Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2009
Памяти замечательного фотографа Рубена Мангасаряна,
скончавшегося в Ереване 21 марта 2009 года в возрасте 48 лет
1
Армянское нагорье — окраина древнего региона, в котором сошлись средиземноморские цивилизации Европы и Азии. В центре нагорья расположен Ереван — столица Армянской республики. Солнечным зимним утром в преддверии Нового года я прилетел в аэропорт “Звартноц”. Снега не было, воздух после Москвы показался мне таким свежим, что я не преминул сказать об этом встречавшим друзьям. Они сочли мой восторг естественным для путешественника и завели разговор о погоде. Разговор я не поддержал и жадно уставился в окно такси. Ереван с первого взгляда больше всего походил на греческий или анатолийский город. Городская палитра включала пятна бело-серого, оттенков красной охры, разбавленной до акварельных тонов, в которых желто-оранжевое проступало из цвета толченого кирпича — так случается с глинистым склоном после обильного дождя. Линия домов по краям дороги была не ровная, как в обычном советском городе, а ломаная — пятиэтажку легко сменяли три прилепившихся друг к другу частных домика с обязательными средиземноморскими балкончиками. При каждом — ворота во двор. Железные трубы, на которых повисли воротные щиты, были увиты одеревеневшими на зимнем воздухе змеиными хвостами лозы, они убегали внутрь сада, где сплетали живые беседки. Летом виноградные листья подарят хозяевам и их гостям блаженную тень, без которой здешняя простая и вкусная трапеза немыслима, как пахлава без орехов в меду — наследие сладкоежек-персов. Армянская история похожа на ее слоеное тесто, так плотно она склеена с историей соседей.
Вечером мы с друзьями вышли прогуляться в центр на площадь Республики. Страна, пережив холод и голод 90-х, теперь, когда кризис миновал, безудержно строится, предъявляя туристу амбиции, которых у армян, как у любых горцев, предостаточно. Мир Средиземноморья, с которым они соседствовали столетья назад, не исчез, его следы видны и по сию пору.
Греки и римляне подарили армянам страстную любовь к колоннам и аркам, советская власть с ее имперским стилем только укрепила эту любовь. Северный проспект — главная новостройка свободного Еревана — отходит от круглой площади Республики широким лучом. Здания облицованы малиновым туфом. Судороги планеты извлекли его из вулканических глубин, щедро расплескав по всей республике. Из туфа строят дома, он же покрывает каркасы зданий, придавая им сходство с делегацией в одинаковых официальных пиджаках. Стекла окон-очков оправлены полукружьями арок. Арки покоятся на массивных колоннах, стоящих безмолвными рядами по главному фасаду. Единственный шедевр греческой архитектуры, сохранившийся целиком, — храм в Гарни недалеко от Еревана — окружен колоннами, как и полагается по греческому канону. Не заметить “архитектурных цитат” в современном строительстве просто невозможно. Другое дело, что маленький и уютный языческий храм строился для домовой молельни знатного вельможи. Новые же здания массивны, как гоголевский Собакевич. На время праздников стройка остановлена. Высотные краны спят на стылом вечернем воздухе. В домах по проспекту еще нет электричества, среди праздничной столицы квартал кажется угрюмым и одиноким. Здания замерли подобно порядку боевых линкоров в бухте — этакая мечта об утраченном в далекие времена выходе к Средиземному морю.
Упорство, с которым армяне из века в век грызут свои горы, выпиливая большие прямоугольники туфа и базальта, удивляет любого путешественника. В ответ на мой восторг по этому поводу, приятель-армянин признался: впервые попав в Москву в возрасте двенадцати лет, он тоже был поражен кропотливостью русских, сложивших дома из “таких малюсеньких кирпичиков”, тогда ему казалось, что весь мир построен из каменных блоков.
На улицах много молодежи, яркие растяжки поздравляют с Новым годом на армянском, русском, английском, французском и даже на греческом. Движение на улицах сумасшедшее, но таких пробок, как в Москве, нет, машины едут медленно, много гудят и прибавляют газ, только чтобы совершить неожиданный маневр.
Невидимые с улицы ереванские дворы — прямая противоположность фасадам столичного проспекта. Советские этажные здания напоминают районные общежития, камень запылен, на веревках, как в итальянских фильмах времен неореализма, сушится белье. Веревки закреплены под окнами на крутящихся блоках, их подтягивают и, по мере надобности, меняют белье, как сигнальные флажки на корабле. Но в первую очередь привлекают внимание жестяные трубы, выходящие из каждой квартиры, — следы энергетического кризиса, когда рубили городские деревья и старую мебель, вечерами собирались и играли при свечах с соседями в лото или смотрели телевизор, подключенный к автомобильному аккумулятору. Ощетинившиеся трубами городские дома — это эсминцы ереванской эскадры.
Гаражи во дворах, часто тоже с автономной печкой, — это уже дымящие на рейде маломерные суденышки. Обычная буржуйка, кстати, претерпела в Армении серьезные изменения. Умельцы делают их так, что горячий воздух, проходя сложный путь по всей конструкции, согревает духовку, плиту и накаляет стенки. Малым количеством драгоценного здесь дерева армянская буржуйка отапливает дом не хуже прожорливой кирпичной голландки. Гараж — мужское пространство, важное и где-нибудь в Великом Новгороде и, скажем, в Архангельске — клуб и зимнее хранилище овощей. В Ереване в гараже часто может находиться фирма, ремонтирующая телефоны, или автомойка. Гаражи кормят своих владельцев, их новое использование — свидетельство энергичности нации, вцепившейся в собственность так же, как в обретенную свободу. История гонений приучила армян думать о черном дне. А потому эскадра, заполнившая Ереванскую котловину, пришвартовавшаяся к родным горам, отапливаемая газом или все еще дорогим электричеством, не спешит расставаться с жестяными трубами — береженого Бог бережет.
А Бог бережет Армению все века ее существования, так думают все, живущие здесь. Церковь столь же неотделима от культуры армян, как их замечательные выдающиеся носы и глаза — мудрые и печальные у стариков и спокойные, расположенные к незнакомцам у молодежи. У армян никогда не было крепостного права. Не от того ли это чувство достоинства и знаменитое умение шутить, в первую очередь над собой, — две составляющие внутренней свободы, без которой было б не выжить, не сохранить государство, которое народ носил в себе сотни лет, пока, наконец, не обрел его. Шутки принимаются на любую тему, но шутить по поводу армянской истории, думаю, не стоит.
2
Полтора века назад, проезжая по Кавказу, Александр Дюма заметил, что для армян ветхозаветный Авраам скончался вчера, а Иаков еще жив. В “Земле Араратской”, упоминаемой в Ветхом Завете, берут начало Тигр и Евфрат — реки, на которых возникла древнейшая цивилизация. Ассирийцы и вавилоняне, персы и греки, византийцы и римляне, крестоносцы и сарацины в разные времена соседствовали с армянами, случалось, что и шли на них войной.
Ассирийский царь Тиглатпаласар, как свидетельствуют клинописные таблички, любил воевать с комфортом. В 1113 году до нашей эры, пойдя войной на армян, он горько сетовал на каменистые земли, “острые, как кончик кинжала”, по которым ему и его войску пришлось ковылять пешком, преодолевая яростное сопротивление местных жителей. Гордый завоеватель был вынужден лично вступать в ближний бой и “колоть врага в сердце”, пока весь горный склон не покрывался пеленой крови, “словно одетый в алую шерсть”.
В начале новой эры библейские тексты на сирийском и греческом потеснили и клинопись бородатых язычников-ассирийцев, и похожие на языки пламени письмена огнепоклонников-фарси, и прельстительную вязь завоевателей-арабов. За пределами Римской империи армяне первыми приняли христианство (301 год) и первыми в мире объявили христианство государственной религией. Но не прошло и века, как Персия и Византия разорвали армянское государство на части. Армяне должны были ассимилироваться и исчезнуть с карты мира, но этого не случилось благодаря царю Врамшапуху, предчувствовавшему скорое падение своего царства.
Монах Месроп Маштоц с группой последователей, впитав знания лучших библиотек мира, создал армянскую азбуку. Армянские интеллектуалы действовали по прямому приказу католикоса, который получил, как мы бы сказали сегодня, “госзаказ” от царя. Революция сознания свершилась благодаря реформе сверху. Переведенная Маштоцем Библия сохранила народ, подарив ему возможность не только молиться на своем языке, но и передавать свою историю последующим поколениям. Монах Месроп по праву занял место в пантеоне святых и сегодня красуется в виде памятника в сердце Еревана — у подножия Матенадарана, института, где изучают и хранят древние рукописи.
Буквы алфавита стали для армян священными. Похожие на тесла, подковы крестьянских лошадей, топоры и серпы земледельцев, они навсегда сплотили нацию. Великий историк Мовсес Хоренаци продолжил реформу: в середине V века он рассказал о своей стране в “Истории Армении”. Его труд сразу же стал эталонным, последовавшие за ним многочисленные “Истории” вплоть до XVIII века придерживались канвы событий, предложенной Хоренаци, — случай невероятный в исторической науке, стремящейся переписывать и изменять прошлое в угоду настоящему. Довершила дело начавшая его церковь — в VI веке она окончательно отделилась от Римско-Византийской, создав Армянскую апостольскую церковь — единство, в котором и пребывает до сих пор.
