Вопросы задает Елена Елагина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2009
Михаил Кураев — прозаик, кинодраматург, публицист, постоянный автор ведущих российских литературных журналов, лауреат многих литературных премий, в том числе Государственной премии России (1998 г.). Как прозаик дебютировал повестью “Капитан Дикштейн”. Дебют был триумфальным. “Капитан Дикштейн” стал визитной карточкой писателя. В “Дружбе народов” был опубликован роман Михаила Кураева “Похождения Кукуева”.
Произведения Кураева переводились и издавались в Венгрии, Германии, Дании, Италии, Польше, США, Финляндии, Франции, Чехии, Швеции, Южной Корее. Родился в Ленинграде и по сию пору живет в Санкт-Петербурге.
— Михаил Николаевич, до недавнего времени писатель в России был больше, чем писатель, отвечая практически за все. Во всяком случае, ответы на вопросы, которые ставила перед нами жизнь, мы искали в первую очередь у русских классиков. А что теперь? Чувствуете ли вы как писатель прежнюю заинтересованность читателя в писателе?
— Груда вопросов.
По порядку. Мы не критически относимся к устойчивым стереотипам. “Писатель больше, чем писатель… Отвечает за все…” На мой взгляд, это остроумный комплимент самим себе. За что писатель отвечает? Разве что за свои слова, и то далеко не всегда. “Жизнь ставит вопросы, ответы ищем и находим у русских классиков…” Возьмем высшие образцы. На какие вопросы находим ответы в “Евгении Онегине”, “Мертвых душах” или в “Незнакомке” Блока? Как-то мы уж очень по-деловому смотрим на литературу. Как там у Маяковского: хочу, чтобы о работе стихов на Политбюро делал доклады Сталин.
По сути же, как мне кажется, и самое великое творение, и какая-нибудь пакостная книжонка, и написанная в угоду власти или толпе песенка или роман отвечают на вопрос — кто мы?
Написал сукин сын грязненькую вещицу, любуйтесь, это один из наших ликов. Где уж он набрался отваги или наглости, своим умом дошел или умные люди подсказали, не важно, это порождение нашей жизни.
И призвание искусства, литературы в том числе, и вчера, и сегодня, и завтра, — не “отвечать за все” и не отвечать на вопросы, “которые ставит жизнь”: как сеять просо, а как овес, как воспитывать детей и как реорганизовывать Рабкрин, на ком жениться, а с кем немедленно разводиться, не выходя из ЗАГСа.
Даже самые бессменные вопросы “кто виноват?” и “что делать?” не самые главные для искусства.
Заглянем на минутку в поселок Ловозеро, это посередине Кольского полуострова, посмотрим на плоский в несколько метров камень, сплошь, с плотностью филоновских рисунков, покрытый изображением фигур, похожих на “пляшущих человечков”. На одном из рисунков видна женщина, рожающая олененка, а правой рукой хватающая за заднюю ногу хирваса (оленя-самца), явно готового сбежать. Саамский народный художник позднего неолита, надо полагать, с чувством глубокой ответственности подошел к решению важнейшей для каждого художника, и народного и антинародного, задачи и ответил на вопрос: СААМЫ, КТО МЫ?
Каждому ясно, саамы произошли от оленя, олени это родство не очень-то хотят признавать, но рожденный женщиной олень любым судом будет признан детенышем хирваса. И все остальные, лепящиеся друг на друга рисунки, рассказывают и по сей день о самосознании древнейшего из племен в нашем Отечестве.
И с огорчением приходится свидетельствовать, что сегодня такое ясное и ответственное отношение к искусству, понимание того, что оно каждым своим произведением отвечает на вопрос “Кто мы?”, встречаешь не так уж часто. Вот и говори после этого о прогрессе в искусстве.
Вторая часть вопроса, писатель и читатель.
Вопрос и ответы на него имеют уже изрядную историю. Речь идет, как можно понять, о социальной активности и социальной ответственности человека, обращающегося к аудитории, в данном случае читательской.
Мне кажется, что для выводов о месте писателя в жизни общества в ХIХ и ХХ веках (вот тогда, как считают, он был “больше, чем писатель”, а теперь меньше) мы пользуемся картиной, отредактированной временем. Мы заглядываем в конец учебника. А если представить себе литературную ситуацию в ее, скажем, повседневном историческом виде, в движении, а не в итоге?
Но как это представить?
Попробуем провести небольшой опыт. Спросим себя, или читателей, сколько имен писателей ХIХ века мы можем назвать? Школьник назовет десять, в лучшем случае — пятнадцать. Студент-гуманитарий кроме Пушкина, Крылова, Лермонтова и Некрасова назовет Баратынского, Вяземского, Дельвига, Тютчева… Вместе с прозаиками, да с Белинским, Писаревым и Добролюбовым студент назовет пятьдесят, пусть сто имен, а какой-нибудь уникум назовет двести. Но кроме этих двухсот в литературной жизни России участвовали еще три с половиной тысячи писателей. Три с половиной тысячи!
И каждый из этих трех с половиной тысяч писателей публиковался, имел своего читателя и непременно отличался от всех остальных своих коллег по литературным занятиям, и так или иначе участвовал в общественной жизни, а стало быть, и влиял на нее.
Разумеется, влияние на общественное сознание, на культурный климат участников литературного процесса неравноценно. Одно дело Достоевский и Салтыков-Щедрин и совсем иное — Авдотья Глинка, после светских повестей выступившая уже в середине 50-х годов с антинигилистической повестью, деятельно включилась в политическую жизнь и крепко сегодня забытая Авдотья Глинка. А ее письма к Герцену в Лондон с призывом отказаться от пропаганды “хаоса и разрушения” (1859 год!) и ее наставления “пойти дорогою сердца” удивительно напоминают призывы “Голосуйте сердцем!” и наставления учиться добродетели и смирению у отцов церкви.
“Тогда и теперь…” Вот вам пример неколебимого стояния все перед теми же, вечно новыми воротами.
