Литературный быт, масс-медиа и мода
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2009
Чай и минералка (вставная новелла)
Однажды мне случилось вести презентацию новых книг знаменитой писательницы N. Правда, про это “случилось” я узнала за полчаса до обозначенного в программе начала самой презентации, куда меня просто пригласили сказать несколько слов. “N стоит в пробке и к началу явно не успеет, — сообщила девушка — куратор мероприятия, — приглашенные A, B и C не пришли, она просила вас начать без нее и вести — ну, там, рассказать немножко о ней, представить издателей…” Пока я переваривала информацию и соображала, что надо попросить хотя бы познакомить меня с людьми, которых я должна представлять, девушка исчезла. Зато другая девушка, которая отрекомендовалась как агент N (почему-то агент с куратором не имели друг о друге ни малейшего понятия), доверительно сообщила, что созванивалась с N и та действительно просила начинать без нее, “потому что это вообще как бы так задумано, чтобы ей не слушать все, что тут будут говорить, а потом, как только все вы закончите, она появится”. После чего исчезла и девушка-агент, а мне под нос ткнули микрофон. Деваться было некуда. И даже некогда было размышлять, что ситуация срежиссирована довольно противная.
Половину зала составляли поклонники таланта писательницы N. Вторую половину — фотографы и журналисты, которые, правда, промучившись в ожидании приезда звезды, снялись дружной стаей и мигрировали в соседний зал на другую презентацию. Не менее знаменитого автора, который, к слову, приехал вовремя.
Я поговорила минут десять с поклонниками о вещах, которые они и так знали не хуже меня. Из призванных петь дальнейшие дифирамбы на месте оказался представитель только одного издательства. Он, впрочем, не растерялся и предложил залу купить презентуемых книжек со стенда по издательской цене (действо происходило на столичной книжной ярмарке). Народ оживился, пошла торговля.
И в этот момент (видимо, как положено было по сценарию, выдержанная пауза в сорок минут оказалась достаточной) в зал стремительно влетела N в вечернем платье и шляпе. И — застыла у стола с микрофонами, растерянно вглядываясь в зал. Ожидаемой прессы не было.
Пресса ломанулась обратно через минуту — видимо, отсигналил по мобильному оставленный на всякий случай лазутчик. На лице N немедленно отразилась усталость человека, обремененного славой. Она раздраженно попозировала перед камерами. Стая отхлынула восвояси. В этот момент в проходе возник опоздавший фотограф. Кстати, один из самых терпеливых, который вначале ждал до последнего, но потом тоже потянулся за своими в другой зал.
И звездный гнев обрушился на него. “Все! Хватит! — кричала N. — Мы работаем, а вы нам мешаете!” Оторопев, тот все же попытался сделать снимок. Звезда закрыла лицо шляпой. “За это вот большое вам спасибо! Так и опубликуем!” — разозлился фотограф и ушел, хлопнув дверью.
Но продолжить презентацию не удалось. Появилась девушка-куратор с бутылкой минералки. Вид бутылки едва не довел N до обморока.
— Вы что мне принесли? — обратилась она к кураторше тоном водевильной злой барыни.
— Ну, вы же попросили, чтобы обязательно была именно эта вода, вот я принесла…
— Она же холодная! Смотрите, как запотела! Будьте любезны, милочка, принесите мне теплой!
— Где же я возьму сейчас теплую? — забормотала девушка. — Жара такая… Везде только из холодильника.
— Тогда чаю хотя бы принесите! — распорядилась звезда и добавила в микрофон вслед убегающей. — Между прочим, кандидат наук. Во какие люди у нас за чаем бегают.
Презрение гения ко всем этим исследователям творчества, издателям, папарацци и прочему обслуживающему персоналу было продемонстрировано успешно.
Впрочем, я как-то даже немного успокоилась насчет этого эпизода: значит, просто невольно вынесли домашнюю сцену на публику. Всегда ведь рядом с большим явлением литературы есть такие девочки и мальчики, аспиранты-аспирантки, биографы-исследователи-литсекретари, которые из-за своего постоянного присутствия превращаются почти в членов семьи. Здесь и хамство уже вроде не хамство, а так — не всерьез, полушутя, по-свойски. Не извинительно, но понятно.
