Перевод Элеоноры Мезенцевой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2009
Дойнов Пламен — поэт, литературный критик, драматург. Родился в 1969 году в
г. Разград. Окончил Софийский ун-т, по специальности история и культурология. Автор 7 книг стихов, последние: “Настоящие истории” (2000), “Кафепоэмы” (2003, переведена на фр. яз.), сборников критических статей: “Литература в междувековье. Взгляд на болгарскую литературу 2000—2003” (2004) и “Болгарская поэзия в конце ХХ века” (2007) — и нескольких пьес. Составитель “Болгарской хрестоматии” (1995) и “Болгарской антологии” (1998). Театральная награда “Аскеер” (2007).
Большой пространственно-временной объем литературного поля после 1989 года и необходимость обеспечения хотя бы частичной его обозримости неизбежно приводит к тому, что мои тезисы будут представлены в синтетическом виде. Существенная их часть уже изложена подробно в книгах1 , журнальных публикациях2 и выступлениях3 . Здесь в концентрированном виде я попытаюсь сравнить их с новейшими тенденциями последних лет (после 2004 г.), чтобы выявить сходства и различия, дающие основание говорить, с одной стороны, о единстве периода Второй болгарской республики, а с другой — о его внутреннем делении на отдельные фазы: конец века (1990—2000 гг.), межвековье (2000—2003/2004 гг.) и начало века (после 2004 г.).
Какой была поэзия/литература конца века и межвековья? Что нового произошло в начале века? Есть ли основания проводить внутренние границы между ними? И если такие основания найдутся, в чем именно состоят разграничивающие их перемены?
Можно с уверенностью сказать, что речь должна идти не только о поэзии, но и обо всей болгарской литературе после 1989 г., где поэзия доминировала в 90-е годы, несколько уступая другим жанрам в межвековье и все более маргинализуясь в первые годы ХХ╡ века за счет беллетристики и различных форм романа.
Поэзия/литература конца века
Распад коммунизма в 1988—1989 гг. как государственно-политической системы и доминирующей тоталитарной идеологии в Восточной и Центральной Европе, а также радикальные перемены в институциональной базе, коммуникативной среде и ценностных основах культуры совпадают с календарным временем, что само по себе рисует в воображении слова: конец века. В Болгарии новая социокультурная и литературная ситуация легко принимает определение “краевековная”, хотя именно в литературе и поэзии это изобретенное Стояном Михайловским слово в отношении конца Х╡Х века отличается высокой метафорической частотой. Нетрудно заметить, что литература попадает в иную социальную и языковую зону и поэтому не может не быть отнесена к новой фазе, к новому периоду.
Вся литература после 1989 года испытывала повышенное межжанровое напряжение. Были поколеблены жанровые устои лирики и беллетристики. Можно было бы заявить, что это ожидаемый эффект постмодернизма, хотя речь идет и просто об интенсивной практике свободной манеры писать и публиковаться. Под общей обложкой могут печататься стихи и эссе; стихи и критические заметки, жанровые гибриды малой прозы с экспрессивными лирическими фрагментами и т.д. Многие романы перестают давать законченные сюжеты. Сам художественный текст перенимает элементы и эффекты метаязыков философии, культурологии, литературной и социальной критики. Повышенная рефлексия и саморефлексия писателей открывает множество неизвестных до той поры стилистических возможностей: поэзия, например, проникает в не-лирические области, дистанцируется от того, что всегда считалось ее основами; авторы часто меняют виды речи, создают поэтику отдельного стихотворения. Все это вызывает чувство хаотичности, неуравновешенности, фрагментарности, вседозволенности стилей. Нередки случаи, когда какой-то стихотворный текст принимается за прозаический и, наоборот, прозаический — за лирический.
Культурный эффект от этих процессов состоит в том, что теперь трудно провести четкую грань между высокой и массовой литературой. В период Первой (Народной) республики (1946—1990. — Прим. перев.) централизованная литературная система не разрешала подобное разнообразие, путем административно-политических и цензурно-критических процедур растворяла тексты в аморфной литературной среде, чтобы все произведения выглядели одинаково высокими. В первое десятилетие Второй републики высокая и массовая литература пребывает в режиме взаимопроникновения: к инерции предшествующего периода добавляются постмодернистские импульсы (смешивание “низкой” и “высокой” речи и моделей письма, конструирование языковых и жанровых гибридов, перевертывание жанровой пирамиды, на вершину которой восходит поэзия конца века и т.д.) и трудное становление работающего рынка, в соответствии с которым болгарская литература может выковать принципы новой автономии. В 90-е годы роль массовой литературы часто играли переводные тексты (преимущественно романы), а произведения болгарских писателей, отвечающие всем характеристикам “массовой” литературы, не признавали себя таковыми и стремились дотянуться до престижа “высокой” литературы, что проявлялось и в публичном поведении авторов, и в отдельных критических комментариях. Знаковыми произведениями такого срастания высокого и массового стали появившиеся в 1996 г. “вульгарные романы” Христо Калчева, продолжительное время скреплявшие в единое целое жаргонно-газетную стилистику, рыночный успех и престиж “истинного писателя”.
90-е годы ХХ века — период, когда болгарская литература интенсивно переживала свою особую автономию: она полностью свободна от диктата политики и еще не сильно ощущает натиск зарождающегося литературного рынка.
* * *
Если обратиться к обратной перспективе, то до 1989 года существовал монизм культурного переживания, правила эстетического одноречия, стремление к навязыванию единого, идеологически охраняемого, утопического мегавкуса. Так время 90-х трактуется как негативное в сравнении с предшествующим периодом; оно — оппозиционно иное, чем эпоха НРБ не являлась.
