Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2009
Фарит Гареев родился в поселке Карабаш Бугульминского района Татарской АССР в 1969 году. Живет в городе Лениногорске (Татарстан). Учился в Литературном институте. Работал токарем, помощником бурильщика, сторожем, лаборантом, слесарем, кровельщиком. Печатался в журналах “Идель”, “Крещатик” (Германия), “Русский литературный журнал в Атланте” (США). Участник всероссийского совещания молодых писателей в Нижнем Тагиле (2005 г.).
“Когда вернется старший брат…”
Открываю глаза и вижу все тот же пейзаж, полный ярких красок. У нас таких нет.
Здесь всюду — солнце. И только оно. Может быть, поэтому у местных жителей жесткий прищур глаз. Они привыкли к силе солнца, своего солнца. Оно на их стороне. Так же, как эта долгая равнина, в которую горизонтом врезаны пепельно-серые горы. Как это блеклое акварельное небо надо мной. Как этот раскаленный солнцем валун, к которому я приставил автомат.
Медленно переваливаюсь на спину, кладу голову на руку и слышу голос Бабичева:
— Чельцов! Отставить жрать!
— Ну, чего еще? — бубнит Чельцов с набитым ртом.
— Рожки набей, долдон! Стрелять тушенкой будешь?! — Бабичев держит паузу. Это для нас. — Или — развернешься и бзданешь из всех орудий?!
Все, кто слышит, смеются. Я — тоже. Но как-то невесело у нас это выходит. Без обычного энтузиазма… Все, что связывает нас с тем миром, почти потусторонним, — это смех. Хотя и не без доли истерики. И потому, должно быть, мы всегда с готовностью отзываемся на шутку. Но только не сегодня.
Второй день ни у кого нет настроения. Потому что он все еще лежит там. В сотне метров от блокпоста. И хотелось бы забыть, но ветер, безжалостный ветер сносит его запах на меня. И на всех остальных. Мертвые везде плохо пахнут. Но здесь — особенно…
Поворачиваю голову направо и вижу: Бабичев подошел к Чельцову и выжидательно смотрит на него. Чельцов что-то бурчит под нос, но банку с тушенкой в сторону отставил. Только жирные губы ткнул в рукав, подобрал с земли три пустых автоматных рожка и поплелся в будку. Автомат оставил на месте.
— Боец! — кричит Бабичев. — Кругом!
— Ну?
— Я тебе дам — ну. Личное оружие…
— Да понял я, понял… — Чельцов возвращается за автоматом. Рука Бабичева сжимается в кулак, но рядом из ниоткуда возникает лейтенант Кравцов. Как и всегда… Без него досталось бы Чельцову.
Лейтенант Кравцов — человек странный. Над блокпостом вместо российского триколора висит красный флаг. Серпастый, молоткастый. Это он повесил. Начинал он служить еще в Советской Армии. И до сих пор — лейтенант. Характер.
В первый же день он сказал нам:
— Ребята, у вас нет Родины. Так что воевать вам не за что. Поэтому воюйте за себя и за того, кто рядом…
Даже местные уважают лейтенанта. Не боятся — уважают. Только здесь я понял, что это такое.
— Ой, блин, — наберут детей… — это Бабичев пнул консервную банку, громко выругался и оглядывается по сторонам: кого бы еще прихватить.
— Отставить, Бабичев, — говорит лейтенант.
— Есть… — поворачивается, хочет уйти.
— Товарищ лейтенант.
— Есть, товарищ лейтенант!
Я снова закрываю глаза. Думаю о Ленке. Вернее, пытаюсь думать. О последнем ее письме. Она пишет, что, как только я приеду, она самолично сбреет мне усы. Спрашивает, зачем я их отрастил? Что они совершенно мне не идут. И что они… Напишу, что бороду отращу. Как у местных… Она поймет. У нас с ней свой язык. Посмеется и напишет… Странно, но я забыл, какая она. Глаза забыл, лицо… Только голос помню. Но и то не уверен, что это — ее голос.
Черная тень придавила меня.
— Лежишь? — спрашивает Бабичев. И глядит на меня слюдяными глазами.
Они — как стена, за ними не видно человека. Хотя осталось ли в нем хоть что-то человеческое? А во мне?
Ветер сносит запах на меня. Бабичев приказал, и мы расстреляли мертвое тело. И оно лежит там вторые сутки. Вернее, то, что от него осталось. То, что можно только подобрать, соскрести с земли. Лопатами… Что может остаться от человеческого тела, если пятнадцать человек вобьют в него по автоматному рожку? Пятнадцать на тридцать… Эти цифры очень легко перемножить. Но нехитрое арифметическое действие вдруг становится для меня неимоверно трудным. Потому что вместо цифр я вижу, как колотится и бьется разрываемое пулями мертвое тело. Крепкая плоть дрябнет, превращаясь в бесформенное месиво. Рваное крошево летит… И еще я вижу сплетенную из сухожилий руку Бабичева. На короткие мгновения она становится продолжением шеи Чельцова. Чельцов даже не сопротивляется. Торопливо передергивает затвор, зажмурив глаза, стреляет…
Этого они нам не простят. Они и простой смерти своих не прощают, но такой — не простят вдвойне. Плохо, что с нами не было лейтенанта. Будь он с нами, этого не случилось бы.
— Лежу… — отвечаю Бабичеву.
В моем голосе нет вызова. Вообще нет никаких эмоций. Лишь равнодушие. Я вижу, как Бабичев медленно вздымает грудь, как открывает рот — для крика. Но я смотрю ему прямо в глаза. Не каждый способен выдержать взгляд Бабичева. У него взгляд тигра — сквозь тебя. Словно ты стеклянный. Словно за тобой есть что-то более интересное, чем ты сам. Наверное, поэтому Бабичева боятся. Даже местные. Боятся и уважают… Впрочем, часто это одно и то же. И это я понял только здесь.
Я смотрю прямо в его глаза. И вдруг вижу, что они — меняются. Что-то выплывает из них. Что-то похожее на человеческое. Медленно, тягуче — как в кино — Бабичев закрывает рот. Поворачивается и уходит. Так ничего и не сказав…
Рука моя лежит на прикладе автомата. Как она очутилась там, я не знаю. Но я все равно выиграл. Пусть даже и таким образом.
