Рассказ. С азербайджанского. Перевод автора
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2009
Гюнель Анаргызы — молодая азербайджанская писательница. Этот рассказ — ее дебют в “ДН”. Живет в Баку.
Сколько себя помню, всегда на подоконнике стоял этот кактус. И всегда был именно таким, ни больше ни меньше. Как будто время его не коснулось. Все-таки живое существо, растение. Должно же оно как-то развиваться, в глубину, в длину, в ширину, в конце концов. А то ни туда, ни сюда, как будто впало в летаргический сон и позабыло все правила развития и эволюции живых организмов.
А интересно, у кактусов бывают летаргические сны? Наверное, в какой-нибудь другой форме. Выключилось существо из реальности и позабыло, что оно живое. Конечно, если бы Дудик не поливал его каждый месяц аккуратно по часам, не известно, что бы с ним стало. Не с Дудиком, конечно, а с кактусом. Захирел бы, наверное. Хотя, кто его знает, может, совсем наоборот, расцвел бы каким-нибудь цветком, например, агрессивно оранжевого цвета. Почему оранжевого? А кто его знает. Мне почему-то кажется, что именно кактус Дудика должен зацвести оранжевым цветом. Опять я фантазирую. Во всяком случае, бабушка бы точно так сказала. Но бабушки нет, и я не могу поделиться с ней своими мыслями на этот счет. Хотя, что это за фантазии по сравнению с тем, что я умею! Да если бы мне чуточку усидчивости и терпения, чтобы привести в порядок мысли, я бы столько всего нафантазировала и записала. На бумаге. Ну, или в компьютер. Но у меня нет охоты даже научиться бегло набирать. Чтобы бегло набирать, надо просидеть за этим занятием хотя бы пару дней, а мне даже пары часов жалко. Не то чтобы жалко, неохота. Ну что я буду, в самом деле, сидеть и набивать какие-то буквы, которые еще не известно к чему приведут. Вообще, терпеть не могу заниматься тем, что не имеет определенной цели. Типа того, что поделюсь с человечеством своими мыслями, и сразу станет легче. Не человечеству, конечно, а мне. А вдруг не станет? А вдруг станет еще хуже от того, что я обнаружу в своих мыслях какую-нибудь совсем ненужную мне истину и пойму, что все не так, все совсем не так, как должно быть, как я хочу, чтоб было, как надеюсь, что будет. И живу я неправильно, и мыслю не так, и вообще все мои истины никому не нужны. Но, возможно, я преувеличиваю. Прожила же я со своими истинами и принципами, не мешая людям двадцать восемь лет. Но, с другой стороны, у меня и цели не было кому-то мешать. И потом, кому какое до меня дело? И до моих принципов? И до моих истин? Ведь если я никому не перехожу дорогу, не лезу с советами и наставлениями, я имею право требовать того же отношения к себе. Как минимум, той же лояльности, ну, или на худой конец безразличия, ведь так? По-моему, так. Но на самом деле может быть иначе. Хотя… Почему-то я уверена в том, что права. И поэтому знаю, что все у меня будет хорошо. По общемировым и общечеловеческим законам. Даже если жизнь, словно ей со мной неинтересно, убегает от меня. Даже если я еще не добилась ничего стоящего: денег нет, красоты тоже, замуж не вышла, работать не работаю, особенных целей в жизни не имею, как-то мне все фиолетово, что лето, что зима… Вот и лежу, уставившись на кактус, такой же безразличный и равнодушный ко всему, до тупости гордый в своем одиночестве. Можно, конечно, в отличие от кактуса выйти на улицу, принарядиться, сделать вид, что все замечательно, а самой смотреть на окружающий мир и тоскливо сокрушаться, что ничего в нем нет такого, что могло бы меня растормошить. Так чем я лучше кактуса?
