Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2010
Том в золотниках
Рискуя вызвать улыбки (а то и улыбочки) уважаемых читателей, начну с того, сколько эта книга весит. Не на символических весах нашего самосознания (хотя и тут она весит немало), а на весах, фиксирующих килограммы. А поскольку эта книга, посвященная “Национальному пространству” как таковому, имеет в виду прежде всего пространство русское и исследует оное с древнейших времен, то определю вес тома в старых русских аптекарских фунтах, коих перетянет он шесть, а если угодно в золотниках, то уравновесит их полторы сотни, что от полупуда означит почти треть. Ну, а если привычнее вам французские килограммы, то можно и в них: берите эти два с половиной килограмма, переплетенные в пятьсот страниц 210 на 280, кладите на колени, да устройтесь поудобнее, чтоб не свалились, и попробуйте читать.
Не получится! Потому что, миновав титульную страницу (“Монография “Национальное пространство” подготовлена под эгидой Комиссии РФ по делам ЮНЕСКО в соответствии с тематическим планом работ Российской академии архитектуры и строительных наук при сотрудничестве с Российским государственным военно-историческим архивом, Российской национальной библиотекой, Государственным историческим музеем и при участии Научного центра оперативного мониторинга Земли, а также Центра космических наблюдений Федерального космического агентства. Авторский коллектив: Виталий Лазарев (руководитель), Ирина Лазарева, Галина Мельникова, Вера Николаева, Анна Лазарева, Феликс Ульмасвай), — отдав дань уважения коллективу и настроившись на сугубо научный стиль, вы откроете первые странички, где рублевский Спас переглядывается с микешинским “Тысячелетием России”, а план императорского столичного города Москвы, скрупулезно вычерченный в 1769 году, кажется расшифровкой космического фотоснимка этого же столичного города, сделанного аппаратом, которого я назвать не могу, ибо он надежно зашифрован: “НЦ ОМЗ-МСУ-ЭКА “Метеор-ЗМ”, и начнете вы рассматривать фотопейзажи русской старины и российской новизны, да еще и карты, публикуемые впервые,1 — и ручаюсь, пока эту уникальную и грандиозную изобразительную коллекцию не досмакуете до конца, — к тексту монографии не притронетесь.
А когда притронетесь, то и оробеете от масштабов замысла и тревожности выводов касательно того, куда и с какой скоростью движется наш мир (то есть и наш русский национальный мир и все, извините, человечество), стремительно переселяясь в мегаполисы глобального масштаба.
Не погружая читателя в пучины материала, умятого в эти пятьсот страниц, обозначу несколько проблем, которые кажутся ключевыми и моему скромному разуму посильными.
Во-первых, не очень понятно, радоваться нам или тревожиться по поводу той статистики, согласно которой в настоящее время человечество перевалило на пути из деревни в город пятидесятипроцентную отметку (для сравнения: 200 лет назад в городах проживало 2 процента землян). Темпы прироста горожан почти вдвое выше сейчас, чем темпы роста народонаселения (это при том, что в деревне рожают куда больше; речь, стало быть, о переселении). Можно назвать нынешний рубеж точкой невозврата. Можно вслед за учеными, собравшимися в 2001 году на специальную сессию Генеральной Ассамблеи ООН, назвать наступившее Тысячелетие Урбанистическим. Назвать надо обязательно, это не снимет тревоги, но хотя бы облегчит вдумывание. А вдуматься есть во что: к 2030 году в городах будут жить 85 процентов жителей планеты.
Как же они будут жить?
И тут зарыта собака, не менее кусачая, чем та, что только что выстерегла нам статистику. Речь об образе жизни. Городской образ жизни открыт, потому он и ширится повсюду. Эта открытость таит в себе проблему, которая до сих пор еще не вставала фатально, а теперь, кажется, встает. Открыто — значит нестабильно. Стабильна в принципе жизнь деревни, эта жизнь замкнута и устойчива (пока не явились из соседней деревни мужики с дубьем и со своей устойчивостью, но это не отменяет принципа). А жизнь города в принципе разомкнута, сколько бы его ни огораживали, она нестабильна, неустойчива, непредсказуемо динамична даже и без всяких вооруженных благодетелей со стороны, а просто потому, что прокормить и удержать в разумности такие плотно сбитые массы народа старыми способами уже немыслимо. И переделить немыслимо, как во времена, когда мужики, прежде чем поднять барина на вилы, ради справедливости выкидывали на снег рояль.