Различия между армянской и православной церквями незначительны, например, хлеб при причащении употребляется незаквашенный, а вино — не разбавленное водой. Существует мнение, что основные противоречия между нашими церквями носят не доктринальный, а, скорее, культурный характер — армянская церковь выковала себя в жестком противостоянии Византии. Она проста и небогата, икон нет, хотя в древности существовали замечательные фрески, кое-где сохранившиеся. Писаные образы стали появляться в храмах лишь недавно и то в небольшом количестве. Обособленность и, как следствие, культурное одиночество напрямую связаны с традициями жизни во внутренней стране, постоянно подвергавшейся притеснениям более сильных соседей-иноверцев.
Древнеармянское слово “азг”, не утратившее своего значения и поныне, следует переводить, как “нация-народ”. “Гаи” (самоназвание армян) утратили большую часть своей земли — Гайастана, но обрели чувство неразрывного единства, отнять которое стало не под силу даже могиле. На кладбищах начали устанавливать “хачкары” — резные кресты из туфа. Раньше они освящали перекрестья дорог или вмуровывались в стены церквей, скрепляя обет дарителя с Богом, а теперь стали символом принадлежности к “азгу”. Ассимиляция армянам больше не грозила. Европе еще придется пережить много веков раздробленности, чтобы после Французской революции постепенно прийти к пониманию, что во Франции живут французы, в Италии итальянцы, а в Германии немцы, а не швабы, баварцы или жители вольного города Любек.
Затворившись в труднопроходимых ущельях, армяне принялись обрабатывать каждый кусок плодородной земли. За века, проведенные под игом завоевателей, горцы выработали в себе удивительную толерантность к иному мнению и видению мира. Они кропотливо копили мировые знания — собрание Матенадарана сохранило множество рукописей на разных языках, многие из знаменитых трактатов уцелели только здесь. Завоевателям всегда исправно платили подати, в том числе и за то, чтобы упорно строить на скалах храмы и молиться Христу так, как постановили однажды.
История допускала армян к Средиземному морю лишь изредка и на короткое время: в первом веке нашей эры — в правление Тиграна Великого, а еще в эпоху Рубенидской династии, царствовавшей в Сисе (Киликийская Армения) во времена крестовых походов. Когда эти царства распались, завоеванные египетскими мамелюками, часть населения разбежалась по свету. Мечта об утраченном море преследовала их. Не потому ли главными центрами армянской эмиграции во все времена были крупнейшие порты мира, такие как Бомбей и Калькутта, Сингапур и Рангун, Венеция и Сан-Франциско, Марсель и Амстердам, Бейрут и Стамбул. В рассеянье гаи часто становились купцами. Оседая в привычных для них зонах на стыке культур, они брали на себя функцию посредников между разноязыкими соседями. Золотая струйка из купеческих сундуков текла на родную землю, кормила каменотесов и зодчих, возводивших церкви — оплот культуры, хранилища древних рукописей и традиций, без которых “азг” не смог бы существовать. Так было, так есть и сейчас (армянская диаспора сегодня располагает суммарным капиталом в 150 миллиардов долларов).
Но главный исход случился после чудовищного геноцида 1915 года, когда полтора миллиона (треть всех армян, живших тогда на планете) были вырезаны турками, как скот. Беженцы рассеялись по всему свету. Многие пересекли океан, армяне стали диаспоральным народом. Кого-то приютила Араратская равнина, входившая тогда в состав Тифлисского генерал-губернаторства. Ее площадь составляла лишь 13% от земель древнего Гайастана, и теперь здесь жила меньшая часть “азга”. За границей осталась земля с их мертвецами, и главный ее символ — гора Арарат, известная каждому по красивой легенде о праотце Ное, причалившем к ней на деревянном ковчеге, и по названию коньяка. Впрочем, винодельческие подвалы, в которых его производят, теперь тоже принадлежат иностранцам. Они были проданы французской фирме Перно-Рикар, потому что стране были нужны деньги после изнурительной войны.
3
Возникновение государства напрямую связано с тяжелейшей войной в Карабахе. Победа в ней сплотила нацию, избавив армян от травмы, которую постоянно ощущал этот веками гонимый народ. На полях сражений родилась регулярная армия. Солдат здесь все теперь очень любят. На их содержание уходят колоссальные деньги, но небогатая Армения охотно на это идет.
Я прилетел в Ереван зимой, потому что писать о “солнечной Армении”, как делали в советские годы, казалось неправильным. На годы войны пришелся и энергетический кризис — тогда была остановлена атомная станция. Теперь ее запустили снова, и Армения даже продает электроэнергию Ирану. В годы кризиса снова бежали тысячи — в Россию, в Америку, и, кажется, только в прошлом году миграция сменила направление. В 2007-м приехавших на постоянное жительство в Армению было на 20 тысяч больше, чем выехавших из нее.
А вот на заработки ездят отовсюду: из каждой деревни, каждого большесемейного дома. Промышленность разрушена и по сию пору, большие предприятия, такие как гигантский станкостроительный завод в Ереване, стоят. В некоторых, как на химическом заводе в Ванадзоре, лишь теплится жизнь. Правда, работают молибденовый комбинат в Копане, завод по производству минеральной воды “Бжни”, в горных рудниках Карабаха в небольшом количестве добывают золото. А вот супермаркеты и рынки Еревана полны — сельскохозяйственная страна вываливает на прилавки парное мясо и свежую рыбу, бастурму и овечий сыр, домашний хлеб и слезящиеся горным медом сладости, мацун, сметану и молоко такого качества, что за время поездки я сильно прибавил в весе. Время, впрочем, способствовало обжорству: “сурб цнунд” — святое Рождество, армяне, шутя, переименовали в “сурб снунд” — святое питание. Окорок–“буд” размером с коровью голову и покрытый корочкой молочный поросенок, травы и соления, хинкали и кюфта, вяленое мясо и острый зеленый перец, к счастью, зимой теряющий половину своей огненной горечи — вот далеко не полный перечень яств, украсивших новогодний стол моего знакомого.
К вечеру первого января я заставил себя встать с постели и отправился в гости к литератору Г. Мы сидели в блочной советской девятиэтажке, построенной на краю ущелья. Далеко внизу виднелась узкая полоска реки Раздан, черная вода блестела и слегка парила. В Ереване пошел снег. Он медленно планировал с небес, покрывая мягким пухом землю и камень за окном. Две высокие иглы, льнущие друг к другу, — памятник геноциду, — стремясь в затянутое тучами небо, застыли далеко на вершине горы.
Г. — репатриант. Он родился в маленьком поселке под Вяткой, получил филологическое образование в Нижнем Новгороде. Армянский выучил в 70-х, когда переехал в Ереван. Его жена преподает французский в институте. Сын, отслужив в армии, занимается мелким полиграфическим бизнесом, печатает с друзьями все, на что найдется заказ. Подвозя меня к отцовскому дому на своем “Опеле”, он вежливо спросил: “Вам здесь нравится?” Получив утвердительный ответ, парень, улыбаясь и растягивая слова, произнес: “Почему же нам здесь не нравится?” Он имел в виду себя и своих сверстников, мечтающих уехать “куда-нибудь в Европу”.
Отец о своем выборе не жалеет. Его армянское самосознание родилось из рассказов отца, бежавшего в детстве от турецкой резни.
— Дедушку на глазах всей семьи заколол сосед, он пришел в дом с намерением отобрать лошадь — к городу как раз подходила турецкая армия. Убив деда, турок оглядел оцепеневшую семью, взял лошадь под уздцы и сказал: “Лучше вам отсюда уехать. И поскорее”.
Семья докатилась до далекой Вятки, где отец моего собеседника всю жизнь тачал сапоги, причем своего армянского стеснялся — в диалекте, на котором он говорил, было много турецких слов. Даже в старости отец боялся их произносить, не хотел обижать соотечественников, с которыми предпочитал разговаривать по-русски.
До развала СССР Г. был вполне востребован, писал статьи по-русски и публиковался как в Армении, так и в России.
— Понимаешь, теперь для армянского литературного сообщества я русский, а для русского — армянин, — констатирует он.
— Ты воевал в Карабахе?
— Что ты, я только следил за ней. Сын служил там уже после войны, мы ездили его навещать.
Г. кивает на сына и вспоминает, как было в 90-е, во время войны.
— Мы выжили только благодаря вот этому мальчику, ему тогда было 14. Представляешь, холода стояли до марта, что крайне необычно для Еревана, а у нас 42 дня не было света! К веерным включениям в те годы все быстро привыкли. Так вот он, пацан, со своими друзьями пошел торговать сникерсами, накопил денег и купил буржуйку, сам поставил ее на кухне, вывел трубу в окно. Мы жили на кухне. Мальчишки бегали по ущелью вдоль реки, собирали хворост, выламывали из брошенных домов двери, сдирали поручни с лестниц — так мы выжили.
Я бы тоже гордился таким сыном. Сам Г. в то время писал книгу об армянском цикле Мандельштама и сочинял стихи о разрухе. Он показал мне журнал “Литературная Армения”, издающийся на русском. Со стихами о холоде. В доме было тепло, на столе стояла запотевшая водка.
Его жена положила мне очередную порцию толмы, полила ее мацуном. Ножом я накрошил на нее чеснок. Толма была вкусная.
— С тех пор я перестал писать стихи. Мне кажется, они никому не нужны. Я это пережил, а людям не понять…
Г. смотрел не на меня — на стену, худой профиль, типичный армянский крючковатый нос, потертый старый свитер с высоким горлом. Выпирающий кадык вдруг совершил резкий скачок снизу вверх.
— Выпьем, Петя? Я почему-то привык пить водку только замороженную. Ты не боишься простудить горло?