Хорошее утро сегодня. Солнечное и ясное. Чувствуется в нем какая-то отчаянная весенняя нота, хотя на дворе — глубокая осень. Какое сегодня ноября? Двадцать пятое или восьмое? Чем забить мне еще один день этой муторной осени? Одиночеством в одиночестве или одиночеством в толпе? Ничего себе сказала. Банально и слишком претенциозно, как любил говаривать один мой старинный друг, тот самый, что предлагал выйти за него замуж. С претензией на исключительность. Ах, если бы… Но не тот случай. Лучше, пока я еще думаю о не светящей мне исключительности сделать какие-то движения в сторону кухни, а там чем черт не шутит, может, и найду цель своего сегодняшнего появления в свете дня… Блин, выраженьица, полный отстой, как выразился бы Дудик. И был бы прав. Никудышняя из меня фантазерка! Ограниченная сотнями прочитанных книг. Имеющая на все такую заумную точку зрения, что у самой порой ум за разум заходит. Надо наполнить чайник и поставить его на газ. Стоит ли? Легче ведь не греть воду, а выпить ее холодной вприкуску с медом, как это делает балерина Волочкова. Но то Волочкова. Красивая как статуя, ухоженная как роза в парнике и обласканная успехом в лице мужа-миллионера. Я не балерина и даже танцевать толком не умею. И что делать? Не пить воду с медом? Глупости… Возьму и выпью. А чайник не поставлю на газ. Из принципа. Из духа противоречия. Назло Волочковой.
Из окна все тот же вид. Только дерево во дворе совсем оголилось. Вспомнила вдруг свой сегодняшний сон. Такой жуткий и правдоподобный одновременно. Как будто на Молоканке вырубили все деревья, и весь сад сровняли с землей. Ресторан, чайхану, скамейки, дорожки. Остался только ров вместо бассейна и разбросанные по громадному пустырю статуи с возведенными к небу руками. И Дудик посередине с опущенными от безысходности плечами. Да, и еще почему-то вид на совершенно бесцветное море. При чем тут море, в самом деле? Из Молоканки нет вида на море, там кругом дома. И все равно жутко. Жутко от того, что весь мой сон до мурашек по коже правдоподобен.
А что если действительно за ночь вырубили всю Молоканку? Ведь вырубили же за считанные часы половину деревьев напротив Монолита. Что стоит им вырубить какой-то сквер? Надо срочно туда сходить. Пойти и проверить — все ли на месте. А если нет? А если там вместо сквера голый пустырь?
Бегу в комнату. Сбрасываю майку Дудика, натягиваю джинсы, свитер, носки, потом влезаю в кроссовки и, прихватив куртку, вылетаю на лестничную площадку. Не умывшись, не причесавшись, не позавтракав…
Благо до Молоканки пять минут ходьбы. Живу я рядом, почти за углом. Надо просто обогнуть два дома.
Молоканка — сад нашего детства. В былые времена каждое утро, а в хорошую погоду и по вечерам, бабушка водила нас туда гулять. Тогда, естественно, не было такого кошмарного количества машин, и проезжая часть вокруг сада была пуста и тиха, особенно в утренние часы. Дороги казались намного шире и просторнее. Конечно, в детстве все кажется величественным и внушительным — дома, деревья, люди. И простора больше, и воздух чище и слаще. Помню, над Молоканкой всегда витал какой-то странный, словно сказочный туман. Даже не туман, а скорее белесая дымка. Она клубилась в кронах деревьев, просачиваясь сквозь листья и ветки, осторожно опускалась на плечи дремлющих по углам скамеек старушек, постепенно растворяясь в их аккуратно уложенных по краям сдвинутых набок беретов седых буклях, смешивалась с умиротворенным безмолвием утра. Но это таинственное действо продолжалось совсем недолго, буквально считанные минуты. Много позже, в последних классах школы, читая японские трехстишья в голове моей словно оживал участок ассоциативных воспоминаний, и в эти минуты я словно кожей чувствовала тоску японца Басе, который, сидя у пруда, наблюдал за кругами воды, растворявшимися в тугой и вязкой тишине…
Потом вдруг тишина неожиданно веселела. Она словно пропитывалась звенящей и искристой мелодией набирающего силу нового дня. Дымка незаметно рассеивалась, словно и вовсе не было ее, а из черных оконцев высокого деревянного цилиндра голубятни вдруг выпархивало несчетное количество голубей: белых, черных, серых, а под конец парочка нежно-розовых. Они с шумом опускались на садовые дорожки и парапет, разгуливали, подозрительно косясь по сторонам, испугавшись какой-то ерунды, подняв сноп пыли вперемешку с сухими листочками, окурками папирос, семечками и прочей дрянью, вспархивали, чтобы через пару секунд, спланировав на землю, как ни в чем не бывало отправиться на поиски съестного, при этом деловито поддакивая неизвестно чему кругленькими блестящими головками.