Довериться ли сердцу, или положиться все-таки на умишко? Строить жизнь сообразно потребностям времени — или довериться Провидению, гарантирующему благодать в мире, по непроверенным данным, намного лучше земного? Не сегодня, а сто двадцать лет назад Антон Павлович Чехов сказал: “Нельзя безнаказанно похабничать в присутствии детей”. “Эй, телемагнаты! Вы слышите?” Нет, не слышат! Не идут к Антону Павловичу за ответами на вопросы, которые их “не колышат”.
Кстати, для кого-то Чехов был “больше, чем писатель”, а для безапелляционной Зинаиды Гиппиус, например, составивший мировую славу русской литературы художник и совестливейший человек всего лишь “Нормальный провинциальный доктор. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе — и грубоватые манеры, что тоже было нормально”.
Классики не задачник с ответами, извините, что повторяюсь. И что из того, что Пушкин призывал Отчизне посвятить “души прекрасные порывы”, а Чехов уже просил хотя бы не похабничать при детях, а Солженицын предлагал по-человечески обустроить Россию…
Может быть, дело не в писателе, а в читателях. Как и зачем люди читают? Меняются времена, меняется читатель. А литература всегда предлагает выбор: кому Белинского, кому милорда глупого.
Великая русская литература сегодня обвиняется в гуманизме, в сострадании, в благородстве, в утверждении справедливости, во всем, что мешает реанимации старого, объявленного ныне “новым” общества и сознания.
Но и современная русская литература располагает великими именами духовных стражей — Солженицына и Астафьева. Их присутствие, участие в нашей жизни, их творчество говорят о том, что наша литература не бросила своего читателя. Глядишь, и читатель ее не бросит.
И, когда садишься к столу, чтобы спасти хотя бы на бумаге чью-то, замершую на краю забвения судьбу, спасти перед прожорливой глоткой небытия кусочек жизни, полный страдания, надежды и любви, меньше всего думаешь, заинтересован в тебе читатель или нет. Заинтересован в тебе издатель или нет.
Делай свое дело, и пусть будет, что будет.
— А кто нынче ваш читатель? Ваши произведения переведены практически на все европейские языки, по ним написаны диссертации. А кто в России реально берет в руки ваши книги? Кто приходит на встречи писателя с читателями?
— Странное дело: мои встречи с читателями не многолюдны, почта весьма скудна, и при этом, действительно, я вижу интерес к своим сочинениям со стороны тех, кто изучает современную отечественную литературу, и у нас, и за рубежом.
Мой читатель, как мне кажется, человек моего поколения, стало быть, аудитория убывающая. Я испытал минуты подлинной радости, когда слышал или читал свидетельства солидарности, душевного родства, общности ощущения жизни, нам доставшейся. Мне кажется, что мой читатель остался в 60—70-х годах. Что это значит? Мои сочинения — и “Капитан Дикштейн”, и “Ночной дозор”, и “Зеркало Монтачки”, и последний роман “Похождения Кукуева” — говорят о прожитой нами жизни то, что нельзя было сказать в ту пору, когда жили мои герои, когда жил я. Речь не идет о запоздалом обличении, разоблачении, предъявлении счетов улетучившейся власти. До сих пор это хлебное дело — бесстрашно обличать прошлое, но героизм осла у трупа льва меня не соблазняет.
Один из существенных недугов нашего общественного сознания — это неумение связать прошедшее с настоящим. В реальности оно едино, а в сознании все время то открещиваемся, то отрекаемся, то проклинаем, о каком уж единстве тут говорить. И сколько в этом чтении истории “на разрыв” газетчины, поверхностного журнализма, все того же любимого агитпропа, который никуда от нас не делся, только что именует себя сегодня “свободная печать”!
Мне, как и многим, пришлось искать ответ на вопрос, что же это за опыт проделала с нами история, была ли, как нас уверяют с утра до вечера, жизнь миллионов людей пустой и бессмысленной, принесенной в жертву историческому романтизму?
И, судя по реакции моих читателей, которую еще успел застать, что-то удалось. Удалось, прежде всего, сказать слова любви, поклониться тем, кто жил рядом со мной.
Вот отклик на “Зеркало Монтачки” одного из моих, как оказалось, верных и любимых читателей: “С восторгом читал весь роман, но пляску Иванова, да и всю свадьбу в семьдесят второй квартире еще и со слезой умиления: — какие люди! Какой народ!.. этаких ни оскорбить, ни унизить нельзя. Не пристает к ним грязь, не может их ничто сломить, даже навал неистового коммунизма” (Виктор Астафьев). Ради этих строк был смысл и долго, и трудно писать роман. А еще ради тех, кто приходит повидаться, поговорить о прочитанном в библиотеку в Гатчине или в Кандалакше, Красноярске-45 и Красноярске-9, в Бристоле и Барселоне…
Для меня полная неожиданность — интерес к моим сочинениям за рубежом. Ну что сегодняшней Италии наша блокада? Но перевод моей книжки “Блок-ада” был встречен солидной итальянской прессой в высшей степени благожелательно. Что современной Испании до детского ума бедолаги, вообразившего себя в далеком заполярном поселке в незапамятном 53-м году инспектором ГАИ? Перевели. Издали. Вещь заметили. Переводчика наградили за лучший перевод с русского на испанский. Я понимал, что интерес к “Капитану Дикштейну” за рубежом был подогрет ситуацией конца 80-х годов, повышенным интересом к стране, модой на русское. Почему в последние годы вышло еще две книжки в Италии, две в Испании?
И все-таки диссертационный интерес к моим сочинениям на филологических кафедрах в университетах Воронежа и Варшавы, Брянска и, конечно, Санкт-Петербурга вызывает странное чувство, близкое к неловкости. Быть свидетелем научных препараций над твоими сочинениями, чем-то, быть может, сродни присутствию на собственном вскрытии… Что тут скажешь? Ничего не скажешь.