Я снова закрываю глаза. Я все меньше — человек. И все больше — придаток к автомату. Кто-то должен нажимать на спусковой крючок…
Сегодня не слышно ни смеха, ни разговоров. Только редкие реплики. Все подавлены. Молчат. Молчат об одном. И я молчу. Как-то пусто внутри… Безразличие, наверное, так называется то, что творится со мной. У меня нет никаких желаний. Даже самого естественного — вернуться домой… Увидеть Ленку. Маму и отца. Только тупое и ровное ожидание неизвестно чего. Хотя все известно наперед. Машина, шмон… Ночью — дежурный обстрел. Правда, сегодня почему-то мало машин. С утра их было всего две. И одна из них — штабной “уазик”… Наш блокпост, конечно, дыра дырой, но обычно бывает куда больше машин, чем сегодня.
— Королев! — доносится до меня голос Бабичева. — Проверь дуру на броне, мать твою!
Он и всегда зверь, Бабичев, но сегодня — особенно. Ищет, на ком бы сорвать злость. Никто, конечно, не сказал лейтенанту, кто отдал приказ, но он и так это знает. Вот только… Случись это неделю назад, все было бы по-другому. С лейтенантом что-то произошло. Мне кажется, он умер. Хотя еще жив. Но жив — это видимость. Все больше он глушит водку. Не пьянея. И все крутит, крутит Шевчука. Одну песню. Раз за разом. “Рожденный в СССР”.
Поднимаю голову, смотрю, как Ванька Королев нехотя, вразвалочку подходит к БТРу, лезет внутрь. Я сажусь, подтягиваю ноги к груди, потом вытягиваю их, а сам откидываюсь спиной на валун. Горячо, почти обжигает…
Плавно и медлительно движется длинное жало пулемета. Коротко и глухо отстучала очередь. Колотится, затихая, недолгое эхо. Его перекрывает приглушенный хлопок откуда-то сбоку. БТР вздрагивает, неярко блеснуло изнутри, из открытых люков рванул оглушительный воздух, и следом, словно по команде, начинают стрелять.
Молотят со всех сторон, очереди то сливаются в одну, то распадаются. Слышу, чувствую — щелканье по камню. Словно паук пробежал по голой спине, наполнив ее отвратительной мелкой дрожью.
Автомат уже в руках. Даже не заметил, как он там очутился. Впрочем, в бою мало что замечаешь. Поначалу я пытался вспомнить. Хоть что-то. Не получается. Все — слишком быстро. Думать не успеваешь. Одни реакции. Вернее — инстинкты.
Дергаю затвор, но стрелять не спешу. Если это обычный обстрел, толку от моей пальбы никакой. На том конце — я знаю — лупят в белый свет, что в копеечку. Точно так же, как и мы. Пугают… Или снайпера прикрывают. Если же начнется по-настоящему… “Бех” чадит, и нет Королева. Гляжу без надежды. А может… Жаркий злой шлепок в лицо. Глохну. Сквозь дым вижу странно осевший в песок корпус БТРа. В нем плещется пламя, рвется наружу. Башенка скособочилась, пижонской фуражкой лежит на броне… Не высовывая головы, даю короткую очередь в их сторону. Потом длинную. Еще.
Что-то кричит Бабичев, кому-то машет рукой. Оборачиваюсь: Чельцов выскочил из будки и бежит к своему месту.
— Назад!!! Назад, дурак!!! — слышу свой крик. Слышу — изнутри. Но Чельцов, кажется, не слышит, он бежит, даже не пригибаясь, и вдруг натыкается грудью на невидимую преграду. Его подбрасывает, взлетают ноги, молотя воздух в поисках утраченной опоры, и, взбив облачко сероватой пыли, он ухает на спину. Рядом, подпрыгивая и переворачиваясь, падает автомат. И два автоматных рожка.
Прыжком — на ноги, бегу к Чельцову. Спотыкаюсь, загребая руками песок, падаю. Воздух надо мной с жадным металлическим жужжанием взвинчивают пули. Все ближе. Все ниже. Коротко бахнула мина. Далеко… Только сыпанула песком… Кажется — по-настоящему. Если мины — по-настоящему. Что-то кричит Бабичев, не разобрать… Ползу. Ткнулся в мягкое и мокрое.
— Чельцов! — толкаю. — Чельцов!
— Тяжелым студнем под моей рукой. Ворохнулся — замер. Ворохнулся — замер. Поднимаю голову, гляжу в лицо. На нем: ни боли, ни испуга — лишь удивление. Темная полоска краешком рта ползет.
— Чельцов!..
Тяну. Одной рукой. Туда — к блокам. Здесь ему хана… Ма-ма-а-а!!!
* * *
По глазам бегает желтое. Теплое. Сперва — темное, потом — желтое. Открываю. Это солнышко. Оно всегда с утра будит. Если оно есть. Если его нет, тогда будит мама. Или сам просыпаюсь. Черные листья движутся, сквозь них солнышко. За окошком.
Перевернулся на другой бок, спрятался от солнца, скрипит кровать. На стене — цветочки. Разные. Синие. Белые. Желтое и темное по ним бегает. Закрыл глаза. Потому что в комнату — легкие шаги. Приблизились. Мягкая ладонь на плечо:
— Алексей, вставай.
Мама почему-то всегда знает, сплю я или уже проснулся. Притворяюсь я или сплю взаправду. Обмануть ее нельзя. Даже глаза закрыты, а она знает — не сплю. Она говорит, человек спит, а глаза у него смотрят сны. Двигаются. А если не спит — стоят на месте.
— Не хочу! — говорю я. — Мам, я не хочу!
— А что нам дядя доктор сказал?
Что сказал дядя доктор, я не помню. Но если дядя доктор сказал, значит, надо. Встаю. Сажусь на кровати, ставлю ноги на теплый желтый квадратик. А мама уходит. Она всегда утром так: встану — отворачивается и быстро уходит… Надеваю брюки, рубашечку. Только пуговички не застегиваю. Я еще не умею застегивать. Не научился. У меня всегда косо получается. И тогда рубашка мешает, хватается за шею.