Вот и Молоканка. Слава богу, цела, невредима и даже вполне весела. Ну, говорю же, что я фантазерша, что с меня взять! Ресторан и чайхана почти пусты, но через пару часов будут набиты до отказа. На скамейках уже сидят ранние посетители — завсегдатаи сада. Это кособокие бабульки с еле передвигающими свои ножки карапузами, какие-то неприкаянные старички, то ли продавцы всякого барахла, то ли алкоголики, переживающие тяжкий период похмелья. Я сажусь на одну из скамеек, запахиваюсь в куртку и, уткнувшись в воротник, начинаю вяло наблюдать за происходящим вокруг. Вот, идет парочка. Сразу видно влюбленные. Держатся за руки… У него знакомый силуэт. Неужто? Дудик! Чувствую, как в ушах и щеках начинает шумно стучать. Такое впечатление, что сердце, расколовшись на миллион осколков, выскочит из ушей, ноздрей и всех остальных отверстий и пор моего тела. Почему я такая трусиха? Ну, Дудик так Дудик, ну, с девушкой, так девушкой!
Стараюсь максимально врасти в слишком куцый для моей головы воротник куртки. Если он заметит меня и поймет, что это заметила я, смутится, конечно. А так, может, и пройдет, не посмотрев или сделав вид, что не посмотрел в мою сторону. Другое дело, если я поднимусь, тогда ему уж точно некуда будет деть глаза и придется покорно здороваться. Сижу, притаившись, только вот сердце-предатель продолжает меня выдавать. Проходят мимо. Скосив глаза, смотрю на их ноги. Дудик в тех же штанах, что и всегда, а туфли на нем какие-то непонятные. Во всяком случае, я их еще не видела. На девице сапоги темно-бордового цвета (фу!) и заправленные в них джинсы. Ужас… Страсть как хочется посмотреть ей в лицо и понять, что это за птица такая возле Дудика, но нельзя. Он смутится, покраснеет до корней волос, стушуется, начнет нести чепуху, а потом скажет, что я во всем виновата. В общем, как всегда…
Мы с Дудиком близнецы. Почти. С разницей в два года. Я его старше, но это не имеет никакого значения. Мы плоть и кровь друг друга. Так близки, наверное, могут быть только близнецы или же… Но я всячески отгоняю от себя эту мысль, потому что мы брат и сестра. Родители у нас одни, и выросли мы вместе. Просто родители расстались, когда мы были совсем маленькие. Папа страшно ревновал маму, все время следил за ней, подозревал во всех смертных грехах, проверял и перепроверял каждый шаг и часто устраивал скандалы по пустякам, что неудивительно, ведь мама была необыкновенно красивой, походила на Монику Белуччи и даже могла дать той фору. Плюс мама казалась удивительно чувственной, это читалось в ее глазах, движениях, манере говорить и смеяться и, наверное, поэтому она старалась выглядеть суше, чем есть на самом деле, порой замыкалась в своем особом, недоступном посторонним мире, терпела все папины выходки, на людях делала вид, что вполне довольна и счастлива, а по ночам, уткнувшись в плечо безмятежно сопящего Дудика, душилась в плаче. Дудика она обожала. Видимо, потому что он был похож на нее. Ко мне же относилась сдержанно. Наверное, потому что я была точной копией отца. Как будто Дудик был родным ребенком, а я чем-то вроде подкидыша. Эта мысль отравляла мне детство, и я страшно переживала, думая, что меня сдадут в детдом. Я восхищалась мамой, мечтала стать похожей на нее, вечно лебезила перед ней и делала все, чтобы ей понравиться. В результате получалось обратное, и в один прекрасный день я обнаружила, что ненавижу собственную мать. Спустя годы горькая обида на маму словно растворилась в сознании, спутавшись со множеством незначительных и, как оказалось впоследствии, необоснованных претензий ко всем остальным. Только став достаточно взрослой, я поняла, как ошибалась, и именно я, а никто другой, была самой настоящей маминой дочкой…
