Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2010
Глава 1
1.
…Он был с рабфака. Высокий, голубоглазый. Мне, писавшей тогда стихи, относившейся к слову серьезно, было непросто найти небанальные эпитеты. Мужественный? Да, мужественный. Красивый? Да, красивый.
Эпитеты ускользали. Струились меж пальцами. Пальцы мои, стоило его увидеть, становились влажными. Их смачивали утекавшие слова и пот, пот с ладоней. Я в его присутствии дрожала как осиновый лист. Я млела.
Влюбленность, с моей стороны — с первого взгляда, лишала поэтической вольности, переводила на прозаическую равнину, где делала из меня сухаря и боявшегося быть понятым превратно невротика. Только я в те времена слова “невротик” еще не знала. Это потом началось мое образование в области нервных болезней. Продолжающееся до сих пор. Я всю жизнь учусь. И всю жизнь болею нервными болезнями.
Сколько книг по психиатрии и неврологии я прочитала? Тома и тома! Бывали случаи, что я цитировала классиков и консультирующие меня профессора удивленно поднимали брови.
Есть теория, что стремление к подобным знаниям — уже диагноз. Нормальный человек не будет штудировать Мюллера, Гиляровского, Ганнушкина, Кербикова. Тем более не будет записываться в специальную библиотеку, используя подложное письмо, из которого следует, что податель его якобы готовит диссертацию по малой психиатрии, работая ассистентом известного профессора Чибисова. На такое нормальный человек не способен.
Я же записалась и сидела в читальном зале над кипами журналов. Среди аспирантов. Через какое-то время я бы смогла читать лекции. Недоставало только практики, работы с больными. Моей работы с больными. Ведь получалось, что работали со мной. Я была пациентом. Этого для академической деятельности недостаточно. Я очень переживала. Мне бы пошел белый халат и шапочка. И ключ-трехгранник в кармане халата. Поигрывая ключом, я бы входила в палату и говорила: “Ну, как мы себя сегодня чувствуем?” Я бы была хорошим врачом.
Но — продолжим…
Был ли он влюблен? Не знаю. Теперь — не знаю. Тогда думала — да. Но мне была важна моя влюбленность.
Он не был похож ни на кого из моих знакомых. Особенный. С каким-то другим опытом. И никому из моих знакомых не нравился. Все чувствовали его особенность, но в чем она, в чем ее суть, сказать, объяснить не могли.
Не нравился он подругам. Немногочисленным, впрочем. Не нравился моей маме. И бабушке. И сестре, которая жила уже в Ленинграде, нянчила первенца. И с этим орущим свертком приехала к нам, когда у мужа ее на религиозной почве начали возникать видения и он начал бродить ночами по квартире и призывать небесное воинство защитить его и сына его от козней Сатанаила.
Я рассказала об этом Ивану. Он усмехнулся, мол, вот дети неразумные, он умел так усмехнуться и так сказать, что все вокруг приобретало оттенок несерьезности. Очень хорошее качество, очень полезная способность. Ее можно было бы оценить, но никто не брал на себя труда вглядеться в Ивана попристальнее. Я — в том числе. Мог бы это сделать мой отец, да он был занят более важными делами.
Отцу Иван тоже не понравился, да отец, освобожденный только в 56-м, сразу вернулся на работу в свой главк и вновь начал разъезжать по бесконечным командировкам. На московскую жизнь, на меня, жену и тещу внимания особого не обращая. И уж на того, в кого была влюблена его дочь, — тем более. И видел-то Ивана только раз. Да, кажется только раз.
Отец был увлечен поворотом рек. Для нужд ирригации-энергетики. Но ирригация-энергетика были нуждами сиюминутными, а в повороте рек заключалась некая богоборческая идея. Ну и человекоборческая, разумеется. И для ее реализации мой отец подходил вполне. Раз уж сломали его жизнь, он хотел сломать саму природу. В отместку. Отцу, по этой логике, надо было поворачивать вспять Колыму и Лену, но и здесь все складывалось не по его: ожидая реализации самых грандиозных проектов, отец проектировал каналы, отводящие воду из Аму- и Сырдарьи на хлопковые поля, от его бьющей через край активности иссушалось Аральское море, страдали ни в чем не повинные каракалпаки.
После отсидок, избиений, шарашек, лесоповала, магаданской шахты, чужое горе, даже самое жестокое, отца не трогало. Его не трогало и собственное горе. Собственные беды. Он превратился в кусок гранита. Только к его всегдашней худобе прибавился несмываемый загар. В улыбке щерились железные зубы. Обмороженные пальцы крепко сжимали карандаш. Он наверстывал, чертил даже ночью. Пил крепкий чай. Пять кусков сахара на стакан. Лимон. Две рюмки коньяку.
И вот Иван зашел за мной, мы собирались на спектакль “Современника”, — и между ними проскочила искра. Я даже увидела ее, что-то похожее на спецэффект в фильмах ужасов, про всяких выходцев из ада и вечноживущих шотландцев, которые теперь я один за другим смотрю на своем DVD, она была ярко-синей, ветвистой, после нее в комнате остался запах озона, а они только посмотрели друг на друга, Иван сказал “Здравствуйте!”, отец не ответил, и это так меня тогда обидело, так задело, что, вернувшись из театра, я пошла к нему в комнату скандалить, да он меня выставил, сидел над чертежами, горела лампа под зеленым абажуром, несколько раскрытых книг, из других торчали длинные закладки, он смолил свою беломорину, щурился, глухо покашливал. Мол, не о чем мне с тобой говорить. А потом уехал в очередную командировку. Из которой не вернулся, остался где-то в Средней Азии, с новой женой.
Так говорили, но я тогда думала — никого у него не было. Никто ему не был нужен. Я подслушала разговор его с мамой. Он рассказывал, как его били. Неужели такое возможно — возмутилась тогда я: это он специально, чтобы оправдаться. И чтобы очернить.
Итак, считалось, что мы с Иваном дружили. Сепаратно от всех. Если мы с ним шли в театр или в кино, то вдвоем. Никто из знакомых, никто из подруг к нам не присоединялся. А если собирались компании, то у нас они были разными. Моя — сокурсники. Его — так он говорил, — земляки, перебравшиеся в Москву. Или родственники. У него сестра работала на ЗИЛе, и вот кроме этих, никогда не виденных мною земляков и сестры, виденной однажды — жуткое общежитие в бараке, противень с котлетами, водка, огурцы, муж сестры, охранник из Бутырской тюрьмы по фамилии Ковбаса, — у него никого не было. Ни друзей, ни приятелей.
До рабфака Иван был расстрельщиком, на Колыме, бойцом комендантской роты. Об этом как-то стало известно. Об этом в прямую не говорили. Я не верила. Надо было спросить у отца, но отец к этому времени канул среди впитывающих воду из каналов песков: быть может, в молнии, проскочившей между моим отцом и Иваном, и заключался ответ.
Больше всех о его прошлом распространялся один мой сокурсник, в меня влюбленный, весь в перхоти, сальный, знаток Пушкина. Пушкин для сокурсника был Саша. Он цитировал пушкинские письма и с нажимом произносил матерные слова. Из того письма, к Вяземскому, где речь идет о женитьбе Баратынского. Законная, мол, ну, понятно — что, это род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. И смеялся, показывая гнилые зубы. Даже сейчас меня всю передергивает. Он думал, я откажусь от Ивана. Да, я бы отказалась, но — не могла.
Мне надо было вырваться из своего мира. Он оказался рядом. Я его полюбила. И была уже беременна Петькой. С первого раза, сразу. Иван был первым, взял меня жестко, жестоко, его предупредительность, церемонность, уважительность, ласковость действовали лишь в вертикальном положении. И он, открыв во мне женщину, тут же ее и убил.
Но сколько лжи я слышала о нем! Из его собственных уст — в том числе. Переживать из-за этого и поздно, и глупо. Я давно поняла: наша жизнь — пространство лжи. Мы лжем, значит, — существуем. Так говорил Разумихин. Да, кажется он. То ли Родион пришел к нему, то ли он — к Родиону. Кажется, там было характерное описание темной лестницы, ведущей все вверх и вверх. Какая-то нескончаемая лестница.
Впрочем, надо посмотреть, перечитать, вот только старые книги, изъеденные клещом, вызывают у меня приступы астмы. Сначала начинает течь из носа, потом я задыхаюсь. И сижу как рыба, с открытым ртом. Как-нибудь, в таком состоянии, с каким-нибудь Достоевским на коленях, я и отдам богу душу. Меня найдут. С перекошенной физиономией, с потерявшим твердость ртом, со свисающими с губ слюнями. Вытащат из кресла, преодолевая сопротивление начавших костенеть суставов, распрямят, положат на стол. Приедет специальная женщина, меня подготовят, потом повезут хоронить. Соберутся родственники. Их будет немного. Может одна-две подруги, из тех, которые появились у меня уже после Ивана. Но после определенного возраста невозможно обрести новых друзей. Тому, кто с детства их не имел, тем более. Во всяком случае — это не друзья. Приятельницы. С ними не о чем говорить. Потрепаться можно. И — только.
Вот, значит — все. Была девочка-распевочка, из хорошей семьи, прожила длинную жизнь, родила двоих сыновей, от них — двое внуков и внучка, дочь старшего, Петра, моя Мариночка, милая моя хромоножка, Петр молодится, строит из себя непонятно кого, Андрюша похоронил одну жену, взял в дом новую, формальностями себя не утруждая, обрюхатил, она родила мальчика, мальчик хороший — а девочка-распевочка превратилась в сухую, маленькую старуху, капризную, якобы знающую, как надо жить, а свою жизнь распылившую по мелочам, одинокую, никому не нужную. Сама и виновата. Не Иван же!
На четвертом курсе его направили на практику. В Египет. Там тогда был Насер, которому Хрущев повесил звезду Героя. Нужны были переводчики. Английский у него был удивительный. Чистый, ясный, отчетливый. Аристократический. Он был вообще талантливый, мой расстрельщик, очень талантливый. Это вообще отдельная тема, таланты простонародья.
Иван вернулся с практики — провел в Египте весь учебный год, — и, как он говорил, заболел. Какая-то инфекция. Его положили в больницу. Потом отправили в санаторий. Потом на курорт. Потом вновь в санаторий. Он мне писал. Присылал открытки. Звонить якобы было трудно: плохая связь.
Я узнала, что он лгал мне только в Сочи, в доме отдыха. Я и не задумывалась — с какого боку мы в этом доме отдыха, закрытом, с охраной? Причем отдыхали мы там уже не в первый раз. Я была совершеннейшая курица. Плыла по течению. Не задавалась вопросами. Была занята размножением. Мне казалось, что, став матерью, я ускользну от влияния своей семьи. Ну, ускользнула. Давай, радуйся!
Петя как раз побежал купаться, я вытирала Андрюшу, пересидевшего в воде, губы были у него синие, глаза — красные. Вот тогда Иван, как бы между прочим, сказал, что его направляют за границу, что он будет работать там фотокорреспондентом, что никогда у него не было никакой тропической инфекции, а был он на специальной практике, потом — еще за границей, в эФэРГэ. Я просто обалдела. А он, со своей белозубой улыбочкой — мол, только сегодня утром получил разрешение поставить в известность жену.
Что ж это за жизнь, когда жену ставят в известность по чьему-то разрешению? Но я посмотрела на детей и ничего Ивану не сказала. Ничего. Я только кивнула. Мол, я приняла к сведению. У него такая служба. Я и наши дети — приложение к ней.
Он уехал, а я заболела. Первоначальный диагноз — невроз. И началась наша раздельная жизнь, на много лет, пока Иван не приехал как-то на дачу — Петя уже учился в университете, Адрюша — еще в школе — и не сказал, что уходит к другой женщине. Он сказал это не сразу, не с порога. Мы поужинали. После ужина он с Андрюшей пошел играть в волейбол. Вернулся потный, довольный. Долго мылся, лег ко мне в постель. Руки его были уже чужими. В паху у него — вот как вдруг понимаешь, что жизнь почти пролетела, — были седые волосы, чувствовалось, что он себя пересиливает.
Утром Иван сообщил, что теперь заграница для него закрыта, что теперь ему светит только кабинетная работа. Он где-то там, вроде — в Манчестере, прокололся. А Иван не любил кабинетную работу. Но зато кабинетным работникам было легче уходить от надоевших, больных жен. К тому же новая его, молоденькая, была дочкой его же начальника. Я с нею как-то встретилась, уже после того, как Иван умер. Не на похоронах, и не сразу после, а года через два. Она мне тогда и рассказала, что Иван долгое время ей говорил, что не может бросить больную жену — меня, то есть, — что она сама, эта молодая любовница, будет Ивана потом презирать за такой подлый поступок.
Какое благородство, подумала я, какое благородство!
И на лице моем что-то такое отразилось, что вдовушка, сиськи у нее лезли из кофточки, вдовушка была в поиске нового муженька, что вдовушка эта начала вспоминать свои чувства. И распространяться о своих чувствах.
Мне хотелось наорать на нее, заставить заткнуться. Но я молчала. Сидела, слушала. Воспитание не позволяло наорать. И врач советовал беречься. Не нервничать.
Она говорила, что с Иваном соглашалась, что и сама думала, будто такой поступок — уйти от больной женщины с двумя детьми — плох, непорядочен, подл, но чувствовала, что ей вовсе не жалко этой больной жены.
То есть — меня.
Она говорила, что она желала мне смерти, даже не быстрой и без мучений, а смерти тяжелой, в одиночестве. Ей хотелось одного — чтобы Иван ушел от меня, чтобы больной ли, здоровый ли жил с нею, с нею ложился в постель, с нею просыпался, ей было нужно ночью, когда она поворачивалась с бока на бок, рукой ловить его мужское достоинство, чувствовать, что это теперь — ее. А как, каким путем, чем жертвуя — не важно, не имеет никакого значения. Но понимая свои потаенные чувства, она, видите ли, их стыдилась, уверяла Ивана, что он — благороден, добр, а она счастлива, что судьба свела ее с таким человеком, хотя сама готова проклясть и судьбу и этого человека, моего Ивана, чувствовала, что сил в ней больше нет терпеть происходящее. Не хотела она ждать, когда хоть что-то разрешится, годы ее уходили, впереди — она думала — одиночество. Ее одиночество. А не одиночество чужой ей, неприятной, ненавистной женщины, до которой ей дела нет. То есть — мое.
И она поговорила с отцом — она так мило об этом рассказывала! как бы между прочим! — и отец пообещал посодействовать, пообещал Ивану, что аморалку ему никто не навесит, что дадут повышение, новый чин, и все у них сладилось, Иван от меня ушел, тогда, утром, на даче, мы завтракали вместе в последний раз, а только лишь женился на этой сучке, как его разбил паралич, инсульт, и она за ним ухаживала, вот этими — она даже мне показала свои ручки в колечках, — вот этими руками Ивана переворачивала, мыла и выносила за ним судно. И она, сука эта, осталась одинокой, я точно знаю, и я больше никого не встретила. Не захотела встретить. Точнее — никто со мной не захотел встретиться. Кому я была нужна? Но у меня же были мальчики!
И вот я встаю из кресла. Мягко падает на пол книга. Я так и не нашла этих слов Разумихина. Ничего, найду потом. Опираясь на палку, подхожу к окну. Черная ночь. Мое любимое время. После глотка портвейна мне тепло. Проясняются мысли.
Неживой, голубоватый свет проникает через шторы на окнах Андрюшиной мастерской. Мне сверху хорошо видны эти окна, в левом крыле дома.
Андрюша запроектировал дом так, что сверху, в плане, он немного похож на сидящего лицом к спинке стула человека. Левое крыло — короткое, прямое, в два этажа, наверху — детская, спальня Андрюши и Юли. Странно, Андрюша давно должен спать, у него нет обыкновения работать по ночам. Кто же там, у него в мастерской? Юля? Нет, ей Андрей запрещает даже подходить к своему компьютеру.
Шторы слегка дрогнули, в образовавшемся просвете появляется темный силуэт. Темный чужой силуэт.
Кто это? Кто?
Моя рука тянется к звонку. И останавливается на полдороге: Валя за день так набегалась, так намучилась, наша бедная домработница сейчас спит, и беспокоить ее просто неудобно. Я тяжело возвращаюсь к креслу, ищу свой телефон, нахожу его на столике возле кресла, с телефоном в руке иду к окну.
Шторы Андрюшиной мастерской плотно задернуты, никто на меня не смотрит, никакого голубоватого света в мастерской нет.
Померещилось?
2.
В зале прилетов аэропорта “Шереметьево-2”, у стойки буфета, помешивая пластиковой ложечкой кофе со сливками, стоял Петр Иванович Колонтаев. Одет он был в черное легкое полупальто, замятое сзади так, что сразу было видно — владелец полупальто много времени проводит за рулем автомобиля. Толстый буро-красный шарф, повязанный по французской моде, мягкие замшевые английские ботинки, выглядывающие из-под вельветовых, в мелкий рубчик брюк выдавали в Петре Ивановиче человека к своему внешнему облику внимательного, любящего вещи красивые и добротные.
Ложечку Петр Иванович держал с выражением трудно скрываемой брезгливости. Он не любил пластик, одноразовая посуда и приборы вызывали в нем раздражение. Как вообще все временное и непрочное. Что не мешало ему, побарывая неудовольствие аэропортовским сервисом, искоса, украдкой наблюдать за суетившимся в толпе встречающих человеком в дутой, слишком теплой для стоявшей погоды куртке.
Дутый подходил то к автоматическим дверям, отделявшим закрытую зону от встречающих, то, совершая плавную дугу, к ряду маленьких офисов, где можно было заказать номер в гостинице, взять напрокат автомобиль, возвращался к дверям, приближался к витринам кафе, осматривал выставленные на них пирожки и сектора тортиков. Фланировал. И приставал с расспросами к встречающим.
Некоторое время назад дутый лез и к Петру Ивановичу: какой рейс встречаете? сел ли уже самолет из Амстердама? Петр Иванович посоветовал дутому получить информацию об Амстердамском рейсе в специальном окошке или взглянуть на табло, вопрос же о рейсе, который встречал он сам, оставил без ответа.
Суетливые Петру Ивановичу никогда не нравились. Но что поделать! Служба у дутого не из легких. Есть и такая — толкаться в толпе встречающих. Времена-то возвращались! А с ними — особая специализация особых работников. Те, кто работает со встречающими, отличаются от тех, кто работает с провожающими. Их и учат-то, наверное, по разным учебным планам. У них — разные кафедры. И — профессора. Но — одно учебное заведение.
В которое сам Петр Иванович когда-то чуть было не попал. После школы. Отец говорил — надо идти от нуля, надо подниматься по ступеням, постепенно, последовательно, идти так, чтобы каждую ступень почувствовать. Надо было идти по стопам отца. И тогда бы Петр Иванович сейчас был бы в чинах. Хотя скорее — в отставке. Был бы в хорошем бизнесе. Или — чиновником высокого ранга. А он — университет, факультет журналистики! Тьфу, а не профессия!
Петр Иванович отхлебнул кофе. Да, двадцать, нет, нет-нет — больше двадцати лет тому назад! — он вместе с братом встречал здесь же отца. Ивана Петровича Колонтаева объявили персоной нон грата, за деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом, выслали из одной страны Западной Европы. Из Англии? Да-да, из Англии. Англия и Советский Союз играли в увлекательную игру — кто больше вышлет дипломатов? И дутый тех лет, тот, кого отрядили для работы со встречающими, сразу приклеился к ним с братом, стоявшим рядышком, сразу полез с вопросами. Поразительно, но тот тоже говорил, что встречает рейс из Амстердама. Думал — вот я сейчас этих мажоров и возьму на крючок. Думал — ишь ты, стоят, такие самостоятельные. Но появились отцовские коллеги, люди в кажущихся одинаковыми костюмах, с незапоминающимися лицами, среди них — Артемий Филиппович, генерал. Артемий Филиппович проследовал к ним, левой прижал к себе Андрея, брата, правой — его, Петра, спросил: “Соскучились по бате?”, поинтересовался здоровьем матери, и дутый двадцатилетней давности как сквозь землю провалился.
Мимо стойки кафе шли люди. Мужчина, примерно одних с Петром Ивановичем лет, шмыгал носом, утирал слезы. Расчувствовался! Петр Иванович проводил мужчину взглядом и подумал, что, если бы с ним приехал Андрей, если бы они вместе встречали Ивана, тогда бы тут все затопило от слюней и слез. Это даже хорошо, что Андрей занят с важным заказчиком: брат стал в последнее время излишне чувствительным, когда только заговаривал о сыне, глаза у него сразу увлажнялись. Если Андрей же ловил на себе внимательный взгляд Петра, то обязательно пояснял: “Когда о Ваньке думаю, всегда Машеньку вспоминаю!” А Машенька погибла пятнадцать лет назад! Слезы давно уже должны были высохнуть.
Тут ожил мобильный телефон, зазвенел, имитируя настоящий звонок, удары язычка по металлу.
— Да, Андрюша! — взглянув на дисплей, сказал Петр Иванович в трубку.
— Не встретил еще?
— Да я приехал с таким запасом! Кофе пью. Самолет еще не сел. Время
убиваю, — проговорил Петр Иванович, думая, что брат все-таки иногда бывает странным: ну что, не знает когда прибывает рейс? как я могу сейчас встретить? ну что он волнуется? может, все-таки нездоровье Галины Федоровны, перескочив через старшего сына, не прямо, так сказать — косвенно, поразило сына младшего?
— Я так беспокоюсь! — Андрей Иванович его словно не слушал. — Просто места себе не нахожу. Специально вышел в туалет тебе позвонить. Ты не мог бы узнать — как там?
— Что значит “как там”?
— Ну, как проходит полет? Где сейчас самолет? У них должна быть эта информация.
— У кого “у них”?
— У диспетчера. Они должны снабжать такой информацией заинтересованных лиц.
— Андрей! Ты в своем уме? Успокойся! Самолет летит, скоро сядет, я встречу Ивана и…
— Петя, я специально вышел в туалет, я тебя прошу, узнай как-нибудь: все ли в порядке. Пожалуйста!
Петр Иванович представил себе, как Андрей просит собравшихся у него заказчиков-инвесторов отпустить его на пару минут, семенит в туалет и там начинает названивать. Бред какой-то! И несет какой-то бред! Не хватало только чтобы Андрей начал нести пургу про Машеньку!
— Вот Машенька бы порадовалась за Ивана! — сказал Андрей и шмыгнул
носом. — Она была бы счастлива!
Петр Иванович допил кофе, вытер губы салфеткой. За такие деньги салфетки могли бы давать повыше качеством, такой можно губы ободрать. Наждак какой-то! Что за привычка — делать деньги на мелочах? И воруют по мелочам. Как это неприятно, неаккуратно, неразумно. Но вот чему именно Машенька бы порадовалась? Что такого особенного сделал Иван? Закончил фотошколу? Ну, какие такие особые поводы для радости? Или я — такой черствый? Одинокий, бессердечный?
— Да-да, Андрюша, я понимаю, — сказал Петр Иванович в трубку. — Только прости, но ты уже почти три года живешь с Юлей, пора бы как-то определиться. Успокоиться, что ли.
— Юля совсем другое, Юля, конечно, хорошая, но когда я вспоминаю Машеньку, — Андрей Иванович вновь шмыгнул носом, потом всхлипнул: — Я просто не знаю что и подумать…
Петр Иванович представил себе брата: стоит в кабинке, на всякий случай расстегнувшись, и несет какую-то пургу. По щекам текут слезы. Кошмар!
— Ты в кабинке стоишь? Перед унитазом? — спросил Петр Иванович.
— Я уже вышел из кабинки, дорогой мой циник, я стою перед зеркалом.
— Прости, я ошибся. Тогда помой руки и иди заниматься своими делами. Я тебе позвоню, когда встречу.
— Ты не понимаешь! Я хотел…
Петр Иванович не стал дослушивать. Он сложил трубку, сунул ее в карман полупальто, повернулся к девушке за стойкой. Та ответила дежурной улыбкой. Кислой, между прочим. “Нет ничего более неприятного для русского человека, чем быть такой вот буфетчицей, — подумал Петр Иванович, заказывая еще кофе. — Услужать у нас отождествляется с холопством, холопства или бегут, или наслаждаются им, а в результате на выходе одно и то же — хамство!”
Однако девушка то ли прочитала мысли Петра Ивановича, то ли, наблюдая за тем, с каким выражением лица он рассматривает пластиковую ложечку, положила на блюдечко ложечку металлическую. И спросила:
— Может быть — пирога? С черникой. Свежий!
— Давайте! — сказал Петр Иванович, в очередной раз умиляясь этому “свежий”!
На табло появилось сообщение, что нужный ему рейс приземлился. Пирог был вкусным.
3.
Андрей Иванович всегда жару переносил плохо. В детстве даже подозревали у него порок сердца. Мать таскала по врачам. Ее пугало то, что Андрюшка в жару становился бледным, покрывался липким потом, дышал с трудом. Как пугало и то, что после недолгого пребывания в воде губы его начинали синеть, кожа становилась красной, покрывалась мелкой сыпью. Обследования ничего не дали. Правда, один, старый, с волосатыми ушами, большой, грузный доктор, медленно добравшийся до их квартиры, — ветеран ходил консультировать пешком, только в исключительных случаях пользовался присланным такси, — ощупав Андрея крупными белыми пальцами и внимательно его оглядев усталым выцветшим взглядом, сказал, что мальчик слишком нервный, что мальчику надо успокоиться и что мальчика надо оставить в покое, не теребить его, не заставлять делать то, что ему не хочется. Сидит целыми днями и что-то рисует? Не хочет, чтобы его рисунки видели? Ну, так прекрасно, не надо лезть к мальчику в душу. А вы хотите чтобы он бегал вместе со всеми и играл в футбол? Как его старший брат? Ну ведь футбол тупая, глупая игра! Пусть играет в настольный теннис. В шахматы. Будет гармоничен. И — бассейн! Плавать, плавать и плавать. Но — никакого спорта, не надо этой бессмысленной соревновательности. Пусть, если уж так вам хочется, соревнуется сам с собой. Спасибо, до свиданья, нет, такси можно отпустить, до Пречистенки я дойду спокойно. Не спеша.
Андрей начал играть в настольный теннис — на даче был установлен стол, — стал ходить в бассейн, проштудировал брошюру “Жертвы и ловушки в дебюте”, но от жары продолжал страдать. Ему нравился север. Лучше всего для него было идти по лесу под мелким, похожим на пыль дождем. Или — холодная и ветреная Паланга. И когда выяснилось, что надо ехать в одно небольшое ближневосточное государство для авторского надзора, он с печалью и задал глупый в сущности вопрос: “Там жарко, да?” В ответ рассмеялись: “Нет, холодно!”
По условиям контракта отказаться от поездки Андрей Иванович не мог. И отправить вместо себя кого-то другого — тоже. В его бюро тогда архитекторов было только трое. Сам Андрей Иванович, руководитель и генератор идей, — раз, молодой и совсем неопытный Будников, недавний выпускник, ожидавший к тому же прибавления в семействе, — два, ну и давно перешагнувший пенсионный рубеж Лазарь Маркович. Лазаря бы еще и не пустили в эту страну по причине наличия в его паспорте нескольких израильских виз. Лазарь лечил псориаз на курортах Мертвого моря. У него брат жил в Бэер-Шэве, племянники в Кармиэле. Ветеран трех войн, ГУЛАГа. Бойкий старикан. Пришлось ехать самому.
