Переводы Сергея Надеева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2009
Пролог
Я — пред самим собой: Иван — болгарин,
чердак и подпол во мне — обширные;
под слоем памяти — долги оравою:
с узлом на Вербное, с мешком на Сырную.
Итак — по описи крик, разумеется,
лишь предисловие и нечто вводное:
разминка — прежде чем напрячься с гирями
над всем предписанным, над всем уродливым.
Так — для себя: поэт — болгарский я,
по духу — беженец, вразлад с иконами;
писал я некогда: “Равно как пламенем,
в словах причастие не совершается”.
Итак — по градусу крик, разумеется,
лишь предисловие и нечто вводное:
разминка — прежде чем швырну я гирями
по всем регламентам, по всем уродам.
Сквозь скоротечные недели, возрасты
живут открытки — такие добрые;
в них чьи-то вымыслы и чьи-то возгласы,
а, впрочем, в сущности — жеванье курочки.
Совсем болезненно: во сне — по почте я
шлю соловьев своих бесплотным призраком –
надежда теплится: прервется ночь моя,
и встречу я себя в одном из дней моих.
* * *
Я, погребенный под глагол,
живой, вхожу в язык,
как сигаретный станиол,
сгораю в тот же миг.
А жизнь, она не без грехов,
не миновал порок,
актрисы испокон веков
любимицы богов.
Когда случится скорбный факт,
пред пеплом с высоты,
ты вспомни первый свой антракт
и первые цветы.
На сцене, или же в ночи,
как только скрипнет стол,
природа или сам язык,
придумают глагол.
За этой присказкой, засим
лишь горизонт стоит,
любовь, которая за ним,
нам бронзу посулит.
* * *
Сверх чувств приходит пониманье,
что поэтическая вечность
своя у каждого, сияньем
она высвечивает вечер.
Сквозь толщи света вековые,
в его пучине неослабной,
условности языковые
глядятся глупостью похабной.
Уйми же рук моих тревогу,
прильни губами неспокойно,
из тени каторжника строго
достойными ты их запомни.
Они чисты и работящи
под огнеликим словом были,
и жизнь текла сквозь них все чаще –
щедрот они не посулили.
Ты ввечеру, как сумрак ляжет,
приветь ребенка, он услышит,
скажи, что слов не надо даже,
что пониманье слов не ищет.
* * *
Под серыми снегами скрытые,
под желтою листвой оборванной
луга набычились, сердитые,
как будто логовище чертово.
Трагичность образа, скользящего,
как отражение сознания,
что нет стихов без подлежащего
и прозы нету без молчания.
И общим, словно биография,
и как первоисточник жеста,
сквозь мусорные эпитафии
мне снится временами детство.
Качаются деревья шумные,
на ветках крики беззаботные,
и как мгновения подлунные,
шныряют мелкие животные.
А после мимолетных радостей
навстречу ветру, в назидание,
к заснеженным лугам отправлюсь я,
к своим мытарствам и терзаниям.
* * *
А в финале представленья,
там, где ангел отлученный,
льется кровь без сожаленья,
волк ли, агнец прирученный.
Желтая луна — солома,
свитая в кольцо вдовою,
нависает с небосклона
обещаньем непокоя.
Утомили их баллады
и пресытили их оды,
движутся лугов армады,
как глухонемые орды.
Вереск тянется, напорист,
к небу, с горного карниза,
и одновременно — горесть,
просвещение и низость.
Это из дороги длинной
эха слышатся вериги,
чтобы только Иван Динков
возродился в новой книге.
Переводы Сергея Надеева