Однажды мамы не стало. Проснувшись рано утром, нам сказали, что ее нет. Сделано это было довольно топорно даже с точки зрения наивных детей. Нас известили, что мама здесь больше не живет, она заболела, поехала лечиться в другой город, приедет нескоро и нам лучше о ней пока не думать. Потом, не спрашивая, нас с Дудиком отправили к бабушке — папиной маме и отныне все заботы по нашему воспитанию взяла на себя она.
Папа впоследствии женился на другой женщине, как выяснилось, той, с которой довольно долго сожительствовал и даже завел ребенка. Его другая дочка была младше меня и старше Дудика. То есть папаша наш не промахнулся ни там, ни тут. Знала ли об этом мама, трудно судить. Может, знала и терпела. А может, узнала и не пожелала больше терпеть. Но в то, что она покинула нас сознательно, нам с Дудиком не хотелось верить ни тогда, ни сейчас. Я думаю, что между родителями нашими произошло что-то настолько ужасное, что маме ничего больше не оставалось, как покинуть нас, во имя нашего же дальнейшего благополучия и спокойствия.
Потом потекла обычная жизнь. Бабушку мы любили. Она была наивной, доброй, страшно рассеянной и забывчивой. Даже странно, что у такой женщины родился такой сын, как наш папа. Скорее всего, он пошел в своего отца, которого мы, к счастью, не знали: он рано умер. Говорят, редким был подонком. Над бабушкой мы с Дудиком часто подшучивали, порой это выглядело довольно жестоко. Но она не обижалась. Что были для нее невинные детские шалости по сравнению с тем, что ей пришлось пережить от покойного мужа-монстра?
Папа навещал нас редко, но регулярно звонил и посылал нам продукты. Он знал, что мы живы и здоровы, мы знали, что он где-то есть и можно обратиться к нему в моменты крайней необходимости. Таких моментов к всеобщему удовольствию бывало немного, поэтому мы виделись с папой только по праздникам или дням рождения, оставались довольны недолгими вылазками в магазины и рестораны, а еще больше тем, что вылазки эти бывали не утомительными и продуктивными. Сказать, что мы чувствовали нехватку родителей, было нельзя, но ощущение определенной неполноценности в нас все же присутствовало. Все-таки мы ощущали недостаток отцовской заботы и материнского внимания. Хотя, грех жаловаться, ведь нам с Дудиком везло с окружением. Родственники у нас были доброжелательными и сердобольными, все время нас жалели, чем мы с братом очень даже неплохо пользовались. Глядишь, кто подкинет денег на мелкие расходы, кто купит “страшно нужные” камеру для велосипеда или модные кружевные лосины. В общем, жили, не тужили, пока на нас не обрушилось неожиданное несчастье: бабушку хватил инсульт. Как, почему, за что? Она была еще совсем молодой, каких-то семьдесят два года. Промучилась она недолго. Без малого месяц. Похороны, поминки, слезы и утешения. Я в то время уже училась на втором курсе университета. Дудик заканчивал школу.