Контракт заключал Андрей Иванович вскоре после дефолта, от отчаяния. Часть прежних заказчиков, только-только поменявших красные пиджаки и золотые цепи поверх шелковых рубах со стоячими воротничками на строгие костюмы, поубивали. Дома убиенных, напоминая о быстротечности и суетности, стояли недостроенными. На участке, выкупленном оптово-торговой фирмой для своих сотрудников, они походили на пораженные кариесом зубы, торчащие из взрыхленных, нездоровых десен.
А этот заказчик выглядел солидно, и документы у него были в полнейшем порядке, да и участие в проекте государственных структур внушало доверие. Даже позволяло расслабиться. Никто особенно не торопил. Только строгое следование расценкам, строительным нормам и правилам. Это вам не оптовые торговцы, любители башенок, контрафорсов, требующие обязательно баню, бильярдную и глубокий подвал в два, а лучше — в три уровня, а здание промышленного типа, хотя проект был сделан на хорошем уровне, минимизация оконных проемов позволила так прочертить линию крыши, что здание походило на птичье крыло.
Но некий Катушищев, представитель этих самых государственных структур, обладатель глухого, густого голоса, тоном, не терпящим возражений, требовал как можно скорее предоставить эскизные листы. Андрей Иванович пытался потянуть время, тем более Лазарь Маркович уже начал подтаскивать в бюро новых, поднимающихся после дефолта частников с живыми деньгами, но Катушищев был неумолим. Они встретились, и Катушищев произвел на Андрея Ивановича самое лестное впечатление. Против ожидания Катушищев был не тучен, а худ и вертляв, походил то ли на отставного военного, то ли на отставного гэбиста, но оказалось, что был еще в службе, в чинах, на важной должности. И проектом занимался в рамках большой, государственной значимости операции. Это выяснилось только потом, через косвенные признаки, да через всегда приходящего в трудную минуту на помощь Артемия Филипповича. И такого еще Катушищев накуролесил, что только держись.
Был объявлен аврал, Будников привел двух девчонок третьекурсниц, вместе с девчонками наладил компьютеры, установил на них необходимые программы. Андрей Иванович в работе на компьютере был далеко не на высоте, Лазарь Маркович вообще мог только чертить. Или не чертить. Старая школа. Воспоминания о великих прошлого, с кем Лазарю Марковичу довелось поработать. Больше всего Андрею Ивановичу нравились рассказы о Жолтовском. “Вот помню, Иван Владиславлевич и говорит…” — начинал Лазарь Маркович, но во время аврала был наложен запрет даже на байки и Катушищев получил-таки свой проект, а на счет бюро поступил очередной платеж.
После чего перед Андреем Ивановичем и встала необходимость лететь в страну песка, камней, автоматов Калашникова. И нефти, конечно. Нефти — в первую очередь. Что там у них еще есть? Кофе! Ну и танец живота, только для иностранцев, в специально отведенных местах. Где также подавали алкоголь. Чудовищно, несправедливо дорогой. Ввезти можно было литр виски-водки-джина. Это при том, что президент обожал французский коньяк. Сотрудник российской нефтегазовой компании, ухитрившийся провезти ящик водки, был пойман при попытке продажи, приговорен к битью палками. С огромным трудом, в преддверии визита российского министра иностранных дел, спекулянта удалось увести практически из-под палача, отправить на родину. Бутылки с непроданной водкой публично разбили. Англичанин, с которым Андрей Иванович познакомился в баре отеля, был очень расстроен. Нет, водку англичанин не любил, ему было обидно за спиртное, пролитое на землю этих странных людей. С тряпками на головах.
Андрей Иванович к людям иных культур относился без предубеждений. Он принимал все как есть. Тряпки так тряпки. Но жить среди этих людей ему было в тягость. Не было в нем даже любопытства. Хотя он не был таким уж домоседом. Просто после смерти Машеньки что-то в нем надломилось, охота к путешествиям ушла — вот Машенька бы поехала на край света за новыми впечатлениями! — да Иван, как видел Андрей Иванович, переживал кризис подросткового возраста. Да и мать требовала внимания. Очередное улучшение миновало, мать пребывала в глубокой депрессии, целыми днями сидела у окна с томом этого треклятого Достоевского на коленях, открытым на одной и той же странице. Но делать было нечего. Он улетел.
Тем утром Андрей Иванович вышел из гостиницы как обычно, без четверти восемь. Завтрак — стакан сока, кукурузные хлопья с молоком, яйцо вкрутую, два средне-прожаренных тоста, один — с маслом и сыром, другой — с маслом и джемом, чашка кофе. В гостинице никаких восточных вольностей в кухне не допускалось. Экзотика — надо выйти и пройти пару десятков шагов.
Андрей Иванович стоял под гостиничным козырьком. Водитель всегда заставлял себя ждать. Да в этой стране никто никогда никуда не торопился, никто никогда не приходил и не приезжал вовремя. Можно было выкурить сигарету. Да, есть такая примета — если ждешь кого-то — закури, и тот, кого ждешь, обязательно появится.
Только он достал сигарету из пачки и прикурил, как машина подъехала. Портрет президента — на ветровом стекле, под портретом — пропуска. В этой стране просто так поехать куда хочешь невозможно. Шлагбаумы, блок-посты. Проверки документов. Пропуска на ветровом стекле уменьшали количество остановок. Иногда — наоборот, возбуждали у проверяющих любопытство — мол, кто это такой важный? Пропуск от министерства строительства, от министерства внутренних дел, обороны, от управления государственной безопасности. Пропуска один под другим, в порядке убывания значимости. Сверху — самый главный, на круглой наклейке, от министерства транспорта.
Этим малозначимым вроде бы министерством руководил сын президента страны. На самом деле сын президента давно прибрал к рукам все остальные министерства и ведомства. Ждал когда папаша отойдет в мир иной. А папаша был живуч. И в отличной физической форме. Говорили, нервно оглядываясь, что недавно собственноручно отрубил голову какому-то оппозиционеру.
Андрей Иванович выразительно посмотрел на часы: водитель опоздал на двадцать минут. Средний показатель. Ругаться было бесполезно, на любые претензии Абул-Фарах отвечал улыбкой. А что ему не улыбаться, если его имя и значит — радостный. Андрей Иванович взялся за ручку дверцы и отметил, что Абул-Фарах вымыл машину. После стольких просьб и намеков. Андрею Ивановичу на этой неделе уже улетать, так что в аэропорт его повезут на чистой машине. Вот удивятся другие водители!
После взаимного “салям!” Андрей Иванович бросил на заднее сиденье папку с проектом, и они поехали. К началу рабочего дня Андрей Иванович уже опаздывал, мастер воспользуется его опозданием, уйдет пить кофе и вернется в контору только к полудню, когда ни о какой работе уже и речи быть не может — жара, жара.
Они спустились с холма, на котором стояла гостиница, покатили по широкой улице, на развязке сделали правый поворот, выехали на эстакаду. Абул-Фарах улыбался. При съезде с эстакады дорогу перекрывал армейский джип. На стоявшего с поднятой рукой усатого офицера в сиреневом берете наклеенные на ветровое стекло пропуска никакого впечатления не произвели. Он проверил документы у Абул-Фараха, потом по-английски обратился к Андрею Ивановичу. Офицер просил выйти из машины. Это было что-то новое. Андрей Иванович вышел. Офицер указал на лежащую на заднем сиденье папку. Андрей Иванович как мог объяснил, что он архитектор, едет на строящийся объект, что в папке — проект. Зачем-то добавил, что взял папку из офиса для того, чтобы посмотреть кое-что в гостинице. Офицер кивнул, попросил открыть багажник. Пока подчиненные офицера обыскивали машину, Андрей Иванович все-таки спросил: в чем дело? Ему много раз говорили, что задавать подобные вопросы не рекомендуется. Если проверяют, обыскивают — значит, надо. Есть такое слово — надо. Надо!
Но офицер против ожидания ответил. Сказал, что на тот объект, куда направлялся Андрей Иванович, только что был совершен налет. Неустановленные лица забросали офис гранатами, потом добили раненых, похитили всю документацию. И скрылись. И все погибли? Да, все.
Услышанное Андрея Ивановича потрясло. В первую очередь он подумал даже не о том, что опоздание Абул-Фараха спасло ему жизнь. Подумал о том, что убили мастера, милейшего пожилого человека, отца огромного семейства, у которого Андрей Иванович был дома, который когда-то давно учился в СССР, говорил по-русски.
Офицер сказал, что ехать на объект не нужно, что Андрея Ивановича ждут в управлении военной контрразведки. Для беседы. Андрей Иванович, уже путая английские слова, сказал, что хотел бы связаться с посольством России, поставить в известность консула. Офицер сказал, что консул уже в курсе, что он тоже подъедет в управление.
Беседа длилась несколько часов и поразила Андрея Ивановича своей бессмысленностью. Масса каких-то ненужных вопросов. Отсутствие протокола. Правда, угощали кофе. Потом чаем. Потом вновь кофе.
Консул выглядел встревоженным. Он встретил Андрея Ивановича после беседы, попросил поехать в посольство. В посольстве провел в маленькую комнату, где их ждал поджарый человек с глубоким шрамом на подбородке. Он представился как сотрудник службы безопасности, причем оказался полным тезкой. И один Андрей Иванович сообщил другому, что некий Катушищев, тот самый, кто был представителем госзаказчика, стал предателем, утек через российско-финскую границу, сейчас объявлен в международный розыск по обвинению в уголовных преступлениях, и у службы безопасности есть основания связывать его побег и измену с нападением на объект. Андрей Иванович, архитектор, поинтересовался, откуда берутся такие основания, и Андрей Иванович со шрамом ответил, что это чисто профессиональное. Это вырастает из ощущения. И попросил, чтобы другой Андрей Иванович рассказал ему о своих контактах с Катушищевым. И чтобы начал готовиться в самое ближайшее время к отъезду на родину. Как только местные власти дадут на это свое разрешение.
Да о каких контактах может идти речь? Так, несколько встреч, несколько телефонных разговоров. И — все-таки? Ну, если вы настаиваете!
Через два дня Андрей Иванович вылетел в Москву. А по прибытии узнал, что некий Катушищев оказался в Лондоне, что из Лондона начал угрожать, что раскроет какие-то секреты и тайны. Что-то связанное с войной на Северном Кавказе. Что-то связанное с финансированием боевиков-сепаратистов. “Ну и ну! — думал Андрей Иванович. — Надо же как меня угораздило! А тут еще Ванька едет в Лондон учиться!”
Он от всего произошедшего выглядел расстроенным, и это не ускользнуло от Галины Федоровны, только-только вышедшей из состояния депрессии. Она начала расспрашивать сына, и Андрей Иванович рассказал и о Катушищеве, и о случившемся в одной ближневосточной стране. Тогда Галина Федоровна, как всегда в критических случаях, связалась с Артемием Филипповичем. Тот попросил пару дней на разбор, потом позвонил и назначил Андрею Ивановичу встречу.
Они встретились в недавно открытом кафе. Андрей Иванович чуть припоздал. Артемий Филиппович сидел за столиком, большой, грузный. Рубленое лицо его было непроницаемым. Он подтвердил худшие подозрения Андрея Ивановича. Да, Катушищев стал предателем, он использовал финансирование проекта для перевода средств на тайные счета в офшорных зонах, он организовал налет “чистильщиков” на объект.
А еще Артемий Филиппович, глядя в переносицу Андрею Ивановичу, тихо, спокойно сказал, что целью налета был он, Андрей Иванович, и — главное! — сам проект строящегося объекта. Зачем Катушищеву был нужен проект, пока неизвестно, над этим работают, проект изучают, но вполне вероятно, что Катушищев вновь попытается его заполучить.
— Оригинал у тебя? — спросил Артемий Филиппович.
— Оригинал изъяли. У меня в бюро копия. У нас же отчетность. И в файлах. Ими у нас специальный человек заведует.
— Когда забирали оригинал, оставили бумагу?
— Да, забирали по акту.
— Акт храни. Лучше в сейфе, в банке. Копию уничтожь. И файлы — тоже. Понял?
Андрей Иванович, приехав в бюро, распорядился. Акт был отправлен в банковский сейф. Жесткий диск был отформатирован. Папку с проектом он положил в багажник, собираясь сжечь все ее содержимое в камине. И этого не сделал. Ему стало жаль крыши, изогнутой как крыло птицы. Он поставил папку в шкаф в мастерской. И заставил себя забыть и о папке, и о том проекте.
Прошло несколько лет. Катушищев сидел в Лондоне и грозился, что раскроет секреты, но никаких секретов не раскрывал. Иван же успел обучение свое закончить, теперь вот прилетал в Россию, а Андрей Иванович был весь в делах и заботах. Ему не хотелось думать о чем-нибудь плохом.
Он хотел смотреть в будущее с оптимизмом.
4.
Ранним утром, застегивая ремешок часов, Петр Иванович думал о бездельниках. В дни обычные он носил Zenith, стальной корпус, стальной браслет, но еще с вечера, по дороге в городскую квартиру, Петр Иванович надел Breget, подарок отца, истертый ремешок крокодиловой кожи приятно облегал запястье, а Петр Иванович думал, что безделье было сомнительным завоеванием цивилизации. Не все завоевания идут на благо. От многих завоеваний неплохо бы избавиться. Отказаться.
Вот только — как?
Сам Петр Иванович был бы рад не бездельничать, но безделие — подчиняет. Когда-то, лет десять назад, в это время Петр Иванович уже давно сидел бы в офисе. Или — лет пятнадцать назад, после возвращения из Африки, — мчался бы в Дом правительства, брать интервью у раздувающегося от собственной важности персонажа. Сколько ему надо заплатить, чтобы он расчехлил свой диктофон? Или чтобы вновь сел в кресло заместителя главного редактора? Нет, не деньгами. Тут речь о другой плате. Суть в том, что стоит за деньгами. За обезличенным и отчужденным стоит целая система отношений. Отношений подчинения, власти. Сколько ему надо ощущения власти, чтобы он перестал бездельничать? И как измерить это ощущение? В каких единицах?
Его праздность покоилась на хорошей финансовой основе. Его полеживание на диване было оплачено. Давно и большой ценой. Теперь он бездельничал из-за отсутствия тех мест, где бы мог приложить свои способности. И не стремился эти места найти. Поиск это тоже работа.
Петра Ивановича отвлек зазвонивший мобильный. Он ответил на звонок не сразу, а только убедившись, что хвостик ремешка часов убран под золотой тренчик. Потом расправил манжет сорочки. Каждый день менять сорочки такой бездельник, как Петр Иванович, мог себе позволить.
— Наконец-то! — брат, Андрей, младший, Андрюшенька, был как всегда чуть капризен. — Позавтракал?
Петр хмыкнул. Мол, понимай как знаешь.
— У меня просьба, — сказал Андрей. — Встреть Ваньку. Я никак не могу. Должны приехать заказчики. Серьезный, дорогой заказ.
— Но моя машина на сервисе! — бездельник хватался за любую возможность длить свое безделье. — Я поэтому и в город поехал, что…
— Подъезжай в бюро. Возьмешь джип со стоянки.
— Когда самолет?
Безделье отступило перед родственными связями.
И весь этот серый, пасмурный, январский день Петр Иванович полушепотом цитировал Пушкина: “…зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе!” Он помнил, что строки эти из “Евгения Онегина”, но из какой именно главы, что стояло перед ними, что — после, — этого вспомнить не мог. А ведь было время — читал девушкам стихи, легко, свободно, память не напрягая, “Графа Нулина” знал наизусть, сонеты к Марии Стюарт, что-то из Вознесенского, в час отлива возле чайной я лежал в ночи печальной, пристрастий особых не было, все было смешано-перемешано, после Бродского мог идти Есенин, но теперь и этого нет — одни разрозненные строки. И — банальные, банальнейшие мысли.
На такси он заехал в бюро, но с Андреем не смог даже перемолвиться. Секретарша, высокая и худая Татьяна, кивнула на чуть приоткрытую дверь кабинета, дала понять, что Андрей действительно очень занят. Петр сделал полушажок в сторону, увидел длинный стол, спины заказчиков — спины действительно серьезных людей, — лысину брата, искрящуюся капельками пота. Пожал руку Будникову, пресек попытку Лазаря Марковича рассказать байку, но вернул расположение старого архитектора пачкой шведского крепкого табаку, забрал техталон, доверенность и ключи от джипа, вышел на стоянку, нажал на кнопку на брелке. Один из двух джипов-двойников, самый грязный, отозвался.
Поначалу за рулем джипа он чувствовал себя не совсем уверенно, но постепенно привык, по Бульварному кольцу доехал до Тверской, повернул направо и посмотрел на часы на панели приборов: он поторопился, у него была еще масса времени, даже если учесть обычную пробку при выезде из города, он все равно приезжал в аэропорт задолго до прилета.
Петр Иванович плотно сжал губы. Крупное, гладко-выбритое и холеное лицо его приобрело несколько обиженное выражение. Но не Пушкин и не бесснежный все еще январь, не необходимость как-то убить лишнее время, не сама свалившаяся на него нежданно-негаданно поездка в аэропорт расстраивали его.
Анна, Анна была всему причиной. Вчера, сославшись на усталость, на вымотавших ее бестолковых подчиненных, на капризы младшей сестры, она не приехала после премьеры. А он-то думал — Анна позвонит в дверь, войдет, сбросит в прихожей шубку, — но Анна лишь отправила эсэмэску с куцым, каким-то обидным текстом: “не успеваю целую в нос мой барбос”. Как не успеваешь? Почему? Ведь из-за тебя, из-за тебя я приехал, все так подстроил, знал и про премьеру и про то, что сегодня у тебя свободный день, что не было необходимости лететь в офис, что могла ты полежать у меня на груди, волосы как пахнут, какая шелковистая кожа, какая ты вся, и позавтракали бы вместе и пообедали бы, а утром же этим — бац! — письмо по электронной почте.
Его Анна имела обыкновение писать в текстовом редакторе, потом посылать прикрепленные файлы. Привычка эта появилась после того, как несколько раз ее адресаты получали недописанные послания. Она, из-за общей разбросанности — тем более удивительной, что была женщиной деловой и в делах строгой, — раньше времени нажимала клавишу enter. На сей раз она ошиблась уже определяя — кому какой файл отослать и предназначенное для Петра Ивановича письмо отправила одной знакомой своей, письмо для знакомой — Петру Ивановичу. Получилась серьезная неловкость, но Петр Иванович, расстроившийся от прочтения писанного не для него письма, совершенно определенно расстроился бы еще больше, если бы получил письмо, предназначавшееся именно ему.
Петр Иванович, прочитав пришедшее к нему письмо, почувствовал себя несправедливо обиженным. Правда, первым побуждением его было письма не читать — открыв файл, он сразу понял, что адресовано оно другому человеку, читать чужие письма обыкновения не имел. Но первые побуждения, как самые благородные, обычно затираются побуждениями вторыми, третьими, уступают место побуждениям не самым хорошим. Например, узнать — что же все-таки на душе у других, чем они все-таки дышат, чем движутся? Узнать окольным путем, подглядеть, подслушать.
Он, только сверив адрес отправителя и подпись, понял, что писала Анна своей подруге. Которую Петр Николаевич не знал совершенно. Конечно, у Анны были подруги, но ни с кем из них она его не знакомила. Они существовали в другой ее жизни. В той, где она ходила на премьеры или в кафе — любила блинчики с орехами, политые шоколадом. И писала Анна не о чем-то стороннем для него, а о нем — непосредственно.
Разбирала его по косточкам.
А он и не замечал за Анной такого пристрастия к эпистолярному жанру. Было же сразу видно, что они обмениваются письмами регулярно, причем письмами длинными, подробными. И пристрастия тем более странного — ведь сплетничать и сообщать подруге о своих сердечных делах — так думал Петр Иванович — лучше, правильнее, удобнее глаза в глаза, не в письмах. Да и способности к такому анализу он в ней не отмечал. А тут — несколько тысяч знаков, длинные фразы, изыски стиля. Ему еще подумалось, что Анна это письмо писала не сама, что позаимствовала его из романа какого-то из своих авторов, ведь одним из направлений ее издательства были романы с претензией, романы-исповеди, она говорила, что цель ее вернуть литературе литературность, развлекая учить и поднимать, а не принижать. Говорила, что литература теряет исповедальность, и это ей не нравится.
В письме к знакомой Анна называла Петра Ивановича “мой дурачок”. Одного этого было достаточно, чтобы Петр Иванович очень обиделся. Его человеческие качества оценивала снисходительно, его обещания подарить счастье оценивала скептически. Но он не обещал подарить счастье! Он и сам не знал — что это такое? Какие его слова, какие его поступки могли Анной восприняться как подобное обещание? Он терялся в догадках.
Однако же более всего укололо описание Анной его тела, такое ироничное. Будто был он купленным в секс-шопе манекеном, дорогим, высокотехнологичным, но не оправдавшим ожиданий и вот теперь вложившая в покупку немалые деньги женщина делится с подругой сомнениями в том, что деньги были потрачены правильно.
Но что бы случилось с ним, если к нему пришло его, ему адресованное письмо! Это были всего-то несколько строк. В них Анна сообщала, что устала не от работы своей, а от неопределенности, от отсутствия перспектив, от него, от Петра Ивановича, что не хочет встречаться с ним от случая к случаю, что раз другого он, так дорожащий своей свободой и независимостью, предложить ей не может и не хочет, то она предлагает им какое-то время не видеться, не звонить друг другу и друг о друге не думать. И добавляла, что это ему уж совсем легко, он-то уж точно о ней не думает, его мысли заняты только им самим, он — эгоист, обыкновенный, банальный эгоист!
Поэтому Петр Иванович, обидевшись на Анну, был еще в выигрыше. Он размышлял лишь о том, как она к нему несправедлива, как она к нему жестока, но успокаивал себя соображениями о том, что женщины любят обсуждать мужчин, причем в самых интимных подробностях, что это очень по-женски, что на это обижаться, может быть, и не надо. А вот знакомая Анны, прочитав — а как же, любопытство! — письмо, испугалась, немедленно позвонила Анне, начала ее отговаривать от пусть даже временного разрыва с Петром Ивановичем, опасаясь за свою подругу, за ее личное счастье, но на самом деле — лелея потаенную мысль, появившуюся вполне закономерно, что Петр Иванович, став свободным, будет теперь достижим и для нее, что она сможет поучаствовать в увлекательном соревновании по завоеванию Петра Ивановича, пятидесятилетнего “дурачка”, влюбленного в Анну как пятнадцатилетний мальчишка.
Петр Иванович так увлекся мыслями об Анне, об этой несуразице с письмами, что только остановившись в пробке у Речного вокзала смог как-то перевести дух. Двигаясь же далее тянущими нутро урывками, он понял, что более всего хочет теперь не ясности в отношениях и любви, а — в туалет, потом — перекусить и попить чего-нибудь холодненького. Аномально теплые зимы, бесснежие способствовали жажде. Преодолев пробку, выехав из города, он уже был готов свернуть на стоянку перед “Макдоналдсом”, перестроившись в крайний правый ряд, притормаживал, но увидел на обочине машину с поднятым капотом. Двое, мужчина и женщина, стояли чуть дальше, возле них — два чемодана на колесиках, а лицо мужчины показалось очень знакомым, достаточно было брошенного мельком взгляда. Вадик! Это был он, человек с вечно приклеенной улыбкой, бывший приятель по Африке, советник по энергетике, иначе — булыга, надзиратель над специалистами, поймавший какую-то кожную заразу, отправленный домой, потом — комиссованный, поменявший специальность, начавший писать статейки для глянцевых журналов, про которого Артемий говорил, что этот Вадик именно на Петра Ивановича накатал из Луанды доносов больше всех прочих, тренировался, готовил себя к журналистскому ремеслу.
Петр Иванович остановился у обочины, сдал назад. Правая пассажирская дверца распахнулась, и в салон просунулась встрепанная голова женщины:
— До аэропорта! Тридцать евро!
Он не успел даже кивнуть, как женщина полезла на сиденье. Потом было дернулась за своим чемоданом, но мужчина подтащил к джипу оба. “Нет, — подумал Петр Иванович, — это не Вадик! Вадик чужие вещи никогда бы не стал носить!” Он скосил взгляд на женщину. “Или она его новая жена? Нет, даже чемодан жены не стал бы, никогда!”, а вслух сказал:
— Я ведь не согласился еще!
— Остановка — знак согласия. Или вы хотите пятьдесят? Пятьдесят не могу. Тридцать пять? Тридцать пять пойдет? — она захлопнула дверцу, умастилась на сиденье и посмотрела на Петра Ивановича из-под спадавшей на глаза челки.
Она кого-то напоминала. Нет, не прямое сходство, а что-то разлитое, общее для многих. Глаза блестели, она часто, быстрыми движениями облизывала губы. Да, и этого Вадика спутать с кем-то другим не сложно. Приятное, совершенно незапоминающееся лицо. Когда Артемий сообщил о поступавших доносах, Петр Иванович пытался вспомнить этого Вадика и не мог. Артемий говорил, что комиссованный запил, опустился, пытался зарабатывать переводами, потом куда-то пропал. А этот — даже сквозь грязные боковые стекла джипа, — выглядел элегантно. Нет, не Вадик!
Мужчина постучал костяшками пальцев в окно: просил открыть заднюю дверцу. Петр Иванович вытащил ключ из замка зажигания, осмотрел брелок, открыл свою дверцу, спрыгнул на землю. Пролетевший мимо трейлер заставил качнуться. Кажется, надо нажать сразу на две кнопки и тогда разблокируются все двери. Он нажал. Замки щелкнули, джип заперся. Он нажал еще раз. Включилась сирена. Оставшаяся внутри джипа женщина горестно всплеснула руками.
Петр Иванович начал давить на кнопки брелка. Сирена отключилась, но двери не разблокировались. Он почувствовал себя идиотом. Он обошел джип, остановился возле мужчины. Тот подмигнул, потянул из пачки сигарету. Спокойно прикурил. Прищурившись на блеклое небо, сказал:
— За нами прислали машины. За каждым — свою. Ее машина сломалась, стоило ей отъехать от подъезда. Я заехал за ней, и вот сломалась моя. Просто какой-то знак! Как вы думаете — может нам не лететь?
— А куда вы летите? — Петр Иванович пытался сосредоточиться, жестами показал женщине, чтобы она попыталась опустить стекло, но без включенного зажигания система не работала. Он почти в отчаянии нажал на кнопку брелка, все двери разблокировались.
— О, спасибо! — не отвечая, мужчина открыл дверцу, забросил на сиденье один чемодан, потом следом — другой. — Уж не знал что и подумать!
— А джентельмен только что угнал этот джип. И еще не освоился! — опустив стекло, женщина захохотала.
Петр Иванович обошел джип, сел на водительское место, завел двигатель.
Включил поворотник. Посмотрел в боковое зеркало.
— А куда вы летите? — повторил он свой вопрос.
— Сейчас нам бы хотелось с вами вместе прилететь на вашем великолепном джипе в аэропорт, да, Вадик?
Вадик! Так это все-таки он! Узнал он меня? Конечно, узнал! Только не подает вида. Как и я. Ладно, будем ждать, кто первый проколется. Это как игра в гляделки.
— У нас пресс-поездка, — говорила женщина. — Мы журналисты, пишем о гостиничном бизнесе.
— Мальта? Марокко? — спросил Петр Иванович. — Таиланд?