Немыслимо в гигантском мегаполисе так организовать управление, чтобы дать все сразу всем. Приходится выбирать: что дать немедленно, а с чем повременить. Что строить в первую очередь: жилье или дорогу к жилью. Детский садик или завод, где будут работать родители отправляемых в садик детей. А главное: что делать с природой: выжимать из нее все, что нужно, или охранять… от кого? От тех самых людских масс, которым все это нужно и без чего им не выжить.
Третий ужас, надвигающийся на урбанизированное человечество, связан с психологическими последствиями вышеописанных ландшафтных перемен. Слово “ландшафт” не случайно: оно возникает уже не в контексте пейзажной живописи или декоративного садоводства, а в масштабах геополитической истории. Ландшафт — это, по новым научным воззрениям, понятие системное и обозначает ту неповторимую природную ситуацию, в которой впервые осознает себя собравшийся тут этнос2. Перемена ландшафта для этноса смерти подобна.
Попутных сюжетов тут тьма. Защищать ли двухсотлетнюю рощу от бульдозеров, чистящих место для дороги или нового квартала, защищать ли квартал, построенный двести лет назад на месте вырубленных тогда рощ, — в любом варианте может быть замешано национальное самосознание, а с ним шутки плохи.
Рациональное тут бессильно перед иррациональным. Можно сколько угодно иронизировать над градостроительной идеологией Древней Руси, когда на ровном месте границы нащупываются по кругу, а в центре круга возводится стол, с высоты которого территория объявляется священным пространством и препоручается покровительству Божьей Матери, но эти мифы лучше не трогать, а еще того лучше — подвести под них (нащупать в них) вполне рациональные геополитические резоны.
Резоны были и у наших предков, когда трансфер греческой Богоматери в евразийские леса еще и не проектировался: однако просторы были нарезаны природой на геофизические зоны, через которые не вдруг продерешься. На Севере олени, на Юге верблюды, там пушнина и кость, тут медь и камешки — как все это сцепить, если широтные зоны отрубают тундру от степи и тайгу от приморья? Какие меридианы прошьют эту широтную кладку?
Да реки! Реки, текущие с Юга на Север (за Уралом Обь, Енисей, Лена) и с Севера на Юг (у нас — Днепр, Дон, Волга). Города и возникают в точках пересечений рек с границами зон (чаще всего при впадении в великие реки главных притоков), оживляя ландшафты, которые на века делаются национальными символами.
И ладно бы, оставались эти национальные окрасы милыми особенностями “формы”, музейно-выставочной расцветкой общего “содержания”. Если бы так, то оставалось бы ждать, “когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся”, а то и вовсе перестанут усложнять национальным ретроградством светлое будущее всего человечества (как мечтали о том великие прожектеры ХХ века вслед за великими поэтами века XIX). Так нет же: и распри позабыть не могут, и во всемирное будущее лезут со своими национальными физиономиями.
А тут — урбанизация. А тут — глобализация. А тут — гигантские мегаполисы, где любая физиономия приобретает в ходе всеобщих распрь непредсказуемое выражение. Причем вполне естественное.
Импульсивное сопротивление, которое природа устойчивости оказывает природе неустойчивости (равно с нею вживленной в психологический состав человечества, ибо погибнуть оно может и от устойчивого застоя, и от безудержной динамики), — в контексте нового тысячелетия предстает как тяжба глобализма и регионализма, и на стороне последнего — к некоторой оторопи историков — оказываются сегодня не столько местные экономические, государственные, конфессиональные, социальные или какие угодно другие связи (которые есть и тоже действуют), сколько солидарность национальная.
Изумленные теоретики сделали первое, что следует сделать в этом случае, — они назвали кошку кошкой. То есть придумали имя: “Этнический парадокс”.
Этнический парадокс
Прежде всего приходится пересмотреть уже опробованные модели национальной интеграции. Их к исходу ХХ века было три. Во-первых, подпитка (в устоявшийся этнос вливаются ручейки, ручьи и речки со стороны, подпитывая его; так Британия принимает в свое национальное лоно граждан из стран Содружества). Во-вторых, общий котел, или тигель (сливающиеся в Соединенных Штатах этнические потоки должны потерять свою старую идентичность и образовать совершенно новый этнос). И, наконец, многожильный провод (или знакомое нам ветвистое многонациональное советское древо).
