Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2009
Дорогавцева Елена Евгеньевна — поэт и критик. Родилась в Москве в 1977 г. Окончила Институт государства и права РАН. Работает редактором на московском телеканале, литературным редактором в ж. “Monteguide”. Публиковалась в журналах “Арион”, “Октябрь”, “Литературная учеба” и др. Лауреат Волошинского фестиваля (2006), премии IV Форума молодых писателей в Липках (2004). В ж. “Дружба народов” печатается впервые. Живет в Москве.
* * *
Взросление — случай, и он приключился с тобой,
когда ты смотрел на долину в животной тревоге,
асфальт раскаленный кипел под опухшей стопой,
и воздух струился над линией черной дороги.
От самой Тамани как по раскаленной печи —
не близко-то “ЗИЛ” подвезет, то пустая попутка,
то мимо деревни, то мимо арбузной бахчи,
где вечный охранник уснувший и серая будка.
До Фанагории один добирался и вот,
ты сверху, с дороги глядишь на палаточный город,
на груди холмов, на долины упругий живот,
и пот, подсыхая, скользит за потрепанный ворот.
Висит над заливом, искрится тяжелый зенит,
и йодом несет от воды, запах в мареве тонет.
Ты видишь себя: угловатый мальчишка бежит
по склону холма и чабрец зажимает в ладони.
Наследство
Не генеральский кортик, не серебряный подстаканник — дурное семя
досталось в наследство от деда —
упрямый характер, несовместимый с профессией правоведа,
что была условна в нашей отчизне в любое время.
И когда слово “право” имело одно значенье,
и могло привести только в черные списки —
в лучшем случае, в худшем — к потере близких
и “к десяти годам… без переписки”.
Несмотря на всеобщий голод и ночные страхи,
и в 30-х, и во время войны всегда была икра, шоколад и сухое печенье
в генеральских семьях, находящихся на особом обеспечении.
Всегда наготове была пара свежего белья и белая ненадеванная рубаха,
под опись
сложенные в кожаный чемодан,
десятилетие простоявший в конце коридора.
Дед был прокурором в годы террора.
Полжизни верил в партию, вторую половину — в стакан.
Бог знает, где стоит его подпись.
Я видела ее только на сигнальных экземплярах
юридических книг — всегда сверху и справа,
прямо перед вступлением о скорой победе коммунизма.
Дед был убежденным партийцем без практицизма.
Над этим всегда смеялись в кулуарах
Института Государства и Права —
фактически в его малой отчизне.
Я работаю там же — вот она, ирония жизни!
* * *
маме
Грубый мост прогибается. Доски одна за другой,
набухая, гниют, выпадают, как старые зубы,
над зеленой водой, что уже не зовется рекой,
а вороньим оврагом, и только весною — запрудой,
где когда-то — лет сорок — и щука водиться могла.
Кто тогда не рыбачил, тот долгое лето купался
и теченье ловил. Но куда и откуда текла,
не припомнит никто, да и мало кто с детства остался.
Все ушло, заросло, затянулось болотною мглой,
испарилось, исчезло, впиталось слоями в породу.
Моя мама сюда приходила совсем молодой
и смотрела с моста в эту чистую, свежую воду.
Она видела дно, его светлый спокойный песок,
разноцветные камни и длинные пальцы растений,
отраженье лица, удлиненное наискосок,
и тяжелые тени, почти недвижимые тени.
Солнце криво висело на самой высокой сосне,
ослепляло глаза, разбивалось о реку, с размаха
расщепляясь на искры, играя на тонкой волне,
будто страха не будет, а, может, и не было страха.
* * *
Так умирают только в старости.
Уже виднеется с порога
сквозь слезы терпеливой радости
к великой милости дорога.
Так угасают слух и зрение,
так пеленает тьмою туго
и в честь грядущего успения
гудит пророческая вьюга.
На лоб невинный опускается
беленый саван парусинный,
как будто медленно кончается
заправка в лампе керосиновой.
* * *
Эту молодость мне никогда не истратить с другим,
как с немым подтверждением невосполнимой пропажи.
Я лежу без эмоций, как фарш, как вареная спаржа,
бестелесным созданием просто парю рядом с ним.
Но уже из-за двери доносятся звуки военного марша
в честь моих тридцати годовщин.
Каждый раз, как смотрю на него, становлюсь все старше.
Еще один взгляд, и я превращусь в старуху,
в сухую, дохлую муху,
в портрет из морщин.
Был бы он мне сын, я б его как младенца купала,
любовалась бы им, целовала б его, целовала.
Вот любимое чадо, единственный мой господин.
Скрыт во всяком мужчине тобою не созданный сын,
и ты ищешь его, если только посмеешь коснуться.