С точки зрения состояния культурных и литературных объединений, в последнее десятилетие ХХ века проявлялись сходные с политикой центробежные энергии. На место почти непробиваемой системы подбора, цензуры, издания и распространения книг до 1989 г., превратившей самиздат в альтернативное политико-литературное явление, приходит демонополизация книгоиздания и книгораспространения. В итоге: создание сотен частных издательств и постепенная приватизация государственных издательств; сокращение пунктов продажи книг, но в то же время книжные развалы (закат системы книжных магазинов и восход книжного прилавка); бум новых заглавий (особенно в поэзии, хотя и с более низкими тиражами) с рыночным перевесом переводных бестселлеров и детских книг. Государство устраняется от заботы о литературе и предоставляет почти все процессы внутренней саморегуляции литературным организациям и книжному рынку. В этом тоже проявляется уникальность
90-х в контексте болгарской культурной истории. Никогда до 1989 г. государство не отстранялось столь категорично от своих обязательств по отношению к литературной общности. С меньшей или большей долей последовательности государственная власть до 1989 г. (и в период т.н. Третьего царства, — в 1878—1946. — Прим. перев.) и в период Первой республики (1946—1990. — Прим. перев.) заказывает литературные тексты, напутствует создание значительной части книжной продукции, опекает большое количество писателей, контролирует огромные секторы литературной среды, цензурирует почти все жанры, управляет всей книжной сферой. Апогей тотального контроля власти приходится на период Народной Республики Болгарии. Именно по достижении этой верхней точки государственной экономической и идеологической монополии в литературе резкая минусовая амплитуда после 1989 г. переворачивает в организационном плане всю литературную картину: “Государство резко устраняется, позволяя созданной инфраструктуре рухнуть и в дальнейшем рассчитывать лишь на то, что определять будущее развитие книгоиздания и книгораспространения предстоит рыночным структурам”4.
Децентрализация стимулирует плюрализм, создавая в то же время трудности в борьбе за выживание множеству агентов литературной среды.
* * *
В самом начале 90-х гг. возникают десятки новых периодических и не периодических изданий современной болгарской литературы, большинство из которых ждет весьма короткая жизнь. Инфляционные катаклизмы (1994-й и 1996/97 гг.), персональные кризисы и разные субъективные причины редуцируют в течение десятилетия значительную часть периодики. Ее динамично меняющееся поле становится одним из существенных факторов отличия литературы конца века.
В 90-е годы в Болгарии творят авторы разных генераций, и им не удается выработать общую систему оценки. Но проблема не в разнообразии биографий (и до этого в литературе уживалось не одно и не два поколения), а в разрушении иерархии возрастной стратификации литературного поля. Если до 1989 г. генерации и личности с разным опытом, вкусом и памятью следовали одни за другими, соблюдая писаные и неписаные законы в публичной оценке текстов, хотя были в этой среде и свои кумиры, занимающие специальные ниши (от отдельных изданий и серий в определенных издательствах до служебных постов), в 90-е исчезновение такой иерархии ставит социально и поколенчески несоизмеримых авторов в конкурентную равность и близость, помещает их в горизонтальное литературное пространство, где властвует ценностная и эстетическая несовместимость. Как правило, ее считают поколенчески обусловленной.
Одним из серьезных оснований говорить о поэзии 90-х годов служит факт неоднозначной идентификации поколения 90-х. Впрочем, здесь не столь важно безапелляционно утвердить его наличие, сколько указать на огромное значение проблемы поколений в поэзии после 1989 года.
Разрыв в возрастово-иерархической литературной системе, на вершине которой до 1989 г. стоит т.н. “апрельское поколение” (после Апрельского пленума 1956 года, положившего начало воплощению в жизнь тезиса “литература может быть только социалистической”, воспевающей социалистический строй. — Прим. перев.), открывает поле эстетической и организационной борьбы, обоюдоострой полемики, поколенческой риторики. Однако за этим процессом просматривается стремление контроля за кризисом оценок и кризисом литературной публичности со стороны критики. Невозможность ценностной идентичности и коммуникативного единства национального литературного пространства вызывает некоторое напряжение при анализе и тревогу критиков. Именно поколение является инструментом, позволяющим произвести тщательный анализ множественности и несовпадения парадигм.
Вопросы, споры, обсуждаемые темы поколения 90-х, так же как и его замещения в некоторых случаях “молодыми и старыми” или “прошлыми и новыми”, — центральная тема дебатов в литературной среде конца ХХ века и одна из основных характеристик происходящего в поэзии.
* * *
После унифицирующего коллективизма эпохи Первой республики, после компрометации обобщающей фигуры апрельского поколения, после краха экстатичной патетики революционного коммунизма, дежурно развиваемых во множестве
текстов, — 90-е годы начинают с переворота: с реабилитации личностного бытия, развития индивидуализации в ситуации выбора, ценностного возвышения концепции свободы личности, сосредоточения поэтов на проблемах собственного “Я” (вместо — на проблемах общества), ряда попыток выстроить и осуществить индивидуальную творческую стратегию.
Описывая ситуацию индивидуализации языкового поведения 90-х годов, прибегают к определениям: затворничество, обособление или интимизация. Но непопулярность групповых и общностных идентификаций ясней всего выкристаллизовывается в концепции нового персонализма, который начинает проявляться в следующих тенденциях и событиях:
1. Ценностная и эстетическая реабилитация авторов, непризнанных и (почти) непечатавшихся до 1989 г. — с полной выкладкой их биографий, обремененных политическими нюансами и личными мифологиями. Среди них — вернувшиеся эмигранты (Атанас Славов, Цветан Марангозов), запрещенные цензурой авторы или, как правило, замалчивавшиеся соцреалистической критикой (Константин Павлов, Николай Кынчев, Биньо Иванов, Стефан Гечев, Иван Теофилов, Иван Динков, Георги Мицков и др.) и авторы, просто “несуществовавшие” для литературного протокола соцреализма, потому что забыты, пройдя через концлагеря и тюрьмы (Йосиф Петров, Йордан Русков и др.).