Итоги неожиданные. Дети и внуки новоиспеченных британцев, уже выросшие “на Чосере” и “на студенческих регатах”, вдруг ощущают в себе неумершие гены и идут взрывать лондонское метро. В американском “тигле” белые, желтые, красные и черные составляющие растворяться не желают, причины коего нежелания авторы “Национального мира” усматривают в возрастании интереса людей “к культурным традициям предков”3. Что же до многонационального советского древа, то его на глазах изумленного человечества только что завалили сами братские народы, оставив теоретикам “многожильного провода” загадки пережитых нами “коротких замыканий”.
Что дальше?
Замыкание? Размыкание?
Чисто теоретически это такая же квадратура круга, как “устойчивость или развитие?” — при том что развитие есть всегда риск потерять устойчивость.
Есть ли что-то новое в этом вечном эквилибре на грани падения?
Есть.
Если раньше можно было надеяться решить проблему между деревней и городом, то есть в тяжбе хижин и дворцов, то теперь вопрос всецело переселен в город, причем такой, где дворцы и хижины вытеснены офисами и дискотеками, в которых стиснуты и перемешаны те, кто управляет этими скоплениями людей, — теми, кем надо управлять, причем границы подвижны, а то и мнимы.
И как же теперь насчет устойчивости?
Поскольку проблемы глобальны, авторы законно ссылаются на генсека ООН Кофи Аннана.
Кофи Аннан говорит: “…Мир в XXI веке будет преимущественно урбанизированным, и переход к глобальной устойчивости будет в значительной степени зависеть от успешного обеспечения развития наших больших и малых городов”.
А как этого добиться?
Авторы книги отвечают: нужно сопряженное исследование природной (территориально-акваториальной) и урбанистической составляющих города как целостности.
А как сопрячь в этом новом Вавилоне природное и культурное, если они сцепились в противоборстве и качаются?
А надо взвешивать риски, склоняясь то на одну, то на другую сторону. Нащупана даже новая наука: рискология. И получены даже патенты: Новизна подхода к выявлению пределов развития города в зависимости от характеристики пространственного и интеллектуального потенциала подтверждена Патентом Российской Федерации на изобретение № 2133972 — “Способ определения месторасположения урбосистемы” (RU 2133972 CI), а затем и действующим с 9 ноября 2000 года Свидетельством Российской Федерации на полезную модель № 17371 — “Система определения природообусловленных участков, пригодных для создания поселения, и численности населения в поселении” (RU 17371 UI).
А чтобы эти архишифры не слишком напугали широкого читателя, авторы “Национального пространства” мобилизуют поэта Игоря Шкляревского, уложившего весь этот ужас в две пронзительные строчки:
Все меньше окружающей природы,
Все больше окружающей среды.
Почему Москва?
Но вернемся к этнической составляющей этого ландшафта.
Так в какой же момент окружающая нас природа превращается в удушающую нас среду? Фатальный ли перелом настиг нас на рубеже Тысячелетия? Или это фатальный образ бытия, тысячелетиями свойственный человечеству?
Тут от двух “доменов”, исследованных в томе “Национальное пространство” (первая часть — природные условия возникновения такого пространства — на примере Дубны и Верхней Волги, вторая часть — этнокультурные параметры современного развития — на примере Югры и Сургута; я несколько упрощаю формулировки, но готов сослаться на пример авторов, которые, тоже несколько упрощая, назначают Дубну представительницей Европы, а Югру — Азии)… так вот: я думаю: от этих двух опор не поискать ли третью?
И от двух “доменов” русского национального пространства я оборачиваюсь в историю в надежде найти там естественно-природные истоки нашей “многожильности”.
Нашей — это чьей? Русских, осознавших себя единым народом то ли на Куликовом поле, то ли на берегу Угры? А до того кто тут осознавал себя на границах лесостепных ландшафтов? Варяги? Скифы? Сарматы? Готы? А если верить Иловайскому, — так за две тысячи лет до нынешнего Миллениума “русское имя появилось на скрижалях всемирной истории”. Какое это “русское”? То ли Роксалан, то ли Рос-Алан. А может, вспомнить “века трояни”, чудесным образом попавшие в “Слово о полку Игореве”? Как связать времена пресловутой раздробленности с пространствами держав, клавших конец этой раздробленности?
