Стихи. Публикация Ирины Губановой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2009
О поэзии Леонида Губанова читайте в статье Льва Аннинского “Леонид Губанов:
«В таинственном бреду»” (стр. 187).
* * *
Я родился с неизвестною звездой.
По России синей силой моросило.
Ты, История, не охай и не вздорь,
б ы л о !
Я родился там, где ноют про тоску
под заплывшими глазами у иконы,
там, где в царстве босяков и потаскух
восходила моя Царская корона.
Я родился,
догорали два угла,
и печально перезванивались Главы,
и держали наготове два пера,
две надежды, две жены и две державы!
1960 (Школьные коридоры) — 1963
* * *
Вербую вербную неделю.
Быть Храму!
Медовым рощам и медведям
бить храпом.
И уходить от топоров, от пил,
где я тоску сырых болот отпил,
где я отведал злость и грусть,
узнал по тишине холеной,
что каждая лягушка — Русь
со сбитой, золотой короной!
* * *
Вода холодная и сонная
с застывшим ликом легких лип,
густые брови леса сломаны,
пошли и вновь и вкривь и в всхлип.
Уснули ели в платьях мартовских,
и, не жалея ни о чем,
вор-ветер их шарфы утаскивал,
чтобы припрятать под парчой.
А рядом та же все Москва-река,
да лес, да пара рыжих кос,
да вечер, тот, что зубы скалит мне
стволами белыми берез.
Осколки детства
Наш тротуар в морщинах-трещинах,
избитый вдоволь каблуками.
Он шумных улиц руки скрещивает —
большие, твердые, как камни.
Он постарел и сильно вылинял,
от времени неровным сделавшись,
он стал альбомом первых линий
голубоглазых, хрупких девочек.
Шли дни и годы, камень старый
не может под дождем согреться,
не может он стучать заставить
свое исписанное сердце.
Мне страшно, что, листву ворочая
и спрятав по карманам булки,
придут жестокие рабочие
и ломом разобьют рисунки.
Что с безразличием усталым
они девчонок не поймут,
на синих спинах самосвалы
осколки детства увезут!
Припадок
Как просто — под простынь,
забыться и сжаться
и, ночью напившись трезвонной,
скулить под звездою остывшим и жалким
и перегрустившим Трезором.
Не вылит, не роздан
ни милям, ни звездам.
Один, один-одинешенек,
тоска-потаскуха в худой одежонке,
ну разве, тоска, отдерешь тебя?
Слезятся глаза, полоненные в Август,
холодные, грустные шарики.
Не нужно, не нужно, чтоб сердце ошарили,
накинув ошейник, ожарили!
Как мальчик тот слушает,
маленький, слушает
музыку озябших шаманов,
весна моя сукина, стылая, сущая,
дай звезд мальчугану в шарманку.
На грязь не косись, занеси все сиренями,
у Истин босых ведь скучнеем, сыреем мы.
И милому мальчику с пьяной звездой
сквозь зубы процеживаем — “Все вздор”.
И мальчик уходит на ливни, на линии.
Идет по наитию, бредет по-наивному,
Скучнеет, тучнеет и душною тушею
свои же стихи он отчаяньем душит
у черновиков на чернейшей перине,
берите его, скомороха, берите.
Хватайте, охайте! Ведь нужно нам всем расти —
из розовой пошлости и садиков Серости.
Прожить — значит спеть.
Только раз, только раз!
Чтоб песню подпели и к сердцу подшили,
под блудные бубны и бешеный пляс
прожить — значит спеть,
не солгать, не сфальшивить!
Не будет пусть мальчика жадного, жалкого,
и жала — бутылок и бытца.
Но кто-то: как просто — под простынь
и сжаться, забыться!
* * *
Прикушен калиткой,
о, милая, мят.
Припухшей каликой
меня не следят.
А красят ладони,
а ходят стволы.
Без боли, без боли,
без боли стары.
Я — первый проселок,
любимая — сушь.