2. В целом сжатое под натиском политического и медийного полей литературное пространство концентрирует свои энергии вокруг нескольких сформированных до 1989 г. популярных имен и выражается преимущественно через них.
3. Это реакция на “распад биографий” (по словам Ивайло Знепольского), ответ на раскрывшийся в начале 90-х годов разлом между “личной биографией” и “общественным образом человека”5 . Те поэты, которые жили или хотя бы частично состоялись в эпоху НРБ, пытаются восстановить вновь единство собственного бытия, перечертить горизонты собственного творчества.
4. Выходят десятки персональных поэтических антологий, в которых авторы переставляют, переписывают, переориентируют и обогащают собственное творчество, — чтобы самим составить о себе желательный публичный образ. Причины подобных жестов и творческие, и экзистенциальные, и скрыто идеологические или просто — личные, например, юбилейные торжества.
5. Изобилие заново составленных коллективных антологий (особенно в середине 90-х) также акцентирует внимание на персоналистическом образе болгарской поэзии — с вовлечением новых имен в антологический ряд и с иной селекцией текстов уже известных авторов.
Литературный персонализм конца ХХ века до такой степени новый, что повторяет на новом витке концепцию персонализма в болгарской культуре 1904—1912 гг.6. Распад не только крупных сообществ, но и проблема личностного статуса автора в начале Второй республики требуют особенно интенсивной работы над собой, над публичным представлением собственного “Я” и внимания к литературной обусловленности этого представления.
* * *
Распад системы социализма и государства НРБ совпал по времени с распространением и популярностью постмодернистских идей в Болгарии. Поэтому 90-е годы в литературе вроде бы естественно причисляют к началу “эпохи постмодерна”. Эффект нового создает иллюзию, что конец ХХ века — время постмодернизма, потому что единственно он и есть несомненная новая тенденция, вокруг которой ведутся самые горячие дебаты.
Сама постмодернистская ситуация предполагает и требует не только постмодернистских текстов, но и текстов, написанных в коде других “измов”. Постмодернизм не есть очередной новый этап (период, эпоха, эра) или течение (стиль, метод, школа) в поэзии, продвигающий вперед литературно-историческое развитие, но лишь один из концептуальных трафаретов, пользуясь которым могут быть написаны, прочитаны, продекламированы стихотворения. Обязательная картина литературного пейзажа конца века — разнообразие поэтик. Плюрализм в социуме и культуре, институциональное многообразие и напряжение между разными эстетиками дают возможность поэтам конца века продемонстрировать все виды стилистики: символистскую, экспрессионистскую, классическую, возрожденческую, модернистскую, (нео)авангардистскую, постмодернистскую…
Характерная сложность обзора и анализа постмодернистской ситуации вызваны тем парадоксом, что тоталитаризм и соцреализм воспринимаются одновременно и как политико-литературное продолжение крайних модернистских проектов, и как отрицание модернистских традиций в болгарской литературе. Так в начале 90-х одни поэты объявляют себя продолжателями “прерванных” в середине 40-х годов традиций, а другие несут в себе сознание необходимости в новом (неоавангардном) или “барокковом” (постмодерном) языке.
* * *
Два ретроутопических проекта определяют литературу 90-х, изменяя характер литературные организаций и языковые практики в болгарской поэзии.
Первый проект можно отнести к самому началу десятилетия — с конца 1989-го до 1992 г., а второй — с середины 90-х до 1998 г. Всякая ретроутопия представляет прошлое как телеологию, как желанное воплощение во времени предыдущем. Литературные ретроутопические проекты 90-х отмечают общий для конца века импульс к активному диалогу с историей, к забытым именам и языкам, определяющим поэтический облик прошлых эпох.
1. Первый ретроутопический проект пытается воспроизвести литературное прошлое эпохи Третьего болгарского царства (с 3 марта 1878 по 1946 г. — Прим. перев.) в его организационной системе кружков, журналов и свободных мелких писательских обществ. Ключевыми здесь являются риторические заявки на восстановление и нормализацию литературы, на возвращение забытых где-то до 1944 г. “истинных ценностей” и литературных авторитетов. Наиболее заметной частью этого проекта является присвоение новым журналам названий вышедших между двумя мировыми войнами знаковых для того времени изданий — “Нов Златорог” (Новый златорог), “Хиперион” (Гиперион), “Везни” (Весы), “Стрелец 2”. Вновь сформированные группы не только черпают авторитет из имен предшественников, но и декларируют приверженность ценностям тех времен, настаивают на вечной актуальности поэтической традиции, приписываемой авторам соответствующего круга, и обеспечивают идеологическую и языковую защиту своих позиций. Иллюзия о втором пришествии литературы времен до Народной Республики Болгарии рассеивается сравнительно быстро, и приверженцы первого ретроутопического проекта расходятся, многие из участников кружков покидают литературу/поэзию, другие начинают разделять некоторые неоавангардные тенденции или вырабатывать собственные стратегии.
2. Второй ретроутопический проект можно назвать языковым или постмодернистским. В его силовое поле между 1992 г. и концом десятилетия попадают несколько взаимодополняющих тенденций — сочетание в художественных текстах национальных и мировых традиций и активное переписывание этих традиций; целенаправленная архаизация поэтического (литературного) выражения; введение языковых манер первой половины ХХ века; вовлечение поэтических и поведенческих стилей, взятых из литературного быта, а также элементов карнавала из старо-новых текстов и персонажей. Центром этого постмодернистского языкового проекта становится еженедельник “Литературен вестник” (Литературный вестник).
* * *
Женское литературное творчество не просто превращается в одну из новых поэтико-критических тем 90-х годов. Проблематика женского литературного творчества поднимается как в переводных и болгарских текстах в рамках делающих первые шаги литературного феминизма и постфеминизма, так и в публикациях стихов с более открытой или подспудно заявленной “женской” темой. Речь идет о связанных с начальным “революционным” этапом конституирования женского литературного творчества двух существенных демонстрациях.