Мы выпили, Г. поглядел в окно и вздохнул:
— В хорошую погоду ты б увидел Арарат, но сейчас непогода. Кстати, Николаю I, во время его визита в Ереван, Арарат так и не открылся.
4
Каждый армянин любит гору Арарат. На следующий день я встретился с видным историком, специалистом по исторической географии. Он рассказал, что за долгие века теснимые кровожадными соседями гаи, продвигаясь по Ближнему Востоку в направлении теперешнего Арарата, трижды называли этим священным именем разные горы. Первая была где-то в глубинах древней Месопотамии, там, где до нее легко могли докатиться волны катастрофического разлива рек. Я и сам люблю, когда в древнем мифе удается нащупать отголосок реальных событий. В конце беседы мне была подарена большая карта “Великая Армения времен царя Тиграна”, изданная на английском языке. Тигран II Великий (121—55 до н.э.) покорил Месопотамию и Сирию, в его правление целых 19 лет у армян был выход к морю! Царство его было недолговечным и пало под натиском легионов римского полководца Лукулла. Тигран окончил дни зависимым от Рима царем. На этой карте чуть ли не весь Ближний Восток был закрашен темной коричневой краской, параллельными полосками были заштрихованы области, платившие дань или зависимые от Великой Армении.
После встречи я пришел в Кавказский институт СМИ. Здесь учит студентов репортерскому фотоискусству Рубен Мангасарян, с которым нам предстояло вместе ездить по стране. Карту я положил на пустую парту. Выпили крепкий кофе, договорились о завтрашней поездке. Прощаясь, Рубен вдруг улыбнулся и сказал: “Какую смешную карту ты нам принес”. Две девочки-ассистентки дружно рассмеялись.
Я вышел на улицу вечернего Еревана. Воздух был чистым, снег белым, после накуренного помещения дышалось легко. На улицах было много народу, семьи с детьми спешили на площадь Республики к елке, там шел бесконечный праздничный концерт. ГАИ в Ереване упразднена, полиции на протяжении трех дней после Нового года запрещено проверять водителей на алкоголь. Нет, они чудные, эти армяне, чудные, подумал я, и пошел отсыпаться перед первым путешествием.
5
Дорога из Еревана шла по плоской равнине. Каждый клочок земли здесь распахан и подготовлен к весеннему севу. Но скоро глаз стал замечать пустые, невозделанные полосы, забитые камнем. По мере приближения к границе куски черного базальта валялись уже в беспорядке прямо рядом с домами маленькой деревни. Кое-где камень собрали и выложили из него невысокие изгороди — так защищали свои огороды от скота люди со времен энеолита. Древний вулкан долго и планомерно бомбардировал округу своими примитивными ядрами, в результате насыпал холмы и раскатил снаряды по равнине. От многовекового лежания камни покрылись лишайниками и приобрели серо-зеленый цвет. Дорога петляла по этому марсианскому пейзажу и вдруг вынырнула на высокую площадку над долиной Аракса. Река текла у подножия высоких гор, напоминающих слоеное тесто, — косые линии отложений передают ритм здешней жизни в дочеловеческий период. Над верхушкой пика парило семейство орлов, на пике пониже прилепилась чужая крепость — за рекой была уже Турция. По армянскому берегу вилась сухая земляная дорога — знаменитая “Николаевская”. Здесь сохранились арки базальтовых мостов и даже верстовые имперские столбы. Николай I, декабристы, Пушкин проезжали по “Николаевской” в некогда российские Карс и Эрзерум. Соскользнув со смотровой площадки, дорога разделилась: мы выбрали ту, что вела к большому селу Ервандашат, другая повернула к соседнему Багарану. С 1960-х оба села живут в приграничной зоне, отгороженные от мира колючей проволокой. Въехать в них можно только через КПП. Но, в отличие от “марсианских” деревень, почвы все-таки здесь богатейшие, и теперь, получив в собственность землю, селяне начали сажать фрукты — абрикосы, персики и с недавней поры и сливу, из которой получается отменный и самый дорогой чернослив. Сухофрукты приносят стабильный доход.
У крестьянского дома стоял внедорожник. Сам дом — на высоком цоколе, с обязательным балконом в сад, в нем четыре комнаты: гостиная, кухня с железной печкой и две спальни. На кухне у входа, гордясь хромированными деталями отделки, застыл высоченный холодильник “Шарп”, рядом отдыхала стиральная машина. В гостиной на тумбочке — телевизор, подключенный к обязательной здесь тарелке, бедным хозяйство никак не назовешь. Аккуратные ряды деревьев в саду, персики выкрашены зимним раствором чуть зеленоватого цвета, что придает их тонким изогнутым ветвям сходство с изящными иероглифами. Четыре гектара сада, две коровы, поросята, куры, пруд за пограничной полосой, в который раз в году запускают карпов. К зиме их вылавливают и продают в Ереване.
В селе есть школа, больница, огромный сельский клуб. А еще погранзастава, где два юных русских капитана руководят отрядом башкирских ребят и местными солдатами-срочниками. Несколько русских телевизионных каналов, работающих почти в каждом доме, и защищающие границу российские пограничники не дают сельчанам забыть русский язык. Контрольно-следовая полоса, забор из колючей проволоки — все это осталось еще со времен СССР, только за проволокой у самой реки видны вспаханные участки и ряды плодовых деревьев, которых прежде там быть не могло.
Землю в Армении раздали сразу, причем в Ервандашате делили по-честному: каждому достались участки с хорошей, и с той, что похуже, чтобы было не обидно. Ервандашатцы берут в жены девушек из соседнего Багарана не от лени, а от нежелания выпускать из рук драгоценную землю. В сентябре гибкие ветви сливы гнутся к земле, как удилища, на которых повисли измотанные сазаны. Сазаны, кстати, и сомики, голавль и какая-то еще не знакомая мне рыба водятся в Араксе в изобилии. Правда, рыбная ловля здесь запрещена — демаркационная линия проходит по реке. На каменистом берегу напротив стоит турецкая вышка, силуэт аскера маячит на ее верхнем балконе.
Так сложилось, что действующей церкви тут давно нет, священник приезжает исполнять необходимые требы, зато кресты-хачкары на въезде в село, установленные на больших валунах, умаслены жирными огарками свечей. На одной из глыб — странная человеческая фигура с большими ушами. Камень явно языческий и очень древний, но местные заодно поклоняются и ему.
— Армяне любят общаться с Богом сами, напрямую, — заявил принимавший нас хозяин. Сперва я не придал значения его словам. Сколько раз позже в старинных базиликах без крыш, в пустующих церквях, покрытых изнутри изморозью, я замечал дешевые иконки и свечные огарки — следы тихих молитв. Похожие следы в советские времена оставляли в разрушенных храмах богомольцы, с той только разницей, что здесь так поступали всегда.
После обязательной трапезы мы отправились в село — дети смотрели на мою камуфляжную куртку и что-то кричали. Подошедший армянин спросил уважительно:
— Русский офицер?
— Да нет, рыбак.
— А, тогда надо летом приехать!
На обратном пути в Ереван Рубен, страстный рыболов, рассказывал о здешней форели, я в ответ живописал ему сомов из Ахтубы, что сильно нас сблизило.
6
Затем была далекая поездка на север, к границе с Грузией. Остались в памяти поля, посыпанные, как манкой, холодным и хрустящим снегом. В полях торчали высохшие стебли подсолнечника, какие-то парни в драных куртках бродили по этим странным зарослям и лениво ломали серые трубки.
— Что они делают?
— Собирают дрова, — объяснил Рубен.
В пограничном селе прижились беженцы из Азербайджана. Рубен каждый год снимает здесь одну семью, создает фотоисторию. Меня к героям своей летописи он не пустил.
— Они совсем дикие и абсолютно нищие, я отведу тебя к другим моим друзьям, тебя напоят чаем, согреют.
Рубен привез меня в дом, познакомил с женщиной, с ее дочкой и внучкой и
уехал — спешил в сельсовет, чтобы купить своим “подопечным” запас дров на зиму.
— Многих беженцев развратили ООН и разные фонды. Обленились, только и ждут помощи, отсюда такая нищета, — сказал он напоследок.
Меня усадили за пустой стол, протерли скатерть, поставили на печку закопченный чайник. Дочь хозяйки затолкала в печку стебли подсолнечника, они моментально разгорелись, и от печки потянуло теплом. Хозяйка на плохом русском принялась рассказывать свою сагу. О том, как кидали камни в автобус, когда они проезжали через азербайджанское село, с которым всегда дружили, о том, что пришлось оставить все — скот, утварь, дом, — о том, как приживались здесь с “хорошей мамой моего мужа”. Как умер сперва муж, потом “хорошая мама”, а чуть позже — старшая дочь, ее укусила змея в винограднике. Женщина спокойно, давно отплакав, говорила, как страдала дочь — они не знали, что нужно везти ее в больницу. Пришедшая соседка, племянница хозяйки, весело улыбаясь, требовала, чтобы мне показали фото умершей. Я смотрел фотографии: застывшее перед сельским объективом личико, семья в сборе, старуха-мать, старик-отец. Сколько я видел таких фото — в Тверской, в Калужской, в Александрове-Сахалинском. Они похожи друг на друга, как все несчастья и нищета мира. Племянница сообщила, что у нее четверо детей, муж работает на винограднике — им выделили землю, но денег, вырученных за виноград, который продают на завод, не хватает, живут впроголодь. Еще она помогает сестре — у нее нет хозяина, бросил. Она показала на раздувающую печку молодуху.
— Что же твой муж не уходит на заработки?
— А землю, как ее бросить?
— Так ведь вам не хватает.