Мама на кухне застегивает рубашку. Быстро застегивает, на меня не смотрит. Потом ставит чай передо мной. В моей любимой чашке. На ней слоник синий. Смешной. Поставил ногу на мячик и стоит. Всегда стоит. В кармане у меня трубочка. Вчера пил сок, осталась. Через нее интересно пить чай. И вообще пить интересно. Долго. А можно пузыри пускать. Дунешь туда, и пузыри идут. Разные. Большие. И маленькие. И громко.
— Не играй, Алексей, — говорит мама. — Ты уже взрослый.
— Я только немножечко, мама, — говорю.
Мама вздыхает и ничего не говорит. Отворачивается. Что-то готовит. Тесто. Оно серое, вздыхает. Мама давит, оно вздыхает.
— Скоро придет папа, и вы пойдете гулять, — говорит. — Алексей, перестань баловаться.
Я перестаю. Просто пью чай.
— Наташка! — кричит мама. — Уведи Алексея! Мне мясо надо перекрутить на фарш.
— Мама, мы занимаемся, — кричит Наташка. Она в своей комнате.
— Наташка!
— Иду…
Наташка приходит, берет за руку, уводит. Она взрослая. Она уже в институт ходит. А я даже в школу не пошел еще. Когда вырасту, тогда пойду. Это папа сказал.
В комнате Наташки — Лена. Это ее подруга. Они учатся вместе. И сейчас учатся. Это называется — готовиться к экзаменам.
— Здравствуй… — Лена молчит, смотрит под ноги себе. — Здравствуй, Алексей.
Я здороваюсь, сажусь, смотрю. Наташка дала мне игрушку, а сами отвернулись. Обычно я с ними не сижу, только когда больше никого дома нет, но сейчас сижу. Наташка не любит, когда Лена, и я им мешаю. Когда она одна, я не мешаю, а когда Лена — мешаю. Но сейчас на кухне мама крутит фарш. А когда она крутит фарш, я начинаю плакать и кричать. Почему — не знаю. Дядя доктор что-то говорил маме, но я не помню, что он говорил. Когда он говорит, ничего не понятно. Но когда я гляжу на миску, где фарш, мне почему-то плохо. Особенно когда хрустит, а оттуда лезут красные веревки.
Наташка и Лена занимаются, на меня не смотрят. Лена тоже не смотрит. Хотя на самом деле смотрит. Я что, не вижу? Она как будто смотрит в книжку, а сама смотрит на меня. Она не злая, Лена. Хорошая. Просто…
— Ну, Лешка! Ну, хватит! Мы же занимаемся! — Наташка молчит, смотрит. Смотрит, как будто только что проснулась. И ничего не понимает. Я когда проснусь, тоже ничего не понимаю.
— Алексей… — говорит потом. — Не мешай. А то отберу котенка.
Это я нечаянно нажал на котенка. На него нажимаешь, и он мяукает. Совсем как настоящий. А если не нажимаешь, молчит. Он пушистый, котенок, только ненастоящий.
А я вот что знаю. На столе у Наташки фотография. Только сейчас она перевернута. Когда я захожу в комнату, Наташка всегда кладет ее лицом вниз. Только когда Наташки нет, я могу зайти и посмотреть фотографию. Это фотография старшего брата. Я раньше думал, что это просто так, дядька, а это — старший брат. Это мне потом сказали. Его сейчас нет дома. Он в армии служит. А когда армия кончится, он приедет домой и будет с нами жить. Прямо в моей комнате. Это и папа, и мама так говорят. Когда он ушел в армию, я был такой маленький, что ничего не помню.
Помню — папа. Помню — мама. Помню — Наташка. А брата совсем не помню. Вот какой я был маленький. Я даже не знаю, какой он. Но он должен скоро приехать, и тогда я узнаю, какой он.
Зато я вот что знаю, а вам все равно не скажу. Когда никого не было, я нашел книжку. А в ней фотографии. Много. И везде — старший брат. Один. Или с папой и мамой. Или с Наташкой. Или с Леной. Большой и маленький. Когда маленький — смешной. Как я. Мама потом плакала, а книжку у меня забрали. Сказали — нельзя. Мне ведь много чего нельзя. Потому что я еще маленький. Это папа с мамой так говорят. Они меня не ругают, только говорят, что так нельзя. Так нельзя и так тоже нельзя. Я уже много чего знаю, чего нельзя.
— Алексей, — мама заходит, — пойдем со мной.
— Мам! — говорю. — Мне здесь хочется!
— Мам! — говорит Наташка.
— Алексей… — говорит мама. — Девочкам надо заниматься. У них скоро экзамены. А ты им мешаешь… А я тебе что-нибудь вкусненькое дам.
Вкусненькое — это хорошо. Я люблю, когда вкусненькое.
Мама закрывает дверь, но я слышу, как Лена говорит:
— Я так больше не могу. Наташка… Не могу!
Мама вздрогнула, остановилась, рукой сильно сжала, потом быстро пошли дальше. А рукой все равно сильно держит. Рука у нее маленькая. Но сильно держит.
На кухне мама дает шоколадку. Маленькую только, жалко. Но тоже хорошо. Но лучше бы большую. Есть еще большие шоколадки, на всех хватает. Я бы тогда с Наташкой поделился. И даже с Ленкой. Но шоколадка маленькая, на всех не хватит.
Шоколадку я съел, а фантик спрятал. У меня таких фантиков — целая коробка. Я даже могу кому-нибудь дать, вот их сколько много.
— Алексей, — говорит мама. — Иди и заправь свою койку.
Это я уже могу. Научился.
Я ухожу в свою комнату. Раньше здесь не только я жил, но еще старший брат. Только я не помню, мне сказали, а я тогда маленький был, я уже говорил. А сейчас я тут живу один. Но старший брат скоро вернется, и мы снова будем жить в одной комнате вместе.
Я смотрю на гитару. Она висит на стене. Если тронуть — гудит. Там такие нитки, струны называются. Книжные полки рядом висят. Книг очень много. Разные. Письменный стол с ящиками. Только мне трогать нельзя. А то он ругаться будет, когда приедет насовсем. Папа с мамой почему-то не любят рассказывать про старшего брата. Сколько ни прошу — мало рассказывают. А мне интересно — какой он. Наверное, сильный. И добрый.
