О прозе Андруса Кивиряхка
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2009
“Наше государство нельзя сравнить с нормальным человеком; скорее оно похоже на слабоумного, который бегает по сельской улице, размахивая топором. Никогда не знаешь, чего от него ждать!”
Скажи это какой-нибудь другой писатель, поднялась бы буря возмущения. Но Андрус Кивиряхк зарезервировал за собой говорить правду в лицо государству и обществу.
Прозаик, драматург, колумнист и детский писатель в одном лице, 37-летний Андрус Кивиряхк занимает в эстонской литературе особое положение. Кажется, нет такой премии, какую бы не завоевывали его произведения. В 2003 году он получил самую престижную — премию им. Антона Хансена-Таммсааре за лучший роман. “Ноябрь, или Гуменщик”, за который была присуждена премия, — изящная и ироничная стилизация из эпохи крепостного права, разрушающая давние стереотипы.
По традиции, заложенной еще романтиком Эдуардом Борнхеэ и реалистом Эдуардом Вильде, эстонским крестьянам полагалось быть честными, трудолюбивыми, бедными и изнывать под жестоким гнетом надменных, жестоких и жадных помещиков-остзейцев. Кивиряхк все перевернул с ног на голову. (Хотя кто его знает — может, напротив, с головы на ноги?) Селяне у него — вороватые бездельники, всячески обманывающие бар.
Большинство эстонских прозаиков прошлого перевернулось в гробу, читая “Гуменщика”. Таммсааре — вряд ли. Великий эстонский классик сам разрушал кое-какие мифы и стереотипы (создавая при этом новые). Смею думать, что дерзость современного прозаика, а также его хороший эстонский язык (присущий далеко не всем нынешним авторам) тронули бы сердце классика.
Парадокс, однако, в том, что в эстонской литературе вряд ли встретишь сегодня крупного писателя, который был бы в большей степени противоположностью Таммсааре, нежели Кивиряхк.
“В поте лица своего”
Таммсааре воспевал тяжкий крестьянский труд. “Работай в поте лица, трудись, любовь придет потом”, — говорил его герой Андрес из Варгамяэ. Сам Таммсааре тоже был вечным тружеником.
Кивиряхк, напротив, любит создавать о себе впечатление как о человеке от природы ленивом. Повседневный хлеб насущный он зарабатывает в качестве колумниста газеты Eesti Paevaleht, при этом на службу являться ежедневно не обязан, творит дома. Правда, судя по его продуктивности, писатель явно наговаривает на себя. Скорее, он пытается развенчать миф о трудолюбии эстонцев.
Имевшая сенсационный успех трагикомедия Кивиряхка “Поминки по-эстонски” начинается с известия о смерти хозяина хутора, старика Андреса, который надорвался от постоянной тяжелой работы. Повествование ведется от лица его внука, тоже Андреса. (Обратим внимание на имя — оно, разумеется, не случайно: намек на варгамяэского Андреса очевиден.) Андрес-внук произносит такой монолог:
Я всегда боялся этого дома. В детстве каждое лето я проводил здесь. Как я ненавидел это место, как тосковал по городу, по своей комнате, по своим друзьям, по своим книжкам, по своим вещам. Жизнь у деда казалась мне невыносимо скучной. Здесь не было даже телевизора, точнее, был, но сломанный, и никому не приходило в голову отвезти его в ремонт, потому что времени на телевизор все равно не было; мать с отцом приезжали сюда работать, а не смотреть ящик. Они проводили здесь каждый отпуск, который превращался в куда более тяжкую работу, чем их обычная, городская. И не только отпуск — они часто ездили сюда и на выходные, потому что требовалось разбросать навоз, посадить картошку, потом убрать, прополоть грядки, собрать ягоды, спилить высохшие деревья… и так до бесконечности. Конечно, дедушка и сам очень много работал, он с рассвета до темноты находился во дворе, его не останавливал даже дождь; закутавшись в невесть как попавшую в дом русскую солдатскую шинель, он трудился в саду, как животное, которому любая погода нипочем. Но работы здесь было столько, что хватало и отцу с матерью, да и мне, питавшему к ней самое искреннее отвращение. Работы все прибавлялось, все длиннее становились грядки, все шире разбухало картофельное поле, все новые яблони и ягодные кусты появлялись в саду — чтобы всю осень собирать урожай и варить, давить сок, мариновать… Зачем? Этот вопрос никто не задавал даже себе самому, не осмеливался задать. Мама с папой и сами были не рады, что весь свой отпуск и большинство выходных они проводят здесь; возвращаясь в город, они жаловались друг другу, как устали, но выхода не было. Да они и не искали выход, такая жизнь казалась им единственно возможной.
Миф о трудолюбии эстонцев в представлении Кивиряхка оказывается тяжкой обузой. Непосильным грузом, который нация с гордостью несет на плечах, не понимая, что уродует себе позвоночник. Правда, несет ли? То есть вся ли несет? Но этой темы мы коснемся позже.
Пока же скажем только, что Кивиряхку, очевидно, гораздо ближе, чем Таммсааре, его современник и антипод Аугуст Гайлит.
Герои двух лучших романов Гайлита “Тоомас Нипернаади” и “Экке Моор” — бесприютные скитальцы, люди богемного склада (Нипернаади — писатель, Моор в юности играл на сцене). Некий невнятный зов не позволяет им оставаться на месте, заставляя обойти в первом романе всю Эстонию, во втором — весь белый свет. В “Поминках по-эстонски” юная жена Андреса Лее зовет его “туда, где цветут апельсины”. Подальше от хуторского уклада, от работы на износ, отупляющей человека, лишающей его возможности видеть краски мира…
Образ Лее выпадает из бытовой тональности пьесы. В принципе его позволительно решать в духе символизма: загадочная девушка, существо легкое, без
корней — его способен подхватить и унести вдаль ветерок (как героев Гайлита) — вполне может сойти за фигуру инфернальную, посланную потусторонними силами, чтобы сбить Андреса с толку и погубить его. Соседка Ида, носительница не испорченной цивилизацией народной мудрости (все рецензенты, писавшие о постановке “Поминок по-эстонски” в Эстонском театре драмы, отмечали Иду как беспримесно национальный тип), видит обреченность Андреса и пророчествует: “Гляжу я на тебя, Андрес, и все думаю, отчего у тебя в волосах два завитка. Видно, суждено тебе умереть утопленником…”
Вряд ли стоит оставлять эту реплику без внимания.
Ностальгия, переходящая в абсурд
Андрус Кивиряхк родился в 1970 году. Он коренной горожанин, таллинец, окончил 32-ю среднюю школу в Мустамяэ и отделение журналистики Тартуского университета. Первая его пьеса для детей “Старики с 7-го” была поставлена Театром кукол в 1992 году. Юморески начал сочинять еще в школе и вообще мог бы сказать о себе словами Чехова: “Сочинял все, кроме стихов и доносов”. При этом, как и Чехов, должен был бы уточнить, что имеет в виду серьезные стихи.