— Ирландия, — сказала женщина. — Мальта мне надоела. Как и Таиланд с Марокко.
— И мне, — подал голос Вадик.
— Вы были в Ирландии? — спросила женщина.
— Нет, — ответил Петр Иванович. — Я вот в Турцию, как сезон начнется, купнуться, отель, все включено, босс, которого вожу, мне оплачивает.
— А что за фирма у вашего босса? — полюбопытствовал Вадик. — Машина такая грязная, видна только эмблема…
— Да-да, что за птичка? Сидит на коньке крыши и поет. Звукозапись?
— Разъездные концерты. Собираем бригаду концертную и давай по клубам возить. Большие деньги.
Петр Иванович опустил стекло и подхватил вылезшую из автомата квитанцию. Шлагбаум полез вверх, Петр Иванович поднял стекло, бросил квитанцию между сиденьями, и джип, поднявшись по пандусу к залу отлетов, остановился.
— Спасибо! — сказал Вадик, открыл дверцу, начал вытаскивать чемоданы.
— Мы как с вами договаривались? — спросила женщина.
— Тридцать пять.
— Тридцать. Я говорила тридцать. Остальное было шуткой. Я шутила, понимаете? В бригадах вашего босса наверняка есть артисты разговорного жанра, они шутят, вот я шутила, — она достала из толстого бумажника тысячную купюру.
— Положите, — Петр Иванович кивнул на углубление в торпеде.
Женщина вздохнула, открыла дверцу. Задница у нее была будь здоров.
5.
Петр Иванович допил вторую чашку кофе. Самолет из Лондона сел давным-давно, ожидание в аэропорту начинало раздражать. Встреча с Вадиком, его задастая попутчица по пресс-поездкам добавили горечи.
Давно он уже собирался набрать номер брата, но ухудшившееся донельзя настроение грозило вылиться в резкий разговор. Конечно, с Андреем, вертким ужом, мастером маневра, обладающим — отсутствующей у Петра Ивановича — способностью всегда уходить от конфликтов, их всегда убалтывать, поссориться было непросто. Практически — невозможно. Андрей Иванович ускользал через детали, через длинные и занудливые объяснения. Хотя тут-то что объяснять? Номер рейса, время прибытия. Все понятно. Вот только куда подевался Иван? Звонить не следовало. Во-первых, Андрей бы начал волноваться. Во-вторых — неясно было, в чем тут вина Андрея. Может, Ванька просто блюет в туалете. Или его задержали таможенники.
Или — пограничники.
Напротив, Петр Иванович во всем винил самого себя. Ему надо было узнать номер мобильного Ивана, надо было позвонить прямо из бюро, узнать — вылетел? Узнать — рейс? Узнать — из Лондона? Точно — из Лондона? Ведь Иван — это Петр Иванович знал много лучше Андрея Ивановича — вполне мог перед Москвой, из этого самого Лондона забуриться хоть в Буэнос-Айрес, хоть в Сарапул. Да-да, именно — в Сарапул. Вполне мог найти каких-то лихих попутчиков, летящих как раз в Сарапул на шикарном частном самолете с бассейном, солярием и баром, где могли сделать любой коктейль. Любой! И не потому, что Иван был пронырой или прилипалой, не потому, что очень любил странные, повышенной сложности маршруты, а потому только, что вечно попадал в какие-то истории. И легко увлекался. Очаровывался. С самого детства. Да, собственно, он и сейчас ребенок. Обыкновенный ребенок.
И тут Петр Иванович увидел племянника. Ванька характерной своей походочкой, слегка пришаркивая, пересекал зал прилетов, озирался по сторонам, успевая при этом большим пальцем правой руки пролистывать номера абонентов на мобильном телефоне. Физиономия Ивана была покрасневшей, глаза — утомленными, под глазами — круги. Через плечо висела плоская сумка с ноутбуком, за спиной — объемистый фоторюкзак. Одной рукой Ванька толкал тележку. В тележке — стандарт современного путешественника, чемодан на колесиках, спортивная сумка, пакет из магазина дьюти-фри. Вот он остановился, начал подносить телефон к уху, но ничего сказать не успел: Петр Иванович подскочил к Ивану, схватил за руку.
— Отцу не звони, — сказал Петр Иванович. — Он по потолку сейчас ходит. Не ровен час — сорвется! Здорово, племянник!
Он обнял Ивана, сумка с ноутбуком заехала ему в пах, пальцы застряли в ремнях фоторюкзака.
— Дядька! — Иван дыхнул на Петра Ивановича тяжелым, застоявшимся спиртным духом, мокро поцеловал его в щеку. — А мы из Амстердама прилетели! Ты представляешь — решили провести вечерок, компания сложилась, как пропустить возможность, а?
— И не пропустили? Это видно! Я тут с тоски помираю, глаза проглядел, кофе выпил ведро, а ты вечерки проводишь! — в сердцах сказал Петр Иванович. — Какой Амстердам? Ты же из Лондона должен был прилететь!
— У меня год был тяжелый, надо расслабиться, — Иван перебил Петра Ивановича. — Ты был в Амстердаме? Нет? Я, можно сказать, тоже — из аэропорта доехали до одного кафе. Помню только — огни, огни. Всю ночь сидели, трендели. А говорят — хороший город. Давно ждешь? Отец с каким-нибудь заказчиком? Очередной вор в законе решил построить себе домик?
Петр Иванович поморщился. Иван говорил слишком громко. И вид его привлекал внимание: Петр Иванович никогда не одобрял этих стоящих торчком, хорошо еще не крашенных в зеленый цвет волос, сережек в ушах. И Иван к тому же, после их последней встречи, проколол себе и брови и левую ноздрю. И цвет кончиков его волос теперь был близок к сиреневым тонам, тогда как основание составляло коричневую гамму. Тошнотворное сочетание! Но изменился Ванька тем не менее явно к лучшему. Глаза, хоть и были покрасневшими, смотрели внимательно, плечи были расправлены, Петр Иванович чувствовал, что Иван как-то определился, перестал маяться и метаться.
— Как твоя фотошкола? Ты уже работаешь? Еще учишься?
Иван посмотрел на дядю снисходительно, открыл было рот для ответа, но потом вздохнул:
— Потом расскажу. Хочется отсюда дернуть поскорее. А! Вот мой друг Антон! В Амстердаме познакомились. А живет — в Лондоне. Там мы пересечься не успели. Да ты же и в Лондоне не был!
— Я домосед, — сказал Петр Иванович и обернулся.
К ним подходил высокий, жилистый молодой человек с рюкзаком за плечами и большим кожаным, потертым чемоданом. Знаток старых вещей, Петр Иванович сразу отметил марку: под ручкой чемодана, словно натертая специально, серебрилась на ветке птичка, фирма Андервуд, Англия, не позже начала сороковых годов прошлого века, дорогая штука, очень дорогая. Эмблемы с птичками просто преследовали Петра Ивановича.
— Обрезчиков, — поставив чемодан и зажав его ногами, представился молодой человек, причем Петр Иванович почувствовал что-то знакомое в этой фамилии, хотя и несколько удивился тому, что молодой человек назвал не имя свое, а фамилию, с каким-то несколько старомодным полупоклоном. Петр Иванович протянул Обрезчикову руку, и тот после некоторого колебания протянул ему свою, сильную и жесткую.
Лицо Антона Обрезчикова, худое, бледное, с внимательными темно-серыми большими, широко расставленными глазами и заостренным волевым подбородком, высоким лбом, выражало спокойствие, сосредоточенность. Губы слегка кривились в ироничной усмешке.
— Давно хотел познакомиться с отцом Ивана, — сказал Обрезчиков, интонируя не по-русски. — Иван о вас много рассказывал…
— Я не отец, а дядя, — перебил Обрезчикова Петр Иванович и подумал: давно? они только недавно познакомились! или для этого обладателя чемодана Андервуд сутки назад — уже давно?
— Колонтаев, Петр Иванович, — он с немалым трудом освободил свою руку. — Вас встречают?
— Антон с нами поедет, — сказал Иван. — Надо его приютить на парочку дней. Ты не против?
— Приютить? Можно и приютить. Отец в курсе?
— Да ладно, какие церемонии! — Иван обнял Петра Ивановича и мокро поцеловал того в щеку. — В отцовской домине места на целую роту королевских гвардейцев!
Петр Иванович усмехнулся.
— Ну, тогда давайте за мной, гвардейцы! — скомандовал он и первым вышел из здания аэропорта.
Пока шли к стоянке — Петр Иванович впереди, за ним толкал тележку, на которую Обрезчиков бесцеремонно водрузил свой Андервуд, Иван, сам Обрезчиков, с интересом глазевший по сторонам, замыкал процессию, — Петр Иванович успел позвонить брату и сообщить, что племянника встретил, что все в порядке.
— Что так долго? — Андрей Иванович. — Я уже начал волноваться. Несколько раз собирался тебе позвонить. Как там Ваня? Худой?
— Худой.
— А что с его фотошколой?
— Я ему передам трубку. Сам и спросишь.
— Да я на переговорах! Не могу!
— Ты же сам задаешь вопросы!
— Ладно, ладно, езжайте домой. Я постараюсь пораньше. Все, пока!
Петр Иванович со вздохом спрятал трубку в карман. Младший брат, помыкающий старшим. Так в их семье было всегда. Так и будет.
Петр Иванович не сразу нашел джип. Сначала дошли до самого конца стоянки, потом забрали вправо. Иван безропотно толкал тележку, Обрезчиков на ходу вытащил из кармана мини-компьютер и увлеченно начал что-то просматривать. Наконец Петр Иванович остановился.
— Что-то не могу вспомнить, куда я его поставил, — сказал он озадаченно. — Этот чертов джип!
— Отцовский, что ли? А твоя машина? — почти наехав на дядю тележкой, спросил Иван.
— Моя в ремонте. Перенастраивают электронику. Расход топлива сумасшедший. Так, и где он?
— Ха! — громко выдохнул подошедший Обрезчиков. — Иван! Тренд на швейцарский франк, как я и говорил, по-прежнему бычий. С тебя полтинник!
Иван с кислой ухмылкой кивнул и полез в карман.
— Какие-то проблемы? — пряча банкноту, Обрезчиков посмотрел на Петра Ивановича.
— Не могу найти машину. Она стояла вот здесь. Рядом с этим “Фордом”. Куда она подевалась?
— А что мы ищем?
Петр Иванович поднял брови.
— Машину. Джип. Из фирмы его отца, — он кивнул на Ивана.
— Понятно, что не телегу, — Обрезчиков огляделся. — Что за джип?
— “Ниссан”. Или — “Исидзу”…
— А это? — Обрезчиков ткнул пальцем в направлении блистающего никелем “Прадо”. — Это не наше?
— Нет! — Петр Иванович почувствовал раздражение. — Это чужое.
— Я потому спрашиваю, что, раз вы не помните марку…
— Я открыл, сел, поехал… Мне что “Исидзу”, что “Ниссан”…
Со своего места на стоянке стронулся микроавтобус, и взорам всех троих открылся джип с выглядывающей из-под слоя грязи поющей птичкой.
— Папина эмблема! — Иван толкнул локтем Обрезчикова. — Как тебе?
— Узнаю Россию, — теперь Обрезчиков уже не интонировал. — В прихожей куча на полу. Автомоек как не было так и нет.
— На этом джипе прораб с утра ездил по объектам. Загородные дороги грязные везде… — начал Петр Иванович и замолчал. “Что я говорю? Зачем?” — подумал он.
— В России всегда все умеют объяснить, — Обрезчиков повернулся к Петру Ивановичу. — Если не находят подходящего объяснения, для которого годятся и погода, и дураки, и дороги, то все сваливают на козни, на мировую закулису. Типа, где-то в Девоншире сидят розовощекие коварные старички и думают, как им погубить Россию. Я одного такого знаю, интернетовского.
— Старичка? — спросил Петр Иванович, нажимая на кнопки пульта, джип мигнул огнями, Иван покорно толкнул к джипу тележку, открыл заднюю дверцу, начал грузить вещи.
— Нет, старичков я не знаю, — помотал головой Обрезчиков. — И не люблю их, кстати. Я имел в виду объяснителя. Есть один такой жижист, у него во всем Англия виновата. Она, по его мнению, еще со времен Елизаветы решила вредить России.
Петр Иванович, слушая Обрезчикова, открыл дверцу водителя, сел в джип. Однако кое-что он упустил — Обрезчиков обходил машину, и Петру Ивановичу его слова слышны не были, он, повернувшись через плечо, видел только беззвучно разевающийся рот Обрезчикова.
Открылась передняя дверца, и Обрезчиков спросил, повернувшись к Ивану:
— Ты сядешь впереди? Давай, садись, тебя же укачивает!
Он забрался на заднее сиденье, продолжил как ни в чем не бывало:
— Якобы Англия не может простить России того, что Иван Грозный так и не взял себе в жены английскую королеву. Обиделась Англия и с тех пор за свою обиду мстит. Ищите женщину, одним словом.
— Вы это серьезно?
— Я — нет, но этот жижист недавно запостил довольно аргументированный текст. А загородные дороги в Англии идеальные.
Иван загрузил в багажное отделение вещи, захлопнул заднюю дверцу, сел на сиденье рядом с Петром Ивановичем.
— С чего ты взял, что меня укачивает? — повернулся он к Обрезчикову.
— Вы произнесли сразу несколько слов, значения которых я не знаю, — повернулся к нему в свою очередь Петр Иванович. — Например, запостил.
— Это значит поставил в своем жэжэ-дневнике новую запись.
— Меня вовсе не укачивает. Мой вестибулярный аппарат… — Иван тщетно пытался встрять в разговор.
— Ага… — кивнул Петр Иванович. — А что такое жэжэ?
— Живой журнал. Этакая тусовка пользователей. Американцы придумали.
— А… — вновь кивнул Петр Иванович.
— В том, что Англия всегда видела в России угрозу, есть доля истины, — сказал Обрезчиков. — Но на самом деле Англия видит угрозу во всем. Она ко всему относится ровно и настороженно… — Обрезчиков даже не посмотрел на Ивана. Он не смотрел и на Петра Ивановича. Он говорил как бы сам с собой.
— Да, Англия ко всему относится холодно и бесстрастно. И вообще с этих островов расселилось по миру столько людей. На протяжении веков. Вот если бы Россия поменьше воевала с собственным народом…
— Справедливости ради стоит отметить, что с русским народом воевали не только его вожди и цари, — перебил Петр Иванович. — И потом — вы зря записали меня в разряд тех, кто может и любит все объяснять. Я только сказал — на дорогах грязь. А машину помыть не успели. Только это.
— Вот-вот! Только — это! У нас всегда что-то недоделывают, всегда останавливаются на полпути. Прокладывают дороги, но на дорогах все та же грязь.
— У нас — это где? — Петр Иванович поморщился. — В Лондоне? Амстердаме?
Обрезчиков открыл было рот, но потом широко улыбнулся.
— Это у меня от бессонной ночи. И вообще у меня был тяжелый период. У нас был тяжелый период. Верно, Иван?
Иван кивнул. Петр Иванович посмотрел на племянника, потом завел двигатель. Они выехали со стоянки и остановились в конце небольшой очереди перед шлагбаумом. Петр Иванович расплатился, поднял стекло и выехал на шоссе.
— Везде все одинаково, — сказал Иван с интонацией, очень похожей на интонацию Обрезчикова. — Разница только в тарифах. В стоимости бензина. В стоимости парковки.
— Не скажи! — Обрезчиков подышал на стекло, протер его рукавом курки. — Люди — другие.
— Какие, позвольте узнать? — спросил Петр Иванович.
— Особенные. Так, как человек в будке швыряет сдачу, не швыряют нигде. Он словно говорит — провалитесь вы все! Я вас ненавижу! Я такой способный, такой умный, сильный, а вынужден вам прислуживать.
— Ну, он не прислуживает. Он делает свою работу.
— Да, делает, но с отвращением. Поэтому он и другой, не такой, как в Лондоне или в Амстердаме.
Теперь Петр Иванович собрался ответить, но передумал и покачал головой.
— Как Марина? — пришел ему на помощь Иван.
— Нормально, — ответил Петр Иванович. — Но мы редко видимся. У нее давно своя жизнь.
— Марина — дочь Петра Ивановича, — повернувшись к Обрезчикову, сказал Иван. — Она генетик, но в последнее время ушла в политику. Верно? Мне отец говорил…
— Да, ушла в политику, — машинально повторил Петр Иванович, которому этот разговор о дочери в присутствии человека постороннего был неприятен.
— Сейчас политика может принести куда больше денег, чем наука, — подал голос Обрезчиков.
— Вы считаете, что все дело в деньгах? — спросил Петр Иванович. — Что политика держится на деньгах?
Обрезчиков громко вздохнул.
— Нет, конечно. Так могут полагать только люди не думающие. Все дело в деньгах! Это же чушь! — Обрезчиков говорил как-то излишне увлекаясь. — Но зарабатывать на политике и можно и нужно. Это уже другое. Это — бизнес.
Петр Иванович посмотрел в зеркало заднего вида. Обрезчиков сидел откинувшись, полузакрыв глаза. Непокорная прядь упала ему на лоб.
— Неужели вы не понимаете, что это полная чушь? — говорил он. — Более
того — вульгарная, пошлая чушь! Все дело в тех иногда элементарных, а иногда в крайне сложных отношениях между людьми. Отношения между людьми — это политика, а деньги это механизм отношений. Но отношения вполне могут проистекать и без денег, у отношений может быть иной ресурс…
— Это я вас спросил: все дело в деньгах? — Петр Иванович старался говорить не повышая голоса. — Как я считаю, что я понимаю, что не понимаю — не важно. Вы так на меня нападаете, словно…
— Я не на вас нападаю, а на растворенную в атмосфере глупость.
— Вы хотите сказать…
— Я ничего не хочу сказать, — Обрезчиков вновь перебил Петра Ивановича. –Просто большинству людей лучше не забивать себе голову. Еда, одежда, женщины, дети, машины и автомойки. Машины надо мыть. Этого достаточно. Люди дефективны, они не умеют мыслить.
— А вы? Вы умеете?
Обрезчиков расхохотался.
— Я тоже дефективный!
Петр Иванович утопил педаль газа в пол. Обрезчиков нашарил ремень, пристегнулся.
“Англичанин!” — с неприязнью подумал Петр Иванович.
6.
Маленькой я мечтала об огромной семье, о том, как на нашу старую, построенную еще до войны дачу будут приезжать друзья и знакомые, собираться за одним столом, молодые, старики, дети. Чтобы, когда я вырасту, все осталось бы как прежде: поздний вечер, далекое пение электрички, из темноты выступают фигуры, белые рубашки мужчин, шуршащие платья женщин, падающий с веранды свет делает темноту гуще.
Тогда дача была далеко от Москвы, а прошли годы, и она оказалась почти сразу за окружной автомобильной дорогой, в начале узкого шоссе, по которому, вжик да вжик, летали блестящие черные машины. Андрюша долго не давал ее продавать. Ждал, пока вырастет цена. Цена выросла, дачу продали.
Теперь я старуха. Живу в загородном доме младшего сына. Старая квартира в центре, в которой я родилась, из которой увели моего отца, в которой умерла моя мама, безлико отремонтирована, сдана внаем, в ней живут какие-то иностранцы. Городская квартира есть только у Пети и у Марины. У Марины — крохотная, в районе новостроек. У Пети — в центре, но там он бывает редко. Последний раз я выбиралась в Москву года три тому назад. Ванечка приехал после первого года в Англии, мы поехали кататься, его остановили милиционеры, как раз рядом с нашей старой дачей. Пока он с ними спорил, пока доказывал, что правил не нарушал, я сидела и смотрела на торчащую за забором черепичную крышу. Новый хозяин сломал деревянный дом, построил особняк из красного, красного-красного кирпича. Участок маленький, а казался огромным. И у него на участке, наверное, шумно. Вжик да вжик. Андрей объяснял, что можно поставить шумозащитные стеклопакеты, свежий воздух запускать внутрь через кондиционеры. Но разве это свежий воздух? Разве?!
Вот я сижу в своей комнате и жду, когда мне принесут чай. Хотя — кто принесет? У домработницы Вали — выходной, значит, надо самой спускаться вниз, ставить чайник. У всех свои дела. У мальчиков — свои. Андрюша у себя в бюро. Он много работает. Слишком много, не отдыхает, устает. Петя занимается неизвестно чем. Когда-то все мои надежды были связаны именно с ним. Он был блестящим журналистом. Какие статьи он писал, какие репортажи! И все бросил, от всего ушел.
Студентом Петя был неловок, мешковат и телом и душой, часто был досаден, вызывал неловкость, но в нем были удивительные признаки ума и даровитости. В нем был дар сочинителя. В общем разговоре он овладевал темой, притягивал все нити к самому себе. В нем сразу возникали образы, масса аналогичных примеров, которыми он подменивал главную тему, уводя ее далеко-далеко, чтобы потом, каким-то неведомым приемом, вернуться к исходной точке. В нем было что-то наивно-детское, ребячески-прелестное, но постепенно о нем все начали думать как о таком человеке, который никогда не имеет в себе подлинного, искреннего слова, настоящего чувства. Даже я, несмотря на слепую к нему любовь, понимала это, видела, что интересен он только тогда, когда выходит за рамки истины и реального мира. Он был поэтически лжив, сочинял очень длинную, витиеватую сказку своей жизни, стараясь избежать того, что считал самым глупым, самым позорным состоянием — быть похожим на других. Он даже навязывал себе какие-то подлости и пороки, лишь бы отличаться и выделяться. Если бы не его страх потери комфорта и свободы, он бы даже пошел по опасной стезе.
Во всяком случае, некоторые его приятели того времени внушали опасения. Какие-то фарцовщики. Какие-то темные личности. Один — с ним Петя водил очень близкое знакомство, приглашал даже в дом — настоящий уголовник, отсидевший уже три года за пьяную драку и украденный кошелек. Петя про него рассказывал настоящие небылицы, получалось, будто тот какой-то Робин Гуд, благородный и честный защитник обиженных, а я видела вертлявого хлюста, зыркающего, что бы такое украсть. Он и украл серебряную пепельницу, антикварную вещь, Германия, середина девятнадцатого века. Его прельстило серебро, а там была работа. И память, память о моем дедушке…
Но Петя никого не мог обмануть надолго, рано или поздно его раскусывали, распознавали, да и сам он забывал те черты, которые себе же приписывал, а, случалось, потом изумлялся собственным словам — напомненным ему кем-то другим, например — мною, — поражался собственным поступкам и утверждал, что ничего подобного не говорил и ничего подобного не делал. Считал, что на него клевещут. Хотя все его любили и в него верили. Он же злился на всех, в особенности на тех, кто не хотел увлекаться его фантазиями, называл их набитыми тухлятиной кожаными чемоданами, но перед особо критически настроенными все же сдерживал свою страсть и тогда замыкался и превращался в молчаливого, мрачного человека, с застывшим обиженным выражением лица, записывая критически к себе настроенных в разряд недоброжелателей, хотя они вовсе не были таковыми, многие о нем по-настоящему беспокоились, видели, что он ходит по краю. Кстати, с чемоданами была связана его странная страсть. Он их начал коллекционировать. Тем более что база коллекции уже была — старые, привезенные дедушкой из Германии чемоданы, и фибровые и кожаные. Они лежали на чердаке нашей старой дачи. Когда Петю отправили на практику, кажется — после четвертого курса, он и поехал с одним из таких чемоданов. Потом рассказывал, что больше всего на редакцию провинциальной газетенки произвели не его — конечно, блестяще — написанные материалы, а именно этот чемодан.
Еще до диплома его направили в Африку, в Анголу, где он мог совершенствовать свой португальский. Эта командировка, планировавшаяся на год, растянулась на два с половиной. Там он, к концу первого года, познакомился с только что приехавшей в качестве переводчицы выпускницей киевского университета, хохотушкой, голубоглазой брюнеткой Наташей, и приложил массу энергии, чтобы остаться. В этом ему помогли сослуживцы Ивана. Те, что несли службу в Анголе, написали куда надо что надо, Артемий поддержал инициативу здесь. Артемий Петю выделял. Считал, что тот правильно вел себя после нашего с Иваном развода. В отличие от меня и Андрюши, Петя общался с отцом. Но Андрюша поступал так потому, что я отказалась встречаться с Иваном. Андрюша сделал это из солидарности. Я думала, что Петя поступил иначе из чувства протеста. Артемий же объяснил все иначе — Петя, по Артемию, просто изначально мудрый, он таким образом создавал гармоничные отношения, хранил баланс. И как раз Петя, в значительно большей степени негативно, чем Андрей, относился к поступку Ивана. Но по обязанности старшего сына принял на себя внутренне неприятную обязанность.
Из Африки он присылал мне письма с вложенными в них фотографиями. Наташа была красива, на всех фотографиях Петя смотрел на нее с обожанием, а в Наташином взгляде было одно лукавство.
Так что Петя вернулся уже не один, а с молодой женой. Ждали ребенка. Когда родилась Марина, я радовалась больше всех. Не за них, за себя. Дурацкая мысль о продолжении рода. Самая глупая мысль из возможных. И на меня же и легли все заботы. А, по сути, — та их часть, которую я могла нести. Так я пыталась поднять свою значимость. Это было, в общем, немало. Для моего тогдашнего состояния, значительно более адекватного, чем состояние нынешнее.
Все-таки тогда я еще не страдала минутами помрачения, когда ничего вокруг не понимала, не могла потом определить — где я находилась, что со мной происходило. Вернее — минуты тогда были еще секундами, меня словно на мгновение окутывало темное облако и быстро рассеивалось, это после их возвращения и рождения Мариночки секунды превратились в минуты, облако стало гуще, я металась внутри облака, не зная — где выход? куда идти? кого звать на помощь?
Думаю, что все вокруг были уверены будто я — симулянтка. Что придумываю себе болезни ради внимания и заботы. Что я хитрая, подлая обманщица. Такое обо мне сложилось общее мнение. Эгоистичное чудовище.
А Петя с Наташей хотели вновь поехать в Анголу. Они были влюблены друг в друга и в Африку. Но пока Мариночка была совсем маленькой, ни о какой новой командировке речи быть не могло. Петя устроился в газету, изъездил всю страну. Рубрика “Письмо позвало в дорогу”. Я просто зачитывалась его статьями! Они становились лучше и лучше, но потом случился тот скандал, когда Петю обвинили, будто бы в одной из своих командировок он вовсе не встречался со всеми теми людьми, о которых потом писал в наделавшей шуму статье, а только с одним из вовлеченных в местный конфликт, причем с тем, на кого падали все шишки, кого обвиняли во всех смертных грехах. Не с тем, кто прислал письмо в редакцию, каким-то комсомольским вожаком, а с тем, о ком комсомольский вожак писал как о негодяе.
Одним словом, Петю могли вполне уволить из газеты, но за него вступились бывшие коллеги Ивана, к которым Петя обратился в который раз за помощью. Они отвели от него угрозу, помогли перейти из газеты в начавший набирать на волне перестройки популярность журнал, а потом — Мариночка уже бегала — все-таки устроили и ему и Наташе новую поездку в Анголу. Они были счастливы.
Они уехали. Через полгода должны были прилететь за Мариночкой, чтобы потом остаться в Анголе уже на несколько лет. И тогда, почти одновременно, произошли два события, случились две трагедии, одна — в Африке, другая — здесь, в Москве.
