Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2009
Морейно Сергей — поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1964-м. Автор более 10 книг стихов и прозы, в т.ч. “Х” Юриса Кунносса” (2008); “Сфера Хевисайда” — с Улдисом Безиньшем и Янисом Рокпелнисом (2008); “Холодное пламя Ганзы” — с Майрой Асаре (2009).
…практически потеряв всякий интерес к поэзии латышей. После “Белых колготок” Берзиньша (“…но к твоим колготкам белым, выдуманная, карабин несу с прицелом, выдуман и я; Алла’ алим, байты биты белые во мне, с кем за Ригу будем квиты, на какой волне?”); после его же едва ли не единственного любовного стихотворения “Есть особый любовный час: августовская нега, маятники весны молчат перед осенним бегом…”; после нескольких строк позднего Рокпелниса, стилистически отсылающих к раннему Бродскому — “за Вентспилсским молом где чаек / как бомжей похмельных качало / короста бетонных ячеек / двоих одиноких встречала / и будущих жизней причалы / мы в небе легко различали” — переводить, казалось, некого. Конечно, Кунносс, хоть и умер десять лет назад, по-прежнему неисчерпаем. Пиши он на языке, который понимают не полтора миллиона человек, а на полпорядка больше, его известность была бы европейской. И — о да, я находил все новые строчки, мгновенно ведущие к слезам и пыткам собственной немотой, примерно такие: кто ж его знает, как там Йонасс (латгальский Янис, Иванко, что ли), переправился через то море? (о сорок четвертом, о плывущих на лодках в Висбю из Юркалне и Павилосты речь), куда ж тебе, соколик, с восковыми твоими крылышками! (народная песня), когда ветер, ревущий и рвущий, да слепой к тому же, как бы посреди пустого двора, но (далее совершенно волшебно и непонятно) — глаза тут как тут, седые, словно молоко.
…мне объяснила переводчица Ирина Уникель, что все здесь ясно: просто-напросто сгорело все, и пепел пожарища — пепел в глазах, глаза застыли (взгляд застыл), и вот они тут как тут. Но это случилось гораздо позже — прошлым июнем, а позапрошлым июнем, стоя на Старом мосту в Кулдиге (клубника была сочной, как никогда), не зная, как поступить с ними — глазами — и переводить ли их вообще, я обсуждал седой их взгляд с Андрой Манфелде, поскольку парой месяцев ранее уже слышал ее — Манфелде — в первый раз, она читала апрельской Ночью Авторов: “без четверти / решетка июнь суббота / бордовые губы и боты / у груди крем сорочки / у грудей цвет жасмина на котором вот-вот лопнут почки / сахарный песок на пальцах бижу / уже не увижу”. На грани всхлипа, по ту сторону надрыва, но предельно четко интонируя безумно длинные периоды, а затем в просцениум вышла Асаре, которая на самом деле только-только вышла, в смысле освободилась, и еще не написала “Женской зоны”: “Субботнее утро. Семь тридцать. Нежная дымка и девственный холодок пахнут целокупностью и хранят Андерсона, Витолиня и Штейна. Но разметка уже нанесена на сырой булыжник”. Ночь с четверга на пятницу таяла, как Рокпелнис в белом плаще, в скромной по-весеннему разлапице бульваров, часы мои сбились, а к субботе шли уже в обновленном ритме.
…Андра. Тематически разрабатывает линию Вациетиса, решая этические конфликты в эстетическом пространстве. Балансируя на грани исповедальности и банальности, находит самые невероятные и неожиданные лирические доказательства. Майра. Чуткий фиксатор бесед с Ангелом за кухонным столом, продолжатель традиции Берзиньша, разве что с отчетливо выраженным христианским пафосом. Блестящим переводом Школы для дураков Саши Соколова, опровергнув миф о сущей непереводимости, открыла новый этап в становлении латышского прозаического языка. Проснитесь, ибо наступила пора сказать правду. О ком, о чем? Латвия — молодая земля. Я говорю “земля”, а не “страна”, поскольку страна еще моложе. А землю хоть и поливали кровью, хоть и вытаптывали подковами и периодически рубали мечами, долго держали “в обаянии”, как некрасовский генерал умного Ваню. Молодость народа. Молодость мира. Силурийское молчание не оплодотворенных абстракцией берегов юного моря — к северу от Канта, к востоку от Спинозы. Вода и камень, ветер и песок охотно и трепетно отдают свой голос тому, кто способен возвысить его над шпилями рижских башен. И, вне зависимости от посыла рекомого, насыщают своим плеском, треском, шепотом, шорохом. В Латвии издревле было сильно матриархальное начало. Крестьянская страна, что поделаешь. Дижа, Лайма, Мара, Тикла — в противовес раздолбаю Лиго, гопнику Перкунсу и лицемеру Юмису. И вот женщины с определенным опытом “преодоления” за плечами становятся ведущими поэтами нации.
