С армянского. Перевод и вступительная заметка Георгия Кубатьяна
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2009
Кубатьян Георгий Иосифович — поэт, переводчик, литературовед. Родился в 1946 г. в г. Уфа. Окончил Горьковский ун-т (1968). Работал в ж. “Лит. Армения” (1970—74). Старший научный сотрудник музея М.Сарьяна (с 1978). Печатается как поэт с 1968-го. Автор книг стихов: “Имя” (Ереван, 1979), “Зона заплыва” (Ереван, 1990). Переводит поэзию и прозу с арм. языка. Живет в Ереване.
От переводчика
Литература армянской диаспоры мало-помалу сходит на нет. Армяне, живущие в разных странах — от Аргентины и США до России и Западной Европы, — теперь уже пишут обычно на языках, которые с младенчества повсюду слышат и которыми по преимуществу пользуются в обиходе. Соответственно появляется писатель английский (Майкл Арлен), французский (Артюр Адамов), американский (Уильям Сароян) или русский (Мариэтта Шагинян). Начавшийся лет около ста назад, этот процесс ускорился со временем и принял, судя по всему, необратимый характер. По-армянски на чужбине сочиняют или те, кто вырос на родине, а поздней эмигрировал, или те, кто, как и встарь, обретается в относительно замкнутой армянской среде. Сохранилась она, потихоньку все же размываемая, в Грузии, Ливане, Сирии (раньше всего в Халебе), Иране и в меньшей степени — в Египте и Греции. Ну и в Стамбуле. Бывшая столица Турции — единственный город этой страны, где сохранились армяне, живущие более или менее компактно, позволяющие себе зваться армянами, где существуют армянские школы, церкви, периодика.
В Стамбуле жил и Захрат — едва ли не самый значительный из поэтов диаспоры, выдвинувшихся в последние десятилетия. Принадлежит он, как и замечательные живописцы парижанин Жансем (Жан-Ованес Семерджян) и ереванец Акоп Акопян (уроженец Александрии), к первому поколению, которое выросло после геноцида. Родился в 1924-м, рано лишился родителей. Окончил местный лицей венских мхитаристов — армянской католической конгрегации, созданной в 1717 году Мхитаром Себастаци на острове Сан-Лазаро близ Венеции. С тех пор и доныне мхитаристы заняты главным образом изучением, изданием и переводом на европейские языки памятников национальной истории и литературы; школы, работающие под их эгидой, традиционно пользуются высоким авторитетом.
Далее Зарех Ялтызджян — настоящее имя поэта — три года проучился на медицинском факультете Стамбульского университета, служил в армии. Жить литературным трудом, естественно, даже не пытался; демобилизовавшись, опять же служил: и на складе лекарств, и в нотариальной конторе, и приказчиком в магазинах и лавках, где торговал бумагой, галстуками, кранами, ремнями-поясами… Решился покончить с этой, с позволения сказать, деятельностью только семидесяти лет от роду.
Печататься начал в юности. Поначалу многие приняли непривычную его манеру в штыки. Верлибр в армянской поэзии существовал издавна, но Захрат отказался вдобавок и от знаков препинания. Но вода камень точит, и с годами читатели попривыкли к его тонким, основанным частенько на игре ума миниатюрам, иронии, иногда незлобивой, иногда саркастичной, к острой и парадоксальной философичности. Назвать Захрата чужим, иностранным словом урбанист язык не поворачивается, но поэт он сугубо городской. И недаром озаглавил первую же свою книгу “Большой город” — это прозвучало почти как манифест. И сам он, и все персонажи его стихов — именно и только горожане. Кстати, среди персонажей выделю героя цикла “Краткое жизнеописание Кико”, над которым автор иной раз издевается, которому вчуже порою сочувствует и который смотрится подчас юродивым.
В Ереване первая книга Захрата вышла в 1978 году, за ней последовали еще несколько. Поэт бывал на родине, здесь его полюбили и неизменно ценили; католикос всех армян Вазген удостоил его в 1991-м ордена святых Саака и Месропа — престижной награды в честь основателей армянской письменности. Смерть Захрата в феврале 2007-го вызвала ряд откликов; из них я выделю мемориальную публикацию в газете “Азг” (“Нация”) — несколько статей и большую, на две газетные страницы, подборку стихов.
Раз за разом участвуя в международных фестивалях поэзии, Захрат постепенно снискал и международную известность. Его стихи переведены на две дюжины языков, два сборника — в США, один в Канаде — вышли на английском. Зато на русский переводился крайне мало, да и было это три десятка лет назад.
Несколько фраз об облике стихов Захрата. Знаками препинания, кроме вопросительного и восклицательного да тире, поэт практически не пользовался; на письме верлибры, как им и свойственно, словно б обрываются недоговоренными, подразумевая потенциальный отзвук, эхо, перспективу. Впрочем, есть у Захрата цикл “Рифмы” (я перевел из него “Балладу о фонарях”). Все вошедшие в него стихотворения не только разнообразно зарифмованы, но и не пренебрегают ни точками, ни запятыми. Между прочим, и в обычных своих верлибрах поэт изредка прибегает к эффекту внезапной рифмы — почти всегда не концевой, а внутренней, отдаленно похожей на предредифную.