Первая демонстрация — резкое дистанцирование от “мужского” творчества в диапазоне от его явного пафоса “мачо” до закодированного в языке доминирующих патриархальных настроений. Поэтический почерк женского письма в 90-е годы демонстрирует это почти манифестно и одновременно иронично, что усиливает разницу между детерминированными в половом отношении почерками, радикально тематизируя сексуальность или культурно-исторические роли мужчин и женщин, соприкасаясь, по определению Бодрияра в 90-е годы, с “процессом производства Другого”7 .
Вторая демонстрация представляет критику и дистанцирование от модели “женской поэзии” ХХ века и связанные с ней устойчивые представления и метаязыковые предписания о том, как должна писать женщина, чтобы нравиться. Милена Кирова точно прописывает особенности идеи болгарского “матриархата”, яркой представительницей которого является Елисавета Багряна. Но в конце ХХ века, по мнению Кировой, появляется неожиданный шанс нового письма и нового понимания “женской литературы”, состоящего в отсутствии “ясного канона” и в “отказе от идентификации с нормативными моделями традиционного (эстетического) переживания”, когда в фокус попадают “тенденции, позволяющие женскому письму выскользнуть из канонического представления о «женской» литературе”8.
В 90-е годы женское литературное творчество отворачивается от сюжетов любви и женственности в болгарской “женской” поэзии ХХ века. Милена Кирова отмечает: “Фольклорные образы оказались логично вытесненными как зеркало патриархально-традиционной идентичности, и на их месте появились мифологические фигуры европейского культурного наследия”9. Если произвести инвентаризацию всех лирических персонажей — таких как самодивы (лесные девы), нестинарки (танцующие босиком на раскаленных углях), кошуты (оленихи) и прочие аллегорические образы женского в “женской поэзии” 1960—1980-х гг., может быть составлен особый поэтический лексикон, облегчающий понимание лирики эпохи НРБ. Женское литературное творчество 90-х привело новых лирических героинь, — это персонажи из мифологии, из западноевропейской культуры, литературные личности, утверждающие женское начало (Эмили Дикинсон, Сильвия Плат, Вирджиния Вульф, Елисавета Багряна и др.), неожиданные персонажи из животного мира, отпугивающие своей “непоэтичностью” или вызывающие брезгливость (курица, муха, обезьянка и пр.).
Женское литературное творчество 90-х годов радикально и подробно поднимает тему женского опыта в повседневных ситуациях, умышленно парадоксализированных и “странных” до крайности; отбрасывая стандартный пафос эмансипации, прямо отменяет бытово-домашние роли женщины, деструктурируя саму идею установления четких правил в современной семье.
Другой новой темой в женском литературном творчестве стало овладение миром болгарской женщиной (причем именно как женщиной!) — освоение всего иностранного и встреча с европейской культурой, но не в туристических путешествиях, а во внимательном проживании во время дороги, в сущностном и телесном обживании пограничных культурных зон.
* * *
Несмотря на то что для многих литература Второй болгарской республики и выделяющийся постмодернизм скорее фокусируются на идеях болгарского и родного, литературные дебаты 90-х годов неизбежно предполагают соотнесение с понятиями Европы. В этих дебатах Европа видится за пеленой культурно-исторических представлений, она появляется в разных образах, неуловимая, нерационализуемая, с лицом, покрытым смысловыми царапинами. Для болгарской поэзии 90-х годов ХХ века Европа — нечто смутное, почти сонное, что-то вроде того, что в одном из эссе 1993 г. Ани Илков назвал “европейским сном” — сном, в котором “мы — периферия несуществующего центра” и именно в этом сне мы — “истинный восток, вековечный Восток, Восток непробиваемый”10 .
В языковой ретроутопии академического постмодернизма происходит реабилитация языков возрождения в их широком риторическом диапазоне — от антиевропейских интонаций Раковского и Ботева, пересказанных в стилистике рафинированной первобытности в поэзии Ани Илкова (“Источник страшно-красивых”, 1994), до гротескного коллапса из-за вымышленных фигур, вызываемых как на кириллице, так и на латинице в стихотворных текстах Златомира Златанова (“На острове копрофилов”, 1997). Именно здесь происходит расщепление болгарского видения Европы: в поэзии Ани Илкова она одновременно обожаемая и ненавистная, авторитетная и поруганная, двуликая — Европа институционального статус-кво и Европа меняющегося духа, Европа “дипломатических рож” и Европа философов — “гуманитарных посланцев”, Европа ретропародируемых Дизраэли и Бисмарка и Европа вдохновляющего Поля Валери. Это расщепление европейского образа — зеркальное отражение распада образа самой Болгарии 90-х годов. Так же как придумывается двойная Европа, так в болгарской поэзии постмодернизма существует и двойная Болгария — родина, от которой отрекаются, которая, как и Европа, не здесь. Подобный эффект получается в силу ценностных настроений многих авторов, до середины 90-х направленных против институционального статус-кво — и в Болгарии, и в западно-европейском пространстве. Статус-кво — и здесь, и там — закостенелое в своем бюрократизме, чуждое живому человеку и несчастному народу, институциональное тело. Болгария посткоммунизма и Европа бюрократизма — две зеркальные стороны европейского сна, приснившегося в текстах не единственного болгарского поэта.
Начало 90-х являет нам феномен путешествующей литературы — эмигрантские тексты уезжающих, остающихся и возвращающихся авторов. Для них характерен образ отказа от бытия, образ отказа от образа Болгарии, где мир безликий — “всего лишь пятно слез на лакированном паркете”. В метании между различными географическими пунктами эта поэзия ищет мир с образом.
Такие поэты как Стефан Гечев и Иван Теофилов и более молодые — Роман Томов, Яна Букова, Цветанка Еленкова и др. воспроизводят образы Европы античных времен, большого средиземноморского базара. Античное письмо этих поэтов не просто рисует утопическую Европу времен до модерна, но и причисляет болгарский мир к счастливому сообществу ранней европейской цивилизации до того, как болгары становятся похожими на персов Геродота: смотрят на Азию и на варварские населяющие ее народы как на нечто свое, а на Европу и на эллинов — как на нечто отдельное.