Переезжать к папе мы напрочь отказались. Там была другая жизнь со своими сковородками и взглядами на окружающий мир. Папа особенно не настаивал, видимо, понимая, что однажды мы сможем согласиться и попробовать пожить в кругу его семьи, что, ясно как божий день, было чревато. Так зачем в таком случае грузиться, тогда как можно благородно согласиться с выбором уже взрослых, в тот или иной период будущей жизни могущих быть полезными, детей? Короче, по обоюдному согласию мы остались жить в квартире покойной бабушки. Папа нас так же исправно содержал, все были вполне довольны и спокойны.
Теперь, уже с высоты своих двадцати восьми лет вспоминая тот период нашей жизни, я понимаю, что допустила много серьезных ошибок в отношениях с Дудиком. Ведь ко времени кончины бабушки я была уже довольно зрелым человеком. Я и так повзрослела очень рано и всегда рассуждала на удивление трезво. Поэтому мне всегда приписывали возраст гораздо больший, чем в действительности. Мне это льстило. В двадцать приятно думать, что тебя принимают за двадцатитрехлетнюю. Ведь какая, по сути, разница между двадцатилетними и двадцатитрехлетними? В собственном представлении я была Дудику и старшей сестрой, и мамой, и… Конечно, меня и теперь никто не поймет. Ведь признаться в этом означает сознательно обречь себя на пожизненное осуждение, непонимание и участь прокаженной. Но, честно говоря, меня это мало волнует. Я уже прошла ту стадию неуверенности в своей правоте, когда для человека является основополагающим то, что скажут окружающие на тот или иной, не вмещающийся в рамки общепринятых понятий поступок. Мне уже все это глубоко пофиг, как говорит Дудик.
Дудик! Самый родной и близкий человек на земле. Единственный человек, которого я любила, люблю и буду любить самой необыкновенной, чистой, самой самозабвенной и самой безответной и безнадежной любовью!
В том, что происходит, нет никакой его вины. Это все я. Я отравила жизнь нам обоим. Я сделала ее невыносимой. И Дудик ушел из дома. Вынужден был уйти. Потому что не смог больше терпеть. Не умел терпеть. Потому что испугался. Я знаю. Я в этом уверена. Дудик понял, что в один прекрасный день он может не выдержать… Бог мой! И тогда мы бы стали самой счастливой и одновременно несчастной семьей на свете, потому что роднее и ближе нет и не будет никого в этом мире. Но он испугался. И я его понимаю. Он еще не дорос, он еще маленький, ему еще невдомек, что все эти бордовые сапоги и заправленные в них джинсы — иллюзия, самообман, подмена истинных и потому никогда не умирающих чувств. Эта девица, так же как и все остальные, с которыми он когда-либо встречался, не выдержит испытания любовью и сдастся, даже не попытавшись разобраться, что в нашей к жизни к чему…
Идя и почти дыша им в затылок, я даже не пытаюсь спрятаться. Но они не замечают меня, потому что поглощены друг другом, что-то обсуждают, смеются, держатся за руки. Заходят в кафе, он помогает ей снять куртку, пододвигает стул, потом садится сам. Я опять не могу разобрать ее лица, не потому, что она садится ко мне спиной, а потому, что мне уже неинтересно, что она из себя представляет. Я прекрасно понимаю, что она отныне не имеет никакого значения не только для меня, но и для Дудика. Просто он пока этого не знает. Но до того, как он это поймет, осталось совсем немного времени. Вот сейчас, сию минуту, он увидит меня, глаза наши встретятся, и он уже не сможет смотреть на нее, так как смотрит сейчас. Я поднимаюсь и медленно двигаюсь к их столу. Дудик смотрит на нее глазами, полными добра, тепла и заботы. Как он в нее влюблен! Эх, Дудик… И тут он видит меня. Вот и все… Растерянность, испуг, безысходность. Что делать, Дудик? Видимо, я действительно похожа на нашу мать.
— Ты? Здесь?