Можно связать так: варяг Рюрик — вовсе не пришелец со стороны, он внук новгородского князя Гостомысла. А можно так, как связал эти дробящиеся величины академик Шахматов: “…Если в доисторическое время русское племя распалось на разъединившиеся племенные группы, то в первые века своей исторической жизни оно объединилось и подготовило все данные для образования из себя великой нации”.
Тут при всем уважении к академику я должен кое-что уточнить. Никакой изначальной идеи “великой нации” у русских не было — вплоть до Ивана III. А была такая идея — у монголов, почему Чингис и провозгласил себя Властелином Вселенной. Русь в лучшем случае приобщалась к ощущению Вселенскости в чисто духовном плане, чему училась у греков. И только переняв (у монголов!) идеи государственного величия, стала примерять на себя корону Третьего Рима. И занималась этим вплоть до большевистских времен — уже в роли авангарда человечества. От каковой роли и теперь никак не отдышимся.
То есть: никакого априорного государственного величия у русских не было — оно на нас “упало” по ходу истории. Как упало, так и отпало.
А вот величие геополитическое — было. Велика оказалась Русь не от чьего-то решения, а от рождения. От величины территории, у которой невнятны внешние границы и внутренние разграничения, но очень внятна инстинктивная жажда разбивших здесь лагеря этносов сбиться вокруг некоего единого центра, который соединил бы множественные ландшафты и сопряг бы души племен, не слившихся, а лишь сплотившихся на всем евразийском просторе.
Власть могла быть любая: скифская, сарматская, варяжская, монгольская, славянская, но племена, окрещенные в ту или иную государственность, продолжали жить по своим сакральным традициям, сосуществуя (платя дань, ясак, десятину и т.д.) по мере необходимости и неизбежности. В этом смысле сборщик дани на Обских берегах (которому от правительства Алексея Михайловича было велено местных насельников беспричинно не обижать) и бродяга, нашедший на этих берегах себе дело и добровольно занявшийся промыслом, — это люди более или менее одного типа… А какой будет конечный пункт сбора пушной рухляди или народного ополчения: Москва, Сарай или Каракорум, — это уже вопрос политики… будь она неладна.
Так почему именно Москва?
“Москва занимала менее выгодное географическое положение, чем Тверь и Нижний Новгород, мимо которых шел торговый путь по Волге. Москва уступала Ростову и Суздалю в культурных традициях, Смоленску и Рязани — в боевых навыках, а Новгороду — в накопленных богатствах. Но именно Москва взяла на себя инициативу объединения Русской земли”.
Потому что надо было все собирать. Всему отзываться. Стягивать несходимое. Соединять в многожильный провод. Сопрягать.
Долго запрягаем? Правильно, иначе не получится. Быстро ездим? А как еще ездить, если раз в столетие тебя пришпоривают очередные претенденты на управление этим полем, и вопрос в том: или пробежим, или сомнут? Естественно были в тысячелетней нашей истории моменты запредельного насилия. И на куски рвались, и сопротивление давили, и доктрины насаждали. Но те, кто рвал и кто собирал, кто давил и кто сопротивлялся, кто навязывал доктрины и кто в них вписывался по воле или против воли, — все это люди одной судьбы. Сколько времени занимают кровавые кризисы в истории отечества? А в остальное время — что происходит на его просторах, на его ландшафтах, на его… гео-урбо-этно-психопространствах?
Жизнь. Нормально пульсирующая между устойчивостью и неустойчивостью.
И разве только сейчас — при начале Эпохи Мегаполисов?
Гумилев успокаивает: это всегда.
Консорции. Конвиксии. Субэтносы. Суперэтносы
Из всего комплекса идей фантастически одаренного историка я выбираю то, на что опираются авторы в своей концепции “национального пространства”.
Этносы, возникающие (осознающие себя) на стыках ландшафтов, все время испытывают давление как на внешних границах, так и внутри. При катастрофических переменах образа жизни (войны, переселения) народ может потерять имя, самоощущение, может вообще выпасть из памяти истории. Или трансформироваться и выжить — благодаря тому, что в этносе существует (должна существовать) иерархическая соподчиненность субэтнических групп, неантагонистическое их соперничество, взаимодействие качеств, обеспечивающих многообразие и способность к переменам при сохранении единства.
При этом в этносе могут (и должны) выделяться группы, принимающие “общую судьбу”, “общий взгляд на жизнь”, “общий образ жизни”, но отличные от других. Эти группы могут составляться в “плотные меньшинства” и в перспективе вырастать до уровня субэтносов.