Встречи с читателем интересны, иногда неожиданны, но самая дорогая
встреча — с читающим тебя в электричке…
— Наш питерский коллега как-то заметил, что российская литература вслед за западной разделилась на “текст” и “сюжет”. “Сюжет” пишется для массового чтения (коммерческая литература), а “текст” (интеллектуальная литература) — в расчете на западных славистов и местных эстетов, раздающих литературные премии. А как вам видится эта ситуация?
— Мне трудно, а пожалуй, что и невозможно, встать на точку зрения “нашего питерского коллеги”. “Текст пишется”… “Сюжет пишется”…
Не могу себе представить в реальности человека, садящегося к столу с мыслью: “А, напишу-ка я “текст”! Или: “А напишу-ка я “сюжет”!
Может быть, есть сочинители, не только в воображении “нашего питерского коллеги”, но и на самом деле именно так и работающие.
Но могу судить только по себе.
Пишу ни “сюжет”, ни “текст”, рассказываю какую-то историю, судьбу, случай, не прикидывая вдаль, ни на читателя “массового”, ни на “раздающих литературные премии”. Увы, я писать “на премии” не умею, как и на “массового читателя”. Кто бы этому научил?..
Знаю своего питерского коллегу, который все время говорит о том, что желает угадать и “попасть в яблочко”, то бишь “срубить премию”. Человек талантливый, печатающийся лет сорок, если не больше, “срубивший” немало разных премий, и имени Ивана Петровича Белкина, и имени Сергея Донатовича Довлатова, но терзаемый неумением “попасть в яблочко”, получить нечто вожделенное. Почему бы ему не сесть, человек-то даровитый и в литературе поднаторевший, и не написать “текст”? Хочется ужасно, но почему-то не получается.
Тут можно вспомнить и Вольтера: “Всего легче умствовать о том, чего сам не сделаешь!.. Везде критики, везде истолкования и перетолкования, везде определения и разделения, и все для того, чтобы запутать, затемнить то, что само по себе и просто, и ясно”.
Наверное, есть какие-то версификаторы, умельцы, способные изготавливать на заказ, на потребу, но, боюсь, их так немного, они составляют такое меньшинство, которое в математике считается величиной “пренебрегаемой”. Ни погоды, ни “ситуации” они не делают.
Всегда была литература массовая, “Иван Выжигин” Фаддея Булгарина, и была менее успешная у читателя “Капитанская дочка” Александра Пушкина, и отличались они, по моему убеждению, не авторской установкой, а природой таланта, культурой, мироощущением авторов. Пушкин видел и чувствовал, как переменились у него отношения с публикой в тридцатые годы. Почему бы ему не сесть да не написать “сюжет”, а потом еще и “текст”?
Я знаю, что один великий композитор ХХ века в трудную для себя пору решил написать оперетту-кормилицу, обратившись к жанру “широкого потребления”. И что же? Ни славы, ни “запланированных” денег оперетта не принесла. “Сюжет” не вывез. А может быть, талант не позволил.
На мой взгляд, предложение делить по предложенному принципу современную литературу на “текст” и “сюжет”, да простит мне неведомый коллега, это, как говорится, соображение “от лукавого”, и не имеет оно никакого отношения к реальному творческому процессу. А стало быть, и “ситуации”, о которой предложено высказаться, не вижу, она в головах комментаторов, а не в литературе.
— Не секрет, что литература нон-фикшн (мемуары, публицистика) становится все более и более популярной у серьезного читателя. Как вам кажется, почему?
— Кажется, Томас Манн в свое время сказал: “Нет ничего скучнее развлекательной литературы”.
Вот и ответ на вопрос.
Мемуары пишутся, как правило, не для потехи римской толпы, хотя уже появились и “в духе времени” прикольные мемории. Вот и публицистика стала, впрочем, как и была во все времена, возможностью прямого разговора с читателем на самые жгучие темы. Для мемуарной литературы нынче благодатное безоглядное время.
Можно только догадываться, сколько замечательных свидетельств не получило общество от мемуаристов-полководцев, руководителей промышленности, деятелей науки и культуры советского времени! Мы же знали, мы же чувствовали, что нас держат на “голодном пайке”. Нетрудно вспомнить, какой читательский энтузиазм вызывали мемуары, где личность автора и время сохраняли живые черты. “Люди. Годы. Жизнь” Ильи Эренбурга, “Алмазный мой венец” Валентина Катаева, литературные сенсации своего времени.
И еще.
Мы в советское время имели историю разрешенную, дозволенную, свидетельствующую, прежде всего, мудрость, дальновидность и человеколюбие властей предержащих. Понятное дело, когда появилась возможность говорить без оглядки на многоступенчатую цензуру, мы получили возможность увидеть живое лицо нашей истории. И в первую очередь, разумеется, в оперативных жанрах — мемуаров и публицистики. Это так очевидно, что и говорить много не о чем.
Впрочем, нельзя не вспомнить в этой связи знаменательную инициативу Александра Исаевича Солженицына, продолженную Натальей Дмитриевной и ее сподвижниками. Речь идет о “Библиотеке семейных мемуаров”. Вот неоценимый и чрезвычайно своевременный способ собрать и сохранить живые черты времени. Это ответ, желание создать противовес “историческому официозу”, обслуживающему власть.
Но кто же это прочитает и осмыслит?
Но это будет существеннейший вклад в поиск ответа на самый главный вопрос: кто мы?
Замечательным свидетельством проникновения, органического сплетения личного опыта, публицистики и художественного слова стала беспримерная солдатская эпопея Виктора Петровича Астафьева “Прокляты и убиты”. Эта книга еще не прочитана и не осознана обществом. И я, как читатель, безмерно любя зоркое перо Астафьева, восхищаясь его способностью воспроизвести и передать жизнь земли и жизнь на земле, в этой эпопее, в первую очередь, потрясен ее “мемуарной” составляющей. Ни публицистка, ни щедрая живопись художника слова не вызывают такого благодарного чувства, как житие солдата на войне, написанное с Аввакумовской силой!