Отведенного времени на все про все оставалось меньше получаса. Началось, наконец, вполне себе действо. Минут за пять до конца подъехал представитель другого издательства, где тоже публикуется N.
Но, вместо ожидаемой грозы, на него обрушился шквал нежности.
Издательство было куда более многотиражным и денежным, чем то, которое торговало книжками со стенда. Именно в момент взаимного изъявления любви презентация завершилась.
Ворвалась дама типичной начальственной внешности — с перманентом и багровой помадой — и рявкнула, нацелясь на N:
— А ну освободите помещение! Тут сейчас будет другая презентация. Вы и так на десять минут превысили, а мы деньги платили!
Звезду отечественной словесности дама явно не знала ни в лицо, ни по имени.
Ой, что сейчас будет, подумала я.
Но ничего не было. N вдруг как-то стушевалась, заизвинялась и спешно засобиралась вон.
Правда, на выходе народ, закупившийся книжками во время срежиссированной паузы, бросился за автографами. “А вот о том, чтобы книги подписывать, мы не договаривались!” — закричала звезда, вновь обретшая голос и стать, девушке-куратору.
Та стояла в сторонке. Я подошла спросить о теме ее диссертации, посвященной N. Оказалось, они познакомились только здесь, в рамках, так сказать, программы мероприятий. А диссертация была вообще о Битове.
В этот момент нас едва не смела толпа, куда больше той, которая осаждала за углом N. Люди неслись за другой литературной звездой, надеясь получить автограф. Кажется, это была Оксана Федорова…
Розовая кофточка и война в заливе
Может быть, сам по себе сюжет и не стоил бы внимания: не мораль же читать мы тут собрались великим писателям земли русской и тем более — не учить их правилам хорошего тона. Тут уж каждый хозяин и себе, и своей совести. И вообще, то, что пишет писательница N, мне нравилось и продолжает нравиться. Потому упорно не называю ее по имени, хотя и так всем давно понятно: всяческие “пиитические диэтики” помахали нам ручкой без малого двести лет назад — никто больше не живет, как пишет, и не пишет, как живет. Книжки — сами по себе, а их авторы — сами по себе, как сказано еще у другого классика про пушку и мортиру.
Но тут-то было понятно, что и поведение N было своего рода искусством, типичным перформансом, правда, откровенно неудачным. Слишком уж видна была во всем неловкая, ученическая подражательность. И “звездность” была явно не литературного происхождения. Все эти опоздания на час, барственные выходки, хамство в адрес прессы и зрителей-читателей многократно описаны в соответствующих газетах и глянцевых журналах. Как там? — “Стервозность — неотъемлемая часть имиджа звезды”, “Ах, как мне надоели эти фотографы и журналисты!” И вообще: “Меня раздражает ваша розовая кофточка, ваши сиськи и ваш микрофон, встала и пошла отсюда!”
И вот ведь, кстати, раз уж вспомнилось — цель-то в том памятном случае оказалась достигнута. Я вообще с трудом могу себе представить, что поет Киркоров и что он пел тогда, пять лет назад. То есть меня никак не вписать в “таргет груп”. Но розовой кофточкой он дотянулся и до меня. Типичный промоутерский ход — расширение целевой аудитории, захват ранее незаинтересованных групп. Другое дело — какая от меня и мне подобных польза: все равно (и даже — теперь уж тем более) диск не куплю, из Сети не скачаю, на концерт не пойду и даже телевизор не буду смотреть, когда с выступлением означенной звезды могла бы чередоваться реклама сока или шампуня, которая, возможно, в иных обстоятельствах угодила бы в десяточку, как стрела Амура…
В общем, какой коммерческий толк из того, что теперь я точно з н а ю, что Филипп Киркоров е с т ь? Разве что могу упомянуть его имя в журнале, читатели которого, как подозреваю, тоже вряд ли побегут за дисками или билетами?