В 1993 г. Георги Каприев развивает тезис, что болгарская культура — “культура отсутствия”11 . Он видит в социальном поведении ряда болгарских текстов “полную извращенность в оппозиции “мы” и “мир” и подвергает изысканной критике мифологическую составляющую “успеха там”, “на Западе”. Любопытно, что Каприев начинает свое эссе с известной истории о желании Яворова подняться на Эйфелеву башню и размахивать оттуда с победоносным криком книгой “На острове блаженных” П.Славейкова. В болгарской литературе после 1989 г. нет подобных желаний и анекдотов.
1990-е годы углубляют разрыв между “европейскими” и “болгарскими” кодами. Даже признаваемая ритуально за границей болгарская литература все же до начала ХХ╡ века продолжает быть сосредоточенной на (ре)конструировании различных болгарских традиций. Европейский сон, который ей приснился, не позволяет стихотворениям, написанным на болгарском языке, реально присутствовать в Европе. Этот сон в целом остается непонимаемым, непереводимым и незнакомым. Эпизодические переводы Николая Кынчева, Миреллы Ивановой, Кирилла Кадийского не проложили пути к пониманию. Информация СМИ о якобы огромном “успехе” и “европейской награде” какого-нибудь поэта вписывается, как правило, в упомянутую стратегию “культура отсутствия”. Говоря о Европе, болгарская литература 90-х годов говорит преимущественно о себе и самой себе.
* * *
К общим характеристикам конца века могут быть причислены также фрагменты доктрины соцреализма в отдельных статьях, лирических книгах и стихах (нечто вроде постсоциалистического реализма), в религиозной поэзии — исключительно тонком культурном пласте болгарской литературы.
Поэзия/литература межвековья
По окончании ХХ века болгарская литература начинает осматриваться с неясным ожиданием. Именно это состояние неясного ожидания я называю литературой межвековья, или межвековой литературой. Межвековье — ситуация постоянной отсрочки, когда надо перевести дух перед следующим стартом.
На первый взгляд, поэзия/литература на грани веков какая-то неполноценная, находящаяся в состоянии негативной паузы — это литература ни-ни: ни “старая”, ни “новая”. Чувство, что нечто старое ушло, а ничего нового еще не появилось, более чем тягостное. Еще в 1990 г. в своей книге “Прозрачность зла” Бодрияр дает определение подобному чувству как ситуации “после оргии”. А что представляет собой оргия конца века? “Политическое освобождение, социальное освобождение, освобождение производительных сил, освобождение разрушительных сил, освобождение женщины, ребенка, бессознательного, освобождение искусства. (…) Мы прошли все дороги виртуального производства и сверхпроизводства объектов, знаков, содержания, идеологий, удовольствий. (…) и вместе встали перед вопросом: что делать после оргии?”12 .
Какова болгарская литература/поэзия на грани веков?
* * *
Первое. Это литература без четкого серьезного проекта. Несмотря на особенности движения, не приемлющего “большие рассказы” и “большие проекты”, болгарский постмодернизм в конце ХХ века выступил как специфический большой проект, тотально поглотивший исторические горизонты других течений. Постмодернизм в Болгарии явно или скрыто вытеснил остальные “измы” благодаря его потрясающей стилистической толерантности. Однако после того, как истлела высокая идея постмодернизма, место для “большого проекта” в болгарской литературе осталось пустым.
* * *
Второе. Болгарская межвековая литература удлиняет конец ХХ века, дорабатывает его основные темы, стилистические поиски и дебаты, успокаивает режим функционирования литературных текстов.
Что представляют собой литературные дебаты на грани веков? Все они как будто подчеркивают усилия не по поиску новых начал, а по завершению начатых в прошлом веке тем.
Дебаты по поводу постмодернизма. Они продолжаются с характерной скрытостью, прерывистостью и непоследовательностью через скандальные публикации и реплики. В качестве нового акцента можно выделить споры по поводу того, когда заканчивается постмодернизм: окончательно ли он исчерпал себя или трансформируется, закладывая начала новых тенденций.
Дебаты по поводу отношений власти и литературы. Они периодически возникают после 1989 г. как возможность прояснить генеалогические связи болгарской литературы с политикой и идеологией, свести счеты писательской общности с тоталитарными режимами. Соучастие писателей в столкновениях политической власти со свободным словом оголяет проблемы: идентификации литературы с властью как компенсационного рефлекса на почти отсутствующий книжный рынок; напряжения между языком и поведением писателя, творчеством и образом жизни, библиографией и биографией; работы со словом как ориентированного на идеологическую/партийную целесообразность действия или как ангажемент по отношению к языку; сословного эгоизма и демонстрации (псевдо)осенения как универсального алиби по поводу непричастности к политической коррумпированности или солидарности с каждым, кто утверждает и ратует за усиление свободы слова, независимо от употребимости этой свободы.
Дебаты по поводу досье бывшей Госбезопасности в болгарской культуре/литературе. На стыке веков они лишь на первый взгляд кажутся чем-то новым. В них скорее можно распознать старые неоконченные дебаты по поводу переписывания биографий и создания литературной истории о периоде Народной Республики Болгарии. Однако дебаты по поводу писательских досье заостряют вопросы личной гарантии, предоставляемой любой историей, и необходимостью проведения социологических исследований в болгарской литературе.
Дебаты по поводу литературы в Интернете и интернет-поколения. Их можно рассматривать как дебаты по вопросам глобализма и болгарской культуры. Помимо горестно-ироничных тавтологических констатаций о том, что “нас нет нигде на литературной карте мира” и почвеннического нытья, что глобализм угрожает “национальной идентичности”, эти дебаты не лишены продуктивных сомнений в отношении легкости усвоения интернет-жаргона и фактической недоступности Сети для большинства болгарских писателей, а впрочем — и в их незаинтересованности.