Чехов шуточными стихами грешил. Кивиряхк — тоже. Возьмем хотя бы его травестию “Ромео и Юлия” — о большой и чистой любви молодого пастушка и юной дикой косули. Там все персонажи изъясняются белым стихом.
Кивиряхк работает практически во всех жанрах прозы, публицистики и драматургии. Как драматург он очень удачлив, написал примерно двадцать пьес для театра и радио.
К тому времени, когда молодого автора приметил Эстонский театр драмы (1994), включив в репертуар его “Прогулку по радуге”, 24-летний Кивиряхк уже был достаточно известен.
В первую очередь, как автор романа-фельетона. “Страж Республики, или Воспоминания Ивана Орава”. Это произведение печаталось из номера в номер в Minu Kroon — юмористическом разделе в субботнем номере Eesti Paevaleht, который Кивиряхк вел от начала до конца.
Критик Тийт Хенносте сказал, что Кивиряхк ввел в эстонскую литературу совершенно новый тип юмора. Прежний юмор был социальным, новый — абсурдистским. Кивиряхк высмеивает эстонские национальные чувства и вообще все святое.
Правда, неясно, можно ли такому юмору отказывать в социальности.
Страж Республики Иван Орав
— Как родился образ Ивана Орава? — спросил я у писателя.
Он ответил:
— Сейчас мне даже трудно исчерпывающе ответить на ваш вопрос. Одно совершенно ясно: он был инспирирован царившей в первой половине1990-х атмосферой национального пробуждения. Мне все это виделось в известной степени натужным комичным. И я попытался придумать героя, который, с одной стороны, искренне увлечен потоком времени, а с другой — невольно передает то смешное и нелепое, что непременно сопровождает любые крупные исторические потрясения. Такой народный тип…
Как положено уважающему себя автору эпохальных мемуаров, Иван Орав пребывает в полном маразме… Он ничего не помнит, помнит только, что тогда было хорошо. И создает образ идеальной патриархальной Эстонской Республики… не так уж принципиально отличающийся от того образа, который создавали реально существующие мемуаристы. Разве что плод воображения Кивиряхка совсем уж не видит разницы между реальностью и сказкой:
До того как профессиональные змеи и кровопийцы поделили между собой Эстонию, в Маарьямаа царило счастье… В то время даже звери и птицы умели говорить. Это уже потом кирзовый сапог русского солдата заткнул им рты…
Президентом в то благословенное время был Константин Пятс. Это был настоящий народолюбец, двери его дома всегда были открыты для каждого эстонца. Я тоже частенько захаживал к нему. Народу у Пятса всегда было невпроворот. Болтали, играли в корону и бильярд. Молодые влюбленные устраивали у Пятса свои свидания, молодожены проводили там медовый месяц. Для каждого Пятс находил доброе слово, любезный взгляд и добрый кус жаркого.
…Временами приезжал верхом генерал Лайдонер. Тогда они вдвоем уединялись в укромном уголке и держали совет, как окоротить вапсов. Не стеснялись спросить совета и у гостей. Дискуссия шла пламенная, и закончилась, наконец, тем, что вождя вапсов Артура Сирка выбросили из окна головой вперед.
Иногда приезжал из Тарту на “Чайке” (!!!) третий великий человек Эстонской Республики Яан Тыниссон. Был он большой весельчак, вот только выпить любил. А выпивши, шатался по улицам и раздавал всем шоколад. Так как Тыниссон жил в Тарту, он был очень умен, знал даже язык бабочек. В свободное время Тыниссон работал почталоном.
(Игра слов: Яан Тыниссон был издателем крупнейшей тартуской газеты Postimees. Такая же игра слов возникнет в другой главе: когда коммунисты начнут делить портфели и Иоханнес Варес-Барбарус станет премьер-министром, он захочет, чтобы гимном Эстонской ССР стала народная песня “Ворон — птица вещая”: vares в переводе с эстонского — ворон.)
Как мы видим, в мозгу Ивана Орава смешались все эпохи. Чуть дальше он вспомнит о том, как перелетные птицы сложили в небе слово “Брежнев”. Затем, когда Иван Орав едет на Запад просить помощи Эстонской Республике, ему приходится окунуться в мифы о чужих странах. В Лондоне все окутано туманом, найти премьер-министра Чемберлена ему не в состоянии помочь даже Шерлок Холмс, который в тумане потерял доктора Ватсона. В США его гидом становится Микки-Маус. Он водит Стража Республики по Диснейленду, знакомит его с Рузвельтом, который оказывается механической куклой. В общем, помощи Эстонской Республики ждать не от кого…
История о том, как был подписан пакт Молотова — Риббентропа, отчасти строится на образах из “Весны” Оскара Лутса. Сталин и Молотов, заставляя Риббентропа отдать Эстонию Советскому Союзу, пугают германского министра, который боится покойников, обещая показать ему мумию Ленина. Труп Ленина, по словам Молотова, иногда воет и пускает кровавую пену… Пакт в представлении Ивана Орава — тоже лицо одушевленное. И большой подлец…
Когда эстонские государственные мужи едут в Москву на переговоры, вклинивается уже пушкинский мотив. “Хорошо еще, что мы не едем в Ленинград, — говорит Аугуст Рей. — Там еще страшнее. Там есть медный всадник, который гоняется по улицам за людьми”. Он (Рей) выпил чай из самовара, достал из чемодана гармошку и заиграл грустный мотив”.
Комический эффект усугубляется смешением сказочных и исторических персонажей. На площади Свободы проводили митинг Баба-Яга, Иван-дурак и американский миллионер Арнольд Хаммер, который видел Ленина.
Знакомые понятия обретают совершенно неожиданное содержание:
Рабочий подвал был местом, где рабочие хранили запасы варенья и картошки на зиму.
(В Рабочем подвале проходили нелегальные собрания коммунистов.)
Приехавший в Таллинн Жданов предстает самым натуральным живодером:
Он заметил рядом с Неэме Руусом маленькую девочку и протянул к ней руки.
— Ребенок! — воскликнул он.
— Мужики, давайте съедим ее.
— Нет, — запротестовал Неэме Руус. — Это моя дочь!
И спрятал девочку, которая впоследствии стала женой Арнольда Рюйтеля.
Лицо Жданова потемнело.
— Нет ли у вас поблизости хотя бы какой-нибудь богадельни? — спросил он. — Люблю бить слабых и немощных.
(Дочь Неэме Рууса Ингрид, ныне Ингрид Рюйтель, известная фольклористка и жена бывшего президента Эстонии. Так как ее отец зачитывал обращение к Президиуму Верховного Совета СССР с просьбой принять Эстонию в “братскую семью советских народов”, последние 15 лет она искупала вину отца радикальным национализмом. В интеллигентских кругах, которым, главным образом, предназначены творения Кивиряхка, к ней относятся, мягко говоря, неоднозначно.)