В Москве со мной случился приступ, то самое помутнение, я недоглядела, и Мариночка обварилась кипятком. А в Африке Петя попал в плен к повстанцам, попал не один, вместе с каким-то военным советником. Он уже знал про Мариночку, он уже собирался вместе с Наташей возвращаться, но его отправили в эту отдаленную провинцию, больше никого не было, там надо было кого-то найти, речь шла об алмазных, кажется, приисках, и Наташа улетела одна.
Наташа не сказала мне ни слова. Даже отказалась со мной встретиться. Забрала Мариночку из больницы, уехала к маме в Киев. Я тогда лежала в клинике, врач настоял, говорил — у меня срыв, все пройдет, все нормализуется, приходил Андрюша, но у него была дипломная пора, мне не с кем было поговорить. Не перед кем было оправдаться. А мне надо было все объяснить. И — никаких вестей от Пети. Никаких.
Только потом, когда меня перевели в санаторий, стало известно, что Петю освободили. Он прилетел. Приехал ко мне. Сидел возле моей кровати — у меня все время была такая слабость, я даже с трудом держала ложку, — смотрел на меня глубоко запавшими глазами. Он говорил какие-то ужасные вещи. Будто я ненавижу Наташу, будто и в том, что Мариночка обварилась, что одна ножка у нее стала тоньше другой, виновата в первую очередь не моя болезнь, а моя ненависть. Дети — они бывают такими глупо несправедливыми.
Не только дети. Взрослые несправедливее.
Про Петю говорили, будто он недостойно вел себя у этих повстанцев, будто ползал на коленях перед их главарем, умолял не убивать его. Мне об этом говорил Артемий. Откуда, откуда это могло стать известным? Даже — Артемию? Ведь тот военный советник, вместе с которым Петю захватили, в плену умер. От какой-то болезни. Но о Пете говорили — нашлись доброхоты, передававшие мне все слухи, — что он чуть ли не застрелил этого военного советника. Будто ему дали в руки пистолет и сказали — или ты, или он? Ну, дичь какая-то! Тем, кто такое говорил, надо было поменьше читать перестроечные романы и поменьше смотреть разоблачительные фильмы. Я спрашивала Артемия — возможно ли такое? Он отводил глаза и говорил, что возможно-то все, но Петя ему как сын, он знает, что Петя такого не делал.
Бывшие друзья и коллеги Ивана предлагали Пете свою помощь, но он решил после возвращения найти что-то свое. Перебивался случайными заработками, где-то что-то писал, что-то редактировал, что-то переводил. С каким-то приятелем основал издательство, прогорел. Но привез из Киева и Наташу и Мариночку, они снимали квартиру, а потом развелись. Почему — не знаю. Петя любил повторять, что только с теми людьми можно жить, которые все видят и понимают, но умеют молчать. Может, Наташа попрекала его? Винила в том, что случилось с Мариночкой? В том, что произошло в плену у этих повстанцев? Не знаю, не знаю.
А Марина теперь такая красавица. Только хромает. Но это не очень заметно. Я этого совсем не замечаю. Совсем.
Наташа вышла замуж за очень богатого человека. Родила еще мальчика. Сейчас вновь беременна. А ей уже немало лет. Лежит на сохранении в швейцарской больнице, в горах. Муж ее с нею рядом. У них — любовь.
А еще должен прилететь мой Ванечка, мой внучек, сын Андрюши. Мой любимец. Тут я пристрастна, конечно, но он такой умница!
7.
Заказчиков своих Андрей Иванович Колонтаев любил. Но совершенно не уважал: они все как один были идиотами. Таких можно любить. Можно жалеть. Но — уважать? И главным для Андрея Ивановича было свою любовь заказчикам показать. Не дать им повода почувствовать, что их не уважают. Это было непросто, но он старался.
Одному, с печальными, словно соскальзывающими с широкого, расширяющегося книзу лица глазами, лысоватому, всенепременно требовалось построить что-то вроде замка, с башенками и внутренним двориком. Во дворике — фонтан. Среди коллег и знакомых Андрея Ивановича встречались такие, кто от таких заказчиков избавлялся. Или начинал убеждать, что башенки — пройденный этап, они сродни красным пиджакам и цепям.
Андрей Иванович не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Он выслушивал и просил зайти Лазаря Марковича. Тот появлялся, с трубкой, в пиджаке от Тэда Лапидуса, с замшевыми накладками на локтях. Андрей Иванович знал, что Лазарь Маркович более него самого ненавидит печальноглазых любителей башенок, что Лазарь Маркович архитектор от бога, эстет. Но и Лазарю Марковичу был нужен этот идиот-заказчик, и молодому Будникову, и секретарше Татьяне, и еще двум молодым архитектрисам, которых Андрей Иванович взял к себе на работу, и прорабам, и рабочим. И Лазарь Маркович, посасывая трубку, выслушивал идиота, а потом вытаскивал отработанным жестом фокусника готовый, проверенный проект, вытаскивал из внутреннего кармана своего Тэда Лапидуса ручку Монблан, свинчивал колпачок, проводил по листу несколько тонких, удивительно ровных линий — твердость своей руки Лазарь Маркович всегда иллюстрировал строками “чуть-чуть дрожит коленочка, а ручка не дрожит!” — и говорил: “Внутренний дворик мы запроектируем за счет расширения внешнего пространства. Здесь — полуарки, тут — выход в сад!” Заказчик наблюдал за его рукой словно кролик за движениями головы удава.
— Решетка! Решетка на воротах должна быть кованой! — говорил заказчик. — В саду — беседка.
— С колоннами? Какой ордер предпочитаете? — Лазарь Маркович смотрел на заказчика поверх очков.
— С колоннами… А шо ты про орден?
— Ничего-ничего, — перо ручки Монблан легко двигалось по бумаге. — Коринфский! Как вам, Андрей Иванович?
— Да, — кивал Колонтаев, и Татьяна начинала готовить договор.
Именно такой заказчик, довольный башенками, колоннами, внутренним двориком, заявился в бюро с утра со своим родственником. Родственник тоже хотел внутренний дворик. И его приятели. И его коллеги. Андрея Ивановича повезли обедать. Привезли обратно. Весь день ушел на этих долдонов! А надо было еще провести совещание с прорабами, терпеливо дождавшимися шефа.
Он на мгновение зажмурился, потряс головой, прогоняя все дневные заботы. Наконец-то — нужный поворот. Андрей Иванович ушел с шоссе и поехал мимо глухих заборов. Вот справа заборы кончились. Вот съезд к его дому. Он проехал по грунтовке около ста метров, опустил боковое стекло, нажал кнопку на пульте. Открылись ворота.
Он въехал на участок. Припарковался возле грязного джипа. Вышел. Захлопнул дверцу. Четырнадцать шагов до веранды. На веранде горел свет. Он открыл дверь. Вошел. Через полуоткрытую дверь в гостиную слышались голоса. Чей-то, незнакомый, был громче других.
— Поверьте, я совершенно не помню — для кого я писал, — говорил кто-то. — Обычно я пишу ночами и полупьяный. Откуда мне знать, кто воспользуется моим текстом? Иногда это остается в Сети, иногда я потом обнаруживаю свою статью в какой-то газете…
Андрей Иванович вошел в гостиную. Ванька сидел во главе стола. Сын!
Они обнялись. Андрей Иванович, чувствуя, что может расплакаться, отвернулся, провел тыльной стороной руки по глазам.
— Ничего, ничего, — виновато улыбаясь, сказал Андрей Иванович сидевшему тут же за столом незнакомому молодому человеку, смотревшему на расчувствовавшегося отца с легким недоумением. — Как давно я его не видел! Как давно!
— Ну-ка, — он отодвинул от себя Ивана. — Ну-ка, покажи себя! Хорош! Пирсинга все больше, волосы красишь. Да-а! Небось татуировки сделал?
— Ну так, мелочь, — Иван смущался. — Ладно тебе, папа. Что так долго? Мы уже и не знали, что подумать. Телефон твой отключен.
— Не люблю говорить за рулем. Меня это отвлекает. А чтобы выбраться из города, надо столько времени. Пробки!
— Уверяю вас, в Лондоне пробки больше! — сказал незнакомый молодой человек и привстал со своего стула.
— Папа! — спохватился Иван. — Это Антон, мой друг. Так получилось, что он у нас погостит. Ты, надеюсь, не против?
— Наоборот, я только рад! — Андрей Иванович протянул Обрезчикову руку, а тот, как и в случае с Петром Ивановичем, сначала старомодно поклонился, назвал свою фамилию, а лишь потом поймал висевшую в воздухе руку Андрея Ивановича.
— Вы вместе прилетели из Лондона? — крепко стискивая руку Обрезчикова, спросил Андрей Иванович у сына.
— В Москву мы прилетели из Амстердама. Но в Амстердам — из Лондона, — не дав ответить Ивану, сказал Обрезчиков.
— Амстердам? Зачем? Что вы там делали?
— Мы там познакомились. Совершенно случайно. Выяснилось, что оба летим в Москву, и мы…
— Петр, ты как? — освобождаясь от рукопожатия тут же замолчавшего Обрезчикова, Андрей Иванович повернулся к брату. — Замучился?
Петр Иванович пожал плечами. Лицо у него было недовольное, кислое.
— Извини, извини, братишка. Старшие всегда должны помогать младшим, верно? — Андрей Иванович подмигнул Ивану, повернулся к Обрезчикову, подмигнул и ему. — Ладно, сейчас я умоюсь и подсяду к вам. Где мама?
— У себя, — сказал Петр Иванович. — Читает.
— Ну, значит, все хорошо!
Он быстро вышел из гостиной. Иван, извинившись перед дядей и Обрезчиковым, последовал за отцом.
Пока Андрей Иванович намыливал руки и рассматривал в отражении зеркала довольно-таки усталое свое лицо, Иван молчал. Скрестив руки на груди и прислонившись к дверному косяку, он наблюдал за действиями отца, отмечая, что тот стал еще более грузен, что прибавилось седых волос, а залысины стали глубже.
— Постарел? — угадав мысли сына, спросил Андрей Иванович. — Я за этот год как-то сдал. Обленился. Перестал ходить в спортзал. Только зарядка, да и то из-под палки, Петька меня заставляет. А если он ночует в городе, то уже никакой зарядки. Я, знаешь, как-то подсчитал, что бывают дни, когда я делаю не больше ста двадцати шагов. Представляешь? — он сполоснул лицо и забавно фыркнул. — Из кровати до туалета, обратно, спускаюсь вниз, потом до машины, от машины до кабинета,
потом — назад. Ничего, вот ты приехал, мы что-нибудь придумаем. Жаль только снега все нет. На лыжах! Выпадет снег, мы с тобой…
— Слушай, отец, что ж ты мне ничего не сказал?
— О чем? — Андрей Иванович вытирал лицо и руки большим, мягким полотенцем.
— О чем? О твоей новой жене. О Юле. Она, получается, моя мачеха, так?
Андрей Иванович повесил полотенце, повернулся к сыну.
— Ну какая она мачеха? Слово-то какое. Мне оно не нравится. Я тебе говорил о ней, в твой прошлый приезд предлагал вас познакомить, да ты был занят чем-то, да и она была занята. Тогда мы еще не… Не предлагал? Нет? А мне кажется, что… Ну, Ваня, я взрослый человек, она — тоже, мы решили жить вместе…
— Но ты даже не сообщил мне, что у меня появился брат! Это же странно как-то. Ты бы видел, какими глазами на меня смотрел Обрезчиков. Его это просто поразило.
— Поразило — что? — Андрей Иванович снял с крючка мягкий свой замшевый пиджак, потом повесил его обратно и начал раскатывать рукава рубашки.
— Ну как — что? Дядька привозит, по дороге они цапаются, спорят, у меня даже голова заболела, я выскакиваю из машины, бегу в дом, чтобы бабушку поцеловать, а в каминной, по полу путаясь в слюнях, ползает какой-то мальчик, в кресле сидит э-э-э женщина и смотрит на меня недоуменно. Словно хочет сказать — ты, мол, кто такой?
— Да нет, Юля не может так ни подумать, ни сказать! — Андрею Ивановичу не понравилось то, что Иван сказал, будто мальчик путался в слюнях.
— Ну, хорошо, она так не сказала, так не подумала, она мне очень, между прочим, понравилась, и Антону тоже понравилась, но дело-то не в ней, а в тебе! Ты мне ничего не сказал! Как будто это меня не касается, как будто ты мне чужой…
Андрей Петрович шагнул к сыну и обнял его.
— Прости. Я думал, ты будешь меня осуждать. У нас с Юлей такая разница в возрасте, она годится мне в дочери, наши отношения складывались как-то необязательно, хотя мы и полюбили друг друга, но потом… Потом, не сразу. Ну, я виноват! Мне надо было тебе все, прямо, без обиняков рассказать, я и хотел это сделать, но все откладывал, потом собирался написать, потом хотел сказать обо всем по телефону, а потом решил — ты приедешь, все увидишь сам… Ты же приехал? Увидел?
— Увидел, — кивнул Иван.
— Ну вот и хорошо. Вы с ней подружитесь, она очень хорошая…
— Да я уже подружился…
— Где она, кстати?
— Укладывает моего брата. Он на тебя совсем не похож. Весь в мать.
— Да, — согласился Андрей Петрович. — Мои только уши. Ладно, Ванька, пойдем, выпьем по маленькой.
Они вернулись в гостиную. Петр Иванович сидел за столом, а Обрезчиков вышагивал вдоль стены.
— Вы можете себе представить, — говорил Обрезчиков, — журналиста в современной России, который не помнит, в какую газету пойдет его статья? Такой журналист невозможен!
— Почему? — спросил Петр Иванович.
— А потому, что такой журналист существует вне системы власти. Он — свободен.
— Ну… — Петр Иванович обреченно вздохнул, — свобода не предполагает обязательно высокого уровня этого журналиста. Он и здесь может писать любую чушь. Про каких-нибудь певичек, про показы мод и не знать — для кого?
— Нет, — не соглашался Обрезчиков. — Во-первых, мы говорим не об уровне, а о свободе. Во-вторых, в России все, и показы мод — тем более, явление политическое. И каждый, кто имеет к ним отношение, должен выстроить себя перед этой властью. Любой журналист всегда держит в уме — кто им правит? А нормальный человек, если он решит не груши околачивать, а займется настоящим делом, если он будет исследовать нейтрино, выращивать гладиолусы, или режиссировать танцы стриптизерш, ему зачем знать — кто им правит? Ему плевать на это. У него своя жизнь…
— А я не знаю, кто мною правит, — сказал Петр Иванович.
Обрезчиков остановился, исподлобья посмотрел на него.
— И при этом вы уверены, что занимаетесь делом?
Петр Иванович открыл было рот, но тут Андрей Иванович, подойдя к столу, взял бутылку вина, вытащил торчащую из горлышка пробку, понюхал содержимое.
— Отлично! — сказал Андрей Петрович. — Давайте, за встречу!
— И мне, мне налейте! — спустившаяся со второго этажа молодая женщина подошла к столу. — Я тоже хочу вина.
— Вот, — Андрей Иванович взял ее под локоть, — вот моя Юленька. Моя, — он на мгновение запнулся, — моя жена…
— А мы уже знакомы! — Обрезчиков, с пустым бокалом, обошел стол. — Красивые женщины живут в этом доме. Очень красивые!
8.
Петр Иванович плотно затворил за собой дверь, зажег напольный светильник, опустился в кресло, открыл сигаретницу. Анна подарила коробку египетских сигарет. Настоящий вкус крепкого, душистого табака. Анна любит все настоящее. Табак, вино, ткани. Людей.
Он прикурил от высокого пламени настольной зажигалки. Затянулся. Закашлялся. Погасил сигарету. Подумал о письме Анны, об этом глупом, чужом, случайно попавшем к нему письме, вспомнил, что за весь день ни разу Анне не позвонил, да и она ему не звонила. Он посмотрел на трубку мобильного телефона. Нет, он звонить не будет, не будет. Сейчас — не будет.
У него для этого не было сил, лучше — отложить, оставить на потом.
Чуть привстав, он вытащил из-под себя телевизионный пульт, наугад нажал кнопку канала. Панель заискрилась, мягко загудели колонки, звук опередил изображение, из тающей темноты появился идущий по чистой, нездешней улице человек в темном костюме, в белой рубашке без галстука. Камера поймала лицо, узкое, длинное, умное, с характерно выдающейся вперед нижней губой. “Кто это? — почти узнавая, подумал Петр Иванович. — Кто?”, а человек остановился, скосил взгляд на вползающий в кадр микрофон, взглянул прямо в камеру и снисходительно, утомленно улыбнулся.
— Сессаревский! — вслух сказал Петр Иванович. — Лева! Что ты опять натворил?
Лев Борисович Сессаревский, политический эмигрант, опальный олигарх, банкир, заводчик, монополист, злодей и мошенник, манипулятор и циник, что-то говорил, по обыкновению — торопливо, слегка пришепетывая в конце фразы, но что именно говорил Сессаревский, было забито комментарием ведущего. Комментарий же был привычен: Сессаревский злобствует и лжет.
Со Львом Борисовичем Петр Иванович познакомился еще студентом. На встрече Нового года. Наташка, разрыв с которой Петр переживал на удивление болезненно, притащила невысокого, с тогда уже заметными залысинами, молодого человека. Своего жениха. Жених вызвал у Петра раздражение. И пренебрежительную ухмылку: он был единственным, кто принес с собой на встречу Нового года домашние тапочки. Какая скука! Бедная Наташка! Но потом Петр обнаружил, что этот, казавшийся занудой сотрудник солидного академического института не зануда вовсе, а человек интересный, имеющий обо всем свое собственное мнение. К тому же — картежник.
Петр Иванович тогда по-настоящему зарабатывал картами. Играл ночами. Однажды — в доме напротив телеграфа, в квартире, хозяин которой, криво держа на перевязанном махровым полотенцем горле голову, обул в деберц всех игравших. Хозяин передергивал, но поймать его было немыслимо. Настоящий мастер.
Петр вышел из арки этого дома хмурым весенним утром. Упоительно пахло мокрым после дождя асфальтом. Его приятель, не вытаскивая из кармана пачку, достал сигарету, закрываясь от ветра широким плечом, прикурил.
— Дай взаймы два рубля, — попросил Петр.
— Зачем? — спросил приятель.
Петр кивнул на только что открывшуюся пельменную, на углу проезда Художественного театра.
— Пельменей хочу…
— Нет, не дам. Мне сегодня днем играть. В секу. Не хватит пройтись. Пока!
Приятель повернул налево, Петр пошел без цели, направо и встретил Льва. Он бы его не узнал. Это Лев остановился, догнал, взял за локоть. Оказалось, что за неполных полгода они с Наташкой успели развестись. Лев угостил Петра пельменями. Вкус тогдашнего кофе с молоком Петр Иванович помнил и сейчас, а теперь Лев Борисович ходит по лондонским улочкам и раздает словесные оплеухи. Недаром его слова так глушат, недаром!
Петр Иванович криво усмехнулся, вспоминая, как Андрей давал Ивану наставления. Делай то, не делай того, но главное — не встречайся ни под каким соусом с Сессаревским. Да-да, с этим приятелем твоего дяди Петра.
Петр Иванович вздохнул. Хорош приятель! Хорош…
Но в критическую минуту помог. Помог и заработать, и одним легким движением, двумя-тремя словами дал обрести то, что в прежние времена называли “капитал”. Никто об этом не догадывался, никто про это ничего не знал, Сессаревским Петр Иванович теперь не интересовался, тот — хотелось верить — про него и думать забыл, но когда этот Обрезчиков заговорил об экспертизах, да таким тоном, Петр Иванович еле сдержался, чтобы не выбросить Обрезчикова из джипа. Что он понимает, сынок, что? Петр на этих экспертизах так заработал, а тут какой-то хлюст… Тьфу!
Да-да, когда они еще ехали через город — Петр Иванович зря не поехал по окружной, черт с ними, с пробками, хоть там нет светофоров! — Обрезчиков небрежным тоном сказал, будто Ванька рассказывал, как Петра Ивановича привлекают в качестве эксперта по Юго-Западной Африке. И не дожидаясь от Петра Ивановича ни подтверждения, ни отрицания, начал разглагольствовать, что, мол, экспертиза теперь превратилась в профанацию, что экспертом может быть кто угодно, что не знания сейчас во главе угла, надо только проинтуичить, что хочет услышать заказывающий экспертизу. Петр Иванович, быть может, даже бы и не ответил Обрезчикову, но его все-таки покоробило это “кто угодно”.
— И что же, по вашему, сейчас во главе угла?
— Власть, причем та, которую можно назвать абсолютной.
— Тоталитарная? — не нашел ничего лучше как спросить Петр Иванович.
— Нет-нет. Абсолютная — это единственная, которая заставляет себе подчиниться всех. Вот, например, к вам приходит некий кекс и говорит, что хотел бы забрать у вас ваши великолепные часы. Это его личное, собственное желание. И будь он во сто крат здоровее вас, будь он вооружен, вы, если постараетесь, найдете способ часы ему не отдавать. Он кулаком, вы дубиной, он наставит на вас пистолет, вы его гранатой. Или даже если он все-таки заберет ваши часы, вы можете потом совершить налет на его дом, раскурочить его машину, похитить его детей…
— Все из-за часов? Детей из-за часов?
— А почему нет? Тут важен принцип! Но, понимаете, у него, у этого здоровяка, нет настоящей власти. Максимум что у него есть — власть кулака. А вот если к вам придет другой кекс и скажет, что его послал третий кекс, и вот тот третий считает, что ваши часы должны принадлежать ему, этому третьему, то тут мы уже можем говорить об абсолютной власти.
— Кого над кем? — Петр Иванович обернулся к Обрезчикову и чуть было не напрыгнул бампером на идущую впереди машину.
— Настоящая власть начинается только тогда, когда один человек реализует свою волю по отношению к другому, но делает это не сам, а через других людей. Посланников власти. Тот, кто придет к вам за часами, — посланник. И посланника власти трудно ухайдокать битой или взорвать гранатой. То есть — можно и ухайдокать и взорвать, но ведь придут другие посланники. Тот, кто смог послать за часами одного, найдет и других, взамен выбывших…
…Сюжет с Сессаревским тем временем сменился сюжетом о посещении вице-премьером оборонного завода. Вице-премьер, в белой каске и защитных очках, в наброшенном на плечи белом халате, шел мимо каких-то металлических конструкций и слушал пояснения семенящего за ним человека с длинной указкой. Вот семенящий споткнулся и чуть было не упал.
Петру Ивановичу стало смешно. Он плотно сжал губы, но потом рассмеялся в голос. Глупость! Какая же вокруг глупость!
Несколько минут он посидел в кресле с закрытыми глазами. Потом зашел в душевую, почистил зубы, прополоскал горло. Сегодня была его очередь заходить к матери. Она не любила запаха табака. Заставила Андрея бросить курить. Или это сделала Юлия? Или они вместе?
Петр Иванович, ощерившись, осмотрел передние зубы. Они показались ему мелковатыми. Он сплюнул в раковину, вернулся в кресло, машинально вытащил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, но не прикурил, сломал сигарету, бросил в пепельницу.
9.
— А эта Юля… — Обрезчиков смотрел в зимнее, темное, тяжелое, непроницаемое небо. — Жена твоего отца, она, кажется, филолог? Да?
Он стоял запрокинув голову. Улыбка кривила плотно сжатые губы. Холодный воздух был разрежен, безлистные молодые яблони вдоль выложенной кирпичом дорожки казались нанесенным кистью по слегка мятой черной бумаге узором.
— Да? — повторил Обрезчиков. — Мне рассказывали, что раньше все самые красивые и умные девушки были филологами.
— А теперь? — спросил Иван.
Ему было лень смотреть в небо. Лень было и застегнуть куртку. Лень было что-то говорить.
— По слухам — пиар-менеджеры. Но мне кажется, что вся эта офисная
плесень — полный отстой. Там все наоборот. Чем страшней, тем успешней карьера. Компенсация. Им надо доказать, что они чего-то стоят. Все эти девки — травматики. И ужасно тупые. Нет?
— Не знаю, — Иван пожал плечами, шмыгнул носом.
— Но все-таки эта Юля мне показалась какой-то женщиной из прошлого. У нее такое обостренное чувство уюта. Она входит в комнату и сразу хочется прибраться, смахнуть со стола крошки. Эта легкая улыбка. Впрочем, я прошлое знаю плохо. Что не мешает мне негативно к прошлому относиться. Ко времени в целом. Не к людям. Но это ты у нас любитель старины. Ведь верно?
— Нет, Юля, я думаю, вовсе не из прошлого. Она из настоящего, — Иван застегнул молнию на куртке, поднял меховой воротник.
— Ну конечно, молодая жена отца всегда из настоящего!
— Она не жена, — с некоторым усилием произнес Иван.
— Не оформились? Неужели? Ну, это мало кого сейчас волнует… Так ты
сказал — из настоящего? — продолжал Обрезчиков. — В настоящем таким мало места. Где он ее нашел? Она тоже хотела построить дом? Или ее родители?
— Тебе-то что за забота? — Иван поморщился: тон Обрезчикова был бесцеремонен.
— Мне никакой заботы в этом нет. Просто делюсь впечатлениями. Упреждаю твои вопросы. Они, твой отец и филолог из настоящего, мало подходят друг к другу, но ребенок скрепляет и более странные союзы. Я верю в благотворную роль детей. Но, скажи мне, пожалуйста, как это все прошло мимо тебя? Одна беременность длится девять месяцев…
— Да ты что?!
— Точно! Я где-то об этом читал… Ладно, ты в Лондоне, ты в фотошколе, занят своими проектами, шляешься по клубам, спишь с разными девчонками, но нельзя же так замыкаться на самом себе! Иначе рискуешь превратиться в своего дядю Петра. Кстати, между вами, между тобой и Петром, я заметил много больше общего, чем между тобой и твоим отцом.
— Правда? — Иван зевнул, достал мятую пачку сигарет. — Будешь? У меня самокрутка есть, из Амстердама…
— Ты с ума сошел! А если бы на границе? Ну, ты чокнутый!
— Ну, чокнутый… Что ж теперь делать? — Иван щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся, передал самокрутку Обрезчикову.
Обрезчиков сделал две быстрых затяжки и вернул самокрутку Ивану.
— Твой дядя, — он хмыкнул, — прелюбопытный персонаж. У него огромный опыт, великолепное образование, большие знания, а все без толку. Какой-то стареющий мальчик. На подхвате, — он принял от Ивана самокрутку, вновь сделал две затяжки. — Я больше не буду. Знаешь, я таких людей, как твой дядя, люблю. Они обычно оказываются полезными. Когда с такими знакомишься, еще не знаешь — как его потом использовать, но приходит время и они вписываются, встраиваются в нужную схему.
— Ты как-то… как-то не очень приятно говоришь о моих самых близких людях. Будто рассматриваешь их в лупу. Они для тебя то ли эти, инфузории, то ли…
— Да не обижайся ты! Я тебя предупреждал — у меня плохой характер, я могу наговорить разного, но сам-то я добрый. Я добрый малый! Добрый малый с плохим характером. Сколько сейчас?
— Половина двенадцатого. Я пойду спать. Надо отдохнуть, — Иван зевнул и поежился. — Холодно! А снега нет!
— Смотри! — Обрезчиков взял Ивана за рукав куртки.
Через высокие стрельчатые окна было видно, как по лестнице со второго этажа спускается чья-то фигура.
— Дядя! — хихикнул Иван. — Куда это он?