— Доброе утро, Дудик! Как дела? Знаешь, я по тебе скучала…
Чувствую вопросительный взгляд ничего не понимающей девушки. Я, конечно, ее не вижу, но знаю, что на лице ее застыла растерянная улыбка. Ее просто не может не быть. Она всегда появляется в такие моменты на лицах всех девушек Дудика.
— Но ты же уехала? Мы простились с тобой месяц назад, и ты сказала, что больше не вернешься…
— Ты ошибся. Я вернулась.
— Но…
— Дудик, я скучала по тебе…
В разговор бесцеремонно встревает джинсово-бордовая:
— Кто это, Давуд?
Он, покраснев до корней волос, тихо отвечает:
— Моя сестра.
“Бордовая” удивленно поднимает брови и рассматривает меня. Курица. Что с нее взять?
— Дудик, мне нужно с тобой поговорить.
— Но!
— Разумеется, не сейчас. Когда освободишься.
— Я не смогу…
— Но ты забыл про кактус. И он совсем захирел без тебя.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Вслед слышу полный недоумения вопрос джинсовой:
— Какой еще кактус?
Мне не важно, что ответит Дудик, мне важно, что через полчаса он будет дома и мы опять почувствуем себя одной непоколебимой силой.
* * *
…Он пришел минута в минуту, как я и ждала. Отпер дверь и сразу же двинулся к кактусу. Деловито предупредил:
— Я пришел полить кактус и сразу же ухожу. Внизу меня ждет Джамиля.
— Кто она?
— Моя девушка. Мы с ней встречаемся. Я ее люблю.
— А почему ты нас не познакомил?
— Зачем? Чтобы ты опять все испортила?
Я грустно улыбнулась:
— При чем тут я? Ты не любил ни одну из своих девушек, делал их несчастными, а сейчас обвиняешь меня?
— Ты сама все прекрасно знаешь! И я не хочу больше говорить с тобой на эту тему. Нам обоим тяжело. И я не хочу терять тебя окончательно.
— Дудик, ты не потеряешь меня никогда. Я твоя единственная семья. Кроме меня, у тебя никого нет.
— Я знаю. Но так нельзя. Мы не можем быть вместе. Я не могу всю жизнь прожить подле тебя. И ты не можешь обречь себя из-за меня на одиночество. Пожалуйста, выходи замуж за “Претенциозного”. Поверь, он не такой, как кажется. Он любит тебя, он будет заботиться о тебе. У вас появятся дети. Я тоже женюсь на Джамиле. У меня тоже будут дети, и мы будем ходить друг к другу в гости. Все у нас будет как у людей!
Боже мой, Дудик! Неужели ты веришь в то, что говоришь? Неужели ты так наивен, бедный, родной, любимый мой! Но в ответ я говорю другое:
— Ты прав. Ты абсолютно прав. Я не буду тебе мешать и больше ты меня не увидишь.
Мы знаем, что это неправда. Мы знаем, что спустя месяц, минута в минуту Дудик вернется сюда, чтобы полить кактус. А сейчас мне действительно все равно. Ведь Дудик опять ничего не понял. Или сделал вид, что не понял. Только упал на колени, обнял мне ноги и заплакал:
— Отпусти меня, умоляю, отпусти!
Я погладила его по голове:
— Знаешь, почему наши родители расстались? Потому что отец не смог ничего поделать с красотой нашей мамы. Она была для него слишком недосягаемой. И она решила, что проще уйти. Теперь то же самое делаешь ты. Я все понимаю и не держу тебя, Дудик. Иди к своей девушке…
— А ты? Что будет с тобой? Ты обещаешь, что выйдешь замуж? Ты обещаешь, что отпустишь меня?
Я молчу. Но ему не нужен мой ответ. От уже стоит в дверях. Он торопится уйти, потому что боится остаться. Но я знаю, что через месяц, а потом еще через месяц, а потом еще и еще — он будет возвращаться. И поймет, что я жду его. И еще я уверена, что в один прекрасный день кактус зацветет оранжевым цветком. И тогда, я знаю, Дудик решит остаться…
г. Баку