О своем герое Кивиряхк говорит: “Он, конечно, смешон, но и трогателен. В нем есть неистребимый здравый смысл, присущий не только ребенку, но и человеку из народа”.
(Для Кивиряхка ребенок — существо, безусловно, высшего порядка по сравнению с взрослым. Он охотно пишет для детей. И не только пишет: “Я до сих пор с интересом читаю детские книжки, всякие сказки, легенды. Покупаю эти книжки для дочек, но и для себя тоже.)
С Иваном Оравом случилось то, о чем мечтают многие авторы: этот образ стал нарицательным. Не во всемирном, конечно, масштабе, как, к примеру, Швейк. Но в национальном — тоже неплохо. Более того, Орав ныне живее всех живых. И
неживых — тоже. Газета Eesti Ekspress информацию о смерти бывшего первого секретаря ЦК КПЭ Ивана Кэбина начинает так: “Иван Орав остался один. В нынешний вторник на 94-м году жизни угас сверстник Ивана Орава, легендарный коммунист Иоханнес (Иван) Кэбин”. Реальный исторический персонаж воспринимается как спутник вымышленного. Система координат задается Оравом: Кэбин занимает в этой системе место относительно Орава.
Более того, у “Стража Республики” уже появились враги. И это тоже дает основания автору испытывать чувство глубокого удовлетворения.
Бедуины ставили вопрос так: “Правильно ли ты живешь? Много ли у тебя врагов?” Подразумевалось, что, если тебе удалось нажить много врагов, ты сделал много полезного. И пусть собаки лают, а твой караван будет идти вперед!
Кивиряхк как постмодернист
Поэтика Кивиряхка почему-то меньше занимает рецензентов, чем идейная сторона его творчества. Между тем эти две стороны неразделимы. Как и у каждого крупного писателя. А Кивиряхк, без сомнения, в современной эстонской литературе — одна из крупнейших фигур. Как минимум — среди того поколения, которое выросло еще при коммунистической власти, но заявило о себе как о художниках с собственным видением мира уже после восстановления независимости.
Эта раздвоенность сознания (как у Пелевина в “Чапаеве и Пустоте”: готовились жить при одной общественно-политической парадигме, а пришлось жить при другой), как ни странно, для художника, скорее, полезна. Если, конечно, человек не находится в плену собственной предвзятости.
Из интервью с Кивиряхком:
— Как пришли в литературу ваши сверстники? Всем ли скопом одновременно, как когда-то “кассетное поколение”, или поодиночке?
— “Кассетное поколение” — поэты; а мы, прозаики, приходили поодиночке: Тыну Ыннепалу, Пеэтер Саутер, Каур Кендер, я… Каждый — своим путем.
— Вы сформировались как писатель уже, так сказать, в “новое время”…
— Да нет, прежнюю эпоху я тоже застал. Был и пионером, и комсомольцем; меня даже выбрали комсомольским секретарем нашего класса. Те, кто лет на пять моложе, о прежних временах, действительно, почти не помнят и мало что знают. А я ходил и на октябрьские демонстрации, и на первомайские, и на пионерские парады. И в школе успел застать уроки военного дела… И думаю, что это очень интересно, что я успел пожить в обоих обществах — и чувствую себя в чем-то богаче тех, кто жил или живет только в одном.
— Вы всегда были человеком ироничным, с обостренным чувством юмора?
— Наверно, всегда. Хотя… детям вообще-то ирония не свойственна.
— Ну это как сказать… Ребенок — существо здравомыслящее. Как часто он смотрит на то, что делают взрослые, удивляясь и думая: “Надо же! Я бы на их месте…”
— Да, конечно. В школе, во всяком случае, я очень многое воспринимал с иронией и не стеснялся высказываться. За что мне, разумеется, доставалось…
Ирония Кивиряхка в равной мере обращена и на прошлое, и на настоящее. Точнее, в его творчестве категория времени преломляется довольно замысловато. Так как он в очень сильной степени остается фельетонистом даже в произведениях большой формы, то и со временем старается обращаться так, как положено сатирику: отражать мир так, будто все, происходящее в нем, происходит сегодня и непосредственно задевает авторское “Я”. (Согласитесь, что объектом сатиры может быть только современность — даже если она облекается автором в одежды прошлого.)
Понять отношение Кивиряхка к времени станет проще, если вчитаться в его маленький фельетон “Столетний юбилей”:
Исполнилось сто лет Ольге Лауристин. Вау! Некоторым не верится: неужели так много! Быть не может! А ведь это истинная правда.
Поразительно, не правда ли, что среди нас живет старая революционерка. Женщина, которую вербовал Креукс и за которой пытался приударить Анвельт. Они для нас были именами из сказки в буквальном смысле слова. Как Ленин, так и местные красные — все эти Кингисеппы и Пегельманы, — превратились для нас в героев детских сказок, в совершенно нереальные существа, вроде Синей Бороды или Буратино. Что бы мы сказали, если бы нам представили старую даму, которая лично знала и Синюю.
Бороду и Буратино? Да у нас бы крыша поехала! И тут внезапно оказывается, что все это не сказка и что революционеры в самом деле существовали!
Разумеется, сегодня все эти революционеры и ниспровергатели — тема ой какая деликатная! Как прикажете нам, в нашей новенькой Эстонской Республике, относиться к человеку, который отсидел “за политику” почти все время, отпущенное прежней Республике, а потом активно участвовал в создании ЭССР? Думаю, что самым правильным ответом будет: с любопытством! Точно так, как мы относимся к старинным книгам, старинным зданиям. Никто же не будет пенять старинному дому, что в нем нет, к примеру, лифта. И вообще, мне нравится иногда представлять себе, как поступил бы кое-кто из моих знакомых, если бы в Эстонии повторились события 1940 года. По поводу некоторых с виду вполне приличных людей у меня есть серьезные подозрения, что дай только этому гражданину волю из него получился бы очень дельный и на все готовый товарищ…
Фельетон дает ключ ко многим сторонам творчества писателя.
Для Кивиряхка вообще характерно уравнивание персонажей из сказок с реально существующими людьми, введение сказочных героев в ткань гротескного, но еще сохраняющего видимые признаки реальности повествования. В “Воспоминаниях Ивана Орава” мы уже видели появление Бабы-Яги и Ивана-дурака на митинге; Микки-Маус — из того же ряда. Возникает вопрос, можно ли ввести в этот же ряд Шерлока Холмса и доктора Ватсона — с одной стороны, они такие же литературные, рукотворные, персонажи, как Микки-Маус или, если хотите, Синяя Борода. С другой, вроде бы их природа несколько иная: литературность более заметна, фольклорное начало представляется размытым. Хотя оно, это фольклорное начало, присутствует здесь безусловно: созданные Артуром Конан Дойлом образы великого сыщика и его недалекого друга уже давно живут в массовом сознании, отделившись от собственной литературной первозданности. Про них сочиняют анекдоты, а это уже бесспорное доказательство того, что персонаж переселился из литературы в фольклор.