Поразительная рифма возникла в нашей литературе. Шесть раз переписанные в угоду обстоятельствам “Воспоминания и размышления” маршала Г.К.Жукова украшены посвящением “русскому солдату”. Русский солдат Астафьев в долгу не остался и отвесил свой “последний поклон” тем, кто бросал дивизии, как солому в огонь, и мостил костями дорогу к горчайшей из побед. Публицистическая “составляющая” эпопеи не кажется мне ее лучшей стороной, а вот то, что Астафьев дал возможность каждому из нас, в том числе и победительным генералам, и бесстрашным штабистам и отважным особистам, побывать в солдатской шкуре, дорогого стоит.
“Мы не знаем России”, писал еще Н.Бердяев. Вот и мы не знаем общества, в котором живем, мы не знаем истории, нами прожитой.
Современная мемуарная и публицистическая литература, возьмите тот же “Крутой маршрут” Е.Гинзбург, а в недавнее время “Россию в обвале” А.И.Солженицына, предъявляет новые требования к общественному сознанию, требует нового, душевно свободного читателя — и способствует его появлению.
— Не пугают ли вас изменения, происходящие с русским языком? Фраза в подражание английскому становится все короче и короче. Не становится ли от этого короче и мысль? Не кажется ли вам, что литература из рефлексирующей превращается в фиксирующую: пришел, увидел, написал, издал.
— Возраст меняет взгляд на себя со стороны. В молодые годы думаешь, надо бы молодцом выглядеть, и в меру сил стараешься. Хочется быть честным, искренним, непримиримым. А нынче смотришь на себя и думаешь, неужели, так ничего в этой жизни не поняв, придется ставить точку.
Начинаешь наконец-то понимать, что жизнь идет вовсе не по предписанным, не по сочиненным кем-то маршрутам. У нее нет правил, как, в сущности, нет правил в искусстве. Все самое сильное в искусстве создано в нарушение старых правил. Так и жизнь, не хочет она подчиняться правилам, вычисленным из минувшей жизни. Так что же ею движет? И куда она идет? Тут уже не до молодечества. Уже смешат всезнайки и пророки, как в импортном, так и в экспортном исполнении…
Старикам положено ворчать и говорить: “Вот в наше время…”
Но вот что приходит с годами, вернее, уходит, уходит чувство страха. Это в связи с Вашим вопросом: “Не пугают ли изменения, происходящие с русским языком?..” И огорчают, и радуют, и веселят, и вызывают раздражение, а порой чувство зависти, но не пугают. “Забить поляну!” — мы так не говорили. Круто! Не пугает даже то, что вопрос задан, как мне кажется, не совсем по-русски1. Так что, я бы сказал, “изменения в русском языке”, а не “с русским языком”.
Замечаешь с годами, что “пугаешься” ли ты, или “не пугаешься”, а жизнь, знай, прокладывает новые русла, движется, течет, петляет…
Вот я недавно закончил работу над многосерийным историческим сценарием “Раскол”, дело происходит, как оно и было, в ХVII веке. Каким был тогда русский язык? Как наши предки объяснялись? Когда я писал сценарий, мне казалось, что я лишь слегка изменяю современную речь, убирая, разумеется, очевидные неологизмы, стилизую под речь условно старую. Почему условно? Да потому, что письменное слово и устная речь, особенно бытовая, обиходная, надо думать, были весьма различны. И таких памятников, как “Житие протопопа Аввакума” или письма царя Алексея Михайловича, где сохранилась живая речь, раз-два и обчелся.
И с чем же я столкнулся?
Пришлось множество слов, казавшихся мне совершенно ясными, переводить режиссеру на современный язык. Я хотел сохранить колорит иного, старого русского слова, “понеже люблю природный русский язык”… А меня спрашивают: “понеже” — это что? И призывают быть в каждом слове понятным даже ленивому телезрителю, а то он уйдет на другой канал слушать “прикольный” русский язык “новых русских бабок”.
Не знаю, кто из нас прав — стремящийся к полной ясности режиссер или я, со своей ностальгией по забытому сочному слову. Кстати, сказал и тут же заметил, что “ностальгия по забытому слову” — это уже неологизм, поскольку “ностальгия” изначально — только тоска по Родине. Ревнитель строгих правил мог бы поставить мое употребление слова “ностальгия” мне в укор. Но обиходная речь уже давно сообщила расширительный смысл узкому понятию, и бывшая ошибка стала почти нормой.
Видите, и задавая вопрос, и отвечая на него, мы невольно свидетельствуем нынешнее живое состояние русского языка.
Подражание английскому? Короткая фраза? Давайте вспомним, как писали “под Хемингуэя”: “он сказал”, “она сказала”, “сказал он”, “сказала она”… Мысль не соразмерна длине фразы. Очень много коротких фраз в Библии, и они впечатляют и емкостью и лаконизмом. Помните, Дни творенья: “И сказал Господь, это благо!” А еще мне попалась эта фраза на санскрите: “…И сказал Господь — пурушу, что значит это хорошо сделано”. Душа замирает! Сотворил твердь небесную, украсил ее звездами и сказал: “Это хорошо сделано!” Мастер! Руку бы поцеловал тому, кто написал первым эти слова…
Рефлексирующая литература заменяется фиксирующей… Видит Бог, не понимаю. Описание плюшкинского сада в “Мертвых душах” это “фиксирующая” или “рефлексирующая”? А астафьевские солдатики, форсирующие Днепр? Талантливая и совестливая литература может быть какой угодно!
А что касается “пришел, увидел, написал, издал”, так вся штука в том, кто пришел, что увидел, как описал, а где издал — уже не важно.
— Очень много разговоров об употреблении обсценной лексики в художественных текстах и драматургии. А ведь есть замечательное выражение “Для матерного слова нет азбуки”. Как вы к этому относитесь?