— У вас в доме нет привидений? Хотя вам достаточно вашей бабушки… Извини, она милейшая старуха. Кстати, из всех вас — самый современный персонаж. Если бы она только не заговаривалась, то…
— Хватит! Вот приеду я к тебе, посмотрю на твоих родных и начну разбирать их по косточкам. Что тогда скажешь?
— Мои тебе понравятся. Но они настолько обыденные люди, что разбирать их неинтересно.
— Они понравятся мне потому, что я тоже обыденный?
— Типа того. Беда только в том, что мы всегда ошибаемся, думая, что увидели родственную душу. Мы себя уговариваем.
— Спокойной ночи! — сказав это, Иван заставил Обрезчикова замолчать. — Твоя комната — по этой лестнице — на второй этаж, по коридору до конца, дверь слева.
— Не сердись! — Обрезчиков задержал Ивана. — Мы же друзья?
— Друзья, — подтвердил Иван. — Но не ты ли говорил, что друзья как одежда, что нужно покидать их, пока они не износились, поскольку иначе они покидают тебя сами?
— Да, говорил, — согласился Обрезчиков. — Только я это у кого-то украл.
У кого — не помню. И вспомнил, когда мы сидели в том кафе, в Амстердаме. Спокойной ночи!
Иван вошел в дом, начал подниматься по лестнице и лицом к лицу столкнулся с дядей. Петр Иванович был в кожаной куртке, джинсах. Скошенные каблуки узконосых сапог четко отмечали каждый его шаг. Эти сапоги Петр Иванович любил, одевал когда им овладевало некое игривое настроение.
— Ты куда? — спросил Иван.
— Поеду, прокачусь, — Петр Иванович отвел взгляд.
— Как бабушка?
— Читает. Спрашивала про тебя. Я сказал — ты уже лег.
— Да, я иду спать. Будь осторожен. Ты выпил.
— Тут все менты знакомые. Не волнуйся!
Петр Иванович взялся за ручку ведущей на веранду двери, вышел из дома. Освещавший двор фонарь казался второй, маленькой луной. От холода перехватило дыхание. Петр Иванович плотнее застегнул куртку.
— Любите подышать перед сном? — услышал он чей-то голос и увидел выходящего из тени под безжизненный свет фонаря Обрезчикова. Лоб его казался еще выше, волосы — темнее.
— Мне надо в город.
— На ночь глядя? Возьмете меня?
— У вас какие-то дела?
— Нет, что вы! Я бездельник, — Обрезчиков улыбнулся, но тут же прогнал улыбку. — Если серьезно, просто так. Не хочется спать.
— Я могу вернуться только утром. Или к середине дня.
— Не беда. Я сам вернусь. Или забурюсь к каким-нибудь знакомым. Ну, пожалуйста! — в голосе Обрезчикова Петр Иванович услышал, впервые за последнее время, искренние нотки. — Если только вам уж совсем не хочется ехать вместе со мной, тогда довезите до того места, где я смогу взять машину. Каких-то сорок минут моего общества…
— Что вы такое говорите! — Петр Иванович почувствовал, что был несправедлив к этому человеку, вернее всего — одинокому. Ему, стоило только подумать про кого-либо “одинокий”, становилось такого человека жаль. Одиночество казалось ему самым большим несчастьем.
— Поехали! — Петр Иванович жестом пригласил Обрезчикова следовать за собой, пошел в обход дома на стоянку.
Они подошли к джипу, Петр Иванович открыл дверцу и забрался на сиденье водителя. Обрезчиков не торопился садиться: он стоял возле машины, искал в списке контактов телефона чей-то номер, потом, успокоительно помахав Петру Ивановичу, начал разговор.
Петр Иванович завел двигатель, пристегнул ремень безопасности.
— Соскучились по Москве? — спросил он, лишь только Обрезчиков, закончив говорить, уселся на место пассажира и захлопнул дверцу.
— Город это люди, — не отвечая, с нравоучительной интонацией сказал Обрезчиков. — И я оставил тут несколько близких людей. Часть из них потом уехала тоже, часть перестала быть близкими, часть перешла в лучший мир. Осталось два-три человека. Но почему-то встречаться с ними мне не хочется. Я оказался словно выключенным из здешней жизни. Она для меня стала почти иностранной. Если я встречусь с кем-то из своих старых знакомых, то они начнут говорить о том, что их волнует. Понять я их смогу, но почувствовать — вряд ли…
Петр Иванович искоса взглянул на Обрезчикова: тот так быстро менял интонацию, так легко переходил от доверительного тона к тону ироничному и вновь к непритворному, что было трудно уловить, когда он искренен.
— Мне кажется, — продолжал Обрезчиков после короткого зевка, — что я выпал из своего круга, а в никакой другой не попал. Да меня не очень-то интересуют эти другие круги. Мне как-то комфортнее быть в промежуточном пространстве. У вас никогда не было такого ощущения?
— У меня? — Петр Иванович удивился вопросу. — Почему вы спрашиваете?
— А вы разве не в промежутке? Вы, ваш брат. Вроде бы новая буржуазия, отличная от прежней, красной, но все равно еще не сформированная, промежуточная…
— Я себя буржуа не считаю…
— Кем вы себя считаете — не важно. Важно, кто вы на самом деле. Новая буржуазия так озабочена своей идентификацией, что ей абсолютно наплевать на всех прочих.
— Мне не наплевать…
— Вы же понимаете — я говорю в общем…
Обрезчиков замолчал, и Петр Иванович задал вопрос:
— А ваши родители? Ведь ваш отец, если не ошибаюсь, врач?
— Да, пластический хирург. В России три настоящих пластических хирурга, один из них мой отец. Много зарабатывает, много работает. К нему очередь из жен богатых мужей. Или из тех, кто таких мужей ищет.
— Накачивает их силиконом?
— Нет, он серьезный врач. Сиськами и губами он не занимается. То есть, наверное, занимается, но это у него дело десятое. Он может из дурнушки сделать красавицу. Он — так говорят — художник. Его красавицы не для обложек глянцевых журналов.
Петр Иванович резко начал притормаживать перед выездом на шоссе.
— А что он делает из мужчин?
— Он с нами не работает. Мы для него не интересны. Мой отец считает мужчин незначимым звеном. Передатчиком генетической информации, а так — существами бесполезными. Он всегда хотел иметь дочь, а родился я и мой брат Стас. Он-то женственный и, как говорится, — нетрадиционной сексуальной ориентации, но отца это вовсе не радует. Наоборот! Он страшно переживал, когда узнал про Стаса. Собирался разорвать с ним все отношения. Хотел выгнать из дома. Не выгнал, не разорвал.
Петр Иванович остановился на перекрестке, и из темноты к джипу быстро придвинулась крупная фигура в куртке с поднятым капюшоном. Узловатые пальцы постучали по капоту, и Петр Иванович опустил стекло.
— В чем дело?
— Здрасте! Вы Петр Иванович? Здрасте! Я Серега, водопроводчик. Помните? У вас засор был, в доме вашего брата. Вы за мной ездили…
Петр Иванович вгляделся в стоявшего возле машины человека, тот спихнул с большой головы капюшон.
— А! Да-да…
— До города, до метро не подбросите? Автобусы уже не ходят, а мне в Москву надо.
— Вы не против? — спросил Петр Иванович Обрезчикова.
Тот равнодушно пожал плечами.
— Садись!
Серега-водопроводчик обежал джип, открыл дверцу, запуская запах прогорклого пива, табака, уселся.
— Вот спасибо! А то меня из моей бытовки выселили, ночевать негде…
— То есть как — выселили? — Петр Иванович вывернул на шоссе и начал набирать скорость.
— А местная администрация сняла наше ремуправление с баланса, всех уволили, я последний оставался, работал тут, на домах, у брата вашего, у соседей его, так они решили бытовку забрать. Я им — мне жить негде, они — езжай к себе, живи там…
— К себе — это куда?
— В Мытищи. У меня там угол есть. В однокомнатной квартире. Где моя бывшая и дети живут.
— В однокомнатной? А детей сколько?
— Двое… Мне там никак не поместиться. Да и работа у меня тут, клиенты. На одном доме разводку заканчиваю… А ездить каждый день туда-сюда никакого здоровья не хватит.
— Что же это администрация делает? — Петр Иванович покачал головой. — Как же это сняли с баланса?
— Да очень просто!
— Нет, это не просто! Вас, как работника муниципальной службы, так уволить не могут. Вы должны…
Он быстро обогнал медленно ползущий рейсовый автобус.
Серега хрипло засмеялся.
— Я — должен. Я всегда всем должен. Это они…
— Я и хотел сказать — вы должны подать в суд, и тогда должна уже будет местная администрация. Вас восстановят. И надо требовать, чтобы вам предоставили жилье. Это же ни в какие ворота!
— Эка вы, Петр Иванович! В суд! А адвокату кто платить будет? Я же сам не смогу.
— Тогда надо идти жаловаться. В вышестоящие инстанции. К губернатору области. Оставлять этого так нельзя.
Серега глубоко вздохнул.
— Тормозните на остановке! — вдруг попросил он.
— Зачем? — удивился Петр Иванович.
— Вам, чтобы меня довезти, круг надо будет делать, а автобус, тот, что вы обогнали, прямо к метро идет. Остановите!
Петр Иванович остановил джип, Серега, буркнув “Спасибо за советы!”, выпрыгнул во тьму.
— Странный какой! — включая поворотник и выруливая на трассу, сказал Петр Иванович. — На автобусе ему удобнее…
— Да не поэтому он просил остановиться, — сказал, вновь зевнув, Обрезчиков.
— А почему?
— Потому что все ваши советы взяты словно из газеты. Извините за рифму… — хмыкнул Обрезчиков. — А ему не советы нужны, а — сочувствие.
— С чего вы взяли, что я не сочувствую? Я сочувствую, я…
— Да бросьте вы, Петр Иванович. Не стоит вам стараться.
— А вы? — вдруг высоким голосом, обиженно произнес Петр Иванович. — Вы сочувствовали? Вы же ни слова не проронили!
— И я не сочувствовал. Это нас когда-то учили — надо быть сочувствующим, надо ко всем людям относиться с вниманием, особенно к тем, кого принято обозначать размытым, затертым термином “народ”. Но я вот никогда, нигде народа не видел.
— Как это? — Петр Иванович удивленно посмотрел на Обрезчикова.
— Да так, Петр Иванович. Ни здесь, на родине, ни в Англии, на чужбине. По улицам ходят люди, а не народ. Отдельные представители рода хомо сапиенс. Они прокладывают водопровод, крадут, убивают, жертвуют собой, умирают, в отличие от народа, ни на что такое не способного. Народ это фантом, удобная формула для выбивания слезы или денег из таких, как вы или я. Не более того. Это философское обобщение, придуманное людьми своекорыстными, себе на уме. Вы же не народ видели только что, а конкретного Серегу-водопроводчика. Единственного. Неповторимого. Конечно, по своим проблемам схожего с кем-то еще, да ведь и мы не абсолютные уникумы.
— Вы же только что говорили, что не сочувствуете ему. Именно этому конкретному Сереге, — заметил Петр Иванович.
— А как мне ему сочувствовать, если я его вижу первый раз в жизни и вообще не местный? Только ведь и вы, простите, с вашими судами да правами гражданина — и вы для него как с луны свалились. Да и он для вас, ей-богу, оттуда же, уж признайтесь. Лунному жителю тоже можно сочувствовать… Ну, как вообще народу. Вот я и молчу. А если начну об этом задумываться, то, пожалуй, обращусь к отцовскому сокурснику, психиатру. Он меня от тяги к отвлеченному быстро вылечит курсом какого-нибудь антидепрессанта…
Петр Иванович молча утапливал педаль газа, и джип разгонялся все сильнее и сильнее.
— Вам не понравились мои слова? — Обрезчиков хмыкнул. — Я задел ваши демократические установки?
— Давайте сменим тему, — сказал Петр Иванович.
— Хорошо-хорошо! — тут же согласился Обрезчиков. — О чем будем говорить?
— О вас…
— Обо мне? — Обрезчиков рассмеялся. — Ну, давайте, хотя про себя я уже кое-что рассказал. Занимаюсь всем понемногу. Немного пишу, немного играю на бирже, немного делаю бизнес. И так получилось, что все мои дела понемногу идут успешно. Вот и все.
— Все, да? Ну, я не читал писателя Обрезчикова, — произнес Петр Иванович, проезжая мимо милицейского поста и кивая вышедшему на крыльцо постовому. — Не знаю и такого биржевого брокера. Я не слышал и о таком бизнесмене. Правда, я не профессиональный читатель, не брокер, не бизнесмен. Я — тихий рантье, частный консультант, отработанный материал, как, видимо, сказал бы тот же писатель Обрезчиков.
— Вам — очко! Но вы и не должны меня знать. У вас какие-то устаревшие представления. Если кто-то говорит вам — я писатель, вы или пытаетесь узнать, о чем он пишет, или начинаете искать его книги.
— А так поступать не надо?
— Если вы не читали такого писателя, как Антон Обрезчиков, то, значит, писателя Антона Обрезчикова не существует. Это прежде главным мифом был Эдип с его подавленностью и чувством вины. Эдип и топал в книжный магазин. А потом спал со своей мамашей.
— А теперь?
— А теперь — Нарцисс. Самодовольство! Наслаждение самим собой.
— Этот ваш Нарцисс, он плохо кончил.
— Всего лишь надо держаться в пределах. Не перебарщивать. Тогда вы не умрете от жажды у ручья. Для вас — подчеркиваю — для вас — писателя Обрезчикова нет. Это ваше счастье.
— Почему же?
— А потому, что писатель Обрезчиков удивительное дерьмо. Он пишет поразительную лабуду. Он размещает ее в Интернете, и сотни, даже — тысячи пользователей откликаются на его писания, восторгаются ими или, наоборот, смешивают их с грязью.
— Но если тысячи людей читают Обрезчикова, значит, он все-таки писатель.
— Эти тысячи существуют в жалком суррогате настоящей жизни. Киберпространство лишь одна из сторон высокотехнологичного империализма. Этакая отдушина. Которую используют в основном неудачники, сексуальные маньяки, злобные манипуляторы и прочие отбросы. Там нет подлинных субъектов, нет настоящих человеческих отношений. Там скопище объектов, лишенных индивидуальности, и тех, кто хочет и может делать на них деньги, бизнес.
— А где же найти субъекта? Как его встретить?
— Не уверен, что, встретив его, вы получите удовольствие. Да и вряд ли вам это удастся. Даже если вы этого на самом деле хотите.
— Почему?
— А потому что субъект теперь не то, что раньше. Хилый нынче пошел субъект, Петр Иванович, — в голосе Обрезчикова проскользнули иронические нотки, — хилый, но наглый. У него нет теперь этического содержания, нет физической сущности, он лишь функция акта потребления, масс-медийного переживания или моды. Он весь без остатка ушел в виртуальное пространство, там стал плоским. У него нет и сексуальных переживаний. Страсти. Он может только обсуждать секс, будучи к нему неспособным. Он, по сути, слился с объектом. И вот для таких я и пишу.
— И вы — такой же?
Обрезчиков внимательно посмотрел на Петра Ивановича.
— Что вы, что вы! Я-то как раз и к сексу способен, и с этическим содержанием у меня все в порядке, и с сущностью физической. Я один из тех, кто управляет виртуальностью, формирует ее, параллельно делая на ней деньги. Я могу подстроиться под субъект, могу под объект, могу, как говорят некоторые, косить и под того, и под другого, но я совершенно особая статья.
Некоторое время они ехали молча.
— Знаете, Антон, — прервал молчание Петр Иванович, — не скажу, что хорошо понял то, что вы говорили. Мне даже кажется — вы сами не очень понимаете то, что говорите. Но это — полбеды. Главное в другом. В интонации. Когда я был в вашем возрасте, у меня были знакомые, которые с такой же интонацией говорили о чем-то подобном. Тогда не было киберпространства, не было… много чего не было, но они тоже хотели показать — вот я стою в белом фраке, а все вокруг в говне. Выгодная позиция. Если уметь ее использовать — то очень выгодная. Но ведь можно и схлопотать! Вот, кстати, начинается Новоарбатский проспект. Вы здесь выйдете? Или довезти вас до Пушкинской?
— А давайте здесь! — сказал Обрезчиков сквозь зевок.
10.
В этот ресторан Анна водила зарубежных бизнес-партнеров. И сама пару дней назад говорила Петру Ивановичу, что собирается повести сюда, после спектакля на Новой сцене Большого, приехавшего из Германии издателя.
Издатель был высокий, длинноногий, седой. Привез с собой то ли секретаршу, то ли любовницу, то ли — нечто, совмещавшее в себе и то и другое, оказавшееся существом компанейским и веселым. Она шутила, толкала седовласого то ли шефа, то ли любовника локтем, одну за другой хлопала залихватски рюмки с водкой. Издатель же начал разговор о последнем совместном проекте — серии антологий.
Издатель развивал идею о том, что массовый читатель — а он видел свою задачу в работе именно с таким читателем — любит, когда ему рассказывают, а не показывают. Массовый читатель не способен, даже через выписанные, точные детали, сложить целостную картину. У массового читателя не хватает энергии, желания, времени. Ему — массовому читателю — нужно получить разжеванную массу, внятный, логичный рассказ.
— Но в каждом фрагменте текста должна быть своя идея, — подняв палец, говорил издатель. — Необходим тонкий расчет соотношения идей и продолжительности фрагмента текста. То есть — сколько идей может присутствовать в единице текста. Больших идей, того, что мы называем “месседж”, не более одной. Идей более низкого уровня, целеполагающих, — не более двух-трех. Идей инструментальных — пять-шесть. Обязательно должна быть и некая мифология, отсылающая к хорошо известным притчам, узнаваемым примерам из мировой истории. Которые, однако, необходимо повернуть так, чтобы читатель удивился, сидя у камелька, подумал — вот оно, оказывается, как.
— Секс? — отпив глоток ликера, произнесла Анна.
— Дозированно. Мы создаем, конечно, не семейный продукт, это не фильм для просмотра в воскресенье утром, но то, что лежит на ночном столике у матери семейства, — а читатель, хочешь не хочешь в первую очередь — женщина, — может оказаться и в детской. Тут нельзя перегнуть палку. Идеальна помесь нуара с философией и легким историцизмом. И еще — позитивность. Никаких печальных финалов! Хватит смертей!
Издатель — оглядываясь в поисках отправившейся в туалет и пропавшей любовницы-секретарши — говорил, что консультировался в одном университете, где ему предложили провести исследование на нескольких фокус-группах. Можно было получить интересные данные. Некую научную методологию создания читаемого массового текста. Оставалось находить авторов, которые бы навешивали на этот скелет сюжет, героев, подробности, детали. Это же будет просто? В России? И не дорого?
Анна потянулась к рюмке с ликером и увидела входящего в зал ресторана Петра Ивановича. Кожаная курточка, тонкий свитерок под горло, джинсы, ковбойские, его любимые сапоги. И это выражение глаз. Ну почему мне так везет на мужчин с глазами спаниеля? Эта неизбывная печаль. Нет, чтобы глаза горели. Всегда, везде. Быть может — не в мужчинах дело, а во мне самой? Я притягиваю к себе таких? Я? Не такие выбирают меня, а я — их? Неужели у него всегда был такой взгляд? А я просто не замечала? И сколько же лет? Несколько? Боже — несколько лет! Они пролетели как пара-тройка дней!
Петр Иванович увидел Анну, и спаниель завилял обрубком хвоста. Она же, после недолгого колебания, поманила. Подняла руку, щелкнула пальцами. Спаниель обрадованно последовал ее призыву.
Издатель продолжал что-то говорить, но Анна уже не слушала: она смотрела на Петра Ивановича, чувство вины в ней росло и ширилось. Она успела подумать, что надо бы извиниться за ошибку с письмами, надо бы что-то такое сказать, чтобы Петр Иванович ее простил. Она все-таки перегнула палку, да и ее приятельница, встревоженная предполагаемым разрывом Анны и Петра Ивановича, — а что еще может последовать после таких писем? — устроила ей разнос.
— Добрый вечер! — сказал Петр Иванович.
Издатель снизу вверх посмотрел на подошедшего.
— Вольфганг, это Петр, мой хороший друг, — представила Анна Петра Ивановича.
Издатель Вольфганг привстал и протянул для рукопожатия руку. Петр Иванович протянул свою.
— Очень рад! — сказал он.
“А по тебе не скажешь!” — подумала Анна и спросила:
— Будешь чай? Или тебе заказать что-то горячее?
— Я только воду, — ответил Петр Иванович, усаживаясь на место секретарши-любовницы.
— Здесь занято, — сказала Анна. — Садись, — она подвинулась, давая Петру Ивановичу место на мягком диване у стены, — садись рядом со мной.
— Спасибо, — Петр Иванович сел рядом с Анной, закинул ногу на ногу. — Я увидел вас случайно, — он кивнул в сторону большого, выходящего в переулок,
окна. — Проходил мимо…
“Зачем так врать? — подумала Анна. — Вранье на пустом месте! Он всегда
так — по мелочам. Хоть бы раз — по-крупному!” и сказала подошедшему официанту:
— Минеральную воду, пожалуйста.
— С газом? Без газа? — официант воспользовался случаем и убрал наполненную пепельницу.
— Без газа, — сказал Петр Иванович.
— Вы писатель? — спросил его Вольфганг.
— Боже упаси! — ответил Петр Иванович, расстегивая куртку. — Я был журналистом. Теперь…
“Теперь ты никто!” — подумала Анна, потянула из пачки сигарету и сказала:
— Петр занимается политической экспертизой. Он специалист…
— По Юго-Западной Африке. Намибия, Ангола, — Петр Иванович положил руку на руку Анны, он не любил, когда о нем говорили в третьем лице. — Я хорошо знаю те места.
— Африка — континент будущего, — назидательно подняв палец, сказал Вольфганг.
Из глубины ресторанного зала появилась секретарь-любовница. Ее походка была нетверда. Ее заносило, она старалась держаться посередине прохода между столиками, но двигалась по замысловатой синусоиде.
— Buona sera! — плюхнувшись на зашатавшийся стул, сказала секретарша-любовница.
— Как ты, дорогая? — басом спросил партнер Вольфганг.
— Gut! — ответила секретарша-любовница и, подперев голову рукой, вгляделась в Петра Ивановича.
— Как ваша фамилия? — спросила она.
— Колонтаев, — слегка поклонившись, ответил Петр Иванович. — Зовут Петр.
— Моник! — секретарша-любовница произнесла свое имя на французский лад, попыталась протянуть Петру Ивановичу руку для поцелуя, но локоть соскочил со стола и, если бы не Вольфганг, она бы ударилась лбом о столешницу.
— Я выпила лишнего, — выпрямляясь, прошептала Моник, — пьяна как… — она щелкнула пальцами той руки, которую только что хотела предоставить для поцелуя, — как… как… Мне плохо даются сравнения! Вы писатель?
— Писатель! — за Петра Ивановича ответил партнер Вольфганг.
— Колонтаев… — Моник задумчиво накрутила на палец прядь волос. — Я недавно читала книгу о резидентуре КГБ в Западной Европе. И в этой книге встречала фамилию Колонтаев.
— Ты уверена, дорогая? — спросил Вольфганг, наполняя стаканчик с толстым дном водкой. — В той книге, наверное, несколько сотен фамилий, а ты…
— У меня стопроцентная память на фамилии. Стоит мне услышать чью-либо фамилию, я запоминаю ее навсегда. Я могу забыть что-то важное, но фамилию бегуна, выигравшего забег на стометровку, про которого я видела репортаж…
Анна услышала приглушенный звонок своего телефона, открыла сумочку и извлекла резко прибавившую громкости трубку.
— Алло! — сказала она. — Алло!
— Скорее всего, в той книге, которую вы читали, речь шла о моем отце. Он был сотрудником внешней разведки. Работал под прикрытием, — сказал Петр Иванович.
— Под кем? — спросила Моник.
— Понимаете, есть так называемые нелегалы, то есть те, кто меняет фамилию, живет чужой жизнью в той стране, куда его отправляют с миссией…
— Миссия невыполнима! — сказала Моник.
— …а есть те, кто ведет работу под прикрытием. Например, человека посылают в какую-то страну в качестве журналиста, а на самом деле он шпион…
— О, я знаю, что у вас принято говорить — “разведчик”! — сказал Вольфганг.
Анна чуть отодвинулась от Петра Ивановича, закрыла микрофон ладонью, ее глаза хитро сузились.
— Да, да-да, я слушаю! — сказала Анна. — Вы в Москве? Откуда? Вот здорово! Где? Не может быть!
— Да, у нас принято говорить про наших шпионов — разведчик, про ваших шпионов — шпион.
— Россия страна слов! — Вольфганг выплеснул в рот содержимое стаканчика. –Нет другой такой страны…
— Ты неправильно поешь! — Моник посмотрела на него так, словно хотела проследить путь водки по его пищеводу. — Я другой такой страны не знаю, где так…
— Я вообще не люблю петь! — Вольфганг поднялся. — Нам пора!
— Подождите, — сказала Анна в трубку. — Вы куда?
— Пора-пора, покоя тело просит! — Вольфганг наклонился через стол и поцеловал Анну в висок. — Моник, собирайся! — добавил он распрямляясь.
— Завтра я приеду к тебе в офис, — сказал Вольфганг Анне. — До завтра!
— До завтра!
— Аня! — Петр Иванович наблюдал, как Вольфганг и Моник двигались по проходу между столиками. — Прости! Но я так соскучился!
Анна Овчарова вздохнула. Надо было ответить: “Я тоже!”, но она промолчала. Официант принес счет. Анна вложила в узкую папочку со счетом кредитную карточку.
— Ванька прилетел, — сказал Петр Иванович. — Очень изменился.
— Мне завтра целый день еще с ними мучиться, — Анна передала папочку официанту. — Вольфганг слишком хорошо знает Россию. У некоторых немцев отношение к ней почти мистическое. А эта Моник… То есть — Моника.
— Я сегодня его встречал…
— Кого?
— Ваньку!
— О, прости, там же ждут!
Анна схватила телефон, взглянула на дисплей. Петр Иванович деликатно отодвинулся.
— Еще раз здравствуйте! — сказала Анна в трубку. — Мне было неудобно говорить. Так когда вы прилетели? Сегодня? Отлично! Да… Да… Встретиться? Когда? Прямо сейчас?
Петр Иванович почувствовал на себе взгляд Анны. Она должна сказать “Нет!” или “Давайте завтра!” Анна!
— Хорошо, мне удобно. Да-да, я знаю это место. Буду через двадцать минут!
Анна дождалась, когда официант принесет обратно кредитную карточку, вложила в папочку деньги на чай, поцеловала Петра Ивановича в щеку и упорхнула. Все эти несколько минут Анна и Петр Иванович молчали. Смотрели прямо перед собой. “Зачем я сюда притащился?” — думал Петр Иванович. “Как я с ним обращаюсь! С моей стороны это просто свинство! Свинство!” — думала Анна, а когда уже выходила из зала ресторана, оглянулась: Петр Иванович не смотрел ей вслед, он разглядывал на свет высокий винный бокал.
Официант наклонился к нему, что-то спросил, Петр Иванович не расслышал, но утвердительно кивнул, достал бумажник, положил на стол несколько купюр.
— Счет уже оплачен, — сказал официант. — Может, вам все-таки что-нибудь принести?
— Что?
— Может быть — десерт?