С простуженных елок
не вывести тушь.
И с наглого неба
не спросишь лица.
Полжизни у хлеба
двухтомник листать.
Меня прогоняют,
освистан листвой.
Я брови меняю
у строчки не той.
Взываю к Успенью
сквозь галочий шум.
Заброшенным пеньем
поэтов тушу.
Прощай, моя тоненькая!
За совесть и страх
печатаюсь только
на ваших губах!
Весна, 1965
* * *
Мой жребий свят,
а край мой — стыд.
Он недоверчивее жала.
Над позвоночником версты
румянец не зовут пожаром!
Крои, как Церковь на крови.
Смешные мальчики-купавы,
мы сами пасынки твои
и летописцы без управы.
И бровь нам лед,
и кровь нам лед.
О, не зовитесь бабы алыми.
Кто любит, никогда не бьет,
Кто губит, никогда не балует!
Еще не выпита рука,
я с проституткой-промокашкой.
Мы оставляем на пока
все несерьезные рубашки.
Нам пить, как черное “Пусти!”,
и в этот миг,
седой и малый,
нам не до Родины в горсти,
нам не до мамы!
Май-июнь, 1965
В музее
Тетрадь в сафьяновой обложке,
в шкафу — серебряные ложки
да полустертый портсигар,
да свечки старенькой нагар,
той, что стояла на окошке
в ту ночь, когда все серы кошки, —
вот что осталось нам от бар —
чубук с янтарным мундштуком,
портрет с каким-то мужиком
да канапе, обито кожей,
невинной, словно день погожий,
ружье, ореховое ложе
и мебель, только подороже.
А вдруг сидел на этом кресле
полковник царский Павел Пестель.
А этот стул передвигал
Волконский, храбрый генерал.
А вдруг под гибельные речи
свеча горела недалече,
как бы прислушиваясь, вдруг
они курили сей чубук,
и, может, пальцы генерала
постукивали портсигаром.
Что ж, это кажется возможным
(по мыслям истинно-острожным,
по их геройским именам),
не все навек уходит с прошлым.
“Не трогать” или “осторожно”,
как память, что от них — и к нам.
По стенкам разные портреты —
все лейб-гусары да корнеты.
Или убитые поэты,
всегда с грехом да пополам.
Скрипят вощеные паркеты,
вверх дулом смотрят пистолеты.
О, в эти ангельские Леты
ходить бы с маменькою в храм.
Ноябрь. В музее чисто, чисто.
Но я рисую декабриста.
Лукавый взгляд, высокий лоб.
А пальцы, словно бы артиста,
“тропининского гитариста”,
что молодым упал в сугроб.
Ах, что ж вы пили, да не пели.
Пощуривались на зарю.
Поеживались на шинели
и первый выстрел проглядели,
а первый выстрел был — царю!
Шурша страницами метели,
прочтите заповедь свою.
Тетрадь в сафьяновой обложке —
дам нарисованные ножки
и посвященный им сонет.
Но кто сквозь кляксы, словно крошки,
здесь нацарапал лапой кошки,
“что без свободы счастья нет”?
Кто б ни был, знаю — он поэт,
как первый снег, что свеж и чист —
ребенок или декабрист?
2—3 ноября, 1980
* * *
Я родился, чтобы пропеть,
отзвенеть на ветру осиной.
Я родился, чтобы терпеть
смех твой звонкий и свет твой синий.
Я родился, чтобы понять
век погромный и миг наш краткий.
Я влюбился, чтобы обнять
мир огромный и стан твой сладкий,
виноградную гроздь сломать,
гвоздь погнуть и шагнуть в бессмертье.
Я родился, чтобы с ума
вас свести, как рисунок с меди.
И вдали черешневых глаз,
звездам преданный, как собака,
я родился, чтобы хоть раз
на груди у счастья заплакать.
В этом зеркале — небеса.
В небесах — золотая тайна.
Тайна в том, что я написал,
ведь родился я неслучайно.
Публикация Ирины Губановой