— Грешен, избегая ненормативной лексики в своих сочинениях, в быту, нет-нет, да пользуюсь ее услугами. Иногда почти бессознательно. Как-то я с десятилетним сыном уезжал с Юга. Я его попросил положить в сумку наши мыльные принадлежности. Сели в поезд, выяснилось, что он положить их забыл. Я, естественно, его отчитал. Начинаю, скорчившись, держа одной рукой полку, запихивать вещи в багажный ящик. Чувствуя свою вину, сын предлагает подержать полку. Я отпускаю руку, а он еще полку не взял, и она грохается мне на голову. И здесь с моих уст слетают слова, никогда от меня доселе сыном не слышанные. В следующее мгновение я соображаю, что слово, действительно, не воробей… Хоть сам залезай в багажный ящик и прикрывайся от стыда полкой. Ничего не остается делать, как найти виноватого. “Вот что бывает, когда ты не слушаешься и не можешь выполнить даже простого поручения! Где мы теперь возьмем мыльницу?!” Да-а, до сих пор почесываюсь…
А вот еще случай с этой самой лексикой, и тоже отчасти связан с сыном. Он учился то ли в девятом, то ли уже в десятом классе, когда их класс отправили в недальний пригородный совхоз на сельхозработы. Я приехал его проведать. Во время визита посетил дощатое сооружение, как говорится, общего пользования. И вот, читаю на стене: “На стенах гадости писать, увы, мой друг, совсем не ново, но, согласись, (…) мать, что только здесь свобода слова!” Гармония места и языка послания, а также его острый политический смысл (конец 70-х!) порадовали. Увы, свободу слова нынешние бойкие сочинители поняли, как возможность спрятанное в скобках или скрытое дощатыми дверями общественных туалетов писать широко и полным текстом.
Мы помним, что фольклор уделяет чрезвычайно много внимания всему, что расположено ниже пояса. Но и в “Заветных сказках” Афанасьева и в сборниках бесцензурных частушек не так уж много ироничного, остроумного, брызжущего здоровьем через край…
Стихия игрищ, рожденных культом плодородия, продолжения жизни, вещь в высшей степени интересная. Но сегодня, как мне кажется, нам достались обсевки с этой нивы. Вкус, такт, культура позволяют почувствовать, где лежит грань между грязью и похабщиной, между скудостью языкового запаса и, как бы поделикатней сказать, безудержной игрой жизненных сил, что ли. Матерщина стала “паролем” свободной личности. Недавно мы читали, как девятиклассники не пустили в класс учительницу, запрещавшую им курить и материться на уроке. Думаю, что отваги этим наглецам добавили и литература, и телевидение. Недавно иду через длинный двор, навстречу три девчушки лет одиннадцати-двенадцати, ангельски милы, увидеть — и целый день праздник. Идут, щебечут, поравнялись, слышу, одна ангелица так высказалась, что, скажи такое извозчик, лошадь бы покраснела. Как не повторить слова Чехова: “Нельзя безнаказанно похабничать при детях”. Все спекуляции, все индульгенции на публичную матерщину дорого обойдутся, да и уже обходятся нашей ребятне.
Тема эта серьезная, и либеральное отношение к матюгам и в книжках, и на экране, и на сцене — вещь крайне огорчительная, может быть, и преступная.
У этой “обсценной лексики” есть еще один русский перевод — “бранные слова”. Господи, как умен наш язык! Грубое, матерное, похабное слово — это брань, это нападение, насилие, война, а не человеческое общение. Бранное слово должно пониматься как вызов, как оскорбление, а не компенсация скудости языка.
Спросить бы этих “либералов”: хотят ли они, чтобы их дети разговаривали с ними, с бабушками-дедушками площадным языком, из мати в мать? Думаю, что не захотят, своих жалко. Стало быть, знают, что творят. Жаль, конечно, что “свободу слова” обрела лексика деревенского сортира и солдатской казармы. Там бы ей и оставаться.
— Несколько лет назад довелось с тревогой прочесть в научном сборнике бесстрастное заключение петербургских филологов: нормативная русская речь вскоре останется только в пределах научного сообщества (буквально как латынь в средние века). Бытовая же и прочая живая речь будет прирастать молодежным сленгом, англицизмами и пр. Мне же пока видится в основном приращение посредством зонной фени. А ведь язык — это зеркало мировосприятия. Когда даже высшая власть страны переходит на зонную лексику, становится как-то не по себе.
— “С волками жить — по волчьи выть”. Криминализация, по-солженицынски “разворовка”, пришедшая на смену созидательным устремлениям общества, сделали не сталевара, не плотника, не высотника героем современной отечественной литературы и экрана, а бандюгу.
Почему криминальный мир говорит на своем особом языке?
Разве в обычной речи нет средств для выражения всех тех понятий, которые обрели новое обличье в языке уголовников? Мне кажется, что дело даже не в том, что бандитам нужен язык, не понятный прочим гражданам в целях конспирации. “Рисуй дело! Грач тешится на кабашную!” Черт его знает, что этими словами сказано. Да, конечно, конспирация, язык, понятный другим преступникам, сообщникам. Но есть, как мне кажется, и другая сторона. Помните, как в “Преступлении и наказании” хитро, мудро, многословно, обстоятельно, со ссылками на авторитеты, Раскольников утверждает свое право распорядиться никчемной, даже зловредной жизнью весьма непривлекательной старухи. Все у него выходит очень убедительно. Дело сделал. И вдруг слышит: “Убивец!” И все, все мудрое, прочное, авторитетное, доказательное “право” рухнуло. “Убивец” — клеймо, приговор, знак отверженности от человеческого братства…
“Вор” — это тоже клеймо и приговор. А вот “вор в законе” — это уже, знаете ли, почти “ваше превосходительство”, это уже то ли должность, то ли звание.