И кому тогда был адресован театр, который устроила N? Постоянным читателям? — Они и так купили бы новые книги не сегодня, так завтра. Тем, кто забрел случайно? — Таких в зале и вовсе не было, судя по всему. Журналистам, за счет которых можно было бы увеличить читательскую аудиторию? Наверное же фотограф, которого обхамили, точно запомнил, что N существует. Но далеко не факт, что после этого он пойдет читать книги этого автора. Уж скорее наоборот, если вспомнить о чувстве собственного достоинства, которое, как ни странно, никто еще не отменял.
И все же писатели рвутся в так называемые “медиаперсоны” и продолжают вести себя как эти самые персоны, даже при зачехленных камерах и отключенных микрофонах. Современная литература мечтает начинаться, как война в заливе, — не ранее, чем включатся камеры. Ладно уж, какое там CNN, хватит и пары местных телекомпаний или полдюжины фотографов из “глянца” и “полуглянца”. Все средства хороши, любые возможности используются на всю катушку.
Сейчас уже очевидно: чем ближе был кризис, тем выше — градус “медийности”. Рядовая “картинка с выставки” через пару недель отозвалась памятным телескандалом Виктора Ерофеева, где, впрочем, были задействованы и газеты, и интернет, и радио. Масштабы, конечно, были разные — две сотни зрителей вместе с прессой в небольшом конференц-зале и многомиллионная аудитория, состоящая из пересекающихся и не пересекающихся групп, — от поклонников “Последнего героя” или “Гордон Кихота” на “Первом канале” и читателей “Комсомольской правды” до слушателей “Эха Москвы”. Но модель поведения оказалась до боли знакомой.
А наиболее часто задаваемым вопросом остался все тот же: пошли ли вверх рейтинги продаж книг Ерофеева? Внятный ответ, кажется, пока так не получен. Не удивлюсь, если и здесь медийный залп сработал вхолостую.
Заметно другое: то, что писатель (плохой ли, хороший — даже и неважно,
просто — писатель) в медиапространстве — абсолютный “неформат”. Когда поп-звезда мужского пола публично оскорбляет женщину, это просто противно, но не более. Когда то же самое в эфире проделывает писатель, к общему впечатлению примешивается какое-то трудно описуемое ощущение тягостности. Тот же эффект производят и барственные причуды писательницы в противовес капризам какой-нибудь старлетки. Почему так? Дают себя знать фантомные боли давно отсутствующего литературоцентризма? Да вроде бы и нет. Объективности ради спросила у нескольких знакомых, для которых современная литература если и существует, то разве что как Дарья Донцова. Они подтвердили, что на мужика, по-базарному, по-деревенски, скандалившего в телевизоре с теткой, было тошно смотреть. Потому что мужик был “жизненный”. А с попсы что возьмешь — они все ненастоящие, шуты и есть шуты…
Просчитывается ли этот эффект отторжения доморощенными пиар-технологами и самими “медиаперсонами”, Бог весть.
По крайней мере, “медийность” уже начинает давать обратный эффект. В последние годы читатели (“бумажные” и “сетевые”) и телезрители (они же — рассматриватели картинок в глянцевых журналах) все больше превращаются в антагонистов. Появился даже такой, с легким конспирологическим привкусом, новый тезис:
элита — это те, кого н е показывают по телевизору и о ком н е пишет глянец. Соответствует многократно описанному в пособиях по маркетингу обратному рекламному эффекту: “надо же, я купил эту вещь, которую нигде не рекламируют, а она оказалась намного лучше всего, про что с утра до вечера кричит реклама!” Происходит такое, как известно, на проблемных рынках, либо имеющих тенденцию к монополизации, либо четко поделенных на крупные секторы.
Наше медийное пространство очень похоже в целом на наш рынок, который на самом деле — не рынок. Поэтому оно постоянно воспроизводит ситуацию, когда создается впечатление, что писатель в русской литературе всего один. Ну, если не считать Татьяны Толстой в “Минуте славы” (даже не в “Школе злословия”) или недавно появившегося Сергея Минаева на НТВ.