— Грушу, — вдруг сказал Петр Иванович. — Грушу в глазури. И коньяк…
Петр Иванович ждал непонятно с какого черта заказанного десерта и не мог избавиться от вдруг появившейся мысли, что родные его — брат, дочь, мать, племянник, теперь вот и маленький Митенька, — и не родные ему вовсе. Уже давно они постепенно начали отдаляться от него, начали казаться ему все более и более посторонними, пока не стали почти чужими. Как Юлия, за которой он признавал только формальное право на родство с ним.
Но они же когда-то понимали с полуслова, говорили с ним на одном языке! Это потом начали появляться новые слова, значения которых он уже понимал смутно. Или — старые, привычные слова начали приобретать иное значение. Причем сами они, его родные, продолжали понимать друг друга, а вот он, Петр Иванович, общего понимания лишился. И они стали даже дальше от него, чем люди посторонние.
Когда Петр Иванович встретил Анну, тогда он почувствовал подлинное родство, почувствовал, что с этой женщиной говорит на одном, настоящем языке, несмотря на всю их разницу. В возрасте, во взглядах, в привычках. Во всем. Он уже не верил, что такое сможет произойти, но оно все-таки произошло — на юбилее архитектурного бюро, куда Андрей Иванович пригласил своих бывших, настоящих, будущих заказчиков.
Анна в своем издательстве готовила буклеты. Петр Иванович, по просьбе брата, писал для буклетов пояснительные тексты. Попивая джин с шампанским и фруктами — рецепт коктейля прислал по электронной почте из Лондона Иван, — Петр Иванович тогда поинтересовался: кто в ее издательстве так вольно обращается с многажды одобренными текстами? Оказалось — она сама.
— Надо писать короче, — сказала Анна. — По вашему внешнему виду не скажешь, что вы такой многословный. У вас лапидарный вид. Архитектура говорит сама за себя. Меньше слов…
— Оставить одни картинки?
— Может быть… Молчание украшает. Не согласны?
— За молчание не платят, — сказал в ответ Петр Иванович.
— Как раз наоборот! — Анна отпила джина с шампанским. — Вы не знали? За молчание самые большие ставки.
— Ну да, молчание золото, — сказал Петр Иванович. — Я это где-то слышал, — и спросил о том, как она решилась заняться своим делом, чем ради этого пришлось пожертвовать, от чего отказаться.
— Многим, — ответила Анна. — И от многого. Как-то утром я выгнала отца своего ребенка…
— Почему?
— Он мне надоел.
— Почему — утром?
— Чтобы у него было побольше времени найти себе ночлег.
— А вы добрая! — Петр Иванович подмигнул бармену, и тот понятливо начал смешивать две новых порции коктейля.
К ним подошел Андрей Иванович. Он широко улыбался. Лысина его блестела. Он одной рукой обнял брата, другой Анну.
— Вы так классно смотритесь! — сказал Андрей Иванович. — Высший свет! Анна! Закажите у меня проект!
— Не по карману!
— Не прибедняйтесь!
Быстрым шагом подошедшая к ним лошадинозубая секретарша дернула Андрея Петровича за рукав, утащила в противоположный конец зала, к заказчикам.
— Знаете, — Анна чуть приблизилась к Петру Ивановичу, и он ощутил исходящий от нее ароматный жар, — несколько лет назад мой тогдашний друг, не отец моего ребенка, этот вообще оказался случайным человеком, просил меня не уезжать. Мы собирались пожениться. Но я ехала получать диплом. Второй. Нет, третий. За границу. Он говорил, как он меня любит, говорил, что мне вполне достаточно уже имеющихся у меня дипломов. Говорил, как нам с ним хорошо в постели. А я возьми и скажи, что ради даже хороших оргазмов никому не позволю портить мне карьеру. Глупо, да?
Петр Иванович помолчал, сделал глоток.
— И что диплом?
— Какой?
— Который вы ехали получать. Он вам пригодился?
Анна со смехом махнула рукой, звякнули кусочки льда.
— Пылится в комоде!
В этот же вечер они оказались у него в городской квартире. И говорили на одном языке. Глупые слова. Но и ей и ему казалось, что за этими словами стоят глубокие, важные смыслы. Теперь — утерянные.
Не притронувшись к груше, испытывая неприятное ощущение в пищеводе от торопливо выпитого коньяка, в расстегнутой куртке Петр Иванович вышел из ресторана. Заканчивающиеся шарами столбики вдоль края тротуара были покрыты мерцающим инеем. Он выбросил окурок под ноги. Холод проникал до самых костей. Бессмысленностью, бесполезностью веяло от промозглого, пустого переулка. Под ногами скрипели маленькие кристаллики льда. Он нащупал в кармане блок сигнализации, нажал на кнопку, джип мигнул огнями.
Боковым зрением Петр Иванович увидел, что из соседнего переулка быстрым шагом вышла высокая девушка. Она, оглядываясь на ходу, повернула и оказалась в паре шагов позади него. “Сейчас она скажет, что ее преследуют, что ей нужна помощь!” — подумал Петр Иванович.
— Меня преследуют! — часто дыша, сказала девушка. — Помогите!
Петр Иванович резко обернулся. Удлиненное лицо, большие нос и глаза, пухлые губы, низкий, вибрирующий от волнения голос, разбросанные по плечам отливающие в синеву волосы.
Петр Иванович левой рукой схватил девушку за локоть, правой — распахнул дверцу джипа.
— Садитесь! — скомандовал он, подтолкнул девушку, почти запихнул ее внутрь. Ее нога сорвалась с подножки, она ойкнула, ударившись о порожек, вырвалась из крепкой хватки Петра Ивановича, сама забралась на водительское место, перекинула ноги через рычаг скоростей, уселась на место пассажира.
Преследователи, двое, один — в мягкой, изломанной по центру козырька, кепке, другой — стриженный почти наголо, в облегающей костистую голову шапочке, оба — в коротких куртках, замедлили шаг. Петр Иванович со значением опустил правую руку в карман куртки и оба, стриженный и в кепке, настороженно посмотрели на его руку. И прошли мимо. В кармане был только скомканный носовой, несвежий платок. Он выхватывает платок из кармана, платок превращается в пистолет, бах, бах-бах! Один выстрел — тому, что в кепке, два выстрела достаются стриженному, уж очень у него неприятный взгляд, какие-то отмороженные, почти белые глаза. Петр Иванович сел в джип, захлопнул дверцу.
Девушка гладила ушибленное колено.
— Спасибо!
— Не за что! Куда вам ехать?
— Никуда! Я здесь живу, там, за углом. Они шли за мной от метро. Я думала — успею открыть дверь подъезда, но…
— Давайте я вас довезу до самой двери, провожу до квартиры. Дома кто-то есть? Муж? Родители? Давайте им позвоним, они вас встретят.
— Нет, дома никого, я не замужем. Можно вас попросить выпить со мной кофе? Мне надо успокоиться.
— Кофе? Сейчас? Хорошо. Где? Я тут не очень знаю… Ресторан за углом. И еще один и еще…
— Я вам покажу. Не надо в ресторан. Езжайте прямо.
Петр Иванович угостил девушку кофе. У нее немного дрожали руки. Потом девушка — они познакомились, Петр, Лена, очень приятно, и мне, — угостила кофе Петра Ивановича. Петр Иванович предложил Лене сигарету, она отказалась — Петр Иванович курил слишком для нее крепкие, — и попросила прячущую в гримасах зевки официантку принести пачку тонких длинных сигарет. Они выпили по порции глинтвейна — Лена согласилась выпить за компанию, — но потом Петр Иванович почувствовал желание выпить немного ирландского виски, и Лена совершенно неожиданно к нему присоединилась.
Лена была для Петра Ивановича совершенно чужой. Он пьянел и думал, что последние поступки Анны все равно оставались поступками человека родного. Ей хотелось его растормошить. У Анны это неплохо получалось. А эта девушка, сидящая напротив… Петр Иванович смотрел ей в глаза и поражался тому, каким искаженным, неприятным было его собственное отражение в этих больших, красивых глазах.
Лена несколько раз начинала благодарить Петра Ивановича, он несколько раз прерывал благодарности, а потом увидел, что его отражение в глазах Лены дрогнуло, заблестело: слезы потекли по ее щекам, двумя ручейками, большие, видимо — очень и очень соленые слезы.
— Что случилось? — спросил Петр Иванович. — Что с вами?
А Лена, вдруг, без всякой связи с предыдущим, без какой-либо связи с его рассказом, выпив залпом очередные пятьдесят грамм ирландского виски, не утирая слез, вытащив из пачки очередную длинную и тонкую сигарету, начала говорить о том, что вчера, именно — вчера, то есть не двенадцать часов назад, а почти тридцать шесть, получила известие о гибели своего друга, о трагической, нелепой гибели во время спуска на надувных плотах по бурной реке, что только из-за сессии в университете не поехала с ним вместе, а то бы погибла тоже, обязательно, ведь они были связаны друг с другом, они нашли друг друга с таким трудом, из-за него, погибшего, она разругалась с родителями, рассорилась с подругами, и не погибнуть с ним вместе было бы для нее совершенно невозможным. Им нельзя было расставаться, но они расстались из-за этой сессии, да, да-да — и девушка начала почти что заговариваться, повторять одно и то же, и заплакала уже так, что ей пришлось достать платок, вытереть глаза, высморкаться, она сломала сигарету, прикурила новую, сломала и эту.
Петр Иванович почувствовал сердцебиение. У него вспотели ладони, затылку стало горячо. Он поманил официантку и знаками — язык ворочался с трудом, не от алкоголя, от чудовищной сухости во рту, — попросил принести минеральной воды.
А Лена теперь говорила о том, что, получив известие о смерти друга, она пыталась понять — что же с ней произошло, что в ней изменилось. Говорила, что специально подходила к зеркалу, что увидела свое прежнее, никак не изменившееся лицо, что долго смотрела на свое отражение и вдруг отметила комочек туши на реснице, плохо, торопливо положенные тени, подумала — сможет ли она улыбнуться самой себе, сможет ли подмигнуть своему отражению, и тут ее захлестнул стыд, жгучий, тяжелый стыд, но — поздно, она уже успела чуть шевельнуть губами и заметила, как отражение передразнило ее значительно более широкой ухмылкой, почти — циничной, почти — глумливой.
Петр Иванович с жадностью выпил стакан воды, а Лена уже говорила о том, как друг погибшего, в нее влюбленный, но ею отвергнутый, считавший, что погибший вовсе Лене не подходит, приходил ее утешить, видимо, надеясь, что теперь он займет освободившееся место. И вот друг погибшего говорил чудовищно неуклюжие, кондовые, дежурные слова, и вдруг расхохотался, спохватился, заплакал и сказал, что смеялся от того, что представил, как погибший откуда-то сверху слушает эти его слова соболезнования и хохочет, потому что без смеха эти слова — он снова расхохотался — слушать невозможно. А потом Лена его выставила, приняла душ, поехала в университет и сдала на отлично экзамен, но после экзамена она совершенно не помнила, куда ходила и где была, только магическая сила слова “никогда” стала понятна ей за время, прошедшее неизвестно как и неизвестно где, и тут Лена, у которой уже почти совсем высохли слезы, от осознания господства этой магии, от того, что никогда больше не увидит своего погибшего друга, чье тело уже было отправлено на родину в цинковом гробу, вновь начала плакать.
Они вышли из кафе. Лена смотрела на него этими огромными, темными глазами. Теперь он не отражался в них, а пропадал.
— Не оставляй меня сейчас, — сказала Лена. — Я одна не выдержу.
Петр Иванович отвез Лену домой — пришлось долго крутиться по переулкам с односторонним движением, — поднялся вместе с нею, уложил ее в постель, некоторое время посидел рядом, разглядывая ее, тут же заснувшую, собрался уйти, вышел из комнаты, в гостиной присел на диван, а проснулся рано утром оттого, что Лена стягивала с него ковбойские сапоги. Он встал с дивана, чуть не упал — у Лены не хватило сил стащить оба сапога, один, полуснятый, цеплялся за ковер, Петр Иванович стряхнул его с ноги, и они пошли в ее комнату, легли и проспали до сумерек, он — на спине, она — прижавшись, положив голову ему на плечо. Когда Петр Иванович проснулся, он совершенно не чувствовал затекшую правую руку, он смотрел в потолок и боялся кашлянуть.
Глава 2
1.
С родными Марину связывала только бабушка. Отец, скучный эгоист, был человеком совершенно посторонним. Дядя Андрей, зацикленный на своем архитектурном бюро, на своей, виденной Мариной единожды, глупой и круглолицей Юлии, — тем более. Был еще Иван, как-никак — брат, брат единственный, но раздражала манера Ивана вдруг погружаться в собственные мысли, да жил и учился Иван в Лондоне, а к подобной публике у Марины имелось предубеждение. Ей не нравился присутствовавший у части заграничных жителей — как ей казалось — показной патриотизм. Не нравилось и заметное у других презрительное отношение к родине. Удивляли те, кто соединял в себе обе эти склонности. Иван был как раз таким.
Мать просто на стенку лезла, если узнавала, что Марина была у Колонтаевых. Талдычила, что Галина Федоровна старая истеричка, по вине которой Марина стала калекой, но еще в десятом классе Марина, в пику матери, решила с бабушкой подружиться. Позвонила. Та онемела от счастья. Ведь раньше, даже когда Галина Федоровна пыталась поздравить с днем рождения, или мать отказывалась позвать Марину к телефону, или сама Марина, должным образом настроенная, говорила с бабушкой отрывисто, да-да, нет-нет, спасибо, пока! И тут Марина насочинила и про богатого отчима и про братика. Бабушка поверила. Пришлось сочинять и дальше.
А мать всегда стремилась Мариной руководить. Тыкала носом в ошибки. Если ошибок не было — придумывала их сама. Учила жизни. Когда отчим собрался уйти к другой — Марина отмечала устойчивую тенденцию замены надоевших жен на молодых длинноногих, но отчим ушел к ровеснице, вислозадой, большеротой, — разговоры о посещениях дома Колонтаевых начали перерастать в настоящие скандалы. “Тебе надо найти мужика! — однажды прокричала Марина в лицо матери. — Чтобы тебя хорошенько трахнули! Тогда ты, может, оставишь меня в покое!” И увидела, как у нее дрогнула рука: мать еле поборола желание дать Марине пощечину, а лучше
бы — вмазала! Тогда бы обе заплакали, обнялись, Марина бы извинилась, они бы помирились.
Но мать развернулась на каблуках — ехала в свой фонд, распиливать деньги, стояла перед Мариной уже готовая, накрашенная, только без юбки, смешное зрелище, ажурный пояс, чулки, но ноги у матери — высший класс, а талия и груди как у девушки, задница подтянутая, а ведь ничего не делала, только пятьдесят приседаний и пятьдесят наклонов, — и ушла в свою комнату, начала плакать там. Но недолго. Фонд ждал.
Марина ненавидела этот фонд. И все что делала мать. Ее подруг. Ее уют. Мать — жалела. Ну, в самом деле — ей надо было последовать совету. Скажем, в машине. Чтобы ноги бились в ветровое стекло. А среди ее знакомых — скучные отставные гэбисты, уроды политологи, банкиры средней руки. Недрайвовые, без чувства юмора.
Разве что один, на дачу к которому мать взяла Марину с собой. Семейная обстановка. Осень. Дети купаются в кучах опавших листьев. Говорили о политических взглядах, мать жаловалась на Марину, хозяин дачи, поглядывая на свою усатую жену с пятью подбородками, сказал Марине, что она — не усатая, а Марина — экстремистка. Что, мол, теперь с такими, как Марина, будет проще разбираться. Ради общественного спокойствия.
Марина хотела показать ему средний палец, свалить с этой дачи, но решила сначала сходить в туалет. Она вошла в дом, прошла через кухню, вернулась, налила из стоявшей на столе бутылки красного вина полный стакан, выпила залпом, а когда в туалете спускала воду, борец с экстремизмом уверенно распахнул дверь, вошел, схватил Марину за волосы, заставил выгнуться, сунул большую крепкую руку ей между ног.
Ей очень хотелось, чтобы, пока знакомый матери шумно дышит и клокочет узким, уже морщинистым горлом, в туалет — он даже не запер дверь! — в туалет вошла бы его усатая или Маринина мать, но те, видимо, обсуждали что-то насущное, и этот показал себя во всей красе, наглый, уверенный в своей безнаказанности, у него, думала потом Марина, была с усатой договоренность, он — трахает, усатая — прикрывает, отвлекает, развлекает.
Потом — она сидела на унитазе, нахрапистый мыл себя в маленькой раковинке, — он сказал, что дом ему проектировал Маринин дядя.
— Вы же из тех самых Колонтаевых?
Трахнул в туалете, а обращается на “вы”!
— Ваш отец Петр Иванович? Его брат, ваш дядя, мне строил этот дом, — со спущенными штанами нахрапистый выглядел смешно. — Красивый?
Марина подняла взгляд и усмехнулась. Он же, застегиваясь, наклонился и поцеловал ее в щеку. Поблагодарил. Козел!
Ей хотелось еще. Она себя ненавидела. Вернулась на лужайку перед домом, взяла предложенный козлом шашлычок, впилась зубами в сочный кусок мяса. Она ела с таким аппетитом, что обратила на себя внимание и матери и усатой. Обе эти дуры начали говорить о благотворном влиянии свежего воздуха. Какой к черту воздух! Марина искоса посмотрела на козла. Ну, он-то все понял. И налил ей вина. “Напьюсь!” — подумала Марина и напилась, чем привела мать в неистовство. Марину тошнило за домом, а мать переживала — какое впечатление останется у хозяев? Какое? Да самое прекрасное!
Для своей семьи дядя Андрей построил дом бестолковый, с переходами, высокими стрельчатыми окнами. У нахрапистого козла была продуманная планировка, тут же решения принимались в процессе строительства. Не хватает лестницы? Сделаем! Двухпролетная не встает? Сделаем винтовую. Темная комната получилась? Сейчас прорубим окно!
Дядя Андрей говорил, что проект собственного дома был лишь вторым после того, как он занялся малоэтажным строительством. На своем доме дядя Андрей отрабатывал те принципы, которым потом следовал в проектах для принесших процветание заказчиков. Малоэтажное строительство — настоящий полигон для новых архитектурных решений. Он начал со своего дома, наделал ошибок, а уж потом, для людей посторонних — постарался. В этом, кстати, и была заключена общая особенность Колонтаевых: для посторонних могли расшибиться в лепешку, для своих зимой не найти снега. Марина была такой же. Комкала свою жизнь, стараясь сделать жизнь других лучше. На свой, впрочем, вкус. Гены! Особое сцепление аминокислот. Только и всего.
Неудивительно, что бабушке, безвылазно сидевшей в этом несуразном доме, мерещились какие-то люди. То ли ходившие по участку, то ли залезавшие в дом. Призраки Средней полосы? Вурдалаки? Ожившие покойники? В голове у бабушки творилось черт-те что, Марина и не знала, что делать, когда бабушка рассказала о каких-то людях в черном, по ночам проникавших в дом. Но выслушала, ни словом не перебивая. Сказала только: “Какой ужас!” “Ужас!” — согласилась Галина Федоровна. “Ничего не пропало?” — спросила Марина. “Пока не знаю, — ответила бабушка. — Они залезли в мастерскую к Андрюше. Потом их что-то спугнуло”. “Ужас!” — повторила Марина. “Ужас!” — повторно согласилась бабушка. Марина поинтересовалась — бабушка кому-нибудь рассказала о виденном? “Нет, — ответила Галина Федоровна. — Мне же никто не поверит. Все думают — я сумасшедшая”. Помолчали. Бабушка спросила — ждать ли Марину на день рожденья? “Конечно!” — сказала Марина. Тут Галина Федоровна и сообщила: “Ванечка прилетел!”
Братец Ванечка! Умница и умелец. Фотограф. Всегда занятый делом. Всегда увлекающийся. К которому всегда прилипали какие-то странные люди. С которым Марина, будучи его почти ровесницей, никогда не могла найти общего языка. Да, собственно, никогда общего языка с ним и не искавшая. Но цветы — купила. Не Ванечке, конечно, бабушке, Галине Федоровне.
Марина ехала по узкому шоссе. Ограничители скорости. Знаки. Сытые гаишники. Здесь они не брали взяток, могли просто отпустить, но взятки — нет-нет, ни под каким видом. Проводили беседы. Как-то для этого остановили и Марину. Быть может, потому, что ее машина была слишком интенсивного желтого цвета. Ехала она, во всяком случае, вполне дисциплинированно. Проверили документы. Страховку. Галантно поинтересовались — не покупала ли она шарфик специально под цвет машины. Она ответила, что покупала машину к шарфику. Гаишник хмыкнул и сказал, что такого рода шутка ему уже знакома: вчера одна поддатая дамочка заявила, что покупала джип в тон цвета телефона Vertu, по которому дозванивалась до своего влиятельного мужа, чтобы ее, лыка не вязавшую, отпустили. Марина спросила: “Отпустили?” Ей не ответили, пожелали счастливого пути.
С полгода назад, ныне — уже бывший приятель — поехал вместе с ней в салон выбирать машину и имел глупость посоветовать купить автомобиль с автоматической коробкой передач.
— Зачем? — спросила Марина. — Я люблю машины с механикой.
— Ну, так тебе будет легче…
И Марина, закусив губу, поняла, что приятель имел в виду ее левую ногу. Маринину хромоту.
Но она же перемогла свое увечье. Стремилась жить так, чтобы никто и никогда его не замечал. Это было очень трудно. Особенно — в школе. Но всегда хотела доказать — она такая же, как и все остальные. И это ей почти удавалось.
Но уже с того времени, с раннего детства, этот принцип — быть как все — ощущался ею как принцип ущербный. Она отличалась ото всех. Правда, до третьего класса не так уж сильно. Хромота была не особенно заметна. Она носила юбку. Но потом поехала со всеми на лыжах, упала и сломала как раз левую ногу. С тех пор хромота стала еще заметнее. Освобождение от физкультуры. Вместо юбок — брючки.
Ей нравились мальчики. Почти все, за исключением грязных. Потом она поняла, что и в грязи есть некое очарование. Особенно ей нравился один из мальчиков, только она, стесняясь своих чувств и ощущений, боялась в этом признаться, будучи уверенной, что такой, как она, калеке, не на что рассчитывать. Уж очень он был красив. И такой чистенький. Кудряшки темно-русых, всегда тщательно промытых волос.
Тогда у нее не было подруг, только соседка, крепкая, кровь с молоком, велосипедистка, всегда просившая наклеить пластырь на локоть. Причем — даже тогда, когда никакой явной ссадины не было. Она рассказала соседке про мальчика, а та стала ее гладить и целовать, стала говорить, что мальчики, юноши и мужчины — удивительные уроды, что она, соседка, ее любит и что любовь к ней, к Марине, гонит ее велосипед к финишу, что только ее любовь к Марине помогла взять второе место на двухдневной гонке для девушек, но если Марина ответит ей взаимностью, то на следующей гонке — однодневке, на приз губернатора Московской области, — она обязательно будет первой, ты слышишь? слышишь?
Марина уступила соседке. Превозмогая брезгливость. Ее вело любопытство. У соседки были жесткие руки. И она слишком торопилась. Сама же Марина все делала неторопливо. С расстановкой. Запираясь в ванной. Она потом думала, что если бы они не лежали с соседкой на разложенном диване матери, а пошли бы в ванную, то не было бы того тошнотворного осадка, той почти чесночной отрыжки, которая преследовала Марину, пока она все-таки не добилась от чистенького и кудрявого внимания, пока они не оказались вместе — уже в его квартире, — и их первый опыт просто-таки перевернул и ее и его, настолько, что мальчик, потрясенный близостью, потеряв невинность, заплакал, и ей пришлось его утешать, гладить по кудрявой голове и вытирать густой, резко пахнущий пот, а мать, нашедшая потом в складках дивана волос велосипедистки, устроила Марине безобразную сцену. Называла ее отвратительными словами. Впервые. Возраст, когда многое оказывается впервые, тяжелый возраст.
…Она свернула с шоссе. Еще один поворот и ее машина почти уткнулась бампером в ворота. Да, благосостояние Андрея Ивановича Колонтаева росло, ворота с дистанционным управлением, камера на столбе. Модный архитектор. Умеющий работать. Была, конечно, стартовая площадка, была поддержка, но отказать в талантах Андрею Ивановичу нельзя. Все-таки — архитектурный институт, не МГИМО и не какая-нибудь юридическая академия. В архитектурный еще надо поступить, там еще надо что-то уметь делать. Руками. Ее позиция была и оставалась неизменной — будущее за теми, кто делает, кто умеет делать и делает, остальные пусть учат, пусть управляют, но делатели — основа.
Она опустила стекло, помахала по направлению к камере, ворота открылись. Марина проехала по тщательно расчищенной от снега дорожке к дому. На площадке слева от дома, возле гаража, стоял тяжелый серый джип с фирменным логотипом бюро Андрея Ивановича на передней дверце. Вот такой махиной она как-то пробовала управлять, думала — не справится. Ничего, справилась. А еще на площадке ловко махал лопатой для уборки снега высокий парень с пробивающейся рыжеватой бородой. Наверное, дядя привез с одной из своих строек какого-то Равшана, среди них встречаются рыжие. Куртка парня лежала на капоте джипа. Марина поставила свою машину возле, вышла, забрала из салона букет цветов и сверток с подарком. Парень прервал работу, оперся на черенок лопаты, исподлобья посмотрел на Марину.
— Привет! — сказала ему Марина.
— Здравствуйте, — ответил тот чисто, без акцента. И продолжил работу.
Чуть было не поскользнувшись на успевшей покрыться корочкой льда расчищенной тропинке к дому, Марина поднялась по ступеням к дверям. Взялась за ручку. Дверь была открыта. Она вошла в небольшую прихожую, сбросила накинутую на плечи куртку, постучала сапогами один о другой, плечом открыла дверь из прихожей и про себя отметила, что на вешалках в прихожей что-то многовато одежды. И какой-то странный, с колесиками, предмет в углу. Сложенное инвалидное кресло? Бабушку разбил паралич? А мне ничего не сказали! Так всегда! Так всегда!
Вот тут очки запотели, Марине пришлось приспустить их на кончик носа.
— Доброе утро! — сказала Марина в пространство кухни.
— Доброе утро! — ответила ей неясная тень за столом, поднялась и передала что-то другой тени, у плиты.
— Мариночка! — первая тень приблизилась и Марина узнала бабушку. — Милая моя! Ты помнишь? Да? Ты помнишь!
Да, бабушка забыла, что они говорили сегодня, по телефону. Что Марина ее сегодня поздравляла. Или — делала вид, что забыла. С бабушки станется.
Высокая, худая, прямая как палка. Галина Федоровна раскрыла объятия резким движением, казалось — в ней должно что-то щелкнуть, какой-то шарнир, и, сминая и букет и сверток с подарком, Марину обняла. Марина ощутила исходящую от бабушки смесь запахов, старого тела, прогорклый аромат бабушкиных любимых духов. Бутылочка темно-синего стекла всегда стояла в глубине ее комода. Кажется — “Парижская ночь”. Старая марка, сейчас таких не выпускают, как ей удалось сохранить духи столько лет? Как?
— О, что там у тебя? — Галина Федоровна, поцеловав Марину, ослабила
хватку. — Розы? Мои любимые розы! Они мне весь бок накололи! Давай!