Никакого роптанья, простая глупость и покорность судьбе. Скота в этих двух домах не держат — не на что купить, некому за ним ходить.
Внучка хозяйки вертелась рядом и улыбалась мне, как все дети, которых любят. Чуть кокетничая, она схватила со стола леденец — один из четырех, притаившихся в сахарнице на горстке песка, — и бросила в рот. Следов еды в доме я не заметил. Не выдержав, я встал и повел моих новых знакомых в сельский магазин. Перед входом на подстилке из сена лежала толстенная свинья, один глаз был закрыт, свинья лениво взирала на нас другим, утопающим в наплывах сала. На свинью пялился вышедший из близлежащего хлева упитанный поросенок, ему, как и мне, была непонятна сверхъестественная лень его матери — на улице стоял трескучий мороз.
В магазине я купил тушенки, макарон, чаю, сахару, хлеба, конфет, шампанского на Рождество. И еще, кажется, пятилитровую бутыль масла. Чем, в конце-то концов, я хуже Рубена, хлопочущего о дровах? Хозяин магазина вдруг добавил к купленному бутылку дешевого армянского коньяка.
— Это вам от нас подарок, платить не надо.
Я вышел покурить на улицу и заметил немолодую женщину, которая легко могла бы сыграть роль Катерины Ивановны в “Преступлении и наказании”. Нервной походкой она вошла во двор, за ней поспешали два мальчика в легких свитерках, с такими же, как у матери, полубезумными голубыми глазами. Все трое тяжело дышали — видимо, бежали бегом. Женщина скользнула взглядом по камуфляжной куртке и резко, почти крича, обрушила на мою хозяйку поток слов. Та ответила ей строго, женщина сникла, взяла детей за руки и пошла со двора, бормоча под нос что-то недоброе.
— Представляешь, прибежала, спрашивает: “Тут дома дают?” У меня тоже дома нету.
Из-за моего плеча соткался мужчина вполне крепкого вида — отец четверых детей и владелец соток с виноградом. Ему было сильно смешно. Во мне взыграла злость. Я пил чай и злился, что Рубен не приезжает. Когда он приехал, мы, естественно, сфотографировались на память. Внучка грациозно позировала и, кажется, даже покачала пальчиком перед моим носом, когда я погладил ее по голове. Провожали нас, как водится, с сердечными поцелуями.
7
На следующий день отправились в Спитак. В 1988-м Рубен работал в АПН. Он примчался в Спитак утром после землетрясения, его фоторепортажи облетели весь мир. Мы говорили о том, что даже хорошая фотография не может до конца передать трагедию. Поднялись на холм над городом, на его вершине стояла запертая церковь, похожая на ракету. Ее соорудили быстро, обшили алюминием и закрыли на замок — оставили как памятник. Вокруг разрослось кладбище.
— Представляешь, выжившим выделили деньги на строительство. Советских многоэтажек ведь не осталось, рухнули все. Так спитакцы пустили все деньги на памятники. Странно, не могу их понять, — сказал Рубен.
От холма, насколько хватало глаз, расходились аллеями ряды убранных в черный мрамор могил. На полированных стелах были изображены люди в полный
рост — старые, молодые, на некоторых надгробьях изображения, перенесенные с уцелевших семейных фотокарточек, были вырезаны и с обратной стороны.
Здесь, в горах, даже солнце не спасало от проникающего за пазуху ветра. Кран, подающий родниковую воду с гор, замерз. Внизу лежал кое-как отстроившийся город, вокруг застыл молчаливый хор. Мертвецы смотрели на нас живыми глазами, позируя прошлой жизни, они так хотели понравиться! Этот хор охранял свои последние дома, каждый под своим именем, все, объединенные одной датой — днем гибели. Простым фотографам из ателье удалось то, над чем бьются и из-за чего страдают большие мастера.
Затем мы побывали в Гюмри, бывшем Ленинакане. Рубен отвел меня в квартал бытовок, в которых многие после землетрясения живут до сих пор. Меж проходов висело белье, веселый дымок из труб поднимался прямо в небо. Разрушенный собор на главной площади стоял в лесах, скоро его восстановят. У церкви напротив продавали голубей. Их обезглавливают прямо около храма, чтобы пальцем, опущенным в кровь, поставить на лбах маленьких детей крест — так тут совершают жертвоприношение. Обычай этот такой древний, что церковь с ним смирилась.
Около елки в центре площади три Деда Мороза и розовый слоненок веселили детвору, фотограф из местных снимал детей в раздолбанном тарантасе, запряженном клячей. Профессиональный фотоаппарат Рубена вызвал его восхищение. Он отвел моего спутника в сторонку, и чуть позже Рубен пересказал мне их разговор.
— Ты фотограф из Еревана?
— Ну да.
— Можешь слоненка достать?
— Какого слоненка?
— Да костюм, этот я напрокат беру, свой дешевле выйдет.
Один из Дедов Морозов в это время клялся мне в любви к русским журналам, которых теперь не достать.
— Я ж только на каникулах подрабатываю, а так — инженер-геолог, нефть ищем.
— Нашли?
— Пока не очень нашли.
8
Где бы мы ни останавливались во время путешествия, люди неизменно подходили и печалились по поводу развала СССР — “раньше я во Владивосток билет спокойно покупал”. В стране, где 99 процентов населения — армяне, язык советской империи исчезает медленно. Дело здесь не только в телевидении и не угасшей еще памяти о совместной жизни. Будущее экономическое развитие, по представлению армян, прочно связано с Россией — главным стратегическим партнером страны. В городах, на дорогах надписи: “Ремонт карбюратор, кисларод, ходовик” и совсем уже таинственное — “Абивка губковат”, что означает — здесь делают шумоизоляцию для “Жигулей” и “Волг”. Вывески “Хлеб”, “Карпы”, “Аптека”, “Ресторан” сосуществуют с армянскими.
Книжных издательств как таковых нет, есть типографии, печатающие продукцию за деньги. В книжном магазине Еревана книги в основном русские, набор беллетристики на прилавках ничем не отличается от того, что продается в нашей провинции. Зато карту страны на русском мне найти не удалось, пришлось выбирать из нескольких изданий на английском, рассчитанных, вероятно, на туристов из американской диаспоры.
После войны в Карабахе Армения живет в блокаде — Турция и Азербайджан закупорили выезды, в Иран ведет горная дорога, доступная только для автотранспорта. На границе Ирана с Азербайджаном есть обособленный район — Иранский Азербайджан. Здесь проживают миллионы азербайджанцев-суннитов, являющихся постоянной угрозой для шиитов-персов, что заставляет последних дружить с армянами. Грузия — тоже дружественная страна, через нее есть доступ к порту в Поти, но железнодорожного сообщения с Россией нет из-за шлагбаума при выезде в Абхазию. Россия — христианский брат и главный друг, у нас проживает самая большая армянская диаспора, но попасть сюда можно только на самолете. Гастарбайтеры из Армении, вкусив на своей шкуре неприязнь черни, развившуюся в последние годы, все же едут в Россию по привычке и с надеждой, что “свои помогут”. И свои помогают. Впрочем, случается, и раздевают до нитки.
Общество в стране сильно расслоено. Вокруг Еревана строится много частных домов. Некоторые походят на замки Изумрудного города: львы, орлы и прочие геральдические звери — обязательный здесь элемент декора. Некто возвел у самой дороги маленький Большой театр, с квадригой на фризе и фонтанами перед главным фасадом. Рассказывают, что дети владельца проснулись ночью в страхе от блеска золотой лепнины и умоляли родителей отвезти их скорее домой, в старую ереванскую квартиру. Впрочем, чтобы увидеть подобное, достаточно выехать из Москвы и посмотреть по сторонам.
Проехав бывший промышленный Ванадзор, мы остановились поесть в маленьком кафе у дороги. Таких шалашей-шашлычных полно по всей Армении, но зимой, из-за отсутствия туристов, многие из них закрыты. Пока жарились шашлыки, хозяин Микаэл рассказал о своей жизни:
— Я родился в этой деревне. Ходил в школу. Мы с вами коллеги, я в десятом классе писал в районную газету. Хотел стать журналистом. Поступил в Ереване в институт культуры, играл в студенческом театре — охранника в “Антигоне” Жана Ануя. Потом работал в райисполкоме. Направился после в Ленинград в институт киноинженеров, хотел быть близко к кино. Когда учился на последнем курсе, началась война в Карабахе, денег платить за учебу у меня не было. Ушел воевать, заработал диабет. Пришел, взяли меня в МВД, следователем. Пять лет проработал, но не ужился, там бить надо было. Почти майор был, ушел. Стал начальником охраны химзавода, три года работал, уволили. Должны мне 1700 долларов. Подал в суд, постановление на руках имею — не отдают. Открыл вот шашлычную, с женой трудимся.
— За что же воевал?
— Не знаю, ничего не заработал, я по-честному живу.
— Война была нужна?
— Как же, конечно, мы за свою свободу воевали.
Шашлык был суховатый, домик требовал ремонта. Когда мы уезжали, Микаэл пожелал нам удачи.
Через двадцать километров Рубен подвез меня к роскошному отелю “Дзорагет”, принадлежащий американскому миллионеру Туфенкяну. Хозяин нанял лучшего в Армении архитектора, сам же выступил в роли дизайнера, отель получился комфортабельный и стильный. Та же река в ущелье, что и у Микаэла, те же мощные горы, нитка железной дороги над водой. Напротив, на высоком уступе скалы, — запорошенная снегом часовенка. И потрясающая тишина. Мы сильно устали и пошли греться в сауну.