Года два назад во всех СМИ — на телевидении, в Сети, в газетах и журналах было очень много Дмитрия Быкова. Так много, что казалось — все остальные вымерли. Просто как в то же время — Максима Галкина на “Первом канале” в праздничные дни. Не случайно появилась шуточка: Дмитрий Быков — Галкин для умных. Примерно год спустя ту же нишу занял Захар Прилепин.
Сейчас, правда, появилось ощущение некоей передышки. У издательств нет денег на широкие промоушен-акции. Писательский самопиар обладает куда как меньшими возможностями. Поэтому вдруг появляется ощущение, что медиаперсоны куда-то “исчезают”. Опять же как Галкин с “Первого канала”. Хотя никто никуда не исчез. Все здесь. Все, слава богу, живы. Галкин перешел на “Россию”. Быков по-прежнему много и по-разному пишет — когда интересно, когда небрежно, когда и то, и другое вместе. То же можно сказать и о Прилепине. Но медийный морок уже стал предметом осмысления и для писателей, и для литературной критики.
По прозванию Циннобер
А в критике все больше обращают на себя внимание статьи в жанре “да ведь король-то голый!”. Причем не о ком-нибудь, а о тех, кого в очередные пару лет успели произвести и в литературные генералы, и в короли, а даже — бери выше — в суперзвезды. Правда, как произвели, так и разжалуют — стремительно и громко. Эта странная скороспелость литературных репутаций давно обращала на себя внимание явно искусственным происхождением. Просто теперь срок эксплуатации вплоть до полной утилизации сократился в разы.
Что касается самих королей, они могут оказаться на самом деле очень даже одетыми или действительно голыми — все зависит от обстоятельств и выбора.
Сергей Беляков в статье под названием — знаковым, дальше некуда! — “А был ли мальчик” пишет об одной из недавних надежд русской словесности (и опять же — заметной “медиаперсоне”!) как о “литературном симулякре” — “фантоме”, “розовом мираже на стекле очков” критики: “Где же прежний Шаргунов? Как подменили: “Да и не он это вовсе! Разве он был такой?.. Тот был сокол, а этот селезень”, — золотые слова Грушеньки из бессмертного романа Ф.М.Достоевского здесь уместны. Существовал этот прежний Шаргунов на самом деле или мы выдумали его? Да, выдумали”1.
1 Сергей Беляков. А был ли мальчик// www.vz.ru/culture/2008/9/4/204037.html
То есть критика “опомнилась и стерла с очков розовый мираж”.
Собственно, это и есть идеальный образец того самого жанра, который мы условно связали с возгласом андерсеновского мальчика. Сначала — краткая история формирования “симулякра”, “фантома” и “миража” — т.е. литературной репутации: “Сергею Шаргунову едва исполнилось 22 года, когда дружественные писатели и литературные критики произвели его в классики. В 27 его разжаловали… В начале нулевых литературная общественность встретила появление Шаргунова восторженно. /…/ Владимир Бондаренко сравнил Сергея Шаргунова с Владимиром Маяковским. Захар Прилепин назвал его манифест “Ура!” “классической вещью”. Но дальше всех пошла юная Валерия Пустовая. Ссылаясь то на Освальда Шпенглера, то на Татьяну Толстую, она объявила Шаргунова “былинным богатырем”, первым вестником новорожденной (?!) русской культуры”1.
Затем следует обстоятельный и точный перечень очевидных “минусов” шаргуновской прозы. Абсолютно справедливо названных. Причем составлен он на основании тех самых ранних рассказов и повестей, за которые произвели и в “классики”, и в “былинные богатыри”. О последней повести Шаргунова “Чародей” Сергей Беляков пишет, измеряя ее по уже готовой шкале неудачи. И тоже все справедливо и правильно. Но, читая эту, в общем, правильную и справедливую статью, рано или поздно начинаешь задавать себе вопрос: почему она не была написана хотя бы года четыре тому назад?
Виной всему розовый мираж в очках отдельно взятой критикессы и всей критики в целом, — отвечает автор в финале. То есть прямым текстом признает: виноваты мои коллеги, ошибочка вышла. Вам, читатели, говорили, что мальчик был, а на самом деле мальчика-то и не было.