Она забрала у Марины букет, развернула плотную бумагу.
— Желтые! Мой любимый цвет! Спасибо, внучка! — и Галина Федоровна поцеловала Марину еще раз.
Марина протерла очки и повернулась к тени у плиты, оказавшейся молодой круглолицей женщиной с хитрым разрезом полных, ярко накрашенных губ. Вот она, значит, какая, эта Юлия, жена дяди Андрея. Сколько раз Марина сюда приезжала, а увидела впервые. Дядя, наверное, держал свою Юлию взаперти. На руках у круглолицей, перехваченный поперек груди, сучил ножками пускавший слюни ребенок. Судя по голубому комбинезончику — мальчик.
— Вот, Марина, какие дела, — Галина Федоровна вернулась на свое место. –Сидим тут и ждем гренки. Юля мастер по гренкам. Делает их восхитительно. Со взбитым яйцом. Будешь? Юля, сделай и на Мариночку. Садись, садись ко мне поближе. И рассказывай…
Марина подошла к столу. Малыш смотрел на нее огромными сиреневыми глазами.
— Дорогая бабушка! — сказала Марина. — Поздравляю тебя с днем рождения! Желаю тебе здоровья, счастья, чтобы твои дети, внуки… — она посмотрела на малыша, — …и правнуки тебя радовали и давали повод для гордости!
— День рожденья? — встрепенулась Галина Федоровна. — У меня? Сегодня? Не может быть!
Марина раскрыла пакет и вынула из него яркую с кистями шаль.
— Вот, ты будешь сидеть у камина, читать… — она сделала шаг, наклонилась и набросила шаль на плечи Галине Федоровне.
— Какая красота! — с притворным восторгом сказала Юлия. — А мы не знали про день рождения, Галина Федоровна! Да, Митя? Да? Да-да? Не знали?
“Она — не знала? Или не знал Митя?” — подумала Марина.
Галина Федоровна небрежно указала на мальчика пальцем, за сломанный ноготь которого уже зацепилась нитка из подаренной шали.
— Это твой брат, Марина. Двоюродный. Сын твоего дяди Андрея. И — палец чуть двинулся вверх — его милой жены Юлии. Она, как ты можешь догадаться, и держит Митю. А это, милая моя Юлия, моя внучка Марина, дочь моего сына Петра, старшего брата твоего мужа. Вот… — Галина Федоровна пожевала сухими губами, села. — Вот. Кажется и все. Все знакомы. Все ждут гренков!
Марина почувствовала, что ей надо что-то сказать. Как-то порадоваться. Как-то выразить свои чувства.
— Какой красивый мальчик! — сказала она и улыбнулась Юлии.
Юлия поймала ручку с недоумением оглядывающегося по сторонам малыша и помахала ею в сторону Марины. “Вот те на! — подумала Марина. — Брат? И мне ничего не сказали? Ни отец, ни бабушка. Вот так семейка!”
Марина подошла поближе, взяла малыша за горячую, влажную ручку.
— Это ты открыл мне ворота? Ты? Да, братик? — произнесла она с хрипотцой в голосе.
— Он! — подтвердила Галина Федоровна. — Такой шустрый! Весь в отца! Митя как увидел бибику на мониторе, так и сказал — Марина приехала. Сестричка, давно я ее не видал, соскучился, ох и соскучился же я! Верно, Митя?
Митя, извиваясь, старался освободиться из рук Юлии. Скривился, приготовился плакать.
— Садитесь, садитесь, — Юлия небрежно сунула Митю Галине Федоровне. —Вам чай? Кофе? Кофе?
Марина села за стол. И тут же обернулась на звук открывшейся двери. Убиравший снег, потирая руки, входил на кухню, его широкий лоб был покрыт испариной.
— Мне — кофе! И гренков.
Он прошел мимо Галины Федоровны, на ходу вытащил из ее рук Митю, сел на стул, улыбнулся Марине.
— Меня зовут Антон. Мне, как другу Вани, предоставили здесь временно пристанище. А вы кто?
“Так, значит, ты — не привезенный со стройки таджик Равшан, ты, значит, Ванькин друг, — подумала Марина. — Как тут у вас все сложно!” и поднялась со стула.
— А? — Антон смотрел на Марину снизу вверх.
— Я — внучка, — сказала Марина, указывая на Галину Федоровну, которая с печальным выражением лица помешивала ложечкой остывший чай. — Остальное — потом…
Но когда Марина подошла к двери туалета, то увидела спускающегося по лестнице со второго этажа отца. Петр Иванович был в белой рубашке, в бабочке, гладко выбрит и причесан волосок к волоску. Пиджак висел через руку. Отец смотрел на Марину словно не узнавая.
— Здравствуй, папа! — сказала Марина.
— Кофе? — донесся до нее голос Юлии. — Вы будете кофе, Петр Иванович?
Отец спустился с последней ступеньки, взял Марину за локоть, приблизился к ней, потянулся губами к ее щеке. Марина увернулась, освободила локоть.
— Здравствуй, Марина! — громко сказал Петр Иванович и повернулся к Юлии:
— Да, кофе!
Он вышел на середину кухни, остановился, потом повернулся к матери.
— С днем рождения!
— А я думала — все забыли. Только Мариночка помнит. Ты же меня больше всех любишь, да?
— Конечно, — ответила Марина, открывая дверь туалета.
2.
Первым меня поздравил Артемий. Он всегда звонит очень рано. Долго не может заснуть, никакие снотворные не помогают, а просыпается ровно без десяти шесть. И думает, старый дурак, что все уже проснулись. Но звонить начинает только в начале седьмого. Уж за это — спасибо! Я как-то пожаловалась Пете, а Петя, по обыкновению своему хмыкнул, скривился. Пете не понравилось, что я предположила, будто у Артемия болит душа. Будто из-за души своей он полночи не может заснуть, из-за нее, как говорят — бессмертной, просыпается. Она, больная, израненная, будит его. Заставляет открыть глаза и смотреть в предрассветную марь.
Но с Петей иногда совершенно невозможно разговаривать! Или он говорит обидные грубости — мол, Артемий просыпается без десяти шесть потому, что Артемию надо помочиться перед тем, как прослушать гимн. Или на лице его отражаются внутренние его чувства, собеседнику неприятные. Мол, как вы все мне надоели! Мол, какая там у Артемия душа! Нет у Артемия никакой души и не было никогда.
И вообще — вы глупости одни говорите! Мешаете только мне!
Как он тогда становится похож на Ивана! Просто вылитый! Я раньше думала, что Петя, как и отец его, не помнит ни добра, ни хорошего отношения. Потом поняла: еще как помнит, вот только вспоминать не хочет. Те, кто ему сделал что-то хорошее, становятся его врагами. От того, чтобы быть кому-то обязанным, Петю, как и отца его, просто переворачивает.
Ладно, я не в счет, я — мать, мне пусть грубит, пусть гримасы свои демонстрирует, но — другие! Они же не слепые! Неудивительно, что Петя такой одинокий. Друзей нет, с Мариночкой они как чужие, его нынешняя, Анна, совершенно невозможная стерва. Таких обходить надо за три километра, а Петя ею восторгается, дарит подарки, хотел на ней жениться. Хорошо, что она ему отказала. Не знаю почему, даже не спросила, но так была рада, так рада! Не могла сдержаться, Петя это заметил, на меня накричал. Грубо так, при Юлии. Некрасиво!
Ну, конечно, Пете, видимо, с ней хорошо, хорошо в постели. Я не такая ханжа, я наблюдательная, я вижу, у этой Анны такие губы, бедра, такие груди, главное — глаза. Она так смотрит. Так еще прищуривается. Но, думаю, Пете с ней непросто. В той же постели. Конечно, Петя крепкий мужчина, сильный, за собой следящий, бассейн, упражнения, но Анна должна его выматывать. Из нее прямо прет ненасытность. И мне кажется это не очень приличным. Учитесь скрывать свои страсти, деточка, учитесь! Меня все подмывает ей об этом сказать. Скажу, если только представится случай.
Но Артемий, помимо ранних своих пробуждений, обладает еще многими удивительными особенностями. Он иногда такое скажет, что просто не знаешь, как относиться. Вот и сегодня Артемий, после поздравлений и пожеланий, после того, как полчаса — я успела заснуть, проснуться, снова заснуть и слушала потом его в полусне, в тумане каком-то, — рассказывал про свои болезни, сказал для меня нечто совершенно непонятное:
— Передавай привет Катушищеву!
И трубку повесил.
Какому такому Катушищеву? Почему? День рождения у меня, а привет какому-то Катушищеву!
Я почти до девяти часов утра мучилась. Я телевизор включила, но там утренняя субботняя глупость, да детские передачи, в новостях одни семейные новости, про выставку какую-то, про отдых в горах, про климатические катаклизмы. И никакого Катушищева в телевизоре нет. А того, чего нет в телевизоре, того не существует вовсе. Декарт — как любят сейчас некоторые выражаться, — отдыхает. Кто не мыслит, сейчас чувствует себя преотлично. И существует лучше прочих. Но главное — существует лишь видимый. Хорошо еще Юлечка, пришедшая помассировать мне ноги, без этой процедуры я ходить не могу, но и с этой процедурой — с палочкой, только с палочкой, хорошо еще она провела политинформацию, все мне рассказала про Катушищева, меня подготовила, чтобы я не выглядела полной дурой, когда речь зайдет об этом Катушищеве, или когда я сама, чтобы показать осведомленность и соответствие современному положению вещей, сама что-нибудь о нем не скажу. И этому Катушищеву — передать привет! Какая глупость!
Но я успела втиснуть, в маленький зазор, между жалобами Артемия на здоровье, на плохой стул, сердцебиение, черных мушек, пляшущих у него в глазах, и приветом этому Катушищеву, успела втиснуть просьбу поучаствовать, помочь Ванечке. Он же какой-то потерянный. Внутри. Так — веселый, крепкий мальчик, а чувствуется — внутри у него что-то расстроено.
Артемий, как обычно, ничего не сказал, ничего не ответил. Он все принимает к сведению. Все накапливает. Потом — вдруг проявляется и говорит: “А помнишь ты меня просила? Так вот, я позвонил Иванову, я поговорил с Петровым… Просьба твоя выполнена!” Докладывает.
Конечно, Ванечка взрослый уже человек, конечно, у него есть отец. Но Андрюша — поразительная тюха. Как он там управляет своим бюро, как ведет дела — мне совершенно непонятно. Андрюша может Ванечку поддержать материально, но он даже не думает, что его надо свести с влиятельными людьми, помочь в плане карьеры. А он собирается свести Ванечку со своими заказчиками. Так они все сплошное ворье. Они могут так поспособствовать, что рад не будешь.
А Ванечка уже успел сказать, что собирается в Судан. В провинцию Даффур. По линии какого-то фотографического агентства. Или какой-то гуманитарной организации. Тут я путаюсь. Господи, опять эта Африка! Там, в Судане, какие-то злые исламисты. Да еще черные-черные. Нет, кровь у всех красная, все люди есть люди, но некоторые сочетания вызывают у меня тревогу. Я начинаю волноваться. Перед моим взором проходят какие-то картины. Не самые приятные, не самые. И все время я думаю — Ванечка будет бегать под пулями со своим фотоаппаратом, а сытые мужики будут сидеть по парижам да лондонам, его фотографии рассматривать. Показывать своим женам, те будут ужасаться, выписывать будут чеки. А деньги эти потом будут разворовывать. Я хоть сумасшедшая, но что с деньгами происходит, представляю. Правда, стоит мне об этом сказать, все начинают переглядываться.
Единственный, кто меня понимает, кто выслушивает и не кривится в недоумении, так это Ванечкин приятель, этот, которого он притащил в наш дом, поселил и носится с ним. Ванечка в рот ему заглядывает. Поддакивает. Обрезчиков — “а”! — Ваня тут же — “бэ! бэ! бэ!” Прямо барашек какой-то! Неужели никто, кроме меня, этого не замечает? Видимо — никто.
Вот все сидят за столом, мои сыновья, Мариночка, Юлия, наконец-то забравшая у Обрезчикова Митеньку, и все слушают его разглагольствования. У него на каждое чужое слово находится два своих. Я, например, пересказала свой утренний разговор с Артемием, сказала, что Артемий просил передать привет Катушищеву, а Иван сразу и говорит:
— Ему наши приветы без толку. Он в бессознательном состоянии. Лежит в специальной ожоговой капсуле, будут делать пересадку кожи, да случай, кажется, фатальный. Более восьмидесяти процентов тела обожжено.
Ну, как всегда выясняется, что все всё знают, одна я ничего не знаю. Как говорил один из моих любимых литературных героев, мне никогда ничего не рассказывают.
И тут мне сообщают, что Катушищев вовсе не банкир, разыскиваемый за неуплату налогов и мошенничество с вкладами — Юлия всегда все напутает! у нее в голове просто черт знает что творится! — а перебежчик. Ну, совсем как в старые добрые времена. Бывший сотрудник органов, который где-то в чем-то замарался, а отмываться решил на Западе. Точнее — в Лондоне, и там с ним случилась неприятность: только-только въехал в новый особняк, как в особняке начался пожар, Катушищев бросился тушить, но делал это неудачно и теперь он при смерти.
И тут Петя мой вдруг на Обрезчикова взъелся. Может быть, потому, что хотел и дальше обсуждать Катушищева, а Антон с этой темы соскользнул, заговорил о присяге вообще и об ответственности, ею налагаемой.
Меня от подобного подташнивало всегда, мне еще Иван этими присягами и долгом жизнь корежил, но я сидела и помалкивала. Как тогда, в разговорах с Иваном, так и за столом, за моим, между прочим столом, за которым собрались по поводу моего дня рождения, а не просто языком потрепать. Впрочем, я так могу молчать, что у всех прочих на душе кошки гадят. Я поглядывала то на одного, то на другого, и слушала. А они уже говорили об ответственности вообще. Показывали друг другу свою осведомленность.
— Современные технологии если не сняли ответственность как таковую, то во всяком случае изменили ее смысл, — говорил Антон, говорил с таким видом, словно он и придумал все эти современные технологии. — Переход в виртуальность стал ударом по ответственности. И ответственность тоже стала виртуальной…
— У всего есть мера, — перебил его Петр. — У ответственности — тоже. Даже у виртуальной. Главное — как раз эта мера, а не ответственность сама по себе!
— У виртуальной и мера виртуальная… — у этого Обрезчикова такая ироничная улыбочка, губы у него растягиваются, но кончики загибаются книзу и собеседник — мой Петя-то обязательно! — должен чувствовать, что к нему относятся свысока. — А у того, что можно пощупать руками, мера реальная. Грампластинка виниловая — вот да, реальная мера. С нее сдувают реальную пыль. Пыль, от которой чихают. А с файла в формате мр3 пыль при всем желании сдуть нельзя. Вот вы, Петр Иванович, кажется, мне Иван рассказывал, обладаете солидной коллекцией пластинок. Джанис Джоплин. Битлз. Родные, как принято говорить, диски, в фирменных конвертах. И вы с ней носитесь как с каким-то достоянием. Но теперь можно скачать все из Сети и не париться на ритуалах. Не понравилась музыка — есть кнопка “delete”. И места никакого не занимает.
— Так вам что не нравится? Ритуалы? Но ритуалы вырастают из идей, а в вашей Сети никаких идей нет. Кроме идеи самой Сети.
— Мне не нравится, когда нечто занимает место, ему уже не принадлежащее. А идеи вообще ничто, — Обрезчиков небрежным кивком поблагодарил Юлию, которая подливала всем чай и, по своему обыкновению, наполнила — что за дурацкая привычка! — чашки до краев. — Идеи это отмазка.
— Отмазка? Идеи помогают человеку выжить! Наши идеи…
Вот сейчас Петя и получит!
— Ваши идеи — одно бла-бла-бла! — Обрезчиков словно прочитал мои
мысли. — И потом мы не выживаем. Мы живем. И — растем.
— Пора бы уже вырасти.
— Расти можно до самой смерти.
— Которая вас всех и скосит!
— Она и вас скосит. И потом — как нас скосить, если мы объединяем всех? Мы же объединены не идеями.
— Чем же тогда, позвольте узнать?
— Общим вкусом, общим отношением к жизни. К жизни здесь и сейчас, а не к будущей или к прошлой. Поэтому среди нас такие разные люди. Кто-то в кипе, кто-то в чалме, кто-то в бандане. Кто-то лижет задницу большому начальству и за счет этого сделал себе имя и состояние. Кто-то — сам начальство или, во всяком случае, сын или дочь большого начальника. Нам ничто не мешает, у нас нет ваших предрассудков.
— Хорошо, но принципы свободы, ради которых мы столько сделали…
— Не хочу никого обидеть, но и это — пустое, — Обрезчиков отхлебнул чаю, обжегся, облизнул губы. — Нам не нужна эта декларативная свобода. Если нам что-то запретят, мы просто будем делать другое. Вот только одно очень важное обстоятельство — нам никогда не запретят делать то, что приносит деньги. А мы преимущественно занимаемся именно этим.
— Ваши виртуальные бизнесы можно отнять.
— Мы придумаем что-то другое. Мы всегда впереди паровоза. Мы курочки, несущие золотые яйца. Мы всегда нужны. А вы… Вы свое отслужили. Отработанный материал!
Я думала, что Петя после таких слов сломается. Перейдет на крик. Он же — нечто в нем новое для меня открылось — научился держать удар.
— Ладно, пусть отработанный, — сказал Петя. — Но на чем вы делаете деньги? Деньги у вас тоже виртуальные?
— Зачем же? Очень даже реальные. Вот, например, за хорошую оплату я пишу дневники для всяких там “звезд” и “звездочек”. Я и сам писал для них, придумывая события и подробности, но большей частью мне что-то сообщали, я это обрабатывал. Или же — что случалось редко — редактировал их записи. Я вот как-то помогал одной бизнес-вумен вести блог, — Антон как-то по-детски хихикнул, — от ее имени вступил в полемику на форуме, там ее, то есть — меня, обидели, даже оскорбили, и я ужасно переживал. Виртуальный персонаж почти начал жить в моем теле, я даже поймал себя на том, что иногда говорю о себе как о женщине.
— Здорово! — расхохоталась Марина.
— Не то слово! Мне даже хотелось царапаться!
— А я люблю читать вип-блоги, — сказала Марина. — Этакий парад понтов.
— Да, там можно ничего практически не писать, а вас все равно читают. Напишешь — ах, мне нездоровится, а тут же сотни френдов — что случилось, дорогая вы наша? Не болейте! Вы нам дороги!
— Вы просто издеваетесь над людьми и без зазрения совести говорите об
этом, — пожал плечами Петр. — Раньше такого стыдились.
— Все всегда используют человеческие слабости. Люди хотят, чтобы их использовали. Они за это платят деньги.
— Но ведь насколько мне известно, услуги Интернет-дневников бесплатны. Или платят там лишь за сервис и немного.
— А платные услуги по размещению пиара и рекламы? Бывает, платят по четыреста—пятьсот баксов за пост. Или за пиар чьей-либо кандидатуры на выборы? И потом, платные аккаунты стоят минимум полмиллиона в год, плюс реклама, вот и считайте.
— Но я все равно не понимаю — зачем мне читать эти чужие дневники? Будто заглядываю в замочную скважину…
— Это возможность пощупать чужие эмоции. Пользователи сайтов — актеры, Сеть — сцена. И все значительно сложнее и, одновременно, проще. По сути, популярный пользователь не несет информацию. Он как бы запускает новостные вирусы, а разносят пользователи. Читатели. Информация начинает свою самостоятельную жизнь, причем разносчик и не подозревает, что является разносчиком.
Все помолчали. Андрей, до этого момента молчавший, зевнул и сказал:
— Как я отстал от жизни! Мои молодые сотрудницы так работают с архитектурными программами, что я решил тоже подключиться. Так выяснилось, что надо идти на курсы! Записался.
— Ну, я теперь тебя и вовсе не буду видеть, — сказала Юлия.
— Это еще полбеды, лапочка моя! Если ты получаешь свидетельство по программе Аутодеск, то каждый год должен его подтверждать. У них идут обновления, и без специальных курсов повышения квалификации…
— А я согласна, что в этой Сети есть что-то неприятное, — вдруг сказала Марина. — И могу сказать, что зарабатывание на блогах это использование общей ущербности. И тупости. На желании молчавшей целый день офисной плесени высказаться. При полнейшем ее равнодушии к реальным проблемам. Единственное, что всех там волнует, — собственная задница. Как пожрать да потрахаться.
— Марина!
— Бабушка! Регулярность и гигиена секса — вот что по сути главное, — продолжила моя внучка. — Сеть нечто вроде чистки зубов. Но главное — дистанция. Между образом и реалом. И ни в коем случае сказать что-то всерьез. А вдруг высмеют?
— А вы попробуйте, — Обрезчиков залез своей ложечкой в вазу с вареньем, пронес ложечку назад, не дав готовой упасть на скатерть капле сорваться с ложечки, подцепил каплю языком, точно ящерица из фильма БиБиСи. — Вдруг отнесутся с пониманием, а?
— Не отнесутся, — отмахнулась Марина. — И вообще все эти современные технологии утягивают в средневековье. В новое средневековье. Там человек наконец займет свое место. Маленькое и незаметное. В общей серой массе.
— Охо! Круто! — сказал Обрезчиков, поглядывая на Марину с некоторым даже испугом.
Не он один. Все как-то напряглись. Марина, за то время, пока я ее не видела, прямо-таки нахваталась чего-то нового. Средневековье какое-то. Я об этом когда-то читала, у Бердяева. Ничего не помню, что там этот Бердяев писал, но о чем — помню. Это обычное дело. Мой любимый роман, это роман про молодого человека, убившего топором старушку. Криминальный боевик, одним словом. Нормальный человек это из него и вынесет. Правда, нормальный бросит чтение практически сразу. Все уже известно, кто убил, почему убил. Никакой интриги. Никакой! Интрига возникает, когда есть тайна. И если Артемий просил передать привет Катушищеву, значит, в том, что Катушищев обгорел как головешка, есть тайна.
— А его не подожгли? — спросила я.
— Кого? — повернулся ко мне Петя.
— Катушищева! Не подпалили?
Петя только собрался мне ответить, как Обрезчиков потянулся к своему бокалу.
— Ну, за Галину Федоровну! Галина Федоровна…
— Да-да-да! — словно проснулся Андрей, вскочил и тоже взял бокал:
— Дорогая мама!
3.
Петр Иванович ловил брошенные искоса взгляды Марины. Ему хотелось поговорить с дочерью, да мешали брат, Юлия, мать, племянник и этот настырный, разглагольствующий Обрезчиков. Обрезчиков занимал его место, играл роль главного за столом, а слушая то, о чем говорил Обрезчиков, Петр Иванович узнавал самого себя, свои приемы: набор прописных истин, чужих наблюдений, ходульных анекдотов. Но Петр Иванович не мог не признать и особенности Обрезчикова: тот говорил с вниманием к собеседнику, не выказывал, как Петр Иванович, своего превосходства. Не был ироничен. Петр Иванович уже почти завидовал Обрезчикову. Еще немного, и он бы отнесся к нему с симпатией, но ее перечеркивало то, как Обрезчиков смотрел на Марину: “И ты, хромоножка, туда же! — читалось в его чертах. — Не лучше ли тебе заняться своей личной жизнью и не рассуждать о новом средневековье?”
И Петр Иванович не понимал — почему он должен терпеть за семейным столом этого совершенно чужого, неприятного человека? При том что остальным Обрезчиков даже нравился. Во всяком случае — матери. Ее всегда интересовали проходимцы: в самом низком, пустом человеке она стремилась найти какие-то благородные черты. Пусть подонок, но какие у него чувственные руки! Пусть он хочет сесть нам на шею, но с каким изяществом он ест торт! А на Марину смотрела с выражением, будто Марина тарабанила выученный урок. Впрочем, что-то от выученного урока в словах Марины и в самом деле было. Вечная отличница. Вечное стремление быть первой. Из-за этого она оставила прежнюю специальность, вела пропагандистскую работу в карликовой, недавно возникшей партии. Мнила себя знатоком политтехнологий. Петр Иванович знал этих горе-политиков. На них, кажется, одно время работал и Вадик, но Вадик соскочил, а Марина, наивная, неопытная, еще трепыхалась. Вкладывала душу.
— Я, знаете ли, давно не был в России, — услышал Петр Иванович слова Обрезчикова и, зажмурившись, прогнал неприятные мысли. — И заметил одну, прежде незамеченную мной особенность наших людей…
— Какую же? — спросила Марина.
— “Я не делаю того, что хочу”, — говорят они. И складывается впечатление, будто их что-то стесняет.
— Стесняет? А как следовало бы им говорить?
— “Не делаю того, что могу”, — Обрезчиков смотрел на Марину насмешливо, с чувством превосходства. — И это было бы искренне. Я вот хочу быть председателем совета директоров Дженерал дейнамикс и не делаю этого. Бред же! А вот моя специальность, определяющая половину моих умений, мною не используется. Того, что умею, я не делаю. Так и прочие…
— А позвольте поинтересоваться… — лениво, но с глубинным напряжением произнес Петр Иванович. — Позвольте поинтересоваться — какова эта ваша специальность? Чем бы вы могли заниматься, подтвердив свое занятие документом? На что у вас есть диплом? Лицензия?
— Вы как-то сложно выражаетесь, — улыбнулся Обрезчиков. — Но ответ простой и ожидаемый: у меня диплом врача. Я закончил медицинский институт. Вот только по специальности не работал.
— Так вы врач? Не писатель? Не философ? Не брокер? Не бизнесмен? Значит, пошли по стопам отца? Мне казалось, что вы, в соответствии с веяниями времени, ландшафтный дизайнер.
— Чем тебе ландшафтные дизайнеры так насолили? — вступил в разговор Андрей Иванович.
— Насолили? — удивился Петр Иванович.
— Ну да! Твоя интонация была презрительной — ландшафтный дизайнер! Словно они неучи, бездельники. У меня в бюро есть ландшафтный дизайнер…
— Это Петр Иванович думал меня уколоть, — вставил Обрезчиков.
— Вовсе никого я уколоть не собирался, — Петр Иванович, словно от изжоги, сморщился. — Врач — достойная, серьезная профессия, испорченная у нас диким капитализмом, взятками и прочим, о чем говорить сейчас бессмысленно. А вот этих дизайнеров готовят за три месяца, из бездарных и наглых девок.
— Ну вот, а говорите, что уколоть не собирались! — миролюбиво рассмеялся Обрезчиков. — По вашему, получается, что я в чем-то похож на этих наглых и бездарных девок. Тоже — наглый, бездарный?
Андрей Иванович хлопнул ладонью по столу.
— Замолчи, Антон! Немедленно! Петр! Хватит! Что это вы тут устраиваете?
Обрезчиков, к которому Андрей Иванович впервые обратился на “ты”, сначала открыл было рот, покраснел, а потом вновь улыбнулся.
— Простите меня, — обратился он к Петру Ивановичу. — Что-то я забылся.
— И вы меня простите! — ответил Петр Иванович, удивленной реакцией младшего брата, его неожиданной резкостью. — Но должен заметить…
— Петя! Ну, прекрати! — сказал Андрей Иванович.
— Папа! — сказала Марина и Петр Иванович посмотрел на нее с благодарностью.
— Дядька! Да ладно тебе! — сказал Иван.