Заправил кровать, а потом начинаю играть. Смотрю фантики. Но это скучно. Машинки — тоже скучно. А вот на улице — хорошо. Там солнце. Но мне нельзя одному гулять. Я еще маленький.
Заходит в комнату папа, улыбается. Он уже пришел. Значит, мы пойдем гулять. Когда он приходит, мы всегда идем гулять. Если он работает, идем вечером. Если не работает, идем утром. Утром гулять лучше. Не знаю почему, но лучше. Нравится.
— Пойдем гулять, Алексей? — говорит.
— Ага, — говорю.
— Только сначала игрушки убери, хорошо?
Гулять хорошо. Я всегда с папой гуляю. Иногда — с мамой. С Наташкой никогда. Сколько ей говорили, а она не хочет. Наверное, стесняется, что я такой маленький. Как будто я виноват, что такой маленький. Вот ничего, когда вернется старший брат, я с ним пойду гулять.
Потом мы идем с папой в прихожую. У Наташки дверь закрыта. Они занимаются. И всегда дверь закрыта. А сейчас там кто-то плачет. Это Лена, как будто я не знаю. Она вообще плакса. Чуть что — сразу плачет.
Я надеваю обувь. Хорошо, что мне купили ботинки без шнурков. И теперь я могу надевать ботинки сам. Когда шнурки — не могу. Не научился.
— Долго будете? — говорит мама.
— Как получится.
Мама глядит на дверь Наташкину.
— Зачем мы девочку мучаем, Иван?
— Перестань…
— Все бесполезно…
— Перестань, прошу… Потом.
Мама молчит, потом уходит. Голову опустила. А мы с папой выходим на улицу. Перед подъездом сидят старушки. Они всегда здесь сидят. Когда выходим — всегда. А я даже из окна сколько раз смотрел — и то сидят. Говорят всякие глупости. Это папа так говорит, что они всякие глупости говорят.
— Не приведи, Господи… — слышу. Папа сильно жмет рукой. У него большая рука, больше, чем у мамы. Он не любит этих старушек. А зачем — не знаю. Они же старенькие. Так мама говорит.
Проходим мимо детской площадки. Там играют дети. Но мне с ними играть нельзя. Я сколько раз хотел с ними поиграть, а они не хотят. Говорят — уходи. А одна девочка даже испугалась один раз и заплакала, когда я подошел. А потом пришел ее папа и долго ругался. А потом пришел мой папа и тоже стал ругаться с ним. Это чтобы той девочки папа на меня не ругался. Я же не хотел. Я только поиграть хотел. Я же не виноват, что она испугалась.
Я гляжу на папу. Вижу, как блестит солнышко у него на голове. Прямо наверху. У папы мало волос на голове. Только по бокам. Но и там мало. А там, где у всех
волосы, — пусто. Это тоже как-то называется, только я забыл. Вчера знал, а сегодня забыл. Потом вспомню. У взрослых вон сколько слов, сразу не запомнишь. Солнце туда-сюда катается по голове, когда папа идет, и мне смешно.
Папу остановил знакомый. Здоровается. И со мной тоже. Только с папой за руку, а со мной нет. Смотрит на меня, быстро, потом на папу.
Они стоят и разговаривают. Рядом блестит, и я отошел туда. Это денежка. Если такую дать тете в магазине, тогда она что-то даст. Жвачку. Или еще что-нибудь. Я один раз так сделал.
Они поговорили, папа подошел ко мне.
— Ну, что там, Алексей? — говорит. — Пойдем дальше?
— Пойдем, — говорю. И встаю. А денежку я уже спрятал. Пусть в кармане лежит. Я потом ее тете в магазине дам. А она мне — жвачку. Или что-нибудь другое.
Папа протягивает руку, чтобы взять меня за руку, но потом краснеет и переходит на другую сторону. Потому что с той стороны у меня руки нет. Ее всегда не было. До половины есть, а потом нет. Папа и мама говорят — несчастный случай. Это так называется. Я только не помню. Сразу помню, что у меня руки на той стороне не было. У всех детей есть и у всех людей есть, а у меня нет. Несчастный случай. Я уже не замечаю. Только трудно одной рукой. А так ничего.
Навстречу нам идет дядя в пятнистой одежде, как у старшего брата на той фотографии. Это называется — форма. Такую одежду в армии носят, это я уже знаю. Когда я вырасту и стану большой, я тоже пойду в армию и тоже буду носить такую одежду. И стану совсем как старший брат.
Старший брат очень похож на меня. Я сколько раз, когда один дома был, смотрел на фотографию. Только у него усы. И еще нет красных полосок на щеке и на лбу, как у меня. Я трогаю на щеке. Она глубокая. Непрямая. Так — и сразу так. В другую сторону. Это опять несчастный случай. А еще — хрустит рядом. Это щетина. Это так называется. Такие жесткие волосы, они на щеке растут, каждый раз надо брить. Это тоже так называется — брить. Папа берет бритву и бреет. Потому что сам я не умею. Но потом научусь. А если не научусь, тогда старший брат.
Когда он вернется, мы с ним пойдем гулять на улицу. Как сейчас с папой. Он возьмет меня за руку, и все будут глядеть на него. И я тоже буду глядеть на него. Какой он красивый и сильный. Вот сейчас закрою глаза, а когда открою — он как будто по дороге идет и руки мне открывает.
“На обочине”
Девушка понравилась ему сразу же, как он разглядел ее внимательно. Невысокая, с ладно скроенной фигуркой, неброско одетая… Наверное, именно это и понравилось ему с первого взгляда. На девушке была скромная, ниже колен, юбочка и какая-то невзрачная кофтенка. Но и это было не самым главным. Толстенная, в руку толщиной коса чуть ниже пояса, каких водитель давно уже не видал, была у девушки. Вот эта коса удивила его, пленила.