К этому можно добавить вспыхивающие дискуссии вокруг литературного канона и образования, проблемной корреляции университет — писатели — литература, о недостаточном анализе болгарской литературы 90-х гг. и т.д.
* * *
Третье. На грани веков становится видно, что литература почти потеряла свои сообщества. Речь идет о распаде и закате литературных сообществ. Это, скорее всего, кризис публичности вообще, а в конкретном случае — структурный кризис литературной публичности.
Он выражается в сумме трех кризисов: кризисе писательских сообществ, кризисе научных и университетских сообществ и кризисе читательских сообществ.
Исчезли условия для обмена текстами и смыслом. Формы общения драматично теряют свои территории и своих субъектов. После краха “литературного кафе” в конце 90-х годов, после конституированной невозможности проведения писательских дебатов, резкой эррозии подверглись семинары, конференции и прочие академические форумы. Долгое время “теплая атмосфера” семинаров и клубов заменяла отсутствующий книжный рынок. Но в 2000—2003 гг. и они достигли предела своей квазирыночной функциональности. Вот почему уже не работает ни “теплая атмосфера” клубов, ни “холодная атмосфера” рынка. И выходит, что сегодня относительно жизнеспособными остаются лишь те ограниченные по количеству форумы, на проведение которых находятся деньги, т.е. средства от непроданных тиражей трансформируются в гонорары участников.
Может быть, прежде всего следует говорить о кризисе читательского сообщества?
Поскольку, как заметил еще в 1920-е годы Ю.Тынянов, сегодня читатели характеризуются прежде всего не тем, что они читают, а тем, чего не читают. Меняются стратегии проведения презентаций: писатель стремится иметь не столько читателей, сколько зрителей и слушателей, которые “читают” его через его образ, представляемый СМИ. Вакуум глухонемых зон в литературной публичности создает очевидную тенденцию, что на место общения авторов с авторами, авторов с читателями, приходят опосредованные фрагментарные коммуникативные поля РR-кампаний и личных медиастратегий. Межвековье обнажает, как никогда прежде, проблемы СМИ и литературы, которая видит свой единственный социальный шанс в ускоренной медийности, в интенсивной передаваемости и продаваемости авторского образа.
В результате остатки литературных сообществ не создают посылов, не формулируют ни тез, ни антитез, они реально утратили свой профессионализм. Их эпизодические рационализации, как правило, пропадают втуне, а их публичные акции озвучиваются единственно в режиме давления или скандала.
* * *
Ощущение отсутствия новых идей в период межвековья подпитывается часто тем фактом, что был утрачен элемент коллективного сотворчества создаваемых текстов. Именно круги (или группы), именно поколение 90-х переживает литературу конца века как гигантскую коллективную акцию, в которой “новых идей” не больше, чем в 2000-м и 2001 г., но они сообща разработаны, представлены и усилены. В 90-е годы изобилуют коллективные проекты, которые сами формируют публику, рекламируют свою публичность, делают ставку на общий спектакль, для которого скорее подойдет быстрая поэзия, чем медленная проза.
Межвековье — пауза, необходимая, чтобы почувствовать комфорт или беспокойство по поводу скуки литературной ситуации. Скуки, которая нужна, чтобы ощутить одновременно успокоенность от нормализации и острую нехватку отчетливых событий, страсть к радикальным прорывам и сосредоточение на ежедневной работе по рационализации книжного организма/электронной книги в социуме и на рынке. И все это, вместе взятое, увенчано стремлением к проведению общественных дебатов по поводу причин этой самой скуки.
Поэзия/литература в начале века
Как начинается литература/поэзия нового века?
Пароль — “нормализация”. Как любой пароль, он звучит бедно, конспиративно и обманчиво. Бедно, потому что значения процессов нормализации в начале ХХ╡ в. не сводятся к успокоению литературы и обезвреживанию ее экспериментального радикализма или к синхронизации болгарских литературных тенденций с европейскими в результате принятия Болгарии в Европейский союз, например. Конспиративно, потому что нормализация не есть процесс, о котором знаем только “мы” — все более сокращающееся сообщество профессиональных литераторов. Обманчиво, потому что нормализация не означает, что уже “все нормально”, что “все в порядке” в болгарской литературе, и нам остается лишь наслаждаться новыми текстами.
В основе нормализации болгарской литературы лежит изменение в структуре литературного поля и новые взаимоотношения литературы с рынком и политикой, что ведет к перетасовке жанровых иерархий и ко все более категоричному размежеванию высокой и массовой литературы. На место доминирующих в конце века и межвековье смешений идет новый порядок начала века — с большей долей строгости и ясности в различиях и особенностях жанров и с напряжением, подчеркивающим новый раздел между зонами высокого и массового в литературе.
* * *
В начале века в Болгарии уже существует работающий литературный рынок — маленький, скорее закрытый и испытывающий множество ограничений и рисков, но работающий. Это подводит оригинальные болгарские тексты к новому режиму производства. Болгарская литература все чаще доходит до читателя через реальный книжный рынок, а не через нерыночные каналы типа продаж книг во время презентаций, семинаров-дискуссий и т.п. Книги чаще распространяются посредством динамичного газетного рынка. На фоне этого происходит увеличение относительной рыночной доли книг болгарских авторов.
Этот факт ставит уже по-другому вопрос об автономии литературы. При функционирующем рынке она вновь должна решать этот вопрос в условиях рыночных вызовов. Одна часть болгарской литературы инкассирует заведомые потери в битве за относительную независимость от рынка, — она или полностью “сдается” коммерческим требованиям, или ищет “золотую середину”, приемлемый компромисс между рыночной и эстетической стоимостью. Другая часть — продолжает отстаивать идею автономности по отношению к рынку и политике, претендуя таким образом на право высокой литературы.