В фольклоре тоже время неподвижно. Действие происходит либо в далеком прошлом, либо, как, в частности, в анекдоте, в условно-настоящем времени. Кивиряхк оперирует в своем творчестве именно этим свойством. Точкой отсчета временных координат становится сам сказочный герой.
Сказочник
Поэтику Кивиряхка формируют очень разные начала. Есть в ней кое-что от клипов — даже произведения большой формы, как, например, “Гуменщик”, у него распадаются на короткие, завершенные в себе эпизоды. Есть, наверное, и нечто от мультфильмов — нарочитая невсамделишность происходящего. На мультфильмах выросло все поколение 1970-х годов рождения: тогда “мультики” (причем хорошие) крутили по ТВ весь день. Для очень многих писателей того времени бегство в детскую литературу, в сочинение стишков для малышей и сценариев мультфильмов, было единственным способом сохранить себя. Отсюда и возникало ощущение, что детская литература искреннее и чище взрослой, а ребенок соответственно искреннее и лучше взрослого.
Нечто в этом роде ощущается и в произведениях Кивиряхка. Двусмысленности, подтекста, второго плана в его детских книжках мало — хотя игровое начало в них ярко выражено. Кивиряхк берет маленького читателя тем, что в конфликтах взрослых и детей он всегда на стороне ребенка.
Эти конфликты могут приобретать очень острый характер, как в повести “Жираф”, героиня которой, девочка по имени Кай, совершенно одинока в своей семье. Родители с их грубо меркантильными интересами, прожорливые и скучные люди, не хотят признавать за ребенком права на фантазию, на свой мир. Даже кукла Барби, о которой мечтала Кай, оказывается врагиней: она вся из взрослого мира гламурных тусовок и пустых сплетен. Единственный друг Кай — глистеныш по прозвищу Тынис.
Возможно, какое-то влияние на Кивиряхка, когда он писал “Жирафа”, оказывала Астрид Линдгрен, у которой Малыш тоже выдумал себе Карлсона потому, что страдал от одиночества. Но у Кивиряхка конфликт острее и жестче. Мир, в котором приходится жить Кай, намного урбанизированнее и в нем почти нет места для юмора; Жираф, который в воображении Кай в конце концов убегает в счастливую Африку — это подъемный кран, просто сознание ребенка не хочет мириться с тем, что кругом — одни механизмы…
В другой детской повести, “Сийм, Сирли и секреты”, семья, в которой живут маленькие герои книжки, намного счастливее: отец и мать еще не убили в себе детские фантазии, дворник их дома — вообще водяной принц; мечта здесь торжествует, один только писатель г-н Ламмас (в русском переводе — Баранн) пытается разрушить мир грез. (Когда я спросил Кивиряхка, есть ли у этого персонажа прототип, он ответил, что конкретного прототипа нет, скорее, это обобщенный образ посредственного литератора, лишенного вдохновения: такой тип черпает сюжеты из хроники происшествий.)
В 2006 году Андрус Кивиряхк получил премию Эстонского информационного центра детской литературы за повесть “Лимпа и пираты”. Главные герои ее — девочка Лима, мальчик Лиммо и поросенок Лимпа — обожают лимонад. (Больше всех — поросенок.) По ходу сюжета герои сражаются с пиратами, попадают в мир, где живут мягкие игрушки и т.д. Книгу сразу же полюбила малышня, а изображение поросенка Лимпы можно встретить на этикетках лимонада…
Злосчастная любовь пастуха и косули
Поэтика мультфильма повлияла и на повесть “Ромео и Юлия”. Если игнорировать это обстоятельство, то можно подумать, что Кивиряхк зашел слишком далеко. Одна из рецензий на инсценировку повести Кивиряхка, поставленную в театре “Ванемуйне”, начиналась с того, что в русское время за такие вещи давали срок; к счастью, мол, мы живем в несравненно более толерантном обществе.
Но если игнорировать все скабрезности, то мы придем к выводу, что в вещи пародийной, травестийной, Кивиряхк решает проблемы не зоофилии, но экологии. Решает с помощью притчевой модели, насквозь условного сюжета — какой вполне мог быть и в мультфильме. Если можно делать мультфильм о любви Коровы и Крокодила (“Мой зеленый Крокодил” — вещь совершенно прелестная!), то о любви Пастуха и Косули, наверное, тоже можно.
Пародийная травестия “Ромео и Юлия” — одна из стилизаций Кивиряхка. Ближе всего к ней “Бабочка” — сентиментальная и возвышенная повесть о театре. В “Бабочке” писатель тоже пользовался старинным синтаксисом: предложения были длинными, эпитеты цветистыми. “Бабочка” в чем-то перекликается со сказкой о Сийме и Сирли, в которой действуют “облачные балерины”: мать танцовщицы Эрики была русалкой; театру покровительствуют феи и эльфы… Но чудеса исчезают из жизни, серые будни вступают в свои права. Театр — пространство мечты, ее последний рубеж, феи пытаются отстоять его… Но проза жизни и ее хаос наступают…
В “Ромео и Юлии” действие происходит в недалеком будущем, когда, как предсказывает автор, эстонская деревня окончательно разорится.
Начинается повесть с описания природы в духе народных книг позапрошлого века.
Взгляни, как солнце сияет над пажитями и жнивьем. Ветерок утих, и даже воды реки, плененные жарой, словно прервали свой бег. Весь мир словно поджаривается на медленном огне, как пирог. Почва на ощупь кажется раскаленной; в воздухе жужжат жуки, устремясь друг за другом в тень медоносных трав…
Идиллической картине природы противостоит мерзость запустения людского мира.
