Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2009
Ряшенцев Юрий Евгеньевич — поэт, прозаик, переводчик. Род. в 1931 г. в Ленинграде. Окончил филфак МГПИ (1954). Преподавал в школе для трудных подростков. Печатается с 1955-го в ж. “Юность”, где в 90-е годы был членом редколлегии. Автор нескольких книг стихов, в т.ч. последние: “Високосный год” (М., 1983), “Дождливый четверг” (М., 1990), “Прощание с империей” (2000), “Избранное”. Написал тексты песен к спектаклям “Бедная Лиза”, “История лошади”, кинофильмам “Три мушкетера”, “Гардемарины, вперед!”, “Забытая мелодия для флейты” и многим др. Переводил грузинских, армянских, украинских поэтов. Президентская премия им. Булата Окуджавы (2003). В ж. “Дружба народов” печатается впервые. Живет в Москве.
* * *
замерз, и по нему
трехстопный этот ямб
вот-вот скользнет во тьму.
Авгурством не грешу.
Но мало ль сил во тьме,
каким не откажу
ни в страсти, ни в уме…
И вынырнув опять
на ясный склон листа,
мне пульса не унять,
быть может, неспроста.
Прощай теперь, покой.
Ах, райский этот ад,
где уровень другой
догадок и цитат.
Что ж, дрессировщик слов,
чего ты смог достичь,
когда твой быт без снов —
элементарный кич…
И вечер на земле.
И вьюга уплыла…
И листик на столе.
И бездна вкруг стола.
* * *
Мне нисколько не странно, что я возвратился сюда.
Странно то, что в балконе напротив знакомый мне свет,
хоть хозяев и нету в природе. Давно уже нет.
Впрочем, может, и есть, если речь о природе пошла.
Вон какую-то весть посылает мне снизу ветла.
Я не помню ее той весной, закружившей всех нас,
а она так свободна со мной, будто пили не раз.
Через эту преграду вовек я пройти не смогу.
Крикну миру и граду… Но что же я крикнул? Агу?..
Несмышленый младенец, могу ли утешить приют,
где орлы, а не гули своих прометеев клюют?
Где он, город бесплотный, и дома, и ветра, и сады?
Лишь оттенок болотный чуть текущей из крана воды.
Таврия
поднявшая острые сабли во имя джихада.
Потом появилась коров подоившая скотница.
Потом прошагал на базар продавец винограда.
Потом две огромные сливы с соседнего дерева
свалились, как парочка звезд этой медленной ночью.
Потом тополек над плетнем прошумел неуверенно —
искал оправданья, небось, своему худосочью.
День начался так, как среда и четверг да и пятница,
которой до вечера много еще остается.
А что до субботы, суббота — гуляка и пьяница,
суббота и кровь горячит, и до крови дерется.
Нам, значит, положен лишь вечер, чтоб трезво и холодно
подумать над тем, что же нынче для нас означает
недвижный полет одинокого белого ворона,
который над нами стоит и движенья не чает.
Видны ли оттуда ему наши игрища давние,
иль пляжи без нас и для птиц только белые пятна?..
Заходит сентябрьское солнце загадочной Таврии,
которая с детства была и проста, и понятна.
* * *
Гром громыхает, но — издалека.
Сиреневые кроны джокоранды
плывут, как кучевые облака.
Дом далеко, и, стало быть, — свобода:
ни дружб осточертевших, ни грызни.
Покой… А время дня! А время года!
А от соседей, Боже, сохрани…
Но в то же время что со мною стало?
Я по натуре не анахорет.
Ко мне и с чердака, и из подвала
кто только не ходил за много лет.
Каких мы только тем не поднимали,
кого ни крыли с рюмочкой в руке
коль не на чердаке, так уж в подвале,
коль не в подвале, так на чердаке.
Вот! Встречи эти, речи их шальные —
как в памяти бессмыслен их дневник.
А шорохи и шепоты земные —
да что уж там: нам было не до них.
А вот сейчас, следя не век, а вечность
за лепестком, летящим на луну,
былую напряженную беспечность
словами непотребными кляну.