Проблема в том, что в начале века в Болгарии все еще отсутствует культура поведения в условиях четкого разграничения литературного поля на высокое и массовое. Для ряда типично “массовых” авторов кажется обидным, если их называют
“массовыми”, и они пытаются легитимизироваться как “серьезные” через (квази)критическое признание PR-наблюдателей и через заказные рецензии. Им недостаточно того, что их будут “покупать”, они мечтают о том, чтобы их публично признали “классиками”. Другие авторы, упирающие на принадлежность к “высокой” литературе в силу стилистического и тематического уровня, постоянно пытаются возвести себя на пьедестал, сообщая, что вышло “новое издание” их книги, при этом, разумеется, не сообщается, что их общий тираж 1/10 от тиража массового автора. Им недостаточно быть признанными хорошими стилистами и рассказчиками, они настаивают, чтобы публика знала, что они “продаются”, и делают это с тем постоянством, которое никак не вяжется с понятием “высокие”.
* * *
Начало века меняет отношение и к фигуре автора. Речь не о новой диете, а о том, что специфический новый персонализм конца века и межвековья трансформируется в попытки отдельных авторов превращать себя в бренд.
Фигура автора — зона, где происходит встреча высокой и массовой литературы. Как особый вид гибридных авторов выделяются имена Стефана Цанева, Георги Данаилова и Антона Дончева, например; они сочетают популярное литературное творчество с авторитетом писателей, завоеванным до 89-го года и поддержанным СМИ в режиме новой публичности. Среди авторов, ассоциированных с “высокой” литературой и активно поддерживаемых СМИ, — Теодора Димова, Георги Господинов и Алек Попов; их медийная сверхпроизводимость отражается в частичных рыночных успехах, которые все-таки не могут сравниться с продаваемыми тиражами типично “массовых” авторов. А они, после смерти Христо Калчева, олицетворяются с именами пишущих субъектов, обладающих разными качествами — от Людмилы Филипповой, Вани Штеревой до Леа Коен.
* * *
Изменения в системе жанров стимулируются требованиями рынка и престижем того или иного жанра. Если в 90-е годы в болгарской литературе доминировала поэзия — с языковыми открытиями и постоянно обновляющимися тенденциями, то начало века реабилитирует на вершине жанровой пирамиды роман. Роман (вместе с частью биографической и мемуарной прозы) — абсолютный владелец рынка. После 2003—2004 гг. поэзия занимает естественное для обычных времен место — почти в основании жанровой пирамиды.
Эти перестановки сопровождаются острыми дебатами вокруг романа и того, что должно считаться романом. Среди них дискуссия по поводу книги Милена Рускова “Карманная энциклопедия мистерий”, состоявшаяся на рубеже 2005—2006 гг. на страницах “Культуры”. Ежегодно жюри “Вик” после предварительного отбора лауреатов на “лучший болгарский роман” обсуждает границы того, что должно считаться настоящим романом. Насыщенная дискуссионная среда вокруг этого жанра создает продуктивное напряжение, требующее более глубокого понимания новой специфики того, что должно считаться романом.
Общие литературные тенденции сводятся к нескольким новым акцентам. В прозе преобладает кинематографическое повествование: раскадровка сцен и приближение языка к бытовому.
В поэзии отмечается триумф новой аутентичности. Посредством этого происходит полная реабилитация исповедальности.
В нехудожественной прозе перевес на стороне актуального чтива (биографии публичных личностей или журналистские расследования) за счет понижающегося интереса к мемуарам.
Высокое место в жанровой пирамиде занимает драматургия — в силу ее пограничного положения между литературой и театром (или кино).
* * *
После 2004 г. резко сузила свой охват литературная критика. Она удерживает территории — причем с переменным успехом — единственно в специализированной периодике и до известной степени (обычно на исключительно низком, часто “желтом” уровне) в Интернете. В электронных и печатных СМИ критика присутствует как завуалированный PR или как чистая реклама. Часто, чтобы привлечь больше внимания, она подключает режим скандала.
По поводу хорошо озвучиваемых кампаний по вручению таких премий, как “Вик”, “Хеликон”, “Христо Г. Данов”, или других международных призов традиционная критика литературного произведения замещается более популярной критикой наград. Статьи и обзоры почти полностью посвящаются социо-литературным основам и механизмам, осветившим соответствующую награду, и в гораздо меньшей
степени — качествам отмеченных текстов. В начале века в целом преобладают критические или, скорее, публицистические тексты о литературной публичности и ее элементах и функциях в ущерб конкретной критической работе над конкретным произведением.
* * *
Дебаты в начале ХХ╡ века отличаются не слишком большим тематическим разнообразием и вроде бы достигают незнакомой до недавних времен завершенности и заметно большей глубины.
Но, во-первых, следует указать симптоматическое отсутствие дебатов на тему поколений. Впервые за долгие годы болгарская литература остается без молодых и старых, без основных или посторонних шумов от каких бы то ни было межпоколенческих конфликтов. Одна из причин — новая психологическая ситуация на литературном поле, когда “старые”, да и вообще все литераторы, мирятся с радикализмом “молодых”. В отличие от 1990-х, когда “молодые” расшатывали устои литературного языка и литературной публичности, изобретая новые текстовые практики и акции, вызывая недовольство со стороны “старых”, начало века похоже на некий генерационный вакуум.
Другая, более существенная причина — в разной структуре литературного поля, чьи властные секторы выглядят распределенными поровну между представителями отдельных генераций, т.е. отсутствует единый генерационный субъект, против которого могли бы восстать предполагаемые “новые молодые”.
В то же время к 2004—2005 гг. все яснее стало заметно, что поколение 90-х является поколением “затычки”, которое не пропускает идущие новые волны. И это делается не ради властного ресурса, которым оно отчасти обладало в начале века, а ради тотальной языковой революции, которую удалось провести в 90-е и после которой любой радикальный голос почти наверняка звучит устаревшим. После 2004 г. чувствуется необходимость в новой консервации (что уже происходит), новом кальцинировании языка, чтобы появилась следующая яркая генерационная волна.