Ромео и Йоозеп встретились у развалин старого сельского Дома культуры. Дом сгорел тому назад лет десять с лишним, но землю все еще устилал толстый слой, похожий на вату, — то были остатки книг из колхозной библиотеки; вот во что превратили их осенние дожди и весенние оттепели…
Или еще пример:
С первыми лучами солнца Оскар Моон, отец Ромео, вылез из постели и занял свой обычный наблюдательный пункт возле повалившегося забора. Там стояла его колода, верхнюю поверхность которой задница старика с годами натерла до зеркального блеска. Старый колхозный председатель не оставался под крышей и в самые лютые холода. Даже беспощадный ливень не заставил бы его усидеть в четырех стенах. В любую погоду он был на посту, озирая руины села как часовой, распевая сиплым от усталости голосом старые эстонские песни и играя на ржавой гармошке. И если косули, осмелев, начинали запросто разгуливать по бывшим сельским улицам, щипать траву и молодой кустарник, он кричал на животных:
Эй, прочь отсюда, вы, ублюдки! Здесь автотранспорту дорога, здесь когда-то прошла колонна мощных тракторов — тому минуло три десятка лет,— но милостив Господь, они вернутся! Эй, прочь отсюда! Здесь мое село! Козлам нет места на земле людей. Ступайте в лес. Там ваше место, эй! И отойдите от стены, ведь ваша сила животная ее снести способна. А ведь когда-то за стеной вот этой жил славный агроном, уж лет пятнадцать, как прах его снесли мы на погост. Витюк он звался, отчеством Петрович, он прибыл к нам с брегов далекой Волги, чтоб научить нас, как сажать овес. Почтенье к памяти его, скоты! Ах, будь со мною верная берданка, я показал бы вам, кто царь природы…
На “скелете” шекспировской драмы Кивиряхк создает свою — о непримиримой вражде природы и человека. Трагическое и нелепое существуют на равных правах, и разность стилистических пластов создает то парадоксальное напряжение, которое характерно для эстетики постмодернизма. Гибель влюбленных решена в стиле черного юмора (и совсем не поэтично): свой конец они находят не в склепе, а в студне. Косуля Юлия убита, из нее варят холодец; безутешный Ромео бросается в огромную кастрюлю с кипящим варевом, и их останки обнаруживаются лишь тогда, когда все селяне приступают к трапезе. Сельский староста Рейн (контаминация шекспировских образов Эскала и Лоренцо) произносит трогательную речь — и студень застывает у селян в горле…
Можно ли назвать Кивиряхка идейным постмодернистом — это еще бабушка надвое сказала. Идеология постмодернизма — вообще штука туманная, и те, кто внимательно читали Мишеля Фуко и даже могут внятно пересказать, что они из этого поняли, как правило, к самостоятельному творчеству не способны. Но технологию постмодернизма нынче применяют на практике многие авторы. В частности, для Кивиряхка характерно постмодернистское смешение разных стилистических пластов, заимствование чужих клише, составление из уже существующих элементов новых комбинаций, переосмысление существующих литературных и фольклорных образов.
Ho вправе ли мы сказать, что это и есть постмодернизм? В таком случае постмодернистами были Салтыков-Щедрин (у которого, к примеру, в “Современной идиллии” действует заимствованный у Островского Глумов) и Владимир Соловьев (см. список действующих лиц его драмы “Белая лилия”).
Во всяком случае релятивистское отношение постмодерниста к общепризнанным ценностям Кивиряхку свойственно. Он проверяет логикой и здравым смыслом то, что выведено из-под этого безжалостного контроля. То есть посягает на священных коров.
Но к этой роли Кивиряхка эстонская общественность уже притерпелась и привыкла к тому, что есть такая ниша и занимает ее именно этот писатель.
С нечистой силой на дружеской ноге
“Гуменщик” — самое крупное прозаическое произведение Андруса Кивиряхка. Классический роман с относительно завершенным сюжетом. Относительно — потому что он все же состоит из ряда эпизодов, почти каждый из которых мог бы стать самостоятельной новеллой. Впрочем, сегодня клиповое мышление так или иначе отражается во многих произведениях большой формы, так как наше сознание переполнено разнородной информацией и разорвано. А уж сознание героев “Гуменщика”, эстонских крестьян ориентировочно конца XVIII — первой трети XIX века, переполненное суевериями, тем более не могло быть цельным.
Как художник, безусловно переживший в своем творчестве влияние постмодернизма, позволяющего свободно заимствовать и комбинировать уже использованные в литературе мотивы, Кивиряхк выстраивает своего “Гуменщика” на пересечении двух традиций. Сказочной, фольклорной, опирающейся на Фр.Р.Крейцвальда с его гуменщиками, домовыми, Старым Нечистым и прочей нежитью, и традиции т.н. сельского реализма, обязательным составляющим которой было противопоставление мызы и хутора, жестоких помещиков-немцев, угнетающих эстонское крестьянство (вплоть до телесных наказаний) и забитых, но трудолюбивых и чистых душой крестьян. Эта традиция, зародившаяся еше в XIX веке, казалась абсолютно бесспорной (впрочем, она существует и у народов, где помещики не были иностранцами; так уж принято, что крестьянин воплощает все мыслимые и немыслимые добродетели, а помещик — пороки; фольклор-то существовал в крестьянской среде). Между тем остзейские немцы-просветители, доброжелательно относившиеся к эстонским крестьянам, отмечали, что те “ленивы, вороваты и лживы”.
Однако. Кивиряхка больше интересует образ Гуменщика. Согласно фольклору, гуменщик знается с нечистой силой. То же у Кивиряхка: у его Гуменщика живет Кратть (домовой) — в качестве прислуги широкого профиля. Близость к природе трактуется в сказочном ключе, как умение общаться с мистическими силами и даже управлять ими. Персонажи романа существуют в состоянии гомеостаза, равновесия с природой, и оттого Кивиряхк свободно вводит фольклорных героев в ткань гротескного, но еще сохраняющего видимые признаки реальности повествования.
Гуменщик Сандер знается с нечистой силой в большей степени, чем прочие персонажи, — и это помогает ему при надобности обмануть Старого Нечистого и отвести от деревни холеру. Но домовики водятся почти у каждого. В романе эти существа исполняют роль роботов, причем хозяева нещадно эксплуатируют их.
Драматург
“Гуменщик” написан в 2000 году. Пьесы, выдвинувшие Кивиряхка в первый ряд современной эстонской драматургии, — позже. По сути дела первым безусловным успехом драматургии Кивиряхка стала инсценировка “Гуменщика”.
Постановщик спектакля в Эстонском театре драмы Хендрик Тоомпере-юниор работал в тесном контакте с автором.
— Тоомпере говорил мне, что он хочет от пьесы, и я сочинял исходя из его пожеланий, — вспоминает писатель.
— Там даже некоторый сюрреализм присутствовал.
— В спектакле. Это уже от режиссера шло.
(Тут Кивиряхк лукавит. Некоторый элемент сюрреализма присутствует в самом романе. Театр только сгустил краски.)
“Дни попугаев” автор ставил сам (на малой сцене Эстонского театра драмы).
— Страшно было браться за режиссуру? Ведь это — словно прыгнуть в воду в незнакомом месте…
— Поначалу — страшно. Но я уже успел повариться в этом котле: сидел на репетициях, был знаком с артистами Эстонского театра драмы… Я же не к чужим людям, в конце концов, пришел. Так что страх испарился, едва я начал работать. Не до страха было.
— Мати Унт, который тоже пришел в режиссуру из литературы, как-то сказал, что ни за что не стал бы ставить собственную оригинальную пьесу. Собственная инсценировка чужой прозы — дело другое: режиссура по сути своей интерпретаторское занятие, и тут интерпретация для него начинается с перевода текста автора на язык театра…
— Мати Унт исходит из своего опыта. Я бы, напротив, не решился дебютировать в режиссуре, ставя чужую пьесу. Свой текст ближе к телу. И актер не решится сказать: “Ты ничего в этой пьесе не понимаешь!”