Ничто
и превратить многознание в малость
и этой малостью
поведать многое
Забыть в поисках малого-многого
неотвратимый поезд бездарных дней
которые складывают воедино мало ли много ли
и кончают ничем
Большой город
велико удовольствие
велика боль
точь-в-точь дома и проспекты
И маленьким людям никогда
не узнать покоя в большом городе
Не плачь свет не плачь
кто падает с неба не плачет
Не плачь что попал в бедный дом
Все путем
Не плачь свет не плачь
свет что в подвал не попал плачет пускай
Дождь
бедолаги дождинки
не проникнуть в дом нажившегося на войне
у шикарного-то дома кровля не съедет
Я и такие как я любим вас
вы изобилье несете
и дешевеет хлеб
Только вот ежели сплю
не капали б вы на подушку
Человечья плоть
родилась улица
Дома были так шикарны что на вопрос ты кто
не улица был ответ — я проспект
И что ни день большие люди как заводные
ходили туда-сюда в своем великолепье
Богатое это движенье — хоть куда украшенье —
улица несла на себе как жемчуга
И все — скорость и блеск — было вроде как праздник
Улица роскошь узнала
Туда-сюда и след простыл словно б и не бывало
Лишь одно не забыла
робея прошлепал как-то раз один босыми ногами
тогда-то проспект и познал человечью плоть
Чужой
Высоченные дома чужие
хорошенькие дамочки чужие
Подошла девочка в передничке
сунула ему пять лир
Чужие были люди чужие
Вовсе Кико не побирался
Квартал
Все жильцы как один
Якшаться с Кико невелика честь?
А он в квартале мусью Кико
Квартал вроде как не квартал
Дом вроде как и не дом
Кико вроде как не мусью
Странный он этот мир
Так ли сяк ли тут есть коробейник
Худо ли бедно пять-шесть прялок
У людей вроде бы ни кола ни двора
а работенка какая-никакая есть
Якшаться с Кико невелика честь?
А работенка какая-никакая есть
Бал-маскарад для Кико и прочих
лицо бедняка выкинул
и самоуверенно
дожидается славных деньков
Ухватил неизбывно тоскуя маску
закинул куда подальше лицо
натянул на себя маску смеха
И вот со смехом
ждет не дождется будущего
и храбрясь
веселится знай веселится
Назло
не помирать
Все вы перемрете
мир достанется Кико
И один на свете Кико
перебьет все зеркала
Кико помер
пускай полежит чуток под землей
Мир его башмакам
О земле
точь-в-точь упавшая с неба звезда
Мечтал улечься с ней в обнимку
мечтал восхищаться сжимая ее
умер — обрел чего хотел
А звезды — Бог весть отчего — плачут
Мост плачет
Не было у Кико при жизни других близких
Баллада о фонарях
фонари мертвый мир одарят;
в сноп лучей, эту роскошь, одета,
тьма искрится мильоном карат.
Золоченая ось — их примета,
слой тумана вокруг — их наряд;
под стеклянной короной все лето
меркнут, вспыхивают и горят.
Вдаль уходит, как весть без ответа,
нескончаемо-долгий их ряд,
а по куполу неба комета
пролетает и звезды парят.
Разной формы и разного цвета
фонари, пусть и не без утрат,
словно во исполненье обета,
меркнут, вспыхивают и горят.
Цепь огней светоносная эта!
Гряды пламени, множество гряд
льются реками, взгляду поэта
открывая сплошной светоград,
и неистовым светом согрета
ночь, и молнии млечный разряд;
фонари, что твоя сигарета,
меркнут, вспыхивают и горят.
Envoir1
нет как нет, одинокой стократ,
той же, что и в эпоху Завета.
Но — повеяло братством, и, брат,
очи, жаром исполнившись где-то,
разом вспыхивают и горят.
Об ошибках
будто счастье
непременно за горизонтом
те ошибаются
поскольку
счастье-то
на их берегу
А кто думает
будто счастье
на их берегу
ошибаются
поскольку
счастье-то
непременно за горизонтом
Ну а кто
ничего такого не думает
те сроду не ошибаются
До предела
бодрые энергичные —
думают ли они
обретая место в строке —
быть им и жить им отныне
с этими строками?
Деля судьбу слов
мы полагаем именно с ними
остаться ли нет ли
долго ли коротко ли
до предела
своего бытия
Камень бессмертный
— у камней
выучился быть
Грудь моя открыта зною и суховею
Я понял как успешно
противостоять лавине —
обкататься
и возвестить из глубин отшлифованного сердца
что вовек
не погрязну
в мрачной бездне несказанных грехов
Пусть я всегда был
пристоен
бескорыстен
мягок унижен
как бесправный долготерпеливый камень
я всt пережил и не сгину
до скончания дней
под стать камню
Посол
больше вам его не увидать
Я потайная вспышка во всех вас —
больше вам ее не упомнить
Сокрушите прежние свои рамки
я величайшая из ваших грез
я звездолетчик
предел вашей беспредельности
Я последний посол всех вас
Вы-то кто?
1 Посылка (франц.)