Язык — носитель этического опыта нации. Вот, прости Господи, всякой сволочи, еще тяготящейся остатками совести, и надо спасительно выйти из нормальной этической сферы. Воровской язык, “феня”, служат, по моему убеждению, прежде всего оправданию, легализации преступной практики, аморализма. Они создают параллельный мир, где не убивают, это косвенно все-таки признается скверным, они “мочат”, “грохают”, “гасят”, “кокают”, а могут и “порешить” и “пришить”, и “запороть”, и “хряпнуть”, но только не убить! И грабить тоже скверно, поэтому преступники предпочитают это подлое дело именовать косвенно, они “бомбят”, “ошкуривают”, “молотят”, “наезжают”, “ставят на уши”, но только не грабят. И насилие у них не насилие, и кража не кража, и деньги не деньги, и даже картежный шулер, которого надо учить шандалом по башке, “дергач”, “катала”, “ковщик”, “паковщик”, “шлепер” и даже “исполнитель”, но никак не подлец.
Вот и в предыдущем вопросе, если вместо сильно научных слов “обсценная лексика”, сказать “матерщина”, “словесная похабщина”, так и ответ найти легче.
Сигнальный смысл изменений в языке мы не всегда улавливаем. В этой связи обращение “ребята” Председателя Верховного Совета Российской Федерации к депутатам зловеще предсказывало “разборку”, низведение политических отношений до кровавой свары.
Мне кажется, что я не пурист. И когда бывший офицер госбезопасности говорит, что бандитов надо “мочить в сортире”, мне это нравится. Я же понимаю, что эти слова адресованы тем, кто нормальной человеческой речи “об усилении ответственности за противозаконную деятельность, связанную с посягательством на жизнь и человеческое достоинство и т.д.”, и не услышит и не поймет. Иное дело, когда криминальная терминология, уголовная лексика входит в повседневную гражданскую практику, “откат”, “разборка”, “наезд”, да еще в верхних, как говорится, эшелонах власти, здесь есть все основания видеть последствия воплощения великой идеи Шариковых конца ХХ века: отнять у народа и поделить между “слугами народа”. Они же понимают, что стали участниками величайшего в истории преступления, ограбления, присвоения богатств не ими созданных, вот и начинают порастать волчьей шерстью и учатся подвывать по-волчьи.
— А какую современную литературу вам самому интересно читать? Как-то я, уходя из одного петербургского издательства с кипой книг, полученных на рецензирование, была остановлена вопросом: “А что возьмете для души?” — “А для души дайте что-нибудь из философии”. Что у вас сейчас для души?
— Полагаю, что мой ответ вас удивит, но, поверьте, это так и есть. Для души, в свободную минуту, читаю толстенную книгу в семьсот страниц “Двенадцатый съезд РКП (б). Апрель. 1923 год. Стенографический отчет”. Судя по всему, издание хорошее (Москва, 1968 год), в речах ораторов сохранены даже языковые огрехи, что сообщает тексту живость, а читателю дает ощущение подлинности.
Все началось с того, что мне понадобился 1923 год. 1 мая этого года познакомились герои сочинения, которое сейчас пишу. Смотрю, среди случайных книг, вывезенных на дачу, красный томище, 1923 год. Стал читать. Для сцены знакомства мне нужно было совсем немного, несколько реплик из того времени, но оторваться было уже невозможно.
Сегодня, когда нам вдалбливают пропагандистскую дешевку про “октябрьский переворот” и поют осанну Великим реформам Александра II и твердой власти Александра III, как полезно заглянуть в исторические свидетельства.
Не так давно я написал многосерийный сценарий фильма “Господа присяжные…”, где события происходят в конце царствования Александра II.
Вот где было чтение для души!
Сегодня на смену кондовой “истпартовской” историографии пришла бульварная, с позволения сказать, “историография” для горничных и приказчиков, для ленивых интеллигентов.
Как нам поведали, нравится это заглядывание Клио под подол и президентам Соединенных Штатов.
Из этих бойкого пера компиляций читатель, например, не узнает самого главного об этом времени, кто, как и почему задушил действительно Великие реформы исполненного благородных намерений царя. У горничных, приказчиков и президента проблемного государства нет возможности, желания и необходимости читать мемуары, листать документы, прикоснуться к плоти истории, они довольствуются “жеваками”, тем, чем кормили в деревнях с ложечки беззубых младенцев.
Не народовольцы, не террористы, не враги византийского самодержавия, подзадержавшегося в России, а друг и сподвижник Александра II, прошедший чуть не все высшие должности в государстве, граф Петр Александрович Валуев назовет в своем дневнике царя-реформатора за два года до его гибели “коронованной развалиной”. Не графу ли Петру Александровичу видеть, во что превратили “толпою жадною стоящие у трона”, его и государя детище, земскую и цензурную реформы.
Не довелось графу Блудову Дмитрию Николаевичу, увидеть, что стало и с его детищем. Повелением государя обратившийся из Савла в Павла, учредитель “Арзамаса”, потом свирепый участник суда над декабристами, из автора “Уложения о наказаниях” (1845) стал учредителем и проводником долгожданной и выстраданной Россией Судебной реформы (1864). Но и ее медленно придушила все та же вельможная камарилья прежде, чем придушили на виселице убийц царя.
Неимоверными усилиями довел до успешного завершения Военную реформу граф Милютин Дмитрий Алексеевич.
И первую свою войну на Балканах реформированная армия выиграла.
А “нереформированная” дипломатия отдала победу не воевавшим Англии и Австрии.
И заглядывая в следующее царство, Александра III, устроителя великой России, почему бы не услышать доклад министра внутренних дел о состоянии государства. “Хожу с молоточком вокруг котла, заделываю готовые треснуть швы, вот-вот рванет!”
Нам преподносят летящую к процветанию под благодетельным скипетром державу. А министр внутренних дел уже слышит и Январь, и Февраль, и Октябрь, уже знает, что рванет, не знает только где и успеет ли со своим молоточком, ружьецом и пушечкой.