Девушка неуверенно переступила с ноги на ногу, подняла руку, потом быстро и безнадежно опустила ее и тут же подняла обратно. И снова опустила, точно она уже заранее знала, что “КамАЗ” не остановится. Рука ее качнулась раз-другой и замерла, трогательно и беззащитно.
Водитель улыбнулся, отпустил педаль газа и нажал на тормоз. Несколько секунд девушка недоуменно глядела на грузовик, точно не веря в то, что он остановился. Видно, очень долго она стояла на обочине, голосуя, и давно уже разуверилась в том, что хоть кто-то остановит машину. И руку она подняла только для проформы, уже безо всякой надежды. Водитель, улыбаясь, рассматривал ее растерянное, полное недоумения и в то же время радости лицо в зеркале заднего обзора. Не сказать, что девушка была писаной красавицей. Широкое, скуластое лицо, вздернутый, так что дырочки видны, носик-носорожек, черные, слишком густые, мужские почти брови над большими карими глазами… И эта коса! Девушка улыбнулась, и две большие ямочки украсили ее щеки.
Водитель качнул головой, улыбнулся, чуть растерянно. Бывают же еще такие…
Девушка опомнилась, сорвалась с места и, заметно косолопя и совсем не стыдясь этого, что тоже очень понравилось водителю, бросилась к машине. Водитель потянулся всем телом через кабину, распахнул дверцу с пассажирской стороны. Девушка подбежала и остановилась у подножки, просительно глядя снизу вверх, но ничего не говоря. Наверное, она до сих пор еще не верила в свершившееся чудо. Лицо ее было розовым от смущения.
Глядя на ее некрасивое, но очень симпатичное лицо, водитель вдруг подумал, что, будь ему не пятьдесят, а хотя бы тридцать, он, несомненно… Он воровато стрельнул глазами на ее правую руку. Обручального кольца не было. Он даже удивился… Водитель вдруг обругал себя мысленно за то, что, увидев девушку издали, принял ее за одну из тех, “плечевых”, что заполонили все дороги страны в последнее время.
— Ну, что молчишь, курносая? — спросил водитель, чувствуя, что пауза затягивается. — Куда тебе?
— Мне? — девушка улыбнулась, по-прежнему робко глядя снизу. — До Самойловки.
— А, знаю. Это километров тридцать отсюда будет. Садись.
— Ага. — Девушка, поддернув юбку, поставила ногу на подножку и вдруг замерла. — Ой, я сумку забыла!
— Ну, что же ты, дочка? — с укоризной в голосе спросил водитель. — Беги за своей сумкой.
— А вы не уедете? — спросила девушка, покраснела и ринулась обратно к будке, возле которой стояла оставленная сумка. Бежала она, по-женски раскидывая ноги в стороны. И снова косолапила. У водителя даже в груди защемило, когда он смотрел на нее. Он опять мысленно, и очень жестоко на этот раз, обругал себя за все предыдущие мысли. Приударил бы… Плечевая… У самого — такая же, а он — туда же! Козел старый… Водителю вдруг представилось, что старшая его дочка, Лидушка, стоит вот так же на дороге, а какой-нибудь хмырь навроде него… Об этом даже думать не хотелось.
Девушка вернулась очень быстро. В руках она держала средних размеров сумку.
— Давай ее сюда, — сказал водитель и свесил руку. Девушка с трудом приподняла сумку обеими руками.
— Ого! Тяжеленная! — воскликнул он, втянув сумку в кабину, и снова свесил руку вниз. — Давай руку-то.
Девушка несмело взглянула ему в глаза, неуверенно подала руку. Маленькая, детская почти ладошка была горячая, влажноватая. Водитель помог девушке взобраться в кабину.
— Ну, давай, давай, милая, — сказал он, ласково погладив ладонью приборный щиток. Краем глаза он заметил, что девушка, услышав его слова, едва заметно улыбнулась. Грузовик плавно тронулся.
Поселок кончился и почти сразу же подступил к обочине с обеих сторон дороги темный, особенно мрачный в это предвечернее время сосновый лес. Высокие, с толстенными ржавыми стволами сосны росли плотно друг к дружке. Два-три метра вглубь и — не проглянуть. Что-то жуткое, зачарованное и соблазнительное чудилось в той тьме. С километр ехали молча; время водитель привык мерить не в часах и минутах, как это обычно делают люди, а в километрах. Он искоса поглядывал на девушку, но заговаривать с нею не торопился.
— Тебя как зовут-то, курносая? — спросил наконец водитель.
— Лиля.
— Лиля, — повторил он. — А меня Виктор. Для тебя — дядя Витя, — поправился он и протянул ей ладонь. Опять ему понравилось прикосновение ее горячей и влажноватой ладошки.
— А ты чего так поздно, Лиля? — спросил он, с удовольствием повторяя имя девушки. Редкое оно было, это имя.
— Я к подруге, — невпопад ответила Лиля и порозовела, осознав ошибку. — Только я совсем не поздно. Я уже три часа здесь стою. И никто не останавливается.
— Ну?! Возле такой красавицы — и никто?! — поразился Виктор. — Ну и мужики пошли!
— Вы уж тоже скажете, — засмущалась Лиля, — красавица…
— А то нет? — Виктор помолчал и вдруг признался: — Мне лет бы тридцать скинуть, и тогда… — он не договорил и, только глазами улыбаясь, взглянул на Лилю. Она еще больше порозовела и смущенно улыбнулась. Ах, как она розовела, смущаясь! Дрожало в груди в эти мгновения что-то зыбкое, неясное…
— А в Самойловку зачем? В гости?
— В гости, — деловито подтвердила Лиля; она уже оправилась от смущения. — У меня там подруга живет. Самая лучшая.
— А чего так далеко?
— Что — далеко?
— Подруга-то живет?
— А-а… Она замуж вышла. Муж у нее из Самойловки. Вот и…
— Понятно… А сама-то не замужем?
— Ага, — как-то по-детски просто призналась Лиля, — не замужем.
— А что так?
— Да как-то так.
— Ну и парни пошли! — возмутился Виктор. — Вот интересно — куда они смотрят?! Да я бы на их месте!..
Она порозовела, но ничего не ответила. Виктор отвел глаза и тут же снова посмотрел на Лилю. Они встретились взглядами и вдруг, безо всякой на то причины, засмеялись.