Консорции — конвиксии — субэтносы — этносы — суперэтносы. Казаки, поморы, чалдоны… и притом они — русские, и притом они — россияне, и притом они — граждане государства, которое называет себя “великим”, называет себя “державой”, называет себя “империей”.
Этносы продолжают жить, обретать себя, терять себя, меняться, возрождаться… И это, по Гумилеву, не черта какой-то особой эпохи (Эпохи Великих Открытий, Мировых войн или, рискну экстраполировать, — Эпохи Глобальной Мегаполизации), а черта истории вообще, в лоне которой логика утрат так же неизбежна, как логика обретений.
В монографии эта историческая динамика прослеживается на протяжении новейшей истории вплоть до нынешнего момента. Если говорить о России, то это — в Советское время — курс на ступенное (постепенное) объединение этносов в новую “историческую общность людей”. Правда ступеней, в отличие от Гумилевской лестницы, тут мало: только три.
Консолидация — ассимиляция — интеграция
В результате действия этой советской концепции число народностей СССР стало успешно сокращаться: перепись 1926 года насчитала их 194, перепись
1939-го — 99…
Я, правда, допускаю, что эта “интеграция”, выглядящая достаточно кровожадно с точки зрения чистой этнотеории, не столь абсурдна в контексте военного времени: страна выкарабкалась из Первой мировой войны и готовилась ко Второй, так что в сущности вопрос стоял о создании единой армии, перед которой стояла перспектива не мировой гармонии, а отечественной войны… 26 миллионов были принесены в жертву Молоху без различия национальностей (во всяком случае, с нашей стороны, потому что нацисты имели на этот счет свою убойную программу). Когда “отпустило”, вновь стали расцветать “все цветы”: в 1959-м — 109 народностей… Однако к 1970-му их всего 106, к 1980-му — 101… А к концу века считать уже надо было не народности, а отделившиеся страны, внутри которых в свою очередь забурлили свои сталкивающиеся народности… Забрезжил “этнический парадокс”.
Урбо-гео-перспектива
Города, ставшие центрами цивилизационных процессов, к концу века (и тысячелетия) по-своему включились в парадокс: они сделались “очагами нарушения равновесия, ранее существовавшего в природе”.
Чуть подробнее:
“Наряду с неблагополучной экологической ситуацией (более 50 млн человек в нашей стране проживают в городах с высокой степенью загрязнения среды), объективные градостроительные проблемы для России возникли в результате распада Советского Союза (нарушение целостности инфраструктур, потеря некоторых крупных транспортных узлов и портов, разрыв важных магистральных направлений, обеспечивающих единство системы расселения)…”
Конкретно:
“Сложная экономическая ситуация, сложившаяся в Российской Федерации после распада Советского Союза, явилась причиной появления в разных регионах страны так называемых “кризисных” городов, депрессивное состояние которых чаще всего обусловливается наличием в них монопроизводства. Возникающая в подобных случаях необходимость корректировки городской черты, обоснованной как в количественном, так и в качественном отношении, потребность в изменении градостроительной стратегии, связанной с переходом от экстенсивного к интенсивному развитию города, придают особую актуальность полезной модели и патенту Российской Федерации на изобретение в области градостроительства…”
В пересчете с Федерации на Югру патент выглядит так:
“Многовековая жизнедеятельность исконных народов Западно-Сибирского региона в пределах стабильного ареала их обитания издавна формировала представления о родоплеменной территории и необходимости ее сохранения в первозданном виде, защищая от любых посягательств. Такое отношение к природе приводило к наилучшим результатам с точки зрения экологообеспеченности окружающей среды. Изменения привычного образа жизни коренного населения Среднего Приобья в современных условиях невольно приводят к нарушению психоэмоциональной устойчивости людей, что в определенной степени отражается и на повышении их смертности”.
А дальше? Вахтовый метод сменяется постоянной пропиской: города растут.
“Формирование культурной среды города, являющейся мощным фактором закрепления на месте его жителей, предусматривая, наряду с охраной памятников истории и культуры, строительство культурно-зрелищных объектов, определяет минимально необходимую величину города как его внутренний предел. При этом пополнение культурного фонда современными сооружениями должно происходить с учетом сохранения и уважительного отношения ко всем сакральным территориям исконного населения Западно-Сибирского региона, которое традиционно воспринимало их внешние границы как городскую черту”.