И вот — “октябрьский переворот”, террор, казни, пытки, “одни сидели, остальные их охраняли”, “рабы коммунизма” и т.д. А теперь возьмите в руки “Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет”. 1923 год. Ситуация похожа на 1991 год. Одряхлевшее самовластье выронило страну из рук. Мы видели, как в 90-е годы на наших глазах шустрые “реформаторы” стали рвать эту страну в клочья. Сплошной Паниковский: “Это Остап Ибрагимовичу… Это мне… Это тоже мне… Это Остап Ибрагимовичу… Ну, а это Шуре…” Чукотку, Норильский никель, Красноярский алюминий, Автоваз — “это мне”, энергетику, лес, газ, нефть — это “Остап Ибрагимовичу”, а Шуре — ваучеры и “дачную амнистию”, пусть от демократии тоже поживится, радуйся, дурачок, и благодари своих благодетелей.
Вот и на XII съезде решали, что делать со страной, выпавшей из рук отжившей власти. Какое собрание умнейших людей! Какое собрание бескорыстных людей! Читайте! Как устраивать экономику? Как организовывать и стимулировать сельскохозяйственное производство? Как сколачивать управленческий аппарат? Налоги. Внешняя торговля. Привлечение иностранного капитала… Серьезные мысли, продуманные предложения, и какая страсть творчества!
Я читаю этот фолиант, как зависть вызывающий роман о социальном творчестве, об историческом творчестве.
Троцкий, призывающий “новую экономическую политику” немедленно заменить “новейшей”! И рассудительные трезвые голоса, предостерегающие от левацких заскоков.
Уже крестьяне сами — сами! — Организуют коммуны, где живут сытно и уверенно2. Оградить крестьян “единым сельхозналогом” от многочисленных поборов любителей дармовщинки! Оградить сельского труженика от докучливых наставников!
Соединить социалистический город с “ежеминутно порождающей капитализм” деревней? Разве возможно? Возможно! Даже необходимо. Читайте! Еще все живы, с болью читаешь речи обреченных Рыкова, Каменева, Ларина, Пятакова, Рудзутака, Раковского, Рютина…
Чтение для души. Знать душа моя рвется туда, где умные бескорыстные люди стремятся устроить наконец-то жизнь справедливую, созидательную… Не пролетариев же, а работников всей земли призывал соединиться дедушка Маркс!
“WORKERS OF ALL LANDS UNITE” — завещанием написано на его надгробии.
А нынче? Владыкой мира будет… рубль?
Какая пошлость!
Зато какие уже успехи на этих путях достигнуты.
Вот еще чтение для души. Подарили в Красноярске коллективный НАУЧНЫЙ труд “Сибирский характер как ценность”. Читаю раздел “Ценностные ориентации студентов-сибиряков”.
Среди пятнадцати ориентиров, которые студенты-сибиряки должны расставить по степени значимости для каждого лично, нет такого “ориентира”, как “Благо общества”, “Процветание отечества”, “стремление к справедливости”.
О соединении всех порядочных людей (Лев Толстой), о соединении работников всей земли (Карл Маркс), об “ориентации” на христианские добродетели (Иисус Христос), о возвращении, к которым нам без конца трубят по двунадесятым праздникам, и речи нет! Нет таких “ценностных ориентиров” у студентов-сибиряков даже на пятнадцатом месте.
Господа студенты, где же “души прекрасные порывы”?
В городке Окурове, родине “новых” ценностей, эти порывы не в цене.
Такое вот душевное чтение…
— Наши либералы, которые в силу известных причин гораздо слышнее прочих, обожают фразу о патриотизме как последнем прибежище сами знаете кого. Можно ли быть в России патриотом, не заработав ярлык “красно-коричневого”, которого многие, особенно творческие люди, боятся пуще чумы?
— Это хороший вопрос. Впрочем, как и предыдущие. И ответ на каждый из них всерьез требует если не книги, то хотя бы брошюры или обстоятельной статьи.
Вот и вопрос о взятой на вооружение реплике похороненного в Вестминстерском аббатстве “доктора Джонсона” это вопрос о состоянии современного общественного сознания, об уровне политической культуры, о зоологической ненависти, не брезгующей никакими средствами и приемами.
Кто такой Сэмюэль Джонсон, на авторитет которого так охотно ссылаются пользователи его пресловутой фразы: “Патриотизм — последнее прибежище негодяев”3? Патриот до мозга костей, иначе едва ли его удостоили упокоения рядом с великими патриотами Великобритании, Сэмюэль Джонсон и по сей день ненавидим шотландцами за свое высокомерие по отношению к “не-англичанам”…
Прямо скажем, английский патриотизм это своего рода образцовый патриотизм.
Помните капитана Гаттераса?
Его французский коллега, зная о глубоком патриотизме капитана, решил сказать на приеме в Королевском географическом обществе своему знаменитому коллеге-путешественнику юбилейный комплимент: “Если бы я не был французом, я хотел бы быть англичанином”.
И что ему ответил истинный патриот Гаттерас?
“Если бы я не был англичанином, я хотел бы быть англичанином!” Каков негодяй! А мы книжки про него юношеству рекомендуем!
Каждый ищет по себе учителей и наставников, каждый припадает к сосцам всемирной мудрости, сообразно воспитанию и жизненным намерениям.
Верный сын колониальной империи поры расцвета, Сэмюэль Джонсон, допускаю, вполне мог отказать всем, кроме англичан, в праве на патриотизм. Но хорошо ли подбирать этот плевок, пущенный в “не-англичан”, и делать из него оружие “новейшего интернационала”?
Помнят ли, знают ли о происхождении этого плевка те, кто чуть ли не с визгом готов на этот раз восхищаться всеми патриотизмами на свете, кроме одного? Помнят ли пустобрехи о том, кто сохранил для потомства хлесткую реплику любителя парадоксов? А услышал ее, как известно, наперсник доктора Джонсона, ставший его биографом, Джеймс Босуэлл, и внес в свои записки, которые, как говорят, составлял в конце каждого дня после общения с автором “Словаря английского языка” и “Жизнеописаний знаменитых английских поэтов”.