— Когда вашу пьесу ставит другой режиссер, конечный результат бывает для вас неожиданным?
— Конечный результат — это премьера. На премьере для меня неожиданности уже не возникают, потому что я стараюсь присутствовать на репетициях, надеясь, что от меня будет какая-то польза. То подскажу, это объясню… Так что рождение спектакля происходит у меня на глазах.
— Режиссеры задают вопрос: “Что здесь хотел сказать автор?”
— Как правило, нет. Они уверены, что сами это знают. Лучше автора.
В “Поминках по-эстонски” и “Голубом вагоне” Кивиряхк, до этого искавший выразительные драматические формы, пользовавшийся эффектом отстранения, приходит к предельной простоте. Обе эти пьесы представляют собой некую застольную болтовню… Простейший сюжет развивается линейно, но на него нанизываются подсюжеты, своего рода новеллы в пьесе, которые превращают действие в некое обозрение современных нравов. Оба застолья ностальгичны. Но в “Поминках…” предметом ностальгии становится далекое славное прошлое; у пьесы две сквозные темы: эстонское трудолюбие (по Таммсааре) и трагический путь эстонского народа (в первую очередь — депортации, а опосредованно — тоска по доброй старой довоенной Эстонской Республике, которая была лучше не только ЭССР, но и нынешней Республики). Предмет ностальгии в “Голубом вагоне” — как раз та самая ЭССР, которую принято было проклинать, не видя в ней ничего хорошего.
Если сопоставить эти две пьесы, получится, что тоска по довоенной
республике — это тоска по жизни, в которой (ценой тяжелого труда, но это уж как водится) были обеспечены человеческое достоинство, более менее зажиточное существование и личная безопасность. А тоска по ЭССР — это тоска по жизни, в которой существовали социальная защищенность и социальное равенство, развлечения были дешевы, образование доступно… Напрашивается неутешительный вывод: в нынешней республике всего этого нет.
Тыну Ыннепалу (литературный псевдоним — Эмиль Тоде; “старший современник” Кивиряхка, человек, с которого началось новое поколение эстонских прозаиков) как-то заметил: “Kогда-то Эстонская Республика казалась сказочной страной уже потому, что она была свободным государством. Теперь государство восстановлено и собственность возвращена. Куда же делась сказка? Сохранилась ли она вообще?”
“Поминки по-эстонски” были масштабным (и шокирующим) закланием священных коров, так как очень уж много неприкосновенных целей расстреливал в них со снайперской точностью Кивиряхк. Он метит в миф об эстонском трудолюбии, о вечной связи с землей, питающей корни нации, в традицию растравлять старые раны, говоря о депортации. Застольные разговоры на поминках по старому Андресу, который колол дрова — и умер на месте от инфаркта, становятся моделью всех таких застольных разговоров. Косвенно Кивиряхк метит и в Таммсааре.
О том, что юный Андрес отрекается от наследия как своего деда, старого Андреса, так и — опосредованно — Андреса из Варгамяэ, я уже сказал в начале этого очерка. (Параллель двух старых Андресов подчеркнута тем, что в “Поминках по-эстонски” есть сквернослов и пьянчуга Карла, образ, замещающий вечного антипода Андреса — Пеару.)
Но не пощадил писатель и главного героя “Правды и справедливости” Индрека. Этим именем наделен один из самых непривлекательных персонажей, бывший номенклатурный работник советского времени, ныне — начальник средней руки в независимой республике. Как и таммсаареский Индрек, он “блудный”, обинтеллигентившийся сын старого Андреса. Как и герой “Правды и справедливости”, он возвращается на отцовский хутор припасть к родным корням. Разница только в том, что у Кивиряхка этот Индрек — лжец, бездельник и приспособленец. Вот как сатирически подан его монолог:
Ведь здесь — наши корни! Все наше прошлое! О чем только эти бревна могли бы рассказать! Нельзя так с бухты-барахты продавать эту землю, это редкостное место! (Разувается.) Не знаю ничего лучшего, чем ходить босиком по родному двору! Почва словно ласкает твои ступни. Это лучшее из всего, что только есть на свете! Я просто должен время от времени бродить по траве родного двора, чувствуя босыми ступнями эту святую землю, которая веками носила на себе и питала наших предков. Какое восхитительное чувство!
И далее:
Старое поколение выбилось из сил, оно уже не может колоть дрова — и на смену ему приходит новое. Подхватывает выпавший из ослабевших рук топор и продолжает дело отцов! Работы хватит, она никогда не иссякнет, как никогда не исчезнут с лица земли труженики! (Роняет топор.) Чертовски здорово размяться! (Переводит дух.)
“Голубой вагон”, вполне возможно, вырос из одной фразы в фельетоне, посвященном 100-летию Ольги Лауристин:
Мне нравится иногда представлять себе, как поступил бы кое-кто из моих знакомых, если бы в Эстонии повторились события 1940 года. По поводу некоторых с виду вполне приличных людей у меня есть серьезные подозрения, что дай только этому гражданину волю из него получился бы очень дельный и на все готовый товарищ…
Это пьеса о поколении ровесников Кивиряхка. Поколении тех, кто вырос на советских мультиках. Ностальгия этого поколения — естественная ностальгия по своему детству, по несбывшимся мечтам. Кивиряхк, кажется, первым из эстонских писателей осмелился заявить, что при Брежневе далеко не все было плохо.
Первая реплика пьесы звучит так:
— Представляешь себе, я обнаружил, что начинаю забывать русский язык…
И героя, преуспевающего бизнесмена Индрека, это в самом деле огорчает.
Ровесники отмечают день рождения Индрека (пришедшийся на 1 мая), вспоминают прошлое, поют песни из мультфильмов. Они не отрекаются от прошлого, напротив, со временем прошлое становится даже милым. “Мы помним крокодила Гену, старика Хоттабыча и трех друзей из Простоквашино, а не КГБ!”
ИНДРЕК: В старину я утром ходил с отцом на парад, а вечером справляли мой день рождения. У потолка висели воздушные шарики, а в цветочную вазу я ставил красный флажок, на котором было написано “МИР” и нарисован голубь мира. Папа мне его купил. Вообще-то ему не очень хотелось покупать, говорил, глупо это — флажком размахивать, но мне ужасно нравилось.
МЯРТ: Помнишь, в нашем классе учился Тойво, отец его был диссидентом. Парнишка никогда не ходил на парады. И представь себе — теперь жалеет об этом. Как-то мы с ним пересеклись, зашли выпить пива, поболтать. Он был таким печальным. Жаловался, что теперь никогда не представится возможность сходить на парад и помахать ручкой Карлу Вайно. Знал бы, говорит, хотя бы раз сделал бы эту дурость. Но его старик не разрешал: они, понимаешь, прятали в подвале сине-черно-белый флаг и справляли Рождество. А теперь парень чуть не плачет. Такие вот дела.
