Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2009
Григорий Кружков. Новые стихи. — М.: Воймега, 2008.
Евгений Абдуллаев
Тихий классик
Недавно в моей библиотеке появилась книжка со странной дарственной надписью: “От автора с глубоким почтеньем”…
Словно позапрошлым веком повеяло, а если прошлым — то самым его началом, самым его туманным рассветом, с котелками, журфиксами и — “кланяйтесь вашему батюшке”… Словно подписал ее Анненский, Ходасевич — классик, иными словами.
Так оно и было — книгу, чуть морщась от шума (вокруг кипела книжная ярмарка), подписывал — классик.
Остановись, замри в сиянии полудня —
В ромашковом венке, в короне из лучей…
Чем дальше от тебя, тем глуше и безлюдней.
Григорий Кружков пишет светлыми, скульптурными фразами. Образы скульптуры, лепки — фамильная черта поэтов-классиков — наполняют книгу.
Вот он пишет о парковой статуе:
как счастлива она, — хоть острый взгляд
заметить может напряженье пальцев,
подрагиванье века и в лопатках
желанье почесаться о кору
растущей рядом кособокой липы, —
но это только мнительность и нервы
прохожего, идущего своей
сомнительной дорогой, а она
уже пришла —
Впрочем, и люди у Кружкова — тоже вытесаны, вылеплены.
Голубой, неуступчивый взор;
Чуть заметных гончарных бороздок
На тебе различаю узор.
<…>
Потому что взята ты из праха
Для земного — врасплеск — бытия,
А меня изготовила пряха,
Бледный лодзинский ткач и швея.
покинутым влюбленным — поцелуи,
неверующим — церковь. В декабре,
покинутые светом, мы живем
замерзшими личинками сиянья.
<…>
Слепи себе другого человека
и, прутик в руки дав, оставь стоять
перед подъездом — чтобы о тебе
он, как о существе другой природы,
всю ночь, всю ночь томился и горел.
Сразу оговорюсь: понятие “классик” использую здесь не в оценочном смысле — но именно как принадлежность классике, той важной традиции, которая продолжает давать поэзии свет и глубокое, ровное дыханье. Впрочем, из этого племени “классиков” нередко и выходят настоящие — уже в абсолютном смысле этого слова — классики: Ахматова, Мандельштам, Заболоцкий… Последний, кажется, особенно близок Кружкову:
Во взглядах на бытийственность природы.
Редкая способность — не прятать “влияния”, но честно вывешивать их, как часть собственно фамильной геральдики (к чему призывал другой классик, Бродский: “Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает”).
Вот слышится хрипловатый тенор Тарковского:
И под ударами таинственных кресал,
Перегоревший трут, я одевался снова
В эльфийский плащ огня, в халат
мастерового.
Перекрывала вдруг шоссе,
В возке старинного фасона
Гоня по встречной полосе.
лодке
по проспекту Калинина мимо свечей
фонарных
Вообще, классичность кружковской поэзии сильнее чувствуется не в метафизических, а в почти бытовых, “домашних” сюжетах. В “тихой” классике.
Все равно мечтаю, чтобы бдительная
паспортистка
(Что-то в уме перемножив) грохнула штамп,
А там — сумка, такси, и до дома близко.
И ты помчишься по улицам, по которым
водили слона,
Но окончательно сердце отпустит, когда лишь
Дверь откроется и кто-то скажет слова,
Которых, сколько ни думай заранее,
не угадаешь.
ты, к двери отвернувшаяся тут же, —
не плачь, твоя мечта осуществится
о чистом, добром и прекрасном принце.
Лишь запасись терпением верблюжьим,
помайся с черствым и бездарным мужем,
с крикливой дочкой и тяжелым зятем,
стань ведьмою, привыкшею к проклятьям.
И вот, когда и тень надежды минет
и лик старухи глянет из колодца,
тогда-то невозможное — начнется:
он подойдет к тебе с охапкой желтых
кленовых листьев и тебе протянет
сокровище свое — и засмеется;
и черный лед в твоей душе растает,
и этого сам дьявол не отнимет.
Вообще, юмор в стихах — возможно, самое тяжелое испытание поэтического вкуса. Стихи Кружкова это испытание выдерживают.
Мне не нравится лебедь, ныряющий в воду
С очевидною целью набития зоба;
Если лебедь с подругой — не нравятся оба.
Или:
Люблю порой на вас смотреть,
Люблю порой и с разворота
На вас башкою налететь.
Сколько лет ему, сколько зим, неизвестно.
Хорошо, что никто не лезет к нему в кастрюлю,
Не проводит пальцем по зеркалу гардероба.
Вечерами — в час, когда тени встают
из гроба,
Он выходит во двор, достает из кармана
пачку,
Огонек зажигает торжественно, словно
свечку, —
И выгуливает свою невидимую собачку,
И пасет свою заблудившуюся овечку.