— Да я и сама не хочу, — вдруг призналась Лиля.
— А чего так? — изумился Виктор.
— Да как-то так, знаете… — она помолчала. — Насмотрелась я на своих подруг. Которые замужем. И… Какие-то они, мужики… Какие-то они не такие пошли.
— Это в каком смысле?
— Да… — Лиля помолчала, очевидно, размышляя над тем, как бы сказать помягче. — Пьют много… И… В общем, никакого от них толку.
— Это ты, дочка, правильно сказала… — неожиданно поддержал ее Виктор. — Я тебе вот что скажу. Я хоть и сам мужик, но то же самое про нынешних мужиков сказать могу. Я тебе даже больше скажу: если дела так дальше пойдут, то лет через тридцать в России ни одного нормального мужика не останется.
Лиля с интересом взглянула на Виктора. Он помолчал, хмурясь.
— Вот у меня племянник есть. Сашкой его зовут, — продолжил он. — Я к чему про него вспомнил? Вот все вроде бы при человеке — неглупый, много не пьет, характер какой никакой тоже есть… Но ничем путным заняться не может. Чего-то не хватает ему… А чего — понять не могу. Я закурю?
— Что? — не поняла Лиля.
— Я закурю?
— А зачем вы у меня спрашиваете? — искренне удивилась она. — Вы же здесь хозяин.
— Ну… Мало ли. Вдруг тебе сигаретный дым не нравится.
— Наоборот, — сказала Лиля, — мне очень нравится смотреть, как мужчины курят.
— Ну?! — удивился Виктор и взял с приборного щитка пачку сигарет. — А вот моя жена не терпит. Прямо бесится, когда я курю. Опять, кричит, за свою дудульку
взялся! — Он закурил, пустил носом плотный сизый клуб дыма и задумчиво
произнес: — Под сигареты, Лиля, хорошо думается… А подумать есть о чем. Я вот все никак не могу понять: что же это с нами, мужиками, происходит? Просто гляжу на иного и никак не могу взять в толк — что происходит? — он нахмурился, несколько раз затянулся сильно.
— Сама-то не куришь? — внезапно спросил он.
— Нет-нет! — с возмущением отозвалась Лиля.
— Это хорошо, — одобрительно сказал Виктор. — Это сейчас большая редкость. А то ведь как? На иную посмотришь — идет, дымит почище мужика и даже не стесняется. Глядеть противно!
— Даже мне, — поддержала водителя Лиля.
— Вот видишь, — Виктор затянулся и снова задумался.
Лиля с интересом глядела на Виктора. Сосновый лес сменился смешанным, большей частью березовым. Как-то посветлело вокруг, хотя небо заметно потемнело за то время, пока они ехали. Березы, наверное, отдавали свой неяркий сказочный свет. Они то подступали к самой дороге небольшой рощицей, то мелькали по две, по три среди дубков и осин…
— Я, конечно же, понимаю, — продолжил Виктор, — плохо в стране. Зарплаты — кот наплакал, безработица и так далее… Бардак, одним словом. Но это же не повод, чтобы водку литрами жрать! Ты же мужик! — значит, должен работать, семью кормить. Как бы трудно тебе ни было!
— Но ведь трудно сейчас, — Лиля вдруг встала на сторону мужчин. — У нас, например, в поселке работы почти нет. А если и есть, то зарплата маленькая. Да и ту месяцами не платят…
— Это отговорки все, Лиля, — перебил попутчицу Виктор. — Отговорки. Я, конечно, понимаю, что водку жрать да на диване целыми днями валяться куда как легче… И всех обвинять в своих бедах — тоже легче. Проще. Всех, кроме самого себя. Но… Вот я тебе на своем примере поясню. — Виктор задумался. — Я, когда все это в стране началось, тоже работу потерял, — продолжил он. — И, честно признаться, тоже попивать начал. А потом… Потом… Как-то так уж вышло… Призадумался, в общем. Проснулся как-то утром, голова вот такая! — Виктор показал руками, какая у него была в то утро голова, и снова положил руки на руль. — Э, нет, говорю себе, так дело не пойдет, брат. В общем, взялся за дело… Это долго рассказывать, как все было, но… Вот этот вот “КамАЗ”, дочка, я собственным горбом заработал. Дом построил тоже сам. У меня дом свой в четыре комнаты. Пять лет строил! Теперь вот соседний участочек прикупил. И будет у меня теперь не шесть, а двенадцать соток.
Лиля помолчала.
— Вы, дядя Витя, наверное, очень сильный человек. Но ведь не все же такие сильные, как вы, — сказала она.
— Не сильные… — несколько раздраженно повторил Виктор. — Жаловаться на судьбу и обстоятельства — это легче легкого. А работать — просто работать! — несмотря ни на что — это уже посложнее будет… В общем, вот тебе мое мнение, Лиля. Мужики-то, как это ни странно, они куда как слабее вас, женщин, будут!
Лиля глянула на Виктора, но что ответить — не нашла. Некоторое время они ехали молча. Опять потянулся за окнами с двух сторон сосновый лес, угрюмый, неприветливый.
— А что Сашка? — напомнила Лиля.
— Какой Сашка?
— Племянник ваш. Вы же с него начали.
— Ах, Сашка… — засмеялся Виктор. — Совсем забыл. Начал, что называется за здравие, а кончил за упокой… Я же на его примере и хотел все объяснить. Придет он иной раз ко мне за советом. Вот что делать — это он меня спрашивает — ты мне скажи, дядя Витя? Я ему говорю — займись ты делом, Сашка. Не слоняйся. Много не мечтай, а просто работай. Будешь работать — все само собой появится. В общем, даешь ему какие-то советы. А он мне, представляешь, что говорит?
— Что?
— Что ты, говорит, дядя Витя, мне общие советы даешь? Ты мне скажи конкретно — приди завтра туда-то и туда-то, во столько-то и во столько-то и сделай то-то и то-то!..
Лиля засмеялась.
— А ты говоришь — слабые, сильные, — посмеиваясь, сказал Виктор. — Что-то исчезло — понимаешь? Что-то очень важное исчезло в людях!.. И куда мы придем, если дела так дальше пойдут, я не знаю…
— Невеселые у вас мысли, — сказал Лиля.