И в тишине, где тропочка сквозная
трепещет, как натянутая нить,
я с кем-то говорю, кого не знаю…
А с кем еще на свете говорить?
* * *
Туда через реку, как дервиши в Мекку, влеклись казаки.
Там то ли паленая местная водка была дешева,
а то ли жила удалая молодка, а может — вдова.
Ну, что теперь, докторский блудный осколыш, гадать на бобах,
что ищут там дутовский синий околыш да конь на дыбах.
Не ищут — искали. Все близи и дали — все небыль и быль.
Не зря мы глядели из нашей “газели” на дальний ковыль.
Не зря из былого на месте избенок, заросшем травой,
вдруг выполз все тот криволапый котенок, все тот и — живой;
и в джунглях, разросшихся буйно и тесно, из злой темноты
вдруг гипсовый бюст, только чей — неизвестно, взглянул сквозь кусты,
как будто вчера лишь расстался со славой, небось, поделом.
И верный подсолнух по сеялке ржавой все бился челом.
И хаос прорвался, нерублен, некошен — сквозь днища телег.
И в небе распят был стенающий коршун который уж век.
* * *
Художники сошлись на том,
что лишь сиена или умбра
в его палитре главный тон.
А нам сейчас хотелось охры,
хоть пятнышка, хоть островка!..
Но брюхом вверх, поскольку — дохлы,
по небу плыли облака.
Что ж, опыт авиаскитальца
мне говорил, что со спины
тела их, белые, как яйца,
так празднично освещены,
как только искреннее небо
способно освещать все то,
что хоть без света и нелепо,
со светом — сказочно зато.
Здесь солнце — без малейшей тени —
опять, опять твердит нам днесь,
что жизнь, она на самом деле
не та, что — там, а та, что — здесь.
* * *
Кто-то замедлил теченье дней.
Раньше приходит ранний рассвет.
Поздний закат приходит поздней.
Ну, наконец-то нам, грешным, внял
кто-то такой, кто имеет власть…
Крокус, конечно, уже увял,
флоксы зато задышали всласть.
Позже — раздолье иным цветам.
Ну, а потом — желтизна садов,
голые ветки, а там, а там —
время, к которому не готов.
А потому накормлю с утра
свой в девяносто коней табун
и — в прошлый век, где течет Пахра
или же Каменка — наобум!
Может, они и сейчас текут,
и под лучами свежа вода.
Только ведь это — сейчас и тут.
А ведь хотелось — там и тогда.
* * *
зачем вернешься и когда.
Опять под именем Дуная
оливковая мчит вода.
Ни на холсте, ни на бумаге
не явишь световой режим
и беглые оттенки влаги
у рек, текущих через жизнь.
Моих скитаний шустрый демон,
пора, уймись и не балуй…
О сизый Днепр, зеленый Неман,
вечерний кобальт невских струй!..
Состарясь Божьим попеченьем
средь бунтарей и бунтовщиц,
уже не хочется с теченьем
бороться всей системой мышц.
И на мейнстрим копя обиды
и всюду видя лишь врагов,
прошляпить вдруг такие виды
таких высоких берегов.
А я бы, пригубив Токая,
подняв безвольное весло,
во всем потоку потакая,
поплыл туда, куда несло…
* * *
И полдень апрельский глядит богачом.
Друзья улыбаются с книжных обложек,
как будто и жизнь им была нипочем,
как будто и быт, и тяжел и нахрапист,
с огнем упыря не кромсал их удел.
Как будто их легкий хорей иль анапест
тогда же, при жизни, летал, где хотел.
Тогда же, при жизни… А жизнь-то, похоже,
любую потерю не ставит ни в грош.
Да, время, быть может, и лечит. А все же,
мой друг, посмотри, на кого ты похож.
А я? На кого мы похожи с тобою?
Но солнце, оно возлюбило наш дом.
Оно, как на Пасху сосед с перепою,
качаясь, стоит, и — ни с места при том.
Поздравь же меня с Октябрем или с Маем.
И пусть с этой зеленью хлынет сюда
чего-то, чего мы пока что не знаем.
А вот уж узнаем, а вот уж тогда…