— Ну, как? — спросил Рубен.
— Отличный отель, мирового класса.
— Ты понимаешь, что он уничтожит таких Микаэлов?
— Несколько лет подряд я езжу через Тамбов в Астрахань на рыбалку, тот же процесс.
— Представляешь, что будет? Вот-вот в парламенте примут закон о двойном гражданстве, американская и российская диаспоры рванут сюда со своими деньгами.
— Это плохо?
Рубен подумал и сказал:
— Это хорошо, надо развивать туризм.
9
В Армении делают большую ставку на туризм. Заглянув в любой путеводитель, вы обнаружите множество базилик и храмов, возведенных во времена, когда до закладки фундаментов Десятинной церкви в Киеве — первой русской церкви IX
века — оставалось два, три и даже пять веков.
Новогоднее обжорство за столом сменилось настоящим пиром для глаз: Сисиан, Одзун, Ахпат, Мастара, Арени, Мармашен, Нораванк — имена этих старинных сел и сейчас звучат во мне, как древняя песня. Рубен признался мне потом, что такого количества церквей сразу он не посещал за все свои поездки по родной стране.
И все же в длинном списке достопримечательностей Нораванк стоит отдельно. Все начинается с ущелья, мрачного, узкого, как щель в иной мир. Недобрая левая скала нависает над дорогой, прячет ее в холодную зимнюю тень. Придорожный знак предупреждает об опасности камнепада. Справа — обязательный ручей или речка, но вода глубже обреза пути, ее не видно. Печаль и сосредоточенность пейзажа подчеркивают редкие кусты, судорожно вцепившиеся в камень. Но вот ущелье распахивается, солнце заливает желтую траву, а яркие и крупные ягоды дикой розы, веселым колтуном переплетенные деревья и синий высокий небосвод кардинально меняют настроение. В стенах ущелья мелькают темные окна пещер-келий, ясно, что цель близка. И вот появляются высоченные скалы, растянутые, как меха гармоники. Они закрывают долину, а в них — марганец, киноварь, краплак. Специфический красный цвет, меняющий густоту и насыщенность по прихоти освещения. Кажется, что горы раскалены. Перед этим величественным задником — небольшая площадка, на ней — две невысокие церквушки, еще какие-то строения, полуразрушенная ограда. Мы подъезжаем к воротам, в которых стоит крепкий бородатый священник и приветствует нас.
Тер-Саак и мы — больше в монастыре никого, зимой тут туристы в редкость. Священник давно дружит с Рубеном. Все пять лет, что служит в Нораванке, он ежедневно фотографирует свой монастырь. Судьба Тер-Саака такова: юношей он пришел в церковь Рипсиме в родном Эчмиадзине, городе, где находится престол католикоса, и попросился прислуживать при богослужении. Через пять лет епископ спросил его, не желает ли он стать священником?
— Я сказал: “Да”. Мне назначили встречу с католикосом, он один мог разрешить служение, семинарии я ведь не заканчивал. Думал, он будет спрашивать по теологии, очень волновался. Католикос говорил со мной 10 минут и дал благословение.
Тер-Саака направили в горный Капан, район, где люди считаются маловерами. Теперь каждый год капанцы присылают ему грузовик дров на зиму. Нораванк — место особое. Иногда Тер-Саак служит здесь в полном одиночестве, иногда окруженный толпой иностранных туристов. Знаменитые церкви, богато украшенные каменными фигурами и орнаментами, древний университет, от которого остались только фундаменты, и поразительная красота природы. Тер-Саак — хранитель здешних мест.
— Кого учили в здешнем университете? Математиков, врачей, поэтов, воинов. Здесь преподавали самые современные знания о мире, то, что так необходимо нашей стране сейчас.
По мере сил Тер-Саак занимается реставрацией памятника.
— И все же лучше построить одну больницу, чем одну церковь.
Мы сидим в его домике у горящего камина, Тер-Саак говорит:
— Я уважаю буддиста, иудея, одному персу я сказал: если кто тронет тебя, я в Армении буду тебе заступником.
Он улыбается, улыбка его детская. В камине трещат поленья, я закрываю глаза, вспоминаю, что он рассказывал о лестнице в главный храм. Она узка и опасна. Прилепившись к стене, ведет на второй этаж, перил нет — так куры взбираются в сарае на насест.
— Это метафора, Петр. Взойти трудно, но спуститься, оставить Христа, еще трудней.
Мы стоим у собора, и я пересказываю гипотезу о трех Араратах.
— А я вам докажу, что Ной приставал к нашей горе, — Тер-Саак тычет пальцем в кусок туфа.
— Что это?
— Ракушки.
— Из моря?
— А про геологию вы слыхали?
Ничуть не смутившись, он отвечает:
— А я верю.
В ущелье тишина, слышно, как высоко в скалах квохчут перепелки-кеклики. Их следы, похожие на знак “пацифик”, хорошо видны на пушистом снегу монастырской стены.
— Все священники так же веротерпимы, как вы?
— Не знаю, не спрашиваю. Вообще-то армянская церковь толерантна, такой ее сделала наша история.
Через неделю в своем доме в Эчмиадзине он покажет мне фотографии — церкви, солнце, облака, красные скалы и небо.
— Зачем армянам море? Наше море — это наше небо.
Рубен, высокий профессионал, ценит его работы, что уж и говорить обо мне.
Перед застольем совершаем экскурсию по большому двухэтажному дому. Как всякий мужчина-армянин Тер-Саак считает главным долгом построить жилье.
— Мой дом не такой большой, как у соседа. Приехали из Америки, купили землю. Жить здесь не будут, но пусть строятся, я только за — не турки же, — вырывается у него.
Тогда в Нораванке мы спешили в Карабах, поэтому, увы, пришлось расстаться. Заночевали в гостинице “Охотник” — ее владелец Тарон страстный охотник, в меню гостиничного ресторана часто бывает дичь. Он тоже воевал, потом взял ссуду, построил гостиницу и теперь может ездить на охоту ради собственного удовольствия. Мы заказали на ужин диких перепелок. Выплевывая на тарелку дробь, запивали пахучее мясо местной тутовкой.
— Только что мы слушали их квохтанье и восхищались природой, а теперь едим их.
— В этом вся правда жизни. Кстати, запах дичины я обожаю с детства, отец часто охотился в капанских горах, там, где служил Тер-Саак.
Отель Тарона оказался комфортабельным, но холодным, электричество здесь экономят. Впрочем, свежий воздух вымел из головы вечернюю тутовку, впереди лежали перевалы, за ними — Карабах.
10
Атаковать высокогорные перевалы зимой на лысой резине — нелегкое дело. В Ереване, по совету продавца, за 100 долларов приобрели цепи (“чистая Италия”), не клюнули на дешевые “турецкие” — так посоветовал продавец. Выехав чуть свет из гостиницы охотника Тарона, мы начали медленный подъем в горы. Снег шел всю ночь, трассу не чистили. 30—40 километров в час, такая скорость дает возможность разглядеть склоны, испещренные свежими заячьими следами, и засечь в земляной норе хлопающую глазами сову. Говорить о природе приятней, чем прислушиваться к мотору. Он чихал, теплый воздух вдруг переставал идти в салон, отчего стыли ноги. Начиналась метель, встречные машины пролетали в снежном тумане, иногда без габаритных огней. Двигатель все-таки закипел. Мы напоили его газированной “Бжни”.
На отметке 2650 над уровнем моря по обеим сторонам дороги открылся монумент — разомкнутая зубчатая стена. Ворота в древний зангезурский район, граничащий с Карабахом. Из снежной пелены выскочил прапорщик, замахал руками, мы взяли его с собой. Спуски, подъемы, редкие занесенные снегом села. Несколько раз пришлось останавливаться и ждать, пока остынет клокочущий радиатор. Прапорщик, вопреки нашим ожиданиям, в моторах не разбирался.
Я сменил Рубена за рулем, когда въехали в Горис — последний город на дороге в Карабах, принадлежащий Республике Армения. Ветер, перед этим задувавший, стих. Прямоугольные крыши домов в ущелье были покрыты плотным снегом, странная выветренная скала на заднем плане походила на мегалитическую статую в шляпе. Я вспомнил мысль Александра Дюма о том, что в Армении вам кажется, будто Авраам умер вчера, а Иаков еще жив. Глядя на этот тихий город, я бы мог с ним согласиться. Горисцы сидели в теплых домах и доедали новогоднюю буженину, а Рубен бросился надевать на колеса цепи. “Чистая Италия” слетела мгновенно. Тогда мы спустили колеса до единицы и поползли вниз.
Попутчик сошел, пожелав нам удачи. Весь световой день мы ползли по серпантину и, наконец, въехали в Бердадзор, бывший Лачин, — село на границе с непризнанной Нагорно-Карабахской республикой. В маленькой шашлычной нам сказали, что сегодня со скользкого поворота в ущелье улетела машина, людей отвезли в больницу. Такого холода и снегопада в Карабахе давно не видали.
Первые следы войны я увидел здесь. Бердадзор — длинное, растянутое вдоль реки село. Дома, в которых раньше жили азербайджанцы, как напуганное выстрелами стадо, разбежались по ущелью и застыли на морозе, глядя на трассу пустыми оконными проемами и зияя провалами крыш. Когда они стали перемежаться жилыми, в которых горели огоньки, стало как-то особенно не по себе. 15 лет назад здесь шла война.
Мы еще долго ползли по отвоеванной земле. Только проехав этот путь, я понял, что означала для карабахцев жизнь в советском анклаве. Рубен был в Карабахе с первого дня войны.