— А куда деваться… — ответил Виктор. — Вот так едешь, думаешь… В дороге хорошо думается. А я почитай всю жизнь за рулем…
— Ой, а можно погромче? Обожаю эту песню.
— Точно, и я тоже!
Я закрою глаза, я забуду обиды.
Я прощу даже то, что не стоит прощать.
Приходите в мой дом — мои двери открыты,
Буду песни вам петь и вином угощать.
Виктор не слышал за шумом двигателя, но видел, что она подпевает. И он запел громко, и Лиля тонко и смело подхватила. Они пели и раскачивались.
Приходите в мой дом — мои двери открыты.
Буду песни вам петь и вином угощать.
Буду песни вам петь про судьбу и разлуку,
Про веселую жизнь и нелепую смерть.
И как прежде в глаза мы посмотрим друг другу,
И, конечно, еще мне захочется спеть.
Виктор искоса взглянул на Лилю, ожидая, что она что-нибудь скажет. Но она задумчиво смотрела на дорогу. Тогда он тоже уставился на дорогу, одновременно прислушиваясь к работе двигателя. Постукивало там, по-прежнему едва слышно постукивало.
— Ну, ну, милая… — проговорил он и снова ласково погладил ладонью приборный щиток. — Ну, что же ты?
Лиля засмеялась.
— Чего ты смеешься? — притворно насупив брови, спросил Виктор.
— Да вот… Смешно, что вы с машиной разговариваете. Как будто она живая.
— А она и есть живая. Это только кажется, что она железная, — Виктор помолчал, затем засмеялся: — А я, знаешь, Лиля, со всеми вещами разговариваю. Живые они или нет — не важно. Вот дома — выйдешь в огород… И с каждой ягодкой, с каждым огурчиком беседуешь. Жена у меня как услышит, так и начинает ворчать — вот, мол, дуралей, опять начал! Это она соседей стыдится. Мол, соседи подумают, что я сумасшедший.
Виктор помолчал, задумчиво глядя на дорогу.
— А знаешь, Лиля, наверное, со стороны это и в самом деле выглядит очень странно… А вот дочке моей, младшей, нравится. Она даже иногда рядом со мной присядет и тоже начинает разговаривать… С ягодкой, — сказал он, посмеиваясь. — Она у меня еще маленькая. Пять лет всего. Последышек.
— Последышек?
— Последышек. Так раньше поздних детей называли. — Виктор с укоризной взглянул на Лилю. — Эх, вы, молодежь… Совсем ничего не помните.
Лиля порозовела.
— Да чего ты? — улыбнулся Виктор. — Неужто обиделась? Не обращай внимания. Это же так — старческое брюзжание. Я иной раз и сам удивляюсь — совсем уже как старик рассуждаю. Ворчу чего-то, ворчу…
— Ну уж и старческое! — с жаром воскликнула Лиля. — Вы еще — хоть куда мужчина.
— Да нет, дочка, — с грустью ответил Виктор, — мое время уходит… Пятьдесят пять мне уже.
— В самом деле?! — изумилась Лиля.
— А зачем мне врать-то, дочка? — он пожал плечами.
После этого помолчали.
— А вы, дядя Витя, сами откуда будете? Издалека?
— Да нет, это тут рядом. — Виктор назвал небольшой городок километрах в восьмидесяти.
Лиля задумалась на секунду, покусала свои пухлые губы.
— Нормально, дочка… Подожди-ка, — Виктор наклонил голову, прислушиваясь. Постукивание в двигателе усилилось. — Ну же, милая, давай…
— А что это у вас шумит? — спросила Лиля.
— Где? — Виктор с изумлением взглянул на нее. Очень уж ему странным показалось, что она различила посторонний звук в работе двигателя. Такой звук даже опытному шоферу не под силу различить.
— Да вот… — Лиля покрутила головой, пытаясь найти источник непонятного шума. — Что-то трещит, как будто… Как будто шарики катаются.
— А-а… — Виктор понял, что предположение его оказалось неверным, и засмеялся. — Это не шарики. Это горох. Я горошину всегда бросаю в вентилятор. Ее воздухом гоняет по камере, и звук такой получается, не как у двигателя.
— А зачем?
— Он заснуть не дает. Даже если спать очень хочется.
— Здорово это вы придумали, — похвалила Лиля.
— Во всяком деле есть свои хитрости, — улыбнулся Виктор, продолжая прислушиваться к постукиванию в двигателе. Внезапно он крупно, всем телом, вздрогнул и ошарашенно огляделся, не понимая причины своей тревоги. Что-то очень неприятное сидело где-то внутри него. И еще противно сосало под ложечкой.
— Что с вами? — спросила Лиля.
— Нет, ничего, — внезапная тревога уже отпустила Виктора, но какое-то неприятное чувство все еще оставалось. — Как бы нам, дочка, остановиться не пришлось.
— Что-то случилось? — с тревогой в голосе спросила Лиля и поежилась, чуть сдвинув и тут же отпустив коленки.
— С двигателем что-то, — Виктор еще немного послушал. — Но ничего, дочка, доедем. Уж до Самойловки-то я тебя точно довезу. Немного-то и осталось… Увидишь сегодня свою подругу — это я тебе гарантирую!
Виктор засмеялся, пытаясь заслонить этим смехом, чуть нервным, неприятное чувство тревоги, которое, хотя и стало почти незаметным, но все-таки до сих пор чувствовалось.
— Хорошо бы, — вздохнула Лиля. Она снова поежилась, точно ей стало зябко. — Я так долго с ней не видалась!
— Ничего, дочка, увидишься! — Виктор засмеялся еще громче, и следом за ним, слегка запрокинув голову, захохотала, звонко, заливисто, Лиля. Они долго смеялись, хотя вроде бы ничего смешного ни он, ни она не произнесли. Сосняк, неприятный и притягательный, заманивающий тревожной, зудящей полутьмой, сменился смешанным лесом. И снова сквозили свечечками, уже в сумерках, березки, то частые, то редкие.
— Наверное, жена у вас счастливая! — с завистью сказала Лиля.