— Да вы же не знаете, что я хотел сказать! Я хотел признать правоту… э-э-э… Антона, — в подтверждение правдивости своих слов Петр Иванович даже привстал с места, даже — чуть поклонился Обрезчикову. — Он верно отметил важную особенность нашего менталитета. Верно сказал, что от слов зависит действие. В словах же у нас все тонет. Сказать “не делаю того, что хочу!” — значит выдать себе индульгенцию, значит получить оправдание…
— Вот-вот! Спасибо, Петр Иванович, за поддержку! — обрадовался Обрезчиков. — Вы точно уловили мою мысль. Есть еще одна особенность…
— Какая? — усмехнулась Марина. — Впрочем, что бы вы ни сказали, вы просто треплетесь. Никакого практического вывода из ваших наблюдений быть не может.
— А всегда должен быть практический вывод? — спросил Иван. — Ты, сестричка, не особо сильна в практике.
Марина собралась было ответить Ивану, но промолчала, отпила глоток чая, обожглась, закашлялась.
— Зачем нам какие-то выводы, если мы пьем чай с вареньем и наслаждаемся этим великолепным коньяком? — улыбнулся всем сразу Обрезчиков. — Ну, пусть я треплюсь, но некоторые вещи я говорю всерьез. Вот, например, я навестил своего приятеля, — он повернулся к Ивану, — ты его не знаешь… не буду называть кто это, довольно известная фигура. Ушедший в чистый бизнес политик…
Петр Иванович расхохотался.
— Я сказал что-то смешное? — спросил Обрезчиков.
— Звучит смешно — ушедший в чистый бизнес. Само словосочетание “чистый бизнес” настоящий оксюморон. Но — продолжайте, продолжайте…
— Построил себе он особнячок. Не в обиду вам будет сказано, Андрей Иванович, — покрупней вашего дома, покрупней. А был почти что радикалом. Утверждал принципы справедливости, ходил с Че Геварой на груди. Я его спрашиваю: “А как же принципы?” А он мне — “Если стараться жить согласно со своими принципами, куда бы это меня завело? Ведь тут предела нет!”
Галина Федоровна оглядела всех, пожала плечами.
— Я не понимаю! — она взялась за ножку рюмки. — Хоть мне и не наливают, но я хочу выпить за своих внучат. И внучек. За Ванечку, за Мариночку…
Юлия с готовностью надула губы.
— За Митеньку…
Юлия расслабилась, выдохнула, взяла бутылку и вытащила пробку.
— Давайте я вам налью, Галина Федоровна!
— Да уж, налей! Мне всегда говорили, что алкоголь мне вреден, — Галина Федоровна дрожащей рукой подняла рюмку и смотрела, как она наполняется. — А я так люблю выпить! Спиртное — самое лучшее изобретение человечества. Говорят, спирт впервые получили арабы. Использовали его в качестве лекарства. А христиане украли секрет и начали делать водку. И напиваться до скотского состояния.
— Да, бабушка, это очень плохо, — сказал Иван.
— Я так не считаю, — Галина Федоровна пожала плечами. — Напиваться как раз и нужно до скотского состояния. Иначе зачем пить? Ваш отец, — она ткнула пальцем сначала в Андрея Ивановича, потом — в Петра Ивановича, — мог выпить очень много и никогда не пьянел. А смысл? Если бы он пил что-то вкусное, что можно смаковать. Нет, он глушил водку. Переводил продукт. Понятное дело, у него была такая профессия, он должен был, напоив кого-то, сам оставаться трезвым. Чтобы выведать секреты. Но это профессиональное умение, к тому питию, которым мы занимаемся, никакого отношения не имеет. Все должно иметь свое последствие, причем последствие — ожидаемое. Если человек выпивает стакан водки — бр-р-р! какая гадость! — то он должен опьянеть именно на стакан водки. Скажем — развеселиться. Или, наоборот, стать грустным. Плакать, например. Я помню, как ваш отец, — Галина Федоровна снова ткнула пальцем в сыновей, только теперь сначала в Петра Ивановича, потом — в Андрея Ивановича, — однажды выпивал с Артемием. Тот приехал его навестить после, после… Не помню, после чего, но приехал. Они сварили пельмени, нарезали огурцы, вытащили из холодильника водку. Когда я пришла, между прочим — с вами, то они смотрели хоккей. Оба такие красные. И совершенно трезвые. А выпили по две бутылки. Хорошей водки, тогда была такая, называлась “Посольская”, продавалась в сороковой секции ГУМа, у нас был пропуск…
— Мама, — попытался вставить слово Петр Иванович. — Мама, я тоже хочу выпить за тебя…
— А ты меня не перебивай, — Галина Федоровна отпила полрюмки коньяку и потянулась к тарелочке с нарезанным лимоном. — Вот тоже, советская мода. Коньяк, лимон. Хорошо еще что мы не рыгаем от жирного шашлыка. Ладно, простите, я заговорилась. Антон, вы нам все-таки лучше расскажите про этого ужасного Катушищева. Зачем он сидит в Лондоне и публикует про нас всякие провокационные статьи.
— Про вас?— Обрезчиков отнял от губ рюмку.
— Ну что вы такой непонятливый! Про Россию! Про нашу здесь жизнь! Он фильмы там какие-то снимает, суетится. Расскажите!
— Но ведь Иван уже сказал, — Обрезчиков заел коньяк мармеладом, вытер губы салфеткой. — Пожар. Больница. Он при смерти. Состояние почти безнадежное…
— Вот! Вот! — Галина Федоровна резко поставила рюмку на стол, рюмка опрокинулась, остатки коньяка вылились на скатерть. — А я уверена, что Катушищев ваш был… Что там пьют, в Англии? Виски? Да? Виски, я знаю. Черчилль пил виски. Так ваш Катушищев был пьян! Иначе бы вызвал пожарных, иначе бы…
— Говорят, он вообще не пил спиртного, — сказал Иван.
— Врут! — Галина Федоровна схватила упавшую рюмку, поставила, но рюмка вновь упала. — Ваш Катушищев…
— Галина Федоровна! — Обрезчиков подлил в рюмку коньяка. — Ну почему же Катушищев мой?
— А чей же? Или ваш, или — Ивана. Вы у нас тут англичане. Только вы! Не Андрюша же! И не Петенька! Андрей! Тебе что, не нравится, что я говорю?
— Нравится, мама, очень нравится!
Более всего Андрей Иванович не любил выяснять отношения. Это вызывало у него головную боль, раздражение. Не любил, когда это делали другие. Бессмысленно это было. И — пошло. Что толку рассуждать о власти, иерархиях, о новом средневековье. И — не место. Да об этих вещах вообще говорить бессмысленно. В другом месте — тоже. А еще — Марина подключилась. Тоже мне, молодой политик. Ей бы выйти замуж. А то ведь от сигарет и политических дебатов пожухнут щечки, потухнут глазки, а хромота-то останется. Как же не повезло девчонке! Вот ведь несчастье!
В детстве, когда Петр спорил с матерью, когда Петр что-то доказывал отцу, Андрей обычно старался как-то незаметно проскользнуть мимо, утечь к себе, в свой уголок, где его ждал уже лист бумаги, тонко заточенный карандаш. Он рисовал беспрерывно, чертил или клеил свой бумажный город. Укутывал его несколькими слоями карандашной кальки, высоко подняв над головой, ехал в троллейбусе до метро, как официант с экзотическим блюдом для дорогого гостя, держал свой город на одной руке, другой вытаскивал изо рта заранее положенный за щеку пятак и проходил турникет на станции метро. На странного, углубленного в себя, слишком для своих лет самостоятельного мальчика оглядывались. Он же смотрел в одну точку.
Сначала он возил макеты в кружок Дворца пионеров, потом в архитектурный институт, где шел прямиком к проректору по науке, просил секретаршу доложить. Проректор удивлялся, но позволял снять кальку, и его проректорскому взору представало будущее. Проректор просил секретаршу принести чаю и конфет. Они пили чай, беседовали, и проректор восхищался фантазиями маленького в сущности мальчика. Но оказалось, что в реальной, взрослой жизни им нет места. Пока не появился Катушищев, чей заказ позволил впоследствии отказаться от текучки, заняться проектированием загородных домов и городских вилл. Через Катушищева пришли хорошие деньги. И — связи.
Катушищева порекомендовал Артемий Филиппович. Собственно, не Катушищева, а организацию, представителем которой Катушищев номинально являлся. Но пока бюро еще работало над проектом, Катушищев направил к Андрею Ивановичу еще многих. Которым конечно же надо было построить не здание под офис и не промышленное здание. Дачку, загородный домик. Так почему-то выражались многие. Домик площадью под четыреста квадратных метров, дачка под семьсот. Уменьшительные суффиксы придавали заказам особый оттенок. Проект для Катушищева готовил Андрей Иванович, единолично. Разве что привлек конструкторов из проектного института, специалиста-электрика, да еще нескольких людей, оттуда же. С присланными Катушищевым заказчиками работал Лазарь Маркович.
Но Катушищев — Катушищевым, а мама в последнее время стала совсем странной. С ней становилось все труднее и труднее. Одна и та же мысль, раз поселившаяся в ее голове, крутилась там безостановочно. И находила каждый раз новый выход, причем — каждый раз неожиданный. С этим же Катушищевым Галина Федоровна всех просто утомила. Требовала, чтобы ей подробно объяснили и кто он, и с кем он дружит, и почему он болен. Говорила, что ей его жалко. “Но он же человек!” — говорила она и кривила губы, как ей казалось, в доброй улыбке, а заснула, нижняя челюсть клацнула, изо рта почти выскочил протез. Марина засунула протез обратно, потом вытащила его, положила в подставленный Юлией стакан, они отвели с трудом переставлявшую ноги Галину Федоровну наверх, уложили в постель.
Андрей Иванович сидел и думал, что Обрезчиков, утверждающий, будто нет никакого конфликта поколений, отцов и детей, дедов и внуков, ошибается. Он выдавал желаемое за действительное, говорил, будто конфликт теперь между косным и передовым, между формализованным и свободным, между имеющими доступ к информации и такого доступа лишенными. Что возраст теперь не важен. Важны внутренние связи, причем внутри сообщества практически никто друг друга как реального человека не знает, у всех лишь свои ячейки в паутине, свои ники, свои места в Сети. Это было неверно! Как раз сейчас, в это время, когда начался весь этот взлет технологий, когда виртуальные связи вроде бы перекрыли связи реальные, главную силу и значение приобрела сила физическая, реальная. Сила кулака становилась вновь настоящей силой. Сила мужская, сила самца. Он боялся своего возраста, когда встретил Юлию. Он не верил, что она может оказаться его. Он мог ее купить.
Но — завоевать? Покорить? А он — покорил. Своей силой, своим мужским умением. Своей лаской и добротой. Он оказался сильнее всех ее приятелей, всех ее мужчин. Она захотела родить именно от него. Вот что определяло — от него!
И именно в этот момент Андрей Иванович поймал взгляд жены. Юлия стояла на балконе и — так ему показалось — звала его. Марина же спускалась по лестнице.
Он поднялся на второй этаж. Юлия не стала его дожидаться. Сверху, с балкона, Андрей Иванович посмотрел вниз. Иван о чем-то спрашивал Марину. Петр и Обрезчиков продолжали спорить. Андрей Иванович зевнул, пошел по коридору.
За дверью детской закапризничал Митенька. Андрей Иванович подумал, что Юлия совершенно вымоталась, что ее нежелание пригласить няньку по меньшей мере непонятно. А еще он подумал, что Юлия очень изменилась с рождением сына. Она стала совсем иной. Округлилась, глаза ее стали еще более голубыми, более чистыми. Куда-то постепенно ушло ее чувство юмора. Она стала слишком во многом напоминать Машеньку. Как и Машенька, начала отслеживать, тепло ли он одет. Вот и вчера выскочила на крыльцо, заставила снять любимый мягкий кашемировый шарф, повязала новый, шерстяной, колючий. Оказывается, его прислала специально для Андрея Ивановича Юлина мама. Все повторяется, все-все! Когда-то шарф присылала Машенькина мама. Вот только Юлия держит его — если такое возможно! — крепче Машеньки. Андрею Ивановичу даже представилось, что в руках у Юлии сосредоточена огромная сила, что если она его сдавит, то ребра его треснут, из горла пойдет кровь.
Раскрылся темный проем двери детской, Юлия выскользнула в коридор, на цыпочках — какая она соблазнительная! — прошла несколько шагов, приблизилась вплотную, обняла Андрея Ивановича за шею, поцеловала, отстранилась.
— Спит? — спросил Андрей Иванович.
— Спит…
— Пошли вниз? Иван собирался приготовить жженку.
Юлия вздохнула, Андрей Иванович почувствовал, что она пахнет, да-да, пахнет как Машенька, молоком, хлебом, как-то солоновато и сладко.
— Я бы пошла с тобой в спальню… — сказала она, ткнула пальчиком ему в грудь, словно подтверждая — именно с ним, именно сейчас.
— Неудобно, Юлия, и потом — все сразу поймут, куда мы пошли и чем занимаемся.
— И пусть! Я специально буду кричать! И лучше пойти в спальню, чем слушать ту чепуху, что они там городят. У меня просто голова раскалывается.
— Да, это верно. Но мы же все равно потом…
— После этой жженки я буду никакая. И потом ее без нас готовить не будут. И потом зачем ее готовить на шесть человек? Надо было пригласить толпу гостей, а для шестерых готовить жженку… Ну, поцелуй меня, ну?! — она притянула его к себе. — А! Ты хочешь! — ее пальцы зацепились за пряжку ремня. — Хочешь и придумываешь отговорки! Смешной!
Андрей Иванович поцеловал. Ее запах пьянил. Ее пальцы не могли справиться с пряжкой. Он помог. Ее пальцы были горячими и нежными, ногти — кололи.
Иди сюда! — сказала Юлия. — Иди! — и потянула его за собой.
Андрей Иванович не мог не подчиниться.
4.
— Что с моим дядькой? — спросил Иван. — Он на тебя волком смотрит. Из-за Марины?
— Тут другое. У твоего дяди есть одна знакомая, Анна. Из-за нее.
— Ну, ты даешь! Анна? Я ничего про нее не знаю. А ты-то откуда?
— Сетевые дела. Познакомились в одном форуме. Списались. Ей был нужен человек, который бы делал дневник. Я сделал, довел число фрэндов до четырех с половиной тысяч. У нее — слава, у меня — деньги.
— Хорошо платит?
— Жадная. Поэтому мне и надо было ее обаять. В реале. Может, помягчает. Когда я собрался в Москву, я ей написал, она предложила встретиться. И мы встретились. Откуда мне было знать, что в этот же вечер твой дядя собирался тоже с ней встретиться? И я не виноват, что она на встречу ко мне приехала, оставив твоего дядю в каком-то ресторане. Он — удивительный зануда. Ему никто не объяснял, что занудство самый страшный грех?
— Вот ты ему и объясни!
— Еще чего! Хотя могу. Если только он будет сидеть спокойно, не перебивать и заплатит.
— Какая у тебя ставка за занятие?
— Возьму недорого. Евро сто пятьдесят — час.
— Ого!
— Обычно я беру в три раза больше. Я дорогой лектор.
Обрезчиков свел руки за затылком, сцепил пальцы, чуть прогнулся. Перед ним, на угловом столике, стоял ноутбук, который он закрыл, лишь только Иван вошел в его комнату.
Теперь Иван сидел на уголке дивана. Ему было неловко. Неловко из-за того, что он зашел в комнату Антона не постучав. Неловко из-за того, что, отправившись звать на приготовление жженки отца и Юлию, он не догадался поиски прекратить сразу, как только обнаружил мирно спящего в своей кроватке братишку. Ему надо было спуститься вниз, а он потянулся к ручке соседней с детской двери. Чтобы закрыть ее, надо было убрать лежащую на пороге отцовскую кожаную туфлю. Он нагнулся, толкнул туфлю в комнату и, распрямляясь, увидел в полутемноте опершуюся локтями на кровать Юлию. Юлия, издавая мелодичный негромкий стон, чуть сгибала казавшиеся молочно-белыми ноги, подчиняясь ритму, заданному стоявшим за нею отцом.
— Ты какой-то не такой! — сказал Обрезчиков. — Дядя, пользуясь тем, что меня под рукой не оказалось, устроил допрос с пристрастием? Чем вы живете, молодые люди, каковы ваши устремления, идеалы? Да? И теперь в одиночестве переваривает твои невнятные ответы?
— Типа того…
— Или ты, решив увильнуть от ответа, пошел позвать своего отца с его милой женушкой и застал их за торопливым совокуплением? В тебе заговорили комплексы? Хотя нет, тут не место для фрейдистской мутотени…
— Прекрати, пожалуйста, — поморщился Иван.
— Учти, по правилам львиного прайда, если ты отобьешь Юлию, тебе придется убить брата. Чтобы потом начать Юлию брюхатить самому. Или ты не лев?
— Я не лев.
— Да, я заметил. Но ты и не травоядное. Ты всеяден, как медведь. Впрочем, твой отец отличный малый! Его никак не ухватишь. Не подцепишь. Они и в самом деле трахались?
Иван кивнул.
— Йес! Я так и знал! — Обрезчиков потряс высоко поднятыми вверх руками. — Вот как надо! Есть свободная минута — отдай ее природе! Но, скажу тебе честно, Юлии по части сексуальности куда до Марины!.. А наблюдать за трахающимися забавно, за трахающимися родственниками и знакомыми вдвойне, застать за этим делом отца и мачеху — вообще что-то библейское… Я вот со своим отцом как-то ездил на рыбалку. Давно, лет десять назад, когда он еще был не пластическим хирургом, а обыкновенным гинекологом. Жили в палатке, познакомились с хорошими девочками, рыбачки, представь, этакие штучки с удочками, в шляпках, так он взял себе ту, что помоложе, мне досталась что постарше, и мы в одной, двухместной палатке… Мне только пришлось дать слово — мать ничего не узнает. Девочки были в восторге!
Иван пожал плечами.
— Идем вниз?
— Пошли, — сказал Обрезчиков, — вот только машину выключу…
Обрезчиков раскрыл ноутбук, и Иван увидел, как на вспыхнувшем экране показались окна с котировками акций.
— Ты в самом деле играешь на бирже? — спросил Иван. — Мне казалось, что ты просто шутил, там, в аэропорту, когда предлагал мне пари. А у меня вся эта хренота вызывает тоску. Надо столько запомнить!
— Когда играешь на чужие деньги, все кажется легче. К тому же помнит машина. Ты только принимаешь решения. Впрочем, тебя к ним подталкивает тоже машина.
— Ты играешь на чужие?
— Откуда у меня свои? Бизнеса нет, наследства нет, отец мой скуп. Черт, я даже не могу подобрать сравнение! Он удавится за рубль, но сначала всех вокруг передавит. Все, что я заработал за последнее время, я заработал на чужих деньгах. А до этого чуть было не стал кардером1 .
— Кардеры долго не живут.
— Если работать в команде, тебя и прикроют, и лечь на дно помогут. Только у меня наследственное уважение к законам. Я не испугался, мне все это показалось лишенным драйва. Слишком технологичным. И я уже собирался поехать домой, но тут мне перепадает одна работа, вместе с одним дизайнером сделать сайт для дочки олигарха, решившей, будто она модельер, и я понял, что ни кардерство, ни что-либо другое, сомнительное, мне не годится. Я могу заниматься только чем-то чистым. А после встречи с Сессаревским…
— С кем? С Сессаревским? — Иван от удивления выронил зажигалку.
Обрезчиков деланно рассмеялся.
— Ну да, с ним…Зашел как-то в “Плющ” пообедать, вижу он сидит за столиком. Он мне: “Ну, что пялишься?” По-русски, естественно. А я отвечаю — мол, пялюсь потому, что такой человек и без охраны. Тоже по-русски. Как-то у меня получилось здорово, он расхохотался, ведь на самом деле вокруг него, за соседними столиками, — все сплошь охрана его сидела. Он и говорит — лицо твое знакомо, ты не Василия Романовича сын? Говорю — да, сын, но вы-то откуда моего отца знаете? А он — Василий Романович беременность моей первой жены наблюдал, принимал потом моего первенца, тяжелые роды, я ему многим обязан, хоть и сын вырос болваном. А твой отец, говорит, хороший был врач, пока не стал пластическим хирургом. Информированность, скажу тебе, потрясающая! Ну, мы разговорились, я ему говорю, что замучился на случайных заработках, а он и предложил сыграть на бирже, обещая руководство. Я гну свою линию — мол, денег нет. Он — денег нет, а в “Плющ” ходишь. Ну, отвечаю, понты дороже денег. В Англии — тем более. Тогда он мигнул одному из охранников, тот поднялся, вытащил вот такой бумажник, достал оттуда сотню. Сессаревский сделал такое почти неуловимое движение пальцами, я бы столько отдал, чтобы научиться этому жесту, и охранник достал еще две сотни, положил передо мной на стол. И Сессаревский говорит — отдашь, если выиграешь, с процентами, а если проиграешь — то просто не попадайся мне на глаза. Ну, как же я выиграю, поинтересовался я, а Сессаревский мне и говорит — ты зайди на сайт, зарегистрируйся, а потом свяжись со мной. С такими деньгами тебя в серьезную игру не пустят, но сможешь, если меня будешь слушаться, выиграть тысячу, может быть — две-три, максимум.
— Под какой процент он дал тебе деньги?
— Процент в случае выигрыша…
— Я понял! Так под какой?
— Пятьдесят.
— Да, у него губа не дура. И что ты?
— Все сделал, как он говорил.
— И выиграл?
— А то! Сразу две штуки.
— Отдал с процентами?
Обрезчиков усмехнулся. Покачал головой, выключил ноутбук.
— Я решил больше ему на глаза не попадаться. Таким людям выгодно быть должным. Если должен немного. При случае о себе напомнить. Он, уверен, про меня давно забыл. Ну, а я в это дело включился, познакомился с разными типчиками, которым был нужен этакий брокер, серо-черный, чтобы прокручивал их деньжонки. И теперь все время в плюсе…
— Извини, но я хотел спросить…
— Спрашивай!
— Ты старательно уводил разговор от Катушищева. Он тоже твой лондонский знакомец?
— Нет, что ты! Видеть я его видел, но знакомец — это слишком. Просто я считаю, что в этой бодяге с Катушищевым что-то пованивает.
— Его обгоревшее тело?
— То, что с ним случилось, ужасно, но дело в его прошлом. И в его окружении. Не бывает бывших спецслужбистов. У них другая, отличная от всех прочих мораль. Катушищев будто бы вдруг прозрел, решил заклеймить порок, вывести на чистую воду… Бла-бла-бла! Я допускаю, что в том, о чем он вещал, есть доля правды. Быть может — там одна правда, но это правда купленная, следовательно — уже не правда.
— Не понимаю…
— Он купил себе возможность говорить то, что говорил. Купил за какую-то информацию. Как тот гэбэшный генерал, который снабжал убийц диссидента Маркова отравленным зонтиком, а оказавшись на Западе, вдруг сделался борцом за свободу.
Иван пожал плечами.
— Ничего об этом не слышал, — сказал он.
— И хорошо, что не слышал! Знание ведь умножает… У них у всех отношение к людям как к тараканам. У Сессаревского, между прочим, тоже…
— Прости, но ты иногда…
— Тоже отношусь к людям как к тараканам? Э, милый мой Ваня, так я отношусь к конкретным, осязаемым людям. Я непосредственно демонстрирую свое отношение. Я могу о своем отношении сказать в открытую, в глаза. А к людям абстрактным я отношусь никак по той причине, что с ними дела не имею, на их жизнь влияния не оказываю. Никакого. А эти, Сессаревский, Катушищев, оказывают. И их же презирают.
— В том кафе, в Амстердаме, ты развивал идею, что абстрактных людей нет, что это понятие…
— Я эту идею и теперь развиваю. Твоему дяде Петру недавно ее вбухивал. Но тут происходит забавная трансформация абстрактного в реальное и осязаемое. Понятия, при определенных условиях, скажем — в случае больших чисел, обретают плоть и кровь.
Иван вновь пожал плечами.
— Я этого не понимаю, — сказал он и, сладко зажмурившись, зевнул. — Ну, так мы идем?
Обрезчиков поднялся, потянулся за пиджаком, но, приподняв руку, понюхал у себя под мышкой, начал расстегивать рубашку.
— Ты настоящий британец, — усмехнулся Иван. — Переодеваешься к чаю. То есть — к жженке. К ужину ты еще раз переоденешься?
— Будет ужин? Я после обеда еле-еле пришел в себя. Да, голубчик мой, переоденусь. Предварительно приняв душ. Но у меня остались только две свежие рубашки.
— Ты можешь зарядить стиральную машину.
— Могу, но я привык к тому, что рубашки накрахмалены. Надо будет вызвать прачечную. Хороший пиджак, хорошая рубашка и джинсы. Этого достаточно. Для любого места. Я даже на приемы так ходил.
— И обувь…
Иван посмотрел на стоявшие у двери полуботинки Обрезчикова. Сшитые вручную, мягкие, но на прочной, крепкой подошве, с высоким каблуком. Темно-красные. Его друг, и так немаленького роста, старался казаться еще выше. Сам он никогда не стремился к тому, чтобы казаться. Ему было достаточно наличествующего.
— Да, обувь… Я такие видел в “Коксе”, но дорого. Купил в “Кэмдене” в три раза дешевле. Купил сразу две пары.
Когда они спустились в гостиную, Петр Иванович с отсутствующим видом сидел рядом с Юлией. Марина и Андрей Иванович о чем-то шептались у камина.
— Ты заблудился? — спросил Ивана Петр Иванович. — Жженку будешь делать? Или подождем? Должны приехать гости. Мама-то легла. Неудобно. Как думаешь — разбудить? А если гости не приедут, то зачем нам жженка?
Иван пожал плечами.
— Мы же для себя ее делать будем.
Иван делал жженку по классическому рецепту. Никаких сухофруктов, никакого изюма и никакого красного вина. Только шампанское, ром, ананас, настоящий колотый сахар. Жженка получилась на славу. Погасили свет, и синий свет горящего рома вместе исходящим из камина темно-красным свечением создал удивительно теплую атмосферу.
— Вот этого в Лондоне точно нет! — сказал Обрезчиков, допивая второй
стакан. — Я теперь знаю, что будет фирменным напитком в моем ресторане. Вот только какими мы все будем утром?
— Утром вы все будете как огурчики, — сказал Андрей Иванович. — Вы утром едете в город, к моему знакомому, господину Буйницкому. Он согласился вас принять. Хватит вам прохлаждаться. Он, кстати, хорошо знает вашего отца, Антон.
— Это что, намек, что я загостился? — шепнул Обрезчиков Ивану.
— Брось ты! — Иван с укором посмотрел на приятеля. — Пап, я что-то забыл — зачем мы к нему едем?
— Он — крупный бизнесмен. В сфере его интересов — политика. Он сотрудничает с разными партиями, корпорациями, фирмами. Люди из высоких кабинетов почитают знакомство с ним за честь. Если ты захочешь остаться в Москве…
— А ты хочешь остаться в Москве? — с притворным ужасом Обрезчиков посмотрел на Ивана.
— Пап, слушай, ну зачем…
— Не спорь с отцом, Ванька, — Марина протянула Ивану свой пустой стакан. — Лучше налей и я пойду спать. Нет ничего прекрасней, чем перед сном напиться. Папа, не смотри на меня так, это я где-то прочитала…
Марина взяла свой стакан, отпила.
— Какая вкуснота!
(Окончание следует)