— Эту дорогу построили после войны на деньги диаспоры. Тем, кто в советское время хотел попасть сюда к родственникам, приходилось давать крюк в 400 километров через Азербайджан. Это было сделано специально, Степанакерт постепенно окружали азербайджанскими селами, — пояснял он.
— Как же сюда попали армянские танки?
— А у нас их поначалу не было, это потом отобрали у азербайджанцев.
Наконец, под вечер в полной тьме мы подкатили к резиденции карабахского архиепископа в древнем городе Шуши. Владыка, по-армянски “сэрбазан”, ожидал нас к полудню — сейчас у него были гости. Пообещав прийти завтра на рождественскую службу, мы спустились со скалы в столицу Карабаха Степанакерт — город, построенный в советские времена.
11
Автослесаря Борю, слава богу, удалось застать в мастерской. Сидя у раскаленной буржуйки, он листал какие-то документы. Боря усадил нас к огню, налил по пятьдесят грамм коньяка и выслушал нас. В мастерской царил идеальный порядок, инструменты висели каждый на своем гвоздике. Восемь или десять цинков от патронов были набиты доверху болтами, гайками, саморезами и прочей железной мелочью.
— Воевал?
— Здесь все воевали, сначала с охотничьими ружьями и карабинами. Это все натащили уже потом,— Боря кивнул на цинки.
Он открыл капот “Опеля”, заменил вконец изжеванный ремень генератора.
— Опробуйте машину, если что, приезжайте завтра, все отладим.
Счастливые, мы вкатились на центральный проспект. Город праздновал Рождество. Люди, выходящие из церкви, несли свечи, спрятанные от ветра в самодельные колпаки из пластиковых бутылок. Светились кафе и рестораны, нас обгоняли такси. 15 лет назад город лежал в руинах, теперь его восстановили и поддерживают такую чистоту, что степанакертцам могут позавидовать чистюли-швабы или голландцы. После тяжелой дороги уютная жизнь завораживала. И тут машина встала. Завоняло горелым маслом. Тот, кто опекал нас на протяжении всего пути, выполнил свою миссию.
Найти запасной дизельный двигатель на старую “Фронтеру” и в Москве-то трудно, а в Степанакерте он отыскался моментально — у хозяина гостиницы, в которой мы остановились на ночлег. Нашлась и белая “Нива”, на которой мы продолжили путь. Если вы встретите в Армении человека на “Ниве” иного цвета, нежели белый, знайте, перед вами большой оригинал (“десятки”, к слову, могут быть только черными).
Утром мы привезли машину в мастерскую, выпили по стакану горячего чая и обсудили наши проблемы. Боря был в мастерской еще один, сыновья только собирались на работу.
— Рвутся в Красноярск, там у них свои мастерские, хотят бросить отца.
— Почему же сейчас они здесь?
— Приехали на праздники. Помогают. Потом уедут. Там у них семьи.
В его голосе сквозила неподдельная печаль. Боря ковырялся в моторе и рассказывал, что во время боев приходилось менять башню танка в полевых условиях.
— Такое делают только на заводе, а наши научились!
Глаза его, было угасшие, загорелись вновь. На прощанье он что-то сказал по-армянски, чуть позже Рубен перевел мне:
— Оставь мне друга часика на два.
Белая “Нива” повезла нас в Шуши на Рождественскую службу.
12
В XVIII столетии жители плодородных карабахских долин формально были в вассальном подчинении у Персии, но на деле жили весьма независимо. Карабахцы — люди особенные, они жесткие, своевольные, отличные воины (из одного села вышло четыре Маршала Советского Союза). В то время в Карабахе еще сохранялось пять древних княжеских родов. Мелики — последние армянские князья, как водится, начали враждовать, и тогда один из них, Шахназар, призвал на помощь Панах-хана. В 1752 году Панах-хан, этнический турок и хан персидской империи, пришел в Шуши со своим воинственным племенем. Он усилил городские укрепления и укротил погрязших в усобицах меликов. В результате к началу XIX века с властью пяти армянских правителей было покончено, но Персии не удалось повластвовать в Карабахе — в 1813 году он вошел в состав Российской империи.
Через столетие ослаблением персидского владычества в регионе воспользовались турки — давние противники персов. Когда после Первой мировой войны рухнула Османская империя, на смену ей пришли младотурки. В новом государстве армяне оказались неуместны. Кровавый геноцид очистил земли теперешней Турции от издревна проживавших там армян. На этом, конечно, не остановились — турецкие войска рванули к Еревану, но в 1918 году в 30 километрах от столицы, под местечком Сардарапат, были наголову разбиты армянским ополчением, которым командовал генерал русской армии Мовсес Силиков. Армяне доказали, что умеют постоять за родную землю.
Конец Первой мировой и революция сильно перекроили карту региона. Нагорный Карабах стал автономной областью в составе образованной Советами Азербайджанской ССР. Степанакерт был построен под Шуши, чтобы лишить древнюю столицу исторического статуса. Постепенно вокруг городов стали возникать азербайджанские деревни. Карабахцы оказались в анклаве, постоянно ощущая, что кольцо сжимается. Через горы была Армения, но прямой дороги туда не существовало.
Погромы 1988-го в Сумгаите взорвали давно тлевший заряд, в Армению хлынул поток беженцев из Азербайджана. В Степанакерте возникло движение за освобождение, в селах начались кровавые столкновения между азербайджанцами и армянами. В Ереване был создан комитет “Карабах”, призывавший к объединению с автономией. Новый состав комитета, 11 человек, впоследствии посидевшие в Бутырке и “Матросской Тишине”, составили верхушку власти в образовавшейся Республике Армения. Союз рухнул, и скоро в Карабахе началась война, длившаяся лишь на год меньше Великой Отечественной. 11 мая 1994 года стороны договорились о прекращении огня. На отвоеванной территории возникла непризнанная Нагорно-Карабахская республика, со своим президентом, парламентом, армией, милицией и населением в 150 тысяч человек. Война остановлена, но мирный договор до сих пор не подписан. Карабахцы живут по армянским паспортам, лишь особый код указывает на их принадлежность к не признанной миром республике. Архиепископский карабахский престол пока находится в соседней Шуши, где он и был исторически, но новая резиденция сэрбазана Паркева строится в Степанакерте.
13
Собор в Шуши поздний, он возведен в XIX веке по канонам древнего армянского зодчества. Большое подкупольное пространство лишено украшений, на столбах — несколько современных икон, избранные святые по стенам. Иконостаса и даже алтарной преграды нет. Престол, расположенный в центральной абсиде, так же как и у нас, открыт взору молящихся. В ходе литургии служка закрывает алтарное действо парчовым занавесом, создавая высокий театральный эффект, при этом слова пастырской молитвы четко разносятся по всему собору, объединяя верующих.
Когда мы вошли, служба уже началась. Хор девочек в ярких голубых одеждах пел в правом приделе. Людей было мало, лишь в огороженном низкими перильцами предалтарном пространстве сидели, как в партере, члены парламента республики и министры. Архиепископ Паркев в расшитых голубых облачениях и ромбовидной епископской митре что-то возглашал. Служба велась на грабаре — древнеармянском языке, который понимают далеко не все. Я встал около одного из столбов. Распевные, протяжные гласные обволакивали, ритмичность мелодии была мне знакома, она напоминала греческую службу или знаменный распев — крюковое пение наших старообрядцев, которое можно услышать на Рогожской заставе в Москве. Девочки тянули согласно, смотря поверх нот на руки регентши. Каменное пространство высокой церкви не отапливалось, изо рта поющих часто вырывались облака пара, но никто, похоже, не ощущал холода. Древние мелодии были размеренно печальны. Рожденные в теплом византийском климате, они накрывали пространство, как накрывает его зной, втекали в уши восточным речитативом. Постепенно в нем стали вызревать радостные ноты светлого праздника, так бережно, словно их вытягивали из самой глубины распева. Покатав главную тему в глубинах гортани, хор принялся наращивать ее и украшать. Голоса зазвенели весело и чисто, взмыли вверх и оборвались, достигнув высшей точки. В алтарь внесли хлеб и вино, сэрбазан окрестил воздух над потиром. Дьяконы и священники пели вместе с сэрбазаном. Когда меняли облачения, я отметил, что карабахский архиепископ узок в кости, даже изящен.
В левом приделе желающие причаститься пали ниц, священник начал общую исповедь. Хор медленно затянул покаянный мотив. Я обернулся и увидел, что собор полон людей. Стояли в основном семьями: военные, чиновники, рабочие, студенты, и конечно же обязательные старушки. Завершила службу проповедь сэрбазана — он бросал в толпу слова, словно звал на бой. Мне перевели, он просто рассказывал о Рождестве и Богоявлении. По обычаю древней церкви, у армян два этих праздника отмечаются в один день.
14
После службы заехали в бывшее азербайджанское село — пригород Степанакерта. Регулярной сеткой спланированные улицы, овцы, бродящие за заборами в поисках подснежной травы, дети, снующие с ведрами и бидонами — вода течет из трубы на конце села, скоро ее протянут в дома, как уже протянули газ, в Армении газифицированы все села, даже высокогорные.
Дома здесь отдали беженцам и малоимущим. Мы постучались в тот, где на веревке в палисаднике развевались детские колготки и разноцветные майки. За столом у горящей печки шло застолье: четверо мужчин пировали, дети и женщины вились вокруг стола. Хозяин поприветствовал нас, на столе тут же возникла бутылка коньяка. На одном из стульев висел армейский бушлат с четырьмя звездочками на погонах. Хозяин — капитан, служит в разведке, здесь платят пятьсот долларов в месяц, что считается в Карабахе “мужской” зарплатой.
