозрили, что труслив он, наш брат современный писатель. И чтобы проверить свое подозрение, поставили небольшой эксперимент.
Сочинили обращение к властям и правительствам, с требованием всеобщих “мира, свободы и справедливости немедленно!” и, полные революционного энтузиазма, отправились проводить агитацию. Общежитие Литературного института, вечер, мы всем встречным объясняем свою затею в надежде подсунуть лист с каракулями и получить автограф. Не тут-то было! В лучшем случае, потенциальные писатели, туманно поводя глазами, как Б.Б.Гребенщиков — “Ах, сестра, ты не поймешь моей вселенской тоски”, бормочут какую-то невнятицу, что-то о самосовершенствовании, с которым надо бы разобраться, прежде чем переходить к глобальному. Пускаются в пространные рассуждения о принципиальной невозможности что-либо изменить, за которыми явно видна пара вопросов: “А чё я? А чё мне за это будет?” Кто-то даже про Колыму вспоминает… <…> В итоге подписались двое.
В своё время Велимир Хлебников, не имея на то никаких разумных (в понимании большинства) оснований, не боялся называть себя Председателем земного шара. Эдуард Лимонов (человек совершенно другого уровня таланта) в 60-е годы, едва приехав в Москву из Харькова, гордо декларировал: “Мы — национальный герой!” А оказалось, что сегодняшний потенциальный писатель не просто на что-нибудь этакое не способен, он вообще боится что-либо сделать и даже сказать! <…> Может ли человек, не имеющий смелости сказать, что он выступает за мир, свободу и справедливость (ну или, в конце концов, против них), написать что-нибудь значимое?”
Сложно гадать о будущем, да и опасно, тем более — о будущем отдельных писателей. Всё может случиться, а писатели (те, что пережили молодость), как правило, живут долго. Льву Толстому и преклонный возраст не мешал быть диверсантом со взрывчаткой. Дебютантам нулевых сегодня по двадцать — сорок лет. В 70-х в таком возрасте, как правило, к журналам и издательствам еще не подпускали, а сегодня некоторых из молодых, написавших одну-другую не очень удачную книгу, критики (в основном, их же ровесники) успели объявить исписавшимися, чуть ли не похоронить… В общем-то, такая категоричность имеет право на существование: писателей следует раздражать. Раздраженный писатель способен написать что-то, что раздражит читателей. Нужно раздражаться. Слишком беспробудна сегодня снулая апатия, слишком ничтожна креветочная суета. Но жизнь встряхнет общество, встряхнет достаточно скоро, и, мне кажется, очень грубо. Лучше, если литература общество к этой встряске подготовит — не так больно будет, наверное.