Определили черту. Закрепили жителей. Пополнили фонд с учетом сакральных исконностей. Пускаем современное производство. Углеводороды загоняют проблему то ли в тупик, то ли на этап.
“Новая структурная политика в области энергетики на ближайшие 10—15 лет предусматривает, наряду с другими задачами, снижение негативного воздействия на окружающую среду при разработке и добыче нефти и газа с целью предотвращения дальнейшего нарушения природных ландшафтов, сохранение территории жизнеобеспечения населения, почвенного и растительного покрова”.
Предотвратили. Сохранили. Обеспечили. А все-таки на душе неспокойно. Душа моя, сформированная в эпоху системности, ищет ее под любыми покровами. И находит следующее:
“Анализируя город как урбо-гео-систему с учетом принятых индикативных показателей его социально-экономического развития, “урбо”-составляющая будет соответствовать формированию культурного потенциала города, а “гео”-составляющая система, зависящая от природных особенностей местности, непосредственно связана с освоением территорий”.
В пересчете с Югры на систему Мирового Мегаполиса урбогеосистема в моем изложении выглядит так.
Границы этносов, которые прежде прочерчивались по естественным рубежам (вроде берега реки или горного хребта), а этнические пространства тянулись вдоль доступных ландшафтных путей (вроде пути из Варяг в Греки или Великого шелкового пути), в нынешней системе мегаполисов вообще не воспринимаются как неизменные или священные. Границы прозрачны, миграции неукротимы, государства условны и разваливаются от сотрясения слов. Осью пространства может оказаться программа воинских учений, траектории возможных залпов, а еще лучше, если в исконную землю зароют трубу и пустят по ней газ, — этот газ вкупе с нефтью притянет и сплотит людей в таких непредсказуемых сочетаниях, что им вчера и не приснились бы.
Что может объединить людей в нынешних мегаполисах? Да что угодно. Социальный статус, выросший из дохода, религиозный канон, добытый из ветхих книг, политическая программа, выскочившая на язык златоустов, язык общения, пока он еще не стерся, национальная идея, не угадаешь откуда выкопанная.
Сейчас именно национальная идея предпочитается в мегаполисных муравейниках. Поэтому наше пространство мы называем — национальным.
Применительно к России (не только к ней, конечно, но мы-то говорим и думаем о ней) национальное надо понимать и как полиэтническое. Здесь — залог и устойчивости, и подвижности, диалог динамики и стабильности, перегляд ландшафтов в мозаичной глобальности.
Теперь мне хочется объяснить читателю мозаичность этого моего комментария к книге “Национальное пространство”.
В заключении к книге архитекторы В.В.Лазарев и В.И.Николаева, градостроитель И.В.Лазарева, а также географ и экономист Г.Л.Мельникова, искусствовед
А.В.Лазарева и геолог Ф.С.Ульмасвай пишут:
“Профессиональная деятельность архитектора, современного градостроителя отличается многогранностью, а научно-практический характер архитектурно-градостроительной деятельности обусловливает своеобычную МОЗАИЧНОСТЬ творчества, предопределяя возможность переключаться от решений теоретических проблем к практической их реализации в конкретной градостроительной ситуации, а, обобщая разноплановый опыт, вновь обратиться к теории, но уже на новом, более высоком уровне”.
Практические усилия сегодняшних проектировщиков национального пространства должны помочь нам подняться на новый уровень теории, чтобы, разглядев перспективу, мы попытались понять, что же с нами происходит.
P.S. По просьбе дальновидных людей хочу заметить, что такая полновесная работа, выявляющая в наши дни проблему национального пространства, заслуживает не только большого внимания, но и награды — национальной премии. Впрочем, это уже не мое дело.
1 Среди источников — исторический журнал “Родина”; отмечаю это с чувством законного удовлетворения, ибо сам работаю в этом журнале обозревателем.
2 “Новые этносы возникают не в монотонных ландшафтах, а на границах ландшафтных регионов и в зонах этнических контактов” (Л.Н.Гумилев).
3 А если это не причина, а следствие? Кстати, о тигле, котле и вареве: американские этнологи шутят: мы, мол, надеялись сварить суп, а сделали салат. Насчет супа, моя любимая провокация на лекциях о дружбе народов в советские годы: “Как вы считаете: капуста в супе остается капустой или перестает ею быть?” Про салат и говорить нечего.