То есть снова морок и фата-моргана. Отвели глаза, напустили чар, заколдовали. Тут впору вспоминать другую сказку — про жалостливую фею Розабельверде, однажды подарившую несчастному ребенку три волшебных волоска.
Тем более что современные Цахесы вовсе не несчастны и по-своему даже привлекательны: дама с Рублевки, менеджер среднего звена, децл с вечной жвачкой, в конце концов. Робски и Минаева, впрочем, как примеры уж очевидно масскультовые, оставим пока в стороне. А вот исчезнувшую с небосклона “сверхновую русской литературы” Ирину Денежкину вспомнить стоит. Хотя она-то не удостоилась даже отдельной статьи в нашем новом модном жанре. Так только — характерного упоминания в общем ряду: “Отчего-то (отчего?!) все “молодежную прозу” так активно ждали, что пытались выкликать событие из любого студенческого писка. Именно этим нетерпеливым ожиданием вызван феномен “писательницы”, в “творческом багаже” которой нет ничего, кроме повестушки “Дай мне!”, состоящей из набора ученических этюдов, где юношеские порывы мешаются с матом, сигаретным пеплом и обязательно поет Виктор Цой.
С Денежкиной долго и нудно носились. Однако никакой “новой искренности” тогда не вышло. Быть сему месту пусту. Захлебнулась она, непереваренная, разом вся вышла, уступив место альманахам премии “Дебют” и дебютовским же лауреатам, антологиям с неразрезанными страницами и малотиражным сборникам.
А также серии книжек с интервью, которые “звезда” Ирина Денежкина брала у фигурантов по почте. То есть до кучи скидывала претенциозные вопросы, а они, как Улицкая, например, остальное за нее сделали. И никакого мошенничества, просто очень уж “молодежной ноты” хотелось!”2
1 Сергей Беляков. А был ли мальчик// www.vz.ru/culture/2008/9/4/204037.html
2 Дмитрий Бавильский. Молодые да раненые// www.vz.ru/columns/2007/12/17/132101.html
Это Дмитрий Бавильский написал в конце 2007 года (кажется, это последнее по времени обращение критики не то что к прозе — к имени Денежкиной). Написал, правда, используя ее случай как отрицательный пример для того, чтобы оттенить положительный — роман Натальи Курчатовой и Ксении Венглинской “Лето по Даниилу Андреевичу”. Книга и правда при всем наивном ученическом эстетстве, была хорошая. Но только почему “была” и откуда это стойкое ощущение завершенности сюжета, если книжка-то вышла тогда же — в конце 2007-го?
Простейший поиск по Интернету даст ответ: роман прошумел по страницам критики (в основном “глянцевой” и газетной) за пару месяцев — ноябрь-декабрь 2007-го и январь 2008-го, аккурат совпав со временем поступления в магазины. Потом — пара упоминаний в лонг- (или даже шорт-?) листах пары громких премий. А потом — молчание. Никаких попыток серьезного обсуждения и анализа, поиска контекста. В результате — самый свежий (на весну этого года, когда я дописываю эти заметки) отзыв — ностальгический пост читателя в личном блоге (январь 2009-го): “Вот стоит лучшая книга прошлого года. И что? А /…/ ничего… Шансов, что (особенно сейчас) Курчатову и Венглинскую издадут, еще, кажется, нет. А между тем ведь потрясающий роман. Актуальный, динамичный, с великолепным языком. Да не без проблем, но, простите, все-таки я вот могу назвать всего пять-шесть авторов, которые пишут без проблем вообще. Я перечитывал ее уже два раза, а для меня это очень серьезно, потому что я за свою жизнь в лучшем случае десяток книг перечитал. И главное, что с удовольствием перечитаю еще”1.