…Якоб усталый рассвистал свои лодки по свету, медь столетий горчит в кисетах — пора и подымить. Свить лоскутик того табачка, снять стружечку этого; яблочка выцепить какого-нить под дверьми. Но Дарте неймется: мозоли да зуд постигли, что кара небесная, пальцы гребут по рядам днем базарным, а в деснах беззубых, что в тигле, плавится стран заморских звонкая дань. Тих Иов после фильтрации, мается человече — видно, в башке этой что-нибудь стало дугой. Вдеть бы бычье кольцо в ноздрю, да коромысла на плечи вздеть — пусть миры, кружась, не лезут один на другой. Как там наш Янкеле обрящет свои горизонты, на крылышках тех восковых белым соколом вслед слепящему ветру, слепому от ярости солнцу? Но взгляд исподлобья молочно-сед. “Курземский берег” из цикла “Жанровые картинки. После войны”.
…пошел дождь.
Манфелде Андра — поэт, прозаик, художник. Родилась в 1973 г. Автор книг стихов: “Роют траншеи боги” (2005, премия Оярса Вациетиса), романа “Игла” (2007), “Бетонное святилище” (2008, премия Анны Дагды).
Андра Манфелде
* * *
как черный хлеб
как холопскую пайку
и щедрость меда
глянь: расстелено зелено звонко
можжевельник пряный плывет
в березовом сне зрак косули
а у ног млеет затоптанная мольба
легкий кивок в область тьмы
колечко змеи растворенное в соли
“воздай им Господи”
* * *
если включить электричество
рябь приглушенных сигналов
похоже каждый уикенд снег
сумерки час за часом
проявят мои черты квазимодо
живу как играю в прятки
ибо смерть это обнаженность
в окне нагота зари
разбуженные лавины
мы их изнанка
целуй меня своим рыбьим ртом
крой крылами ветряных мельниц
кулдига
перламутрово-салатовый мерседес, двери распахнуты, трепещут лилиями на ветру, он
курит ваниль
улица вся желтая, август
прохожу мимо, немею и вдыхаю мыльные пузыри, стоит
вглядеться, и цыганка, широкая, плотная, укутана по самое не балуй, гордо несет этот
город в грубой каленой черепице, спеленатый пепельной кисеей
в шагах звенят пики и бубны, и сверху видно
небо здесь чересчур низкое, цепляет макушки церквей, сейчас на катрине часы
забьют и, должно быть, растреплют облачный пух
с чего бы еще тени домов столь сладки и вязки, как взбитый малиновый мусс, сочатся
сквозь пальцы и герой остается, связан по рукам и ногам проклятым местом, ах вчера был
субботний вечер
пиво слаще хлеба
пощечина честнее губ
оттого ль воскресенье бледно, что улица эта паноптикум, настоянный
на теплом и пряном мороке, тот милый дядя с путеводителем в руке никак
не отыщет реку, всей курземе гордость и красу
где лосося руками ловят и лебеди в водопаде бултыхают белые блюда, бренча
золотыми камушками, что целковыми, не осчастливив пока никого
репортер, первый парень города, и тот поверяет беды свои детской тетради в линейку
сует в бутылку и мечет хвостатой кометой с моста
пусть простаки думают — там звездопад и как же хочется
убраться отсюда
автобиография
у меня “жених” (он так говорит), которого я содержу и который меня унижает
я не работаю, не зарабатываю, не спешу, сплю по 12 часов, живу не по средствам
у меня нет веры в светлое будущее, нет обязанностей, нет квартиры, нет сил
“да выкинь же ты его к чертовой матери!”
он курит травку, заводится, мне его ни уговорить ни сломать
мы слиплись двумя магнитами, оба, изголодавшиеся друг по другу
“зови меня как-нибудь понежнее!”
он расточительный ливень, он транжира
лавой течет асфальт ему под ноги, паводком, и яблони роняют свой цвет
двери, стоит ему их коснуться, заклинивает намертво, их не выжечь огнем
“ты мое солнышко!”
в тебе +97 по шкале Цельсия и по шкале зимы
ты чистейший хирургический спирт, а я вся изранена
ты приходишь с пустыми руками, но сердце твое живительно, как бутон
“ах ты, засранец!”
скоро нас примут в объятья женщины, чьи лица черны
скоро мелкие сошки поймут, что мой овердрафт превзошел немыслимые пределы
дайте же нам еще кроху весеннего солнца на этой грязной скамейке, к счастью, ничьей
среди бродячих псов, оборвавших ошейники, дайте нам быть
“вам жалко, что ли?”
дайте еще пару секунд надежды на то, что нас кто-то вспомнит
тарелка с голубой каймой, наследство, смерть, выигрыш в лотерею, дайте самим
отправиться каждому восвояси
Майра Асаре
* * *
страждут сирые духом
выпевают тоскливо
как далеко бы
могло быть отсюда до моря?
