Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2009
Лики Азии
Михаилу Синельникову
Вижу —
в этих, застывших от века
неподвижных чертах — погоди! —
ледниковый период Барсбека,
мертвых куколок Ши-хуанди,
белый войлок зыбучего трона,
ропот рек, чья стремнина чиста,
тень улыбки в укладке закона,
плотоядную линию рта,
предвкушение мести в покорном
поклонении кланов и сил,
ордонансы, не внятные ордам,
гул копыт над покоем могил,
ошской пажити сирый участок,
тьму на старой священной тропе
хеттских, скифских, усуньских, кипчакских
черт — в арийско-монгольской толпе.
Все смешалось — надежд освященье
и глумливая нищая спесь,
ненасытности и пресыщенья
вековая гремучая смесь,
и на глади недоброго камня
проступают не зря письмена —
брови, скулы, глазницы, дыханье,
имена, племена, времена,
чистый разум в космическом блеске —
гуманизмом не тронутый мозг,
древних милостей тусклые фрески,
плоть истории, мягкой, как воск,
древних казней немыслимый кодекс,
дух Эйнштейна со скрипкой вдали,
одряхлевший, пришедший в негодность
ключ Европы в азийской пыли.
Пусть рожденному в этих теснинах
третий глаз даст лишь чуждая кровь:
миг, суфийских пустынь фотоснимок,
вздернет череп глумливую бровь…
Примирив, исцеляет и ранит
только стон из раскрывшихся уст,
лунный пламень, что память обманет,
звездной плоти гранатовый вкус.
Черным отсветом гуннского эха
вспыхнет вечность в тебе и во мне:
женский плач, золотая утеха,
растворенная в общем огне.
Цирк “Молодая Киргизия”, 60-е годы
Александру Баршаю
В довоенном цирке деревянном, где легко сбываются мечты,
пели “а я еду за туманом” и цвели бумажные цветы.
Партия с правительством решили вырастить лозу на пустыре,
у социализма на вершине, на чумном заброшенном дворе.
Господи, откуда знать тогда нам, как легко стирают в пыль года
все, за что платили чистоганом тот, что молод, та, что молода!
Если и не знали, что ж такого — жаль, бессонны времени труды.
Черный конь Никиты Кочакова!.. Новака летящие пуды!..
В золоте и газе мавританки! Дромадеров тягостная прыть!
А по клеткам дышат минотавры, и нельзя вчерашнее забыть.
Вот я — стихоплет-девятиклассник,
высшим смыслом крепок, сердцем чист,
то ль подгузник, то ль уже подрясник, рок-н-ролл сбивается на твист,
кучка слабонервных идеалов плюс коктейль конюшни с кабаком,
круговерть икаров и дедалов, пахнущих вином и табаком,
запах травоядных и опилок, маленького сердца грозный стук,
циркового купола обмылок, выси галактический тюндюк1,
ощущенье силы и простора посреди советской голытьбы,
и на постаменте командора — статный стан министра Кулюйпы.
Я дружу с поэтами, веселый, никогда я не был — вот Босфор! —
объявляют в цирковую школу юных конных варваров набор.
Полстолетья из щелей задуло — скудости пронзительная грусть.
Время вас одело и обуло. В общем-то — обуло… Да и пусть.
Из минкульта сытые холопы строго бдят, куда растет лоза:
нежный профиль мальчика Телёпы, лошади кровавые глаза,
вздох листвы — и небесами мая зачарован мир на полчаса,
вспухнет под камчою кыз-куумая2 алая на теле полоса,
замирает Чуйская долина, но полвека длится этот сон:
юные взлетают лебедино и трепещет музыка “Чолпон”!..
Небо их под куполом манило, жаждой славы мучило и жгло
тех, кого вскормило и споило это золотое ремесло.
Как они случайны и мгновенны — жизни человеческие! — тьма,
мальчики и девочки арены, юная Киргизия сама…
Что потом случилось с ними всеми — о, куда арены алый круг
распрямило и швырнуло время, и поводья вырвало из рук?
Как, не слыша праведного гула в черной запредельной высоте,
в мастерской художника Джамбула, на его умолкнувшем холсте,
юной, распластавшись на мольберте, умирала в синей тишине
та, что стала прахом раньше смерти и спилась в затерянной стране.
Сумрачным районным декадансом рысь твоих коней оборвалась,
время поглумилось над пространством,
выпросталась тройственная связь,
где под звездной черною рекою, тайной плоти распалив сердца,
клоунесса тонкою рукою обнимает сына и отца,
старятся юнцы, гниет эпоха, зло идет по курсу за добро —
профиль молодого скомороха, фас у фаллоса политбюро…
Журналист состарится, уедет навсегда, на вечную войну,
где земное солнце долго светит, в ближнюю восточную страну,
вспомнит ли о юности в Союзе, улицей Дзержинкою рожден,
выставив короткорылый “Узи”, как правозащитный микрофон?..
Но в ответ, вся в небесах Шагала, на метле, прекрасная, летит
цирковая юная шалава, херувим, принцесса, трансвестит!..
Не сорвись, дитя, с пустой, небесной скользкой и нечистой высоты,
жизнь тебе дарована над бездной — если это ты. Но вдруг — не ты?
Вслед нам строгий Петр и кроткий Павел смотрят, с губ срывается:
— Почто,
Господи, почто ты нас оставил?!
Но безмолвен купол шапито.
Вечерний пейзаж
Щекочет ноздри прах веками прежними,
отар на склонах гаснет пентаграмма,
кружась, ткут облака над побережьями
свой млечный холст — для парусов Адама.
И правда сумеречна здесь, и кривда,
в ущельях скалы рушатся упруго:
конец пути, парк тюркского периода,
тьма, перекрестье мелового круга.
Где колыхалась песенка пастушья,
за ветер зацепившись покрывалом,
рвет дерн людская молвь дикорастущая
своим адреналиновым оралом.
И рвется прочь от этой грязи вверх, куда
ей путь заказан с тысячного года,
душа — и плавает в зрачке у беркута
горнило золотого небосвода.
И там, где вновь расцвел костер кочевника,
где тих туман, в лощинах оседая,
прикурит от горящего учебника
вечерняя зарница молодая.
Exegi monumentum. 2
Памяти переводчиков эпоса
Мы — памятник. Вокруг — эпох слепая плоть,
гранит чумной гордыни, гений грубой бронзы.
Сквозь камнепад времен — поэзии и прозы
мгновенный вечен вздох. И ведает Господь:
не ранее, чем голос книжного значка
все скажет со страниц про власть, и брань, и славу,
страстей неисчислимых огненную лаву,
не раньше мы умрем. И секретарь ЦК
с дельфийской службой обозначат гонорар
безродным иммигрантам местного Востока.
Где прокатился вал взбешенного потока,
где кочевал Манас, растрачивая дар,
мы спели первыми силлабы дымных Трой, —
но эолийским слогом русского домена.
Арчовой веточкой горящей, Мельпомена,
нас, вечных, помяни, беспамятством укрой…
2 Камча — плеть всадника. Кыз-куумай (“Догони девушку!”) — киргизская конная игра.