Здесь, думаю, вряд ли у кого-то из коллег по цеху будет повод для снисходительной усмешки. А если будет, просьба честно спросить себя — часто ли случалось за последнее время именно перечитывать понравившиеся книги современных авторов. Причем не по службе, а, страшно сказать, — для души…
А помимо всего, важен симптом: последний, кто не забывает о прочитанном, — читатель. Первые, кто забыли, — критики. То есть галопом проскакали по презентациям, промоушен-акциям, пошелестели пресс-релизами — отработали текст и понеслись дальше. Если вдруг выйдет книжка у тех же авторов — отработают снова. О первой при этом могут и не вспомнить, если не напомнят издатели в том же пресс-релизе. Контекстное, если угодно, историческое мышление, которое традиционно было прерогативой критика, сегодня осталось только у заинтересованного читателя. И у Андрея Немзера, как справедливо написала Инна Булкина2, а Немзер сам себя критиком не считает, только — “исполняющим обязанности”3.
Так что последняя правда литературы остается за читателем, таким вот нормальным и “правильным”, как блогер bags-bunny. Когда следят за рецензиями, ждут новых книг, а если новые книги не издаются, перечитывают старые и размышляют, почему так происходит. Молчание писателя — тоже, как известно, послание. Как и исчезновение. Как и уход.
Критики же, в лучшем случае, в последнее время только успевают со злорадством спрашивать: ну и где? Чуть больше года, в общем, прошло после статьи Дмитрия Бавильского, подтвердившей пустоту сего места в отношении “сверхновой” Денежкиной. Но тот же самый вопрос впору задавать о тех авторах, которых в статье похвалили. Хотя сколько надо времени для того, чтобы написать новый роман? Ясно, что немало…
То, что и от не оправдавших надежд Шаргунова и Денежкиной, кроме медийного шума-грома, все же осталось по паре очень неплохих рассказов, вроде как теперь и вспоминать неприлично.
Впрочем, что такое пара каких-то рассказов, если “ну и где?” можно с тем же успехом спрашивать о писателях, которые пишут, печатаются, переиздаются. Вот Андрей Немзер, упоминая “крутые литературные карьеры “молодых” Дениса Гуцко, Захара Прилепина, Александра Илличевского, задается вопросом: “Но разве не столь же бодро взлетали в 90-е Михаил Бутов, Антон Уткин, Олег Павлов?”4 Подтекст тот же — “и где они теперь?”
1 http://bags-bunny.livejournal.com/579312.html
2 Инна Булкина. У нас нет литературной реальности// Знамя № 7 — 2008.
3 www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Ispolnyayuschij-obyazannosti-kritika
4 Андрей Немзер. Меня уже предупреждали// Время новостей № 22, 10.02.09.
А они тоже здесь. Никуда не делись. Бутов у всех на виду. У Антона Уткина в этом году выходит новый роман. Олег Павлов новый роман дописывает, в прошлом году в издательстве “Время” переиздана его “Степная книга”. Но ощущение некоей полосы молчания, окружающей два последних имени, действительно, есть.
Во многом тут виновато несовпадение жизненных ритмов двух разных организмов — литературного и медийного. Писательство — неспешное дело. Процессы в этом организме замедленные и длительные. Поэтому и живут такие организмы долго, привлекая к себе внимание разных времен и поколений. У масс-медиа — метаболизм мелкого грызуна, все поглощается, переваривается и выбрасывается с огромной скоростью. И снова — поиски новых источников пищи.
Когда обстоятельства (или собственная воля?) заставляют слона жить как мышь, начинаются сбои генетических программ и нарушения жизненно важных процессов.
“Ни для кого не секрет, что данный роман в рассказах (“Грех” Захара Прилепина. — О.Л.) — не цельное произведение, а мозаика, собранная в очередную книгу по срочной нужде, — пишет Игорь Фролов в статье, рассматривая не только творчество Прилепина, но и самого писателя как литературный и медийный феномен. — Все вошедшие в сборник рассказы были в разное время опубликованы в литературных журналах. Сегодня писателю нужно быть не снайпером, а пулеметчиком — выдавать книги очередями, иначе тебя выбьют из твоего окопа твои коллеги”1.