Так как же относиться к лихим афоризмам? Я бы посоветовал воспользоваться рекомендацией автора “Словаря прописных истин”, блестяще высмеявшего и заклеймившего самодовольных кенарей, обучившихся произносить мудрые фразы с чужого голоса. Именно Гюставу Флоберу, человеку в вопросах вкуса и стиля авторитетному, принадлежат слова: “Давите афоризмы как вшей”.
Достойнейший афоризм, очень хороший совет.
Что такое афоризм? Это бенгальский огонек мысли. Он искрится, приятно обжигает, в нем что-то праздничное, легкое, радость, доступная и радующая детский ум и веселящая приобретенной без труда мудростью разум полувзрослый. Чем же тогда так плох афоризм, почему это его так низко ставит блистательный Флобер? Да потому, что жонглирование афоризмами не сродни действительной работе разума, работе мысли. Это для кенарей!
Итак. Можно ли сегодня быть в России патриотом?
Но разве нужно спрашивать у кого-то разрешения?
Бояться того, что кто-то скажет, что Сэмюэль Джонсон сказал во времена Очакова и покорения Крыма Джеймсу Босуэллу, а Джеймс Босуэлл записал в свою книжечку, дескать, не английский патриотизм удел негодяев…
Может быть, посмеяться и забыть?
А может быть, вспомнить, что бедняга Сэмюэль Джонсон был человеком, страдавшим болезнью, лишь сто лет спустя нашедшей свое название: “синдром Туретта”. А для страдающих этой болезнью характерны и нервные тики, и дергания головой, и разные непроизвольные выкрики, иногда совершенно неприличного свойства…
— Михаил Жванецкий на вопрос о планах на XXI век ответил, что надеется большую его часть провести в гробу. Остроумно. Но вы видите в чем-нибудь хотя бы проблески света в конце тоннеля? На что мы можем надеяться на исходе первого десятилетия XXI века?
— Неужели наш разговор произвел такое мрачное впечатление? Вот уже и полный остроумия гроб, и надежда на проблеск света в конце тоннеля?..
Скажу со всей прямотой, мне эта жизнь нравится! Людей жалко, но, как и во все времена. А жизнь интересна, она, как и полагается, непредсказуема. Лет десять назад, действительно, было хреново, практически беспросветно.
Когда гальванизированная мумия исполняла, как нам сообщали в Последних известиях, обязанности президента в ЦКБ в полном объеме(!), казалось, что этому маразму не будет конца. Но он наступил непредсказуемо быстро… Это еще не выздоровление, но это уже “стойка”. Куда-то ушел в тень господин “Минус электрификация”, что-то не слышно “Мальчиша-плохиша”, за банку варенья, может быть, нефти, готового отдать целую республику, и не одну. Где-то пузырятся еще праведным гневом борцы с патриотизмом. Где-то патриотизм в отместку возводят в ранг религии. Патриоты и антипатриоты нашли свою нишу и душат там на здоровье друг друга, на глазах теряя к себе интерес. А жизнь идет. Вот и кризис очень кстати. Людей жалко, но, может быть, от спекулятивной экономики нынешние обстоятельства помогут сделать шаг к экономике созидательной, продуктивной.
Нет, что ни говорите, но признаки, именно признаки выздоровления, а главное, поиска новой, своей социально-экономической структуры, вот что не позволяет впереди видеть только гроб.
Конечно, те, кто считал, что Россия у них уже в кармане и осталось только разделить на улусы, майораты, удельные княжества, погосты и хутора, огорчены. Но, пока Россия разговаривает на русском языке от Чукотки до Калининграда, это одна страна, явление на современной карте мира значительное.
А что касается “света в конце тоннеля”, так он мне не нужен. Я понял пустоту этой журналистской присказки в Южной Корее. Мне пришлось хорошо поездить по гористой южной части страны. Там много тоннелей. Они далеко не все прямые. И, въезжая в тоннель, не тянешь шею, чтобы заглянуть, есть там “свет в конце тоннеля” или нет. В тоннеле светло! Присказка о “свете в конце” предполагает движение в потемках, не ведая, ни что сверху, ни что под ногами, ни что по краям.
А в нормальном тоннеле должно быть светло!
Да, мы идем неизведанным путем, еще никто никогда в мире из социализма, то ли развитого, то ли недоразвитого, но социализма, строя без частной собственности, в капитализм не ходил. И капитализм еще никогда на готовенькое не приходил. Демидовы, Путиловы, Рябушинские, Морозовы сначала строили, потом владели. А наши капиталисты сначала присвоили, а потом объявили присвоенное своей священной собственностью, плюс леса, недра и берега рек и озер рядом с их усадьбами. Это особого рода популяция, такого на земле еще не было. Это “клопы” почище Присыпкина. Тот только зеркальным шкафом интересовался, у этих аппетит покруче. Как они будут себя дальше вести, как будут под себя приспосабливать страну, очень интересно.
И пока не сможем ответить себе на вопрос: “КТО МЫ?!” — так и будем спотыкаться и биться о стены в потемках.
А кто же даст свет в этом пресловутом тоннеле?
Сегодня надеяться на то, что как в советское время нам всем будет светить “звезда коммунизма”, не приходится. Каждый должен нести свет в своей руке, в своей голове, в своем сердце. А источников для этого света хватит на всех, это наша великая история, это наша великая культура, это наши отцы, наши деды и прадеды, создавшие такую могучую и сильную страну, какую уже два десятилетия и снаружи и изнутри пытаются развалить и разделить и не могут.
Так что о гробах еще рано…
1 Слово “изменения” имеет два значения. 1. Перемена (чего?), замена (чего?) прежнего новым и требует родительного падежа. 2. Переделка, перемена (в чем?) и требует предложного падежа.
2 Потом эти коммуны разгонят, будут третировать, как кулацкие.
3 Эту же проблему обсуждают в этом номере и участники “круглого стола” “Совесть — бесполезное свойство души?”.