и кто позабыл
отогнать лошадей —
так в небесах и пасутся
серые и спокойные
серые и спокойные
лучатся подземные жилы
корни и сочлененья
сложим ладошки молясь
оробело
веруя в то, что нас услышат
надеясь на то, что нас
не увидят
* * *
мы все еще смиренно и
яростно ловили в шуме
капель насущную весть
о небе отчем доме о детстве обо
всех делах наших и днях и некогда
вызубренном Возлюби Ближнего Своего
мы лежали рядом
век не смежая покуда
абрисы наших тел
не слились в один
глубоко под нами
перекрестья подземных жил
подмигивали путеводными
звездами кореньям-кометам
зрели змеиные залежи
грунтовые воды зудели и
кости и цацки давно умерших
названивали — Возлюби Ближнего
пока шел дождь
мы знали все
о Любви
* * *
гулена, расстрига, монашка
ясная, голубая, прекрасная высь
грязно-серо-изжелта-ржавая здесь
всевидящ глаз и всеслышащи уши
равнодушно-
снисходительны лишь
к собственным шуткам
большая уродливая аистиха на крыше
высидит деток
и обкорнает им души
как боярышник в парке
бледной немочью чуть свет на ногах
в угаре, в запаре к вечеру на рогах
падает навзничь в свои огни
бранится, блюет и плюется ими
тысячей ртов и языков
в хороводе вони, пьяни
и мотыльков
запахи, запахи — над улицами и над водами
над движимостью и недвижимостью
живностью и мертвечиной
телами в конвульсиях страсти
стыда и смерти
Вдруг на миг все вокруг затихнет —
сто колоколов на ста языках
возвысят свой простой чистый голос —
жестокое израненное сердце обращается к небесам
а потом все сначала
* * *
погулять саксофон — он сон мой надрезал и,
вылизав рану горячим голубым языком,
смеялся — попробуй сама, как ходят безногие,
я мир из фу-фу строю снова, все из голубого,
ты мне будешь должна! С полпути, на пороге,
он сгреб меня, мокрой заплаканной курицей
бросив в окно — ты там глянь, не пора ли
пробовать воздух, что в чреве моем
стал стоном, смехом, всхлипом и крыльями?
Не слышала ничего, что щемило бы круче
одинокого насвистывания в ночной тиши —
словно зов, не верящий в отзыв, как простая
такая весть — эй, слышишь, я здесь,
я тот, кто свистит, сам-с-усам, у меня есть
свирелька, свистулька, меня не увидишь,
не потрогаешь, не пожалеешь, я сам, ничего
мне ни дашь, ни возьмешь, вот сердце только
попридержи, я ножонкой сучу, по камушкам-
мушкам стучу, на макушке шапчонка, ау,
зову — не отзывайтесь, в осторожных кустах
придорожных возня — такова моя песенка,
есть я — нет меня, ух ты, сам себе сирота
я и матушка, вот не грусти только, я
крестный отец слепому туману, лодкам
в черных бухтах и каждому слову,
что пишешь на белых своих листах.
Рута Межавилка
экспромт
вечером в ноябре
дороги заледенели и ветер сечет лицо, стоит встать на забытый паркинг
в поисках счастливой стежки-дорожки к морю
к морю, мечущемуся на своем холодном, песчаном и ледяном ложе
ты продрог до костей, до нервных окончаний, до трепещущих жил, до сути вещей
дрожащими пальцами вставляешь ключ в зажигание
мимо скользят слепые дачные окна
пустые киоски бесплодные сады грез
лишь шорох шин лишь шелест ветра
лишь шоссе
лиепая, кароста
парень с мотоциклом — такой, на первый взгляд, обычного достатка — в кожаной куртке, бритоголовый — местный бравый перец, да? — ну, не знаю — проехался к морю на моцике, вот, стоит, уставившись в горизонт — ждет кого-нибудь? (женщину? почем ты знаешь, что женщину?)
я удаляюсь, иду в направлении северного мола, оглядываюсь — все еще там, неподвижен, как будто врос в землю — темный силуэт на фоне небесной иллюминации — парень курит — такой покой повсюду
закат
такойпокойповсюду, покойповсюду, диги дон, покойповсюду
он, разумеется, не поэт
он, возможно, продает или ремонтирует автомобили или служит в полиции
он стоит, уставившись вдаль
возможно, думает о подруге
о том, как сказать жене
он понемногу сливается с пейзажем, подернутым дотлевающим в сумерках заревом
(утробными голосами левиафанов перекликаются корабли)
черновик
усталость не позволяет строить длинные фразы. мимолетное
не высказано. пусть.
эти напряги на работе. незащищенность. не ляпнуть бы лишнего.
осторожные жесты. часы бегут. быть ножом, режущим белую мякоть дня. как масло
(ах, ехать в таллинн, все позабыв, на какой-нибудь сейшен, неважно, главное — ехать. брать серое ночное шоссе, бездумно, изменчивый бисер звезд над лесом.)
высверки пустоты. вернуться домой. обыденность ужина.
пусть. пусть. пусть.
напеть какой-нибудь обрывок, очень тихо, чтобы не разбудить соседей.
спокойной ночи, хорошие мои, нерожденные мои