Последствия “не-снайперства” описаны вполне убедительно, все в том же жанре разоблачения “голого короля” (правда, если разоблачают — значит, что-то все же на короле надето): “Захар Прилепин и лепит (извините за каламбур) из себя простого парня, как-то случайно взявшегося за перо. Он так и говорит в интервью: “Я пишу быстро и легко. Когда у меня появляются свободные пятнадцать минут, я сажусь и пишу. Причем без всякого вдохновения, которым любят бравировать другие писатели. И обычно — левой ногой. Писательство — это не труд, это забава. Причем забава легкая. Когда мои собратья по перу говорят, что в то время, когда они пишут, у них кровь идет горлом, я испытываю брезгливость и недоумение. У меня ничего горлом не идет”.
Здесь сквозит сильное раздражение, видимо, уже достали писателя какими-то претензиями по мастерству. Хотя про горло — это к поэтам, а не к писателям. Начинал-то Захар с поэзии, но она у него горлом не пошла, тогда он пересел на прозу. Прозаики — народ более хладнокровный. А про левую ногу это он не зря вставил. На самом деле Захар так или иначе, в меру своих сил трудится над текстом, и высказался он хитрее, чем кажется. Примерно так: “Все найденные огрехи относите на счет моей левой ноги, но уж если я начну писать правой рукой да не по пятнадцать минут, а по полчаса в день, то тут просто камня на камне не останется от пьедесталов былых литературных кумиров”. Имеется в виду, что даже то, написанное небрежно, за пятнадцать минут, принимается на ура, чего ж напрягаться, таланта и так достаточно для успеха”2.
1 Игорь Фролов. Прилепин испортил рассказ о войне. // НГ Ex Libris, 26.02.09.
2 Там же.
Не согласиться с автором статьи трудно. Но в ней не об одном Прилепине речь. Речь о тенденции — о зависимости современного литературного успеха от многописания и многомелькания, необходимых для нормальной работы медийного организма.
Само медийное производство информации — всего лишь копия промышленного производства в период “перегретого спроса”. Слово “поколение”, которое само стало модным брендом в нынешней словесности, в современной культуре давно потеряло свой изначальный антропологический смысл. Поколениями выпускаются антибиотики, электрические чайники, компьютеры и мобильные телефоны. Срок жизни такого “поколения” в предкризисные годы все сокращался и сокращался. Для вещей, не успевших сломаться, но успевших устареть за полгода, а то и меньше, как известно, существуют чемпионаты по метанию мобильных телефонов и компьютерных мышей.
Писатель, ставший брендом, уже не имеет права на передышку или неудачу, на творческую историю или метасюжет длиной в жизнь. Стоит замедлить обороты, и тебя метнут куда подальше. Замена найдется быстро. Одни только форумы в “Липках” выдают по “поколению” в год.
Кулинарка и парикмахер
А в общем, все началось с того, что литературу как таковую так долго низводили с бронзового постамента, что в конце концов низвели. Слишком много совместных усилий было потрачено на то, чтобы убедить всех и самих себя, что писание стихов и романов — просто деятельность в сфере услуг, а торговля сигаретами или сантехникой ничем не отличается от торговли книгами. Что “Война и мир”, что унитаз, что пачка “Мальборо” — перед рынком все равны. А главное, не только перед рынком, но и перед Бытием. Deus conservat omnia. “Неважно, как ты приходишь к пониманию жизни: через метафизику, через метафору или через чесночную головку”, — писал в далеком 1991 году Игорь Померанцев в эссе “Невосполнимые утраты”, начинавшемся так: “В этом году английская культура понесла невосполнимые утраты: друг за дружкой гуськом ушли в рай парикмахер Раймондо Бессоне и кулинарка Элизабет Дейвид”1. Пафос был очевиден: щелкнуть по носу так называемую “высокую культуру” с ее церемонностью и спесью, с ее закоснелым консерватизмом и ритуальными штампами. Не случайно для начала разговора был избран высокий штиль официальных советских некрологов. В этом контексте взрывными и революционными казались слова о том, что место автора кулинарной книги “рядом с великими историками, философами, поэтами” или что одному-единственному парикмахеру “двадцатый век обязан своим обликом”. В то, что это будет и правда взрыв и революция в старомодном быту русской культуры, сам автор не верил:
“Сколько еще воды утечет, пока “Независимые московские известия” начнут писать о великих парикмахерах как о депутатах парламента или народных артистах!”2
1 Игорь Померанцев. По шкале Бофорта// СПб., 1997.