— Вам надо познакомиться с моим командиром, он русский, воевал с самого начала, приехал нам помогать и остался. Его тут уважают, женился на армянке, родил двоих детей, отличный парень.
Через полчаса на КПП воинской части худенький срочник уже отдавал честь майору, вышедшему мне на встречу.
— Прошу, не называйте меня по имени и не фотографируйте, разведка, сами понимаете.
Исполняя просьбу, передаю его рассказ:
— Окончил учебку в Печорах, отслужил в псковской дивизии ВДВ, вернулся в родной Ростов-на-Дону. Время какое было? Шкет, которому я мелочь давал на пиво, стал на “Ауди” разъезжать в малиновом пиджаке. Стрелять их, сук — так посадили бы. Тюрьмы не боюсь, но кем бы я вышел — таким же. Отправился к Лебедю в Приднестровье, наемником, но там уже все сворачивалось. Заработал на джинсы “Монтана”. Дома все поперек глотки, в армии сплошные сокращения. А я в армию хочу, больше ничего не умею и не желаю. Тут начался Карабах. Как пробирался? Это роман, грузинские менты раздели до нитки, триста рублей оставили — на кофе с молоком. Но добрался. Тут меня приняли без разговоров, воевал успешно.
Мы сидим в каптерке на пружинной кровати, застеленной серым армейским одеялом.
— Потом мой командир взял меня за руку и привел сюда. Если честно, мы много чего сделали, армию вот на ноги поставили, есть чем гордиться.
— Назад уже не поеду. Я принял армянское гражданство, имею паспорт. Родители приезжают, навещают меня, внучат. Война только приостановлена, я тут нужнее.
Идем к воротам, встречные солдаты отдают честь, он салютует им привычно, но уважительно.
— Дедовщины у нас нет и быть не может, армия молодая, дух боевой, парни понимают, где находятся и зачем призваны.
Майор худой, жилистый, как и подобает разведчику. Бушлат, вытертые, но чистые штаны, начищенные берцы.
— Есть ли у меня армянская кровь? Наверное, иначе чего бы я тут оказался.
В первый раз за все время он позволяет себе пошутить.
Жмем друг другу руки. Я поворачиваюсь, иду к поджидающей белой “Ниве”. Оборачиваюсь, он тоже оборачивается на ходу, мы оба вскидываем руки.
— Он тут герой, — говорит шофер, — и специалист хороший.
— Плохого командовать разведчиками не поставят, — отвечаю я.
Вечером заходим в кафе рядом с гостиницей. Едим шашлык. В соседних апартаментах веселится молодежь — дети богатых родителей, им играет нанятый оркестр. Музыканты лабают “Песню про зайцев”. Счастливая молодежь подпевает: “А нам все равно”.
— Неумирающие песни, их еще долго будут петь, я так думаю! — Рубен поднимает указательный палец.
Мы выпиваем за Фрунзика Мкртчана.
15
Боевой дух карабахцев олицетворяет сэрбазан Паркев. Ему чуть за пятьдесят, окончил филфак Ереванского университета, написал диплом о нравственных исканиях героя в “Мастере и Маргарите”, получил за него медаль на всесоюзном конкурсе студенческих работ. Увлекался йогой и восточным мистицизмом, заработал черный пояс по карате. Потом все бросил, ушел в семинарию в Эчмиадзине, принял монашеский постриг. В 1989 году попросился в Карабах. Его родное село до сих пор находится на территории Азербайджана.
Мне рассказывали о его речи на одном из первых митингов.
— Он был прекрасен, наш сэрбазан, говорил вдохновенно, метал громы и молнии. В конце речи поднял крест: “Видите — это наш крест, но я могу опустить его, и он уже меч! Каждый мужчина должен уметь защитить своих родных и свою землю!”
Паркев отреставрировал собор в Шуши, заканчивает возводить семинарию в Гандзасаре и собирается переезжать в Степанакерт (“пастырь должен жить в столице”). Принимал он нас в своей старой резиденции. Кроме Рубена и меня за длинным обеденным столом сидело человек десять: могучий и толстый священник с женой, местные музыканты, трое чиновников. После простого обеда был дан импровизированный концерт — священник во время срочной службы выступал в ансамбле песни и пляски имени Александрова.
Первая песня — русский романс, подарок мне, заезжему гостю. Потом пели по-армянски. Священник аккомпанировал себе на электрическом органе, микрофон усиливал и без того могутный голос, армянский Портос тянул и тянул последнюю ноту до бесконечности, как учили в ансамбле. У иерархов заведено хвалиться своими поющими клириками, это отмечал еще Лесков. После певца поднялся один из лучших гитаристов Армении — старинный друг владыки и один из лучших исполнителей Армении.
— Давай-ка что-нибудь знакомое, — попросил сэрбазан.
“Знакомым” оказалась композиция Джимми Хендрикса. Услышать такое на церковном подворье где-нибудь в Твери было бы невозможно.
Когда гости ушли, мы поднялись на второй этаж, прошли холодный кабинет и расположились на кухне, у плиты. Телевизор показывал новости ВВС, звук был отключен. Сэрбазан, устроившись в кресле, принялся рассказывать. Сперва о семинарии (о том, что по-настоящему образованных священников в Армении не хватает), затем о дорогах, которые строит в Карабахе диаспора. Люди и дороги — тут главные заботы. Потом, как всегда, заговорили об истории.
— Только у нас догадались придумать молитву, где слова выстроены в алфавитной последовательности. Владыка Паркев произносит ее, начальные слова запоминаются, как мелодия: “Арарич Бовандак Гоютянц\ Датавор Еркниц Зоравор — Создатель всего сущего, судия небесный всемогущий…”
— Мы — хитрый народ, мальчик помолился перед сном и запомнил алфавит!
Сэрбазану было уютно на кухне, мне тоже — Джимми Хендрикс сделал свое дело. В какой-то момент они с Рубеном начали вспоминать героев войны.
— Что вы, церковь, делали для войны?
— Все, — последовал моментальный ответ.
— Я запомнил его на войне, — рассказывал мне после писатель Левон Хечоян. Мы отступали. Представляешь: скот мычит, разбежался по горам, ревут трактора и БТРы, бабы плачут, наш разданский отряд прикрывает спешное отступление. Уводим людей, телеги со скарбом, груженых ишаков по дороге. Распутица, идет дождь. Впереди люди, за ними мы. Вдруг сзади я замечаю фигуру, рядом мальчик-поводырь. Это Паркев, он идет последним, смотрит, все ли успели эвакуироваться. Он замыкает бегство, но не спешит. Я жутко тогда его зауважал!
Мне запомнились стальные глаза, полные той энергией, что когда-то принесла владыке черный пояс по карате. Сэрбазан проводил нас до крыльца. За эти три часа я жутко его зауважал.
16
Мы спускались с шушинской скалы в Степанакерт. На скале монумент — танк со свороченной башней. Шуши брали тяжелым кровопролитным штурмом. На танке белые кресты.
— Фашист? — пошутил я.
— Почему? — возмутился шофер.
— Помнишь фильмы про войну? С крестами были фрицевские танки, а на наших были звезды.
— Ага, — заулыбался он, — а у нас, чтобы не ошибиться, рисовали кресты. У “них” были полумесяцы.
— Еще были налобные и нарукавные повязки с крестами, — добавил Рубен.
— Ты часто ходишь в церковь?
— Зачем часто? Когда надо, — ответил водитель.
17
На следующий день мы отправились в Гандзасар. Светило яркое солнце, мороз одел деревья в кристаллы льда, для местных — невиданное чудо, для меня — просто красота. В Средние века через перевал в Гандзасар тек ручей паломников. Сейчас дорога была пуста, неубранный снег и бесконечные кардиограммы гор. Долгий спуск, переезд через обязательную реку, и мы в селе. Вновь отстроенная школа, перед ней бронзовый бюст.
— Спонсор поставил памятник папе, — пояснил водитель, — его отец тут преподавал.
Спонсор — московский миллионер. Он починил дорогу, дал людям родной долины хоть какую-то работу. Он же построил новую школу и две невероятных гостиницы. Первая носит говорящее название “Эклектика”. Посреди села стоит бетонный корабль, украшенный блестящей мозаикой.
— Вам нравится ваш корабль? — спрашиваю стоящего рядом крестьянина.
— Наверное, да.
В голосе слышно сомнение. Внутри — аквариумы с тропическими рыбками, чеканка, безвкусные скульптуры, богатая мебель. В ресторане двенадцать гипсовых атлантов явно нетрадиционной ориентации поддерживают купол свода. Шесть из
них — длиннобородые старики, еще шесть — юноши. Все атланты одеты в набедренные повязки из шкур горного козла. Официанты и повар — китайцы. Они подписали контракт на 10 лет.
— Ты представляешь, — смеется Рубен, — официантка говорит только по-китайски и на карабахском диалекте, многие армяне не смогут даже пищу тут заказать.
Еда, что нам подали, была невкусная и грубая. Похоже, что повар переместился сюда из деревни в Сычуани. На десерт нас отвели в “Зоопарк”. В тесных вольерах собрана местная живность: трехлапая рысь, потерявшая конечность в капкане, тупые кабаны, дикая кошка, сошедший с ума от тесной клетки волк, лани, жующие сено вместе с убеленным сединами козлом.
Спонсор не жалеет денег на родной край и, по-видимому, считает себя карабахским меликом. В планах — гидроэлектростанция, форелевое хозяйство. На фризе второй, недостроенной, гостиницы в непристойном танце сплелись три русала — обнаженные мальчики с рыбьими хвостами. При въезде на постаменте застыла белая “Волга”, явно мечта детства.