Напившись, парни начинают скандировать лозунги советского времени. Один из них надевает старый милицейский мундир, и когда сосед Антон, которому мешает шум, приходит качать права, развеселившиеся приятели преподносят ему сюрприз.
МЯРТ: В чем проблема? Войдите, гражданин!
АНТОН (при виде милицейского мундира приходит в замешательство): Понимаете ли… Что здесь происходит?
МЯРТ: Здесь вопросы задаю я! Садитесь!
АНТОН: Что значит — садитесь? Кто вы такие?
МЯРТ: Полагаю, гражданин, что вам не стоит запираться и прикидываться простачком! Вы прекрасно видите, кто я таков. Отвечайте честно и прямо: что связывает вас с так называемым владельцем этой квартиры?
ИНДРЕК: Меня ничего не связывает с товарищем Виллемсоном. Поверьте, товарищ начальник, он ни в чем не виновен, просто сосед…
МЯРТ: А вы молчите! Ваше дело нам совершенно ясно, и вы понесете заслуженную кару! Чего вы вообще ожидаете? Сказано было: 15 минут на то, чтобы упаковать вещи, а вы все еще в майке прохлаждаетесь! Предупреждаю вас — там, куда вас доставят, в майке будет холодно, так что непременно возьмите теплые вещи! Живо! Меньше слов — больше дела!
АНТОН: Что здесь происходит?
ИНДРЕК: Ах, дорогой друг, не спрашивай. Меня депортируют.
МЯРТ: Дорогой друг? Очень интересно!
АНТОН: Нет, нет, товарищ начальник, какой он мне друг, просто сосед, я тут на нижнем этаже проживаю…
Вдоволь натешившись, парни открывают Антону, что это был розыгрыш. Он вздыхает с облегчением… и объясняет, почему поверил:
АНТОН: Они в любой момент могут вернуться… Что им граница? Или наша армия? Маскарад один! Против России нам не выстоять. Русские танки каждую минуту могут появиться… Они придут! Я не сомневаюсь! Да им и приходить не надо; они все время здесь, ждут сигнала. Ох, ребята, что вы со мной сделали! Меня уже один раз уводили, в сорок девятом, я мальчишкой был. Всю семью. Вот так и пришли, устроили обыск… Господи! Меня ноги не держат…
Вообще-то ни “Поминки по-эстонски”, ни “Голубой вагон” не исчерпываются одной лишь абсурдистской сатирой. Или черным юмором. Кивиряхк старается дать в них и некое собственное позитивное послание к читателю/зрителю. Но именно это в его пьесах наименее убедительно. Зато в “Голубом вагоне” писатель сумел найти художественное подтверждение словам, высказанным за год до написания пьесы в интервью: “Меня очень задевает то, что люди стали глупее. Увы, это так! Интелли-гентный человек должен развиваться всю жизнь, а нынче слишком многие ограничиваются тем, что они узнали в школе. Мало кто дает работу своим мозгам. Я это в высшем смысле говорю. Не о той умственной деятельности, которая нужна в бизнесе. К тому же, как мне кажется, нынешние молодые знают и понимают меньше, чем мы в их годы”.
Во втором акте тон задает поколенческий конфликт между парнями, находящимися в возрасте Иисуса Христа, и невестой Индрека Сиртс, которая на десять лет моложе, выросла в другую эпоху и… намного беднее духовно, чем приятели.
СИРТС: Ох, какие вы все умные!
ТЫНУ: Да, мы умные. Это ужасно, но так оно и есть. Я-то вижу. Я ведь школьный учитель.
СИРТС: Ну и чему ты учишь?
ТЫНУ: Литературе. Это ужасно, Белоснежка. Большинство из вас ничегошеньки не знает!
СИРТС: Не относись к этому так трагически, просто теперь никто не читает столько, сколько прежде. Я понимаю, что тебя как препода это бесит, но не все ведь обязаны читать каких-то Таммсааре и Достоевских. В мире столько интересного и без них. Есть компы, и то, что прежде приходилось с трудом разыскивать в книгах, ты одним пальчиком выуживаешь из Интернета. Мир открыт, можно путешествовать. Люди делают карьеру, много учатся, читают специальную литературу. Понимаешь, сегодня постоянно надо совершенствоваться, чтобы удержаться на плаву и не отстать от поезда. А на всякую там беллетристику просто времени не остается!
ТЫНУ: Во-во! Именно это я слышал и от своих учеников. Слышал — и ушам своим не верил. Знаешь, Белоснежка, в университете я очень хотел стать учителем литературы. Представлял себе, как мы с учениками будем читать хорошие книги, действительно хорошие, а не заплесневелую обязаловку из школьной программы, и как после будем с классом беседовать об этих книгах, делать то, о чем я постоянно мечтал в школе, но тогда это было невозможно, так как литературу нам преподавала старая дура, которая держалась за программу, как утопающий за соломинку, и вбивала нам в голову всякое дерьмо. Я хотел стать для моих ребят таким учителем, о котором сам мечтал, но теперь выходит, что не удалось. О таких, как я, уже никто не мечтает! Я опоздал! Скажи, Белоснежка, ты читала “Трех мушкетеров”?
СИРТС: Пробовала когда-то, но бросила. Зато я смотрела американский фильм, это было круто. Один мушкетер, ну тот, главный герой, фамилию не помню, был любовником королевы, ведь так? И какой-то король был его сыном, а у него был брат-близнец, которого держали в темнице?
ТЫНУ: Бога ради, прекрати! А Булгакова ты читала?
СИРТС: А? Фамилия вроде знакомая. Что он написал? Это какой-то русский, да?
ТЫНУ: Ну “Карлсона”, по крайней мере, ты читала? В детстве?
СИРТС: Естественно.
ТЫНУ: Как звали воров?
СИРТС: Господи, ну откуда мне помнить? Разве там были воры? Я так давно читала, с какой стати мне все помнить?
ТЫНУ: Мярт, как звали воров?
МЯРТ: Филле и Рулле!
ТЫНУ: Интс, как звали брата и сестру Малыша?
ИНДРЕК: Боссе и Бетан
ТЫНУ: Имя Домомучительницы?
МЯРТ и ИНДРЕК (хором): Хильдур.
СИРТС: Ну что вы доказали? Что знаете “Карлсона” наизусть?
ТЫНУ: Что мы из другого века! Из старого, закончившегося века. Из другого мира, погибшего, ушедшего под воду мира. Из Атлантиды!
Надо ли пояснять, что это слова не только героя, но и автора?