До тех пор всем “новым молодым” придется прилагать много PR-усилий, чтобы их признали “следующим поколением”, а больше всего, чтобы удостоиться временной легитимности в СМИ.
В начале ХХ╡ века в новую фазу переходят дебаты о болгарской литературе времен НРБ, где вместо публицистических текстов преобладают аналитические тексты и целые академические исследования. Появляются молодые, для которых эти дебаты не носят “мемуарного” характера, у них просто нет воспоминаний о НРБ.
Дебаты протекают в двух направлениях. Первое — описание и анализ доктрины соцреализма, ее представителей и образцов. Второе — археологизирование и структурирование альтернатив в литературе НРБ — как личностей и как тенденций.
К этим дебатам можно отчасти отнести и дебаты по поводу досье в болгарской литературе и культуре, которые (после перерыва в несколько лет) тоже вступают в новую фазу с конца 2006 г., когда 16 декабря был обнародован т.н. новый закон о досье Госбезопасности коммунистических времен. Не преувеличивая значения этого закона, надо заметить, что он дает основание рассекречивать архивы, что — при чтении параллельно других источников — существенно меняет литературную историю периода НРБ.
Дебаты по поводу литературы болгарского зарубежья стоит переименовать в дебаты о болгарских авторах за рубежом. Они вообще имеют иной акцент, их участников больше всего интересует не функционирование болгарской литературы за границей, а те способы, позволяющие болгарским авторам переводиться там и туда ездить. Большинство из участников этих дебатов вносят большой личный вклад, создавая особую “гибридную” (смесь из “желтой” и “серьезной”) литературную журналистику, как, например, Владимир Трендафилов в ряде статей в “Културе”13 , или допускают легкомысленный непрофессионализм, как Димитр Кенаров в американском “Бостон ревю”.
Может быть, самым экзотическим на этом горизонте стал скандал Кадийски-Сандрар во Франции и Болгарии летом 2007 г., когда возникли серьезные подозрения по поводу грандиозной фальсификации поэмы Блеза Сандрара с болгарским адресом14.
Нельзя не вспомнить о нечастых дебатах по поводу языкового поведения писателя, протекающих с приливами и отливами: о рыночных компромиссах и даже о пропаже некоторых авторов “высокой” литературы; о явной или стыдливой связи отдельных литераторов с политическими кругами; о подмене роли литературного критика PR-наблюдателем и т.д.
* * *
Нормализация в начале ХХ╡ века может оказаться иллюзией, сработать как успокаивающая видимость перед тем, как на болгарскую литературу обрушится внезапный и трудно преодолимый кризис. Но если иллюзию по поводу нормализации удастся изжить полноценно, если литература воспользуется новой ситуацией, чтобы продвинуться вперед и выработать устойчивые правила функционирования литературного поля, стабильного сообщества автора и читателя, то каждый последующий кризис будет делать ее сильней.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Дойнов П. Българската поезия в края на ХХ век. Част първа. Част втора, С., 2007, также как: Дойнов П. Литература в междувековието. Поглед към българската литература. 2000—2003, С., 2004.
2 См. мои тексты: Литература 2004: повече поезия, по-малко проза — Литературен вестник, бр. 19, 25 — 31.05.2005; 2005: Основанията на литературата — Литературен вестник, бр. 16, 26.04 — 2.05.2006; 2006/2007: Две литературни години в една — Литературен вестник, бр. 16, 7 — 13.05.2008.
3 Речь идет о докладах и выступлениях на ежегодных форумах, таких как литературный обзор 2006/2007 г. под названием “Последние два года болгарской литературы и первые семь лет ХХ╡ века”, организованный 18.4.2008 в Столичной библиотеке.
4 Кингам Д. Болгария: книжный сектор в затруднении. Доклад подготовлен отделом “Культурная политика и деятельность”, Совет Европы, Страсбург, сентябрь 1998.
5 Знепольски И. Разпадането на биографиите — В: Знеполски И. Езикът на имагинерния преход, С., 1997.
6 См.: Неделчев М. Социални стилове, критически сюжети, С., 1987; Неделчев М. Кратко за литературния персонализъм — в: Неделчев М. Личности на българската литература, С., 1999.
7 См. Бодрияр Ж. Пластична хирургия за другия — Литературен вестник, бр. 14, 11 — 17.04.2001.
8 Кирова М. Бедата на “матриарха”: жените и канонът в литературата — В: Кирова М. Критика на прелома. Нови явления и посоки в българската литература от края на ХХ век, Велико Тырново.
9 Там же, с. 237.
10 Илков А. Европейският сън — В: Илков А. Зверовете на Август, С., 1999.
11 Каприев Г. Култура на отсъствието — Литературен вестник, бр. 19, 17 — 23.05.1993.
12 Baudrillard J. La transparence du mal, P., 1990.
13 См.: Трендафилов В. Комунискативна теория на най-новата българска поезия — Култура, бр. 23, 13.06.2007; Трендафилов В. Кризата, която обнадеждава: наследството на европеизацията — Култура, бр. 2, 18.01.2008.
14 См.: Savelli D. Examen du paratexte de la Lйgende de Novgorode dйcouverte а Sofia et attribuйe а Blaise Cendrars — Revue de Littйrature compare, № 1/2005; Стенвил Р. Фалшив Сандрар с български вкус. Вж. български преводи на статията в: 24 часа, 30.06.2007, както и в: www. e-vestnik.bg; Чобанов А. Фалшификат ли е “Легенда за Новгород”? — www.parisvesti.com, а еще и в: Литературен вестник, бр. 29, 19 — 25.09.2007; Дойнов П. Фалшификация или мистификация — Литературен вестник, бр. 30, 26.09 — 2.10.2007.
Перевод Элеоноры Мезенцевой