Наверху, на мощной горе, один из лучших памятников армянской средневековой архитектуры — Гандзасарский монастырь, брат и соперник Нораванка. Скромный служитель открыл нам двери.
— Вы смотритель собора?
— Что вы, я дворник.
Появившийся “полудьякон”, как он представился (вероятно, еще не возведенный в сан), провел экскурсию в специально надетом подряснике. Затем подвел нас к стене с остатками неразорвавшегося НУРСа — собор пытались разбомбить с вертолета. Я стоял, замерев, смотрел на отрешенные каменные лики средневековых серафимов. По плитам шаркала лопата, дворник убирал снег. Вдруг он обернулся.
— Простите, как же я сплоховал, не поздравил вас с Рождеством, — он вдруг поклонился.
Я поклонился в ответ. Из-за ограды раздался автомобильный гудок.
На площадку перед собором вынесло черный “Лендкрузер” и белую “Ниву”. Из машин высыпало десять человек, все сильно подшофе. Парни из Степанакерта, Еревана, Москвы, даже с Сахалина — друзья детства. Много золота на пальцах и на груди, узкие солнцезащитные очки, меховые шубы, дубленки, ватники. Парни окружили нас, вытащили двадцатилитровую канистру с тутовкой, сыр, лаваш, зелень.
— Уважьте нас! Ну, за Рождество! С Новым годом!
Проститься удалось не сразу.
— Черт возьми, мир должен увидеть этот собор! В непризнанную страну турист не поедет, факт, так что эти гостиницы будут простаивать!
Мы яростно спорили с Рубеном, он уверял, что туристы скоро повалят сюда валом. Потом плавный ход машины и тутовка меня усыпили.
18
На обратном пути в Ереван мы повернули от Гориса на Татев, где находится уникальный монастырь IX — XIII веков. В те времена здесь, кстати, тоже был университет. Главная татевская церковь аскетична, никаких украшений. Чистая геометрия, холодный темный камень, километровая черная пропасть под стеной, сама древняя стена, охраняющая монастырь, и башни по углам. Заметенный снегом двор, следы на снегу старые, заветренные. Никого. Правда, дверь в храм приоткрыта. Я зашел внутрь. Узкое стрельчатое окно, в высоте под сводами завис пыльный солнечный луч. Внизу полумрак, в темной нише стынет рака какого-то святого. Завеса открыта, престол пуст. Средневековый монастырский минимализм доведен здесь до абсолюта. Я стоял на неровных плитах пола огромной церкви и вдруг услышал приглушенные голоса из дьяконника. Открыл дверь.
Тесное, сдавленное с боков пространство, маленькая молельня для избранных. В ней, лицом к алтарю, монах в черном армянском куколе-капюшоне читал в голос из толстой книги. Дьякон, стоящий справа, миролюбиво кивнул мне. С десяток девочек и мальчиков от пяти до тринадцати лет стояли позади иерея, молитвенно сложив руки, и, не скрывая любопытства, рассматривали меня. Монах обернулся, лицо его расплылось в улыбке.
— Пожалуйста, постойте с нами.
Кое-как я втиснулся в узкое пространство. Служба продолжилась. Дети в нужный момент произносили слова молитвы. Наверное, проговаривали “Отче наш” и “Символ веры”. Вдруг они сорвались и убежали. Стоять службу до конца не было времени. Я вышел, тихо притворив дверь.
Потом в Эчмиадзине Тер-Саак объяснил мне:
— Детей не мучают долгой службой, очень важно, чтобы им не наскучило. В Капане я вел в деревенской школе кружок рисования. О Христе с ними почти не говорил, в результате дети сами пришли в церковь.
На обратном пути случилось чудо, которое я, должно быть, заслужил своим паломничеством. На закате мне открылся Арарат. Два четких равнобедренных треугольника — большой Арарат и малый — на фоне малинового густеющего неба. Этот простой и совершенный рисунок невозможно забыть, как треугольник Фудзиямы — равнобедренный взмах к небу Килиманджаро. Мы остановили машину и любовались зрелищем.
— Наверное, эта гора была святой уже в каменном веке. Везде и всюду люди поклоняются таким горам, — сказал я.
В каменном веке армян здесь еще не было, Рубен дипломатично промолчал, но не удержался и сделал снимок. Я тоже не спросил, какой он по счету в его архиве.
19
За день до отъезда Рубен пригласил меня в гости. На стенах квартиры портреты, Саркис Мангасарян, его отец, был известным живописцем. За столом нас было четверо: мама Рубена, его старший брат, он сам и я.
Отец Рубена родился в 1917-м, умер в 1990-м, не дожив года до создания армянского государства. Он воевал, попал в плен и четыре года провел в концентрационном лагере в Германии. Умение рисовать спасло ему жизнь. Он рисовал охранников и даже жену коменданта, а еще своих друзей. Один из альбомов сохранился. Карандашные портреты в профиль, четкие, похожие на фотографии, под ними адреса людей из Франции, Белоруссии, России, Украины, США. Если бы эти люди не дожили до освобождения, он написал бы родным, приложив портрет.
Еще на столе лежала маленькая тетрадка — дневник, который Саркис Мангасарян вел в лагере на русском. Семья хочет издать дневник.
Мы пили чай с вареньем. Все трое, перебивая друг друга, вспоминали истории отца о войне, о лагере, о том, как в день смерти Сталина он пел и плясал.
— Эти истории записаны?
— Пока нет.
— Начните с себя, вспоминайте, потом объедините записи с архивом отца.
Из скромности Рубен не рассказал мне, что, когда отец умер, в его родном селе крестьяне вырезали крест-хачкар и установили его высоко в горах. Ишак, груженный цементом, сделал не одну сотню ходок наверх. На горе есть еще один средневековый крест — он поставлен в память о каком-то старинном полководце.
20
За несколько часов до отлета ко мне заглянул незнакомец и передал книгу Левона Хечояна “Знойный день”, изданную мизерным тиражом в Москве в 2004 году. Левон — постоянный автор журнала “Дружба народов”, но его плохо знают не только в Москве, но и в Ереване. Проза Хечояна скупая и мощная. В книге есть рассказ “Обмен”. Сюжет простой: деревенские договорились с соседним азербайджанским селом обменяться заложниками — молодыми сельчанами. Дело происходит на фронтовой полосе, только обмениваются они не живыми, а мертвыми. На всякий случай обе стороны, подозревая друг друга в хитрости, за два часа до назначенного времени расстреляли захваченных мальчишек.
Левон Хечоян живет в ИТРовском городе Раздане. Работы там нет, советские НИИ развалились. Семеро из разданского отряда погибли на войне, 20 человек живут на грани нищеты, двое ушли в бизнес. Остальные с ними не общаются.
Я знаю, у Левона есть роман о войне, но почему-то он не спешит его публиковать.
21
Когда самолет поднялся высоко в воздух над армянскими горами, я увидел внизу дно Мирового океана. Оно было покрыто чистым белым снегом. Когда-то по бескрайним соленым водам здесь блуждал, как щепка, накрепко просмоленный ковчег праотца Ноя, пока не пристал к выступающей из бездны треугольной вершине. Так ли вправду важно, где находился тот Арарат?
Прошли семь столетий, отделяющих последнее государство в Киликии на Средиземном море от сегодняшней Республики Армения. Теперь у армян есть долгожданные герб, флаг, президент, парламент и армия. И еще две огромные диаспоры в России и Америке и множество маленьких. Армяне держатся за веру и священную для них азбуку, спасавших и продолжающих спасать и теперь от ассимиляции. Потому им так важно постоянно помнить, что они — библейский народ, первым в мировой истории объявивший христианство государственной религией. Многие века армяне не брались за меч и мирно трудились ради сохранения самобытной культуры, но в ХХ веке сумели доказать миру, что могут защищать свою землю и с оружием в руках. Победа сплотила нацию, избавила ее от жесточайшей травмы, но в результате страна оказалась в блокаде, мешающей развиваться экономике. Что это — новый виток одиночества? А ведь мир постоянно меняется. Теперь, когда появилось государство, главной мечтой стала мечта о море, означающая для армян связь с европейской культурой Средиземноморья. Вот только символизируют ее пока эклектичный бетонный корабль, поставленный в прекрасной долине богатым нуворишем, и пиво “Киликия”, напоминающее о временах, когда армянские цари дружили с крестоносцами.
Но коли так крепка память о прошлом, неплохо бы вспомнить о договоре, который император Священной Римской империи Фридрих II Штауфен заключил с турками в начале XIII века. В результате христианских паломников стали беспрепятственно пропускать к Гробу Господнему в Иерусалим, что, кстати, способствовало развитию торговли между Европой и Востоком. В числе тех паломников были и армяне — их патриаршее подворье до сих пор находится в Святом городе.
Я засунул руку в сумку, хотел вытащить детектив, но нащупал купленный в магазинчике Матенадарана лист с армянской азбукой-молитвой. Пробормотал: “Арарич датавор зоравор”… Почему эти рокочущие слова, составленные из похожих на орудия землепашца букв, так притягивают меня? Только ли потому, что походят на красивую детскую считалочку, родившуюся из древнейшего заклинания? Или потому, что история не кончается и тот, кто знает прошлое, — достоин будущего, а значит, у армян все будет хорошо? Проехав страну крестом, с севера на юг и с запада на восток, я так и не нашел точного ответа на вопрос: умер Иаков или он еще жив?