Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2009
Станислав Львовский. Camera rostrum: Стихотворения и переводы. (+ СD). М: НЛО, 2008.
Евгений Павлов
Позывные самого точного времени
В известном эссе Дмитрия Кузьмина “Поколение «Вавилона»” имя Станислава Львовского упоминается первым в длинном ряду авторов этой когорты — и не только потому, что он стоял у истоков литературного объединения, давшего название целому поколению литераторов. Как отмечает Кузьмин, Львовский олицетворяет свое поколение в социокультурном плане, так как четко отграничивает литературное творчество от профессиональной деятельности1 . Сам поэт пишет, что “одной из главных проблем сегодняшнего человека является необходимость постоянно собирать разрозненные фрагменты своего повседневного существования”, которое одновременно протекает в самых разнородных сферах2 . Более того, в условиях современной России с ее недавними историческими катаклизмами преодоление этой разорванности осложняется еще и фрагментацией личного опыта — или, по словам Львовского, “отчужденностью человека от личного прошлого”, пришедшегося на другую, уже безвозвратно ушедшую историческую эпоху3 .
О том же самом применительно к собственному поколению, также пережившему историческую катастрофу, говорил Мандельштам в “Шуме времени” (1925), утверждая, что между ним и веком — провал, и память человека работает не над воспроизведением, а над отстранением прошлого.
Важность Мандельштама для поэтики Львовского несомненна. Как сказано в стихотворении поэта, безошибочно отсылающем к “Нашедшему подкову”, “половинка тессеры другой половинке волк…” (“стертый аверс тессеры…”). Его поэзия живет в пространстве остро осознаваемой невозможности свести воедино черепки расколотого опыта. Рядоположное восприятие принципиально несводимых фрагментов ныне требует все большей и большей подпитки всевозможными эстетическими “анестетиками” — будь то валидол, бормотание радиоприемника, “Двадцатый век—Фокс”, Тит Лукреций Кар или Дарвин.
апокастасис состоялся но мало что
изменилось
сухие кости дрожат на ветру кто-то дует
в трубу
вторая смена спешит к проходным все
как обычно
остается идти вполслуха на визгливый
тускловатый нейзильбер
на проволоку голубиную тонкого голоска
смотреться себе в сизое небо
откуда новокаин моросит льется
прямой эфир
и, кружась, медленно падает хлороформ
Такой “апокатастасис” — не что иное, как изнанка безвременного оцепенения череды дней и минут, иллюзии всегда-настоящего, в которой все мы по большей части живем. Он и есть то, что мы, собственно, называем временем, которое мы всячески пытаемся убить до того, как оно убьет нас. Львовский, как и Мандельштам, определенно предпочитает Дарвину — Ламарка, который “слышал паузы и синкопы эволюционного ряда” (“Путешествие в Армению”). Дыры и зазоры интересуют поэта, пожалуй, больше самих “тессер” — руин, материальных следов времени. Из этой привязанности, кажется, рождаются пробелы и лакуны в его строках. Отсюда же — и паратаксис имен, мест, событий и просто слов, изо дня в день нанизываемых на стержень онемевшего и всегда воскрешаемого — воскресающего — восприятия:
если бы я мог
я бы сказал тебе
что люблю тебя
я и правда ее любил
теперь вот можно сказать
но кому
непонятно
не знаю
Москва Берлин
Нью-Хэйвен
Сан-Диего
кофейни
еще сигарету
Немеет и язык, “оглохший от повторения пройденного”, но речевая немота, наоборот, прорывает анестезию. Так пятилетний мальчик, “отходя от наркоза / в зимнюю / советскую ночь”, “по горло в тоске и страхе”, задирает подбородок, “чтобы не захлебнуться / и не заплакать” — и понимает, “что жизнь / в общем прожита”.
Эта немота проступает в графических пустотах многих стихотворений Львовского, где синкопированный ряд, отсутствие пунктуации и нарушенные синтаксические связи высвечивают работу “нечленораздельного времени” и обозначают его апокалиптический горизонт:
ватный вялый мятый пустой не говорящий немой простой
в город ожидающий то ли эвакуации то ли
разверстого ада
ожидающий стать сестрой баку и ленинакана
ташкента и ашхабада
выходит за сигаретами тянется медленно
осевой
Здесь обнажается каркас самого поэтического произведения, дабы сорвать, как сказал бы Вальтер Беньямин, покров видимости с мира явлений — тот покров, что создает привычное представление о времени как о некоем непрерывном потоке. У Львовского фрагменты конкретных исторических эпох сосуществуют сродни фантомам, населяющим некое здание, которое, пережив эпоху своего строительства, само по себе уже есть зазор между прошлым и настоящим.
район бывший спальным в начале
семидесятых
застал еще обгоревшие фундаменты
деревенских домов
возле храма пророка Илии на берегу пруда,
где теперь
астигматические тени устраиваются
на зимовье
мячик прыгает по жухлой траве несется
собака
Хапиловка под землей беснуется в бывшем
верховье.
Географически конкретное пространство такого города, несмотря на слишком хорошо узнаваемые приметы определенного времени, не соответствует какому бы то ни было историческому моменту. Здесь “москва / январь / середина зимы”, “такой же как все остальные / сколько их было”, “московское время / медленный полдень”, а радио, передающее его сигналы, — “это все / радио мертвых”.
Радио занимает особое место в стихотворениях этого сборника. Это и Radio Tangere (отсылающее к культурной памяти о той Африке, где происходит действие романов Пола Боулза или, например, фильма “Касабланка”), и трансляция пластмассовой радиоточки из советской гостиницы, хрипящая бесконечного Малера, и современный фон жизни российского горожанина: “Радио Дача”, “Радио Ретро”, кривящийся репродуктор в парке.
Есть радио, отматывающее стандартные отрезки жизни и перечислительным тоном называющее хронику текущих событий. Но есть и волны, которые могут быть восприняты лишь внутренним слухом.
радио, которого я давно не слышу,
передает, наверное, сейчас позывные
какого-нибудь очень точного
времени.
вот оно уже, скалится, жадно дышит
пахнет околоплодной кровью.
мы о нем еще ничего не знаем,
оно еще не настало, не заговорило.
но вон настенька
уже машет ему с той стороны
проспекта.
безногий морячок уже отдает ему
честь.
и таксист выруливает к нему,
пересекая
сплошную.
Молчаливыми позывными этого радио прошита вся книга, которая теперь — перед вами.
1 См. Кузьмин Д. Поколение Вавилона // Слово/Word (New York). 1999. № 24/25.
2 Львовский С. Путешествие из Иллинойса в Лос-Анджелес: промежуточная посадка в Москве (О стихотворениях Витаутаса Плиуры). // НЛО, 2003, № 62.
3 Там же.