Последний герой
Летом 2003 года дошла очередь и до Калевипоэга. Кивиряхк написал о нем пьесу для Раквереского театра. Драматург признавался, что поначалу эта идея его не очень-то грела: летние проекты под открытым небом казались ему чистой развлекаловкой. Публика приходит на них, чтобы приятно провести время, выпить в антракте пиво и набить брюхо шашлыком; ей нужно зрелище и не нужны глубокие и оригинальные мысли.
После премьеры директор Вильяндиского колледжа культуры Анзори Баркалая писал в газете Sirp: “Aндрус Кивиряхк в своем походе против мифов добрался до величайшей эстонской “священной коровы” — Калевипоэга. Роль эпоса как воплощения народного духа — тема известная и изученная со всех сторон. В высшей степени симпатично на этом фоне ознакомиться с версией, согласно которой драки с пьяных глаз, неджентльменское обращение с юными девами и размашистые жесты не являются героической и достойной подражания деятельностью. Напротив, все это роковые ошибки. На самом деле эстонскому народу был подан иной импульс. Намного более чистый и бескорыстный. Ибо обрыдло смотреть, как разного уровня воры — лесные, нефтяные или парламентские — из кожи лезут, чтобы обозначить свое существование эпическими параметрами…”
Объектом насмешек становится не столько эпический герой, сколько народ, которым он правит и ради которого жертвует собой. Калевипоэг — добродушный и туповатый богатырь, чьи подвиги известны каждому школьнику, постепенно уступает в пьесе место Калевипоэгу — мудрому государственнику, который значительно опередил в развитии (в том числе и нравственном) собственный народ.
Разрушается не миф о Калевипоэге, а миф о том, что такой народ порождает таких Калевипоэгов. Что намного острее и смелее. Факт, что есть на свете такой самоотверженный богатырь (впоследствии — король), кажется случайным везением, незаслуженным подарком судьбы народу, который, правда, не хуже и не лучше любого другого народа, вот только стремительное вхождение в дикий капитализм его испортило. В Калевипоэге Кивиряхка в самом деле есть черты национального характера, но он не тождественен на сто процентов этому характеру. Калевипоэг-король и вовсе одинок. Его нареченные братья Сулевипоэг, Олевипоэг и Алевипоэг думают лишь о себе. Как и весь народ. Когда король отправляется на битву с железными рыцарями, народ занимается куда более безопасным и выгодным делом: охотится на кабанов на солончаках.
Единственное существо, которому Калевипоэг может поведать самое сокровенное, к людям не относится. Это — Еж. (Критики наперебой замечали, что Еж при Калевипоэге — то же, что Горацио при Гамлете. И, думается, были недалеки от истины.)
Рассматривать драму Калевипоэга как конфликт духовно возвышенного аристократа с тупым и своекорыстным плебсом все же было бы слишком примитивно. Кивиряхк — не Шекспир, а его “Калевипоэг” — не “Кориолан”.
Хотя, убивая священных коров национальной (нео)мифологии, Кивиряхк пытается делать то, что делал самый знаменитый шекспировский герой со своей матерью. Стремится обратить глаза (народа) в (его) душу.
Это и есть задача художника. К сожалению, всегда обреченная на неудачу. Но не ставить ее себе большой художник не может.
В 2006 году Кивиряхк добрался, наконец, до темы “Художник и толстосумы”, более актуальной в наши дни, чем “Художник и власть”. Если Пушкин заметил “Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать”, то Кивиряхк в “Сюрреалистах” изучает ситуацию, при которой рукопись (или холст) можно продать и в том случае, когда вдохновенье и рядом не ночевало.
Четверо молодых художников-ниспровергателей старого искусства Пауль, Оскар, Александр и Георг имеют своих условных прототипов (это соответственно Поль Элюар, Тристан Тцара, Луи Арагон и Сальвадор Дали), но биографические совпадения минимальны. Кивиряхк ищет механизм, приводящий в движение человеческие амбиции. Нельзя сказать даже, что действие пьесы происходит именно во Франции и именно в 1920-е годы, когда возник сюрреализм. Правда, чтобы польстить зрителю, Кивиряхк вводит в ткань пьесы моменты, известные публике — создавая у нее иллюзию узнавания, знания больше того, чем говорит театр. Пародируется знаменитый кадр с разрезанием глазного яблока из фильма “Андалузский пес”, сделанного Бюнюэлем и Дали. Когда сюрреалистов принимают в партию, продвинутый зритель может вспомнить, что Элюар и Арагон в самом деле вступили в Компартию Франции… Впрочем, при чем здесь Дали, при чем здесь Арагон? Действие “Сюрреалистов” происходит в параллельной реальности, всюду, где возникает разочарование в традиционном искусстве и где появляются молодые люди, готовые сбросить “стариков” с “парохода современности” и вместо их надоевшей эстетики утвердить свою, новую.
Только как? Вот их кредо: “Говорю тебе: хочешь сотворить настоящее произведение искусства — возьми револьвер и стреляй в толпу. Только такое искусство способно воздействовать на жизнь… Мы нуждаемся в новом искусстве. Старое покрылось пылью и плесенью, оно гниет заживо. Собачья блевотина это, а не искусство. Мы нуждаемся в ином. В искусстве, которое расчистит площадку, перевернет мир вверх тормашками и плюнет в хари этим сонным мещанам!”
“Мы — сюрреалисты!” Эту реплику герои спектакля повторяют, как заклинание. Как ключ к выходу из любого лабиринта. Бретон, Элюар, Тцара, Дали и другие знали, что такое сюрреализм. Пауль, Оскар, Александр и Георг вряд ли знают: им известно только, что это круто, что это клево и что сюрреалисты борются с набившей оскомину рутиной в искусстве и всячески эпатируют буржуазную публику. Герои “Сюрреалистов” своими жизнями отвечают за свое творчество. Стирают грани между творчеством и личной жизнью. Превращают свое повседневное существование в непрерывный хеппенинг. В молодости, пока хватает энергии, это получается неплохо. Но молодость проходит. Круг замыкается. Когда-то сюрреалисты отправили престарелому нобелевскому лауреату, романы которого они считали омерзительно фальшивыми и рутинными, открытку: “Вы ничтожество. И ваше творчество — дерьмо собачье”. Теперь кто-то из молодых, поклонник нового –изма, присылает такое же письмо Паулю…
Единственным, кому удается выгодно вложить накопленный духовный капитал, становится Георг (т.е. в системе координат пьесы — Дали). Он с самого начала четко знает: дурачиться можно только так, чтобы сделать карьеру. Бескорыстное искусство в наше время — пустая выдумка; искусство обязано быть коммерческим, а художник — хорошим коммерсантом.
Правда, подлинное искусство в наши дни тоже небезуспешно продается. Тиражи книг Кивиряхка и долгая жизнь спектаклей по его пьесам подтверждают это. Убивать священных коров, оказывается, можно с выгодой. Не продается вдохновенье, но мясо и шкуры священных коров имеют свою рыночную цену.