— С чего ты взяла?
— Все бы мужики были такими, как вы, дядя Витя, — как хорошо бы тогда было!
— А вот она так не считает… — Виктор чуть нахмурился, потом тряхнул
головой. — А, пустяки!
— Неужели она ничего не понимает?! — с возмущением воскликнула Лиля.
— Дело не в этом, дочка, — с грустью сказал Виктор.
— А в чем же тогда?! — запальчиво спросила Лиля и порозовела. — Мне бы такого, как вы, дядя Витя… Мне бы тогда ничего больше в жизни не нужно было! Ну, ни вот столечко! — Лиля даже показала пальчиками.
— Дело не в этом, — повторил Виктор. Он едва заметно улыбнулся, отреагировав таким образом на последние слова Лили, но тут же погрустнел и потянулся за сигаретой.
— Она, знаешь… — он закурил, несколько раз подряд затянулся. — Она очень сильно болеет. С тех пор, как дочку родила… Ей же врачи говорили, что нельзя в таком возрасте, а она вот — решилась. И я ей тоже говорил. Но… Захотела.
— Да-а… — сочувственно протянула Лиля и повторила: — Да-а… Но зато ведь она за вами как за каменной стеной!
После этого они некоторое время молчали. Виктор о чем-то думал, курил. Лиля тоже думала, глядя в боковое окно. Она вдруг снова зябко поежилась, тесно сжав и тут же отпустив коленки. Хотя Виктор, казалось, задумался очень сильно, это движение попутчицы от его внимания не ускользнуло.
— Ты чего, дочка? Никак замерзла?
— Да нет, — застенчиво улыбнулась Лиля. — Вы так медленно едете…
— По-моему — нормально. Хотя… — Виктор подумал. — Просто я машину свою люблю.
Лиля помолчала.
— Извините, но я не поняла.
— Что — не поняла?
— Ну, какая связь…
— А-а… — понял Виктор. — Я потому не люблю гонять, дочка, что, если идешь на большой скорости, то и тормозить резко очень часто приходится. Соответственно, двигатель быстрее изнашивается. А к машине как к самому себе надо относиться.
Лиля только покачала головой. И снова зябко поежилась. Виктор заметил это, но тактично промолчал и чуть прибавил скорость.
Лиля смотрела в лобовое стекло, высматривала там что-то. Она опять поежилась, вся покраснела и вдруг повернулась к Виктору.
— Вы не остановите… — пролепетала она. — На минуточку…
— Остановим, раз такое дело, — ободряюще улыбнулся Виктор. — Почему бы и не остановить?
— Понимаете… — Лиля сидела вся пунцовая. — Понимаете…
— Понимаю, дочка, — сказал Виктор. — Ты не стесняйся. Все мы люди-человеки… Что естественно, то не безобразно.
— Вон там, пожалуйста, — Лиля показала пальцем на густые заросли кустарника у обочины.
Виктор затормозил. “КамАЗ” остановился, проехав чуть дальше тех кустов, на которые указала Лиля.
— Вы уж извините, что так получилось.
— Ничего, ничего, — Виктор улыбнулся и отвернулся к боковому окну, чтобы скрыть волнение, жар, ударивший в лицо. Лиля глянула на него и быстро выбралась из кабины. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее она пошла к придорожным кустам.
Виктор посидел некоторое время, по-доброму улыбаясь, затем закурил и тоже выбрался из кабины. Наклонив голову, он вслушивался в работу двигателя. Хотя на холостых оборотах постукивания слышно не было, он хмурился, супил густые черные брови, озабоченно качал головой. Он услышал еще что-то, начал оборачиваться, и на этом полуобороте что-то яркое и большое вспыхнуло в его голове, и следом за этой вспышкой наступила тьма.
Из кустов выскочила и бросилась к машине Лиля. Секунду спустя из тех же кустов неуклюжим медведем выломился и погнался за ней парень, одного примерно возраста с нею. Огромный, рыжеватый, он по-козлиному скакал за Лилей и все загребал перед собой воздух руками, пытаясь ухватить ее за косу. Лиля бежала к грузовику. Впрочем, она, может, и не видела, что Виктор лежит на асфальте и помочь ей ничем уже не может… Она перескочила через неширокую придорожную канаву, ее преследователь замешкался, отстал.
Лиля подбежала к “КамАЗу” и крикнула парню, который стоял над телом Виктора.
— Чего стоишь, мудак?! Ты что сейчас должен делать?!
Паренек поднял голову, долго смотрел на Лилю. Губы его мелко-мелко тряслись. Лиля сильно, так, что голова качнулась, хлестнула его по лицу. Паренек очумело затряс головой.
— Говорила тебе, Кальтяй, — другого надо было брать! — заорала она рыжему детине.
— Света, не кипешуй!
Паренек уже пришел в себя и полез, как ему было велено, в кабину. Несколько раз его нога срывалась с подножки, но вот он влез и хлопнул дверцей. Двигатель рявкнул, и грузовик рванул с места. Левое колесо его накрыло и унесло с собой дымящуюся еще сигарету, но руки Виктора не задело. Двигаясь рывками, “КамАЗ” набрал скорость и покатил вперед, к недалекому повороту.
— Ну, а ты че сопли жуешь?! Потащили! — набросилась Лиля на рыжего детину. Быстрей, быстрей! Не внял, что ли?!
Где-то недалеко слышался за шумом удаляющегося грузовика звук другой машины. Лиля схватилась за руку Виктора, но детина ленивым движением отстранил ее, усмехнулся, схватил ворот рубашки и потянул тело за собой. Сразу же стрельнула одна пуговица, вторая… Детина опять криво ухмыльнулся, перехватил тело за руки и поволок в кусты. Лиля-Светка поглядела ему вслед, затем на небольшую темную лужицу на асфальте. Шум приближающегося автомобиля был уже близко. Она махнула рукой и ринулась за детиной. Едва они успели скрыться в кустах, как из-за поворота выскочил и просвистел мимо легковой автомобиль.
Стало тихо. Только слышался где-то недалеко дробный стук дятла да посвистывание какой-то пичужки. И еще гудели низким басом провода высоковольтной линии.