2 Там же.
Оказалось, воды утекло совсем немного. Более того, народные артисты на страницах нынешних газет встречаются все реже. А вот парикмахеров (портных, поваров, моделек) — завались! Вовсе даже не великих. Теперь уже писателям приходится доказывать, что и им место (пусть совсем скромненькое) рядом с кулинарами, парикмахерами и кутюрье.
На прошлогодней выставке Non/fiction сразу у разных стендов писатели готовили еду по собственным рецептам и угощали желающих. Видимо, такой способ привлечения внимания к авторам (причем речь о людях известных и достойных) показался издателям и главным редакторам “глянца” более надежным, чем проза и стихи.
Следующий закономерный шаг в таком случае — гибрид кулинарной книги и художественного текста. И это давно не новость. Но одно дело, скажем, — вполне традиционная в своем жанре “Русская кухня в изгнании” Вайля-Гениса, переизданная в позапрошлом году. Другое — две новые антологии Макса Фрая — “Кофейная книга” и “Чайная книга”. После каждого рассказа — рецепт приготовления чая или кофе от автора. Если автор умеет только рассказы писать, тогда после текста — рецепт от составителя. Как будто если в докризисные годы никому не известные писатели, отобранные на страх и риск и под залог доброго имени составителя, проходили на ура и “за так”, то теперь — с “довеском”. На стенде издательства “Амфора” на той же Non/fiction особо везучим покупателям “Кофейной книги” еще и кофе в подарок давали. “Кофе” и “чай” — конечно, определенный жанр и определенный стиль мышления. Можно здесь вспомнить серию “Кофейное чтиво” издательства “Гаятри” — компактные, легкие и качественно написанные переводные книжки: как раз чтобы открыть утром за чашкой кофе, а дочитать на работе во время кофе-паузы. Видимо, и в этом случае предполагался жанр “кофейного (“чайного”) чтива” как легкого, приятно-интеллектуального, бодрящего (а главное — ни к чему не обязывающего). Эффект получился странный. В обеих книжках много хорошей прозы — глубокой, серьезной, честной. В лучших традициях отечественной словесности с ее старомодной жалостью к униженным и оскорбленным, незримыми миру слезами и прочими атавизмами. Рассказы Сергея Малицкого, Виктории Райхер или Алексея Смирнова вряд ли “хорошо пойдут” под чай с пирогами. Не чайное это чтиво, и не кофейное, и вообще — не чтиво, а чтение. Которое, впрочем, как будто стыдится того, что оно — не чтиво и не кулинарная книга. Впрочем, это еще что.
Юбилейный подарочный набор “Москва — Петушки”, например, включает в себя коробку-вагончик, книжку комиксов, аудиокнигу (по желанию — чтение автора или Сергея Шнурова), безразмерную майку и пару подставок под стаканы. Облегченный вариант — набор стаканчиков, комиксы и диск. Когда я, озадачившись казусом, проявила интерес, обрадованный продавец выдал последний козырь: “А еще вы и книгу можете купить!” Книга, разумеется, продавалась не в комплекте, а отдельно.
Таким и должно было выглядеть в нашей ситуации завершение сюжета про кулинарку и парикмахера. Разве что еще один штрих. Сергей Зверев (тот, который парикмахер и “звезда”) написал книгу. Называется, разумеется, “Звезда в шоке”. Если парикмахеру и кулинарке уже давно место рядом с философами и поэтами, то почему бы шокированной “звезде” и не заняться тем же, чем они?
Литература все больше становится легкой промышленностью. Как в прямом, так и в переносном смысле. Любимые слова современных критиков, книжных обозревателей и литературоведов — “бренд” и “тренд” — не случайно родом из индустрии моды. И здесь тоже — обратный ход налицо. В свое время Ролан Барт написал “Систему моды”, чтобы на уровне семиотики продемонстрировать, как язык модных журналов ворует смыслы той самой “высокой культуры” — философии, социологии, литературы в том числе. Сегодня отечественная высокая словесность, а особенно те, кто о ней пишут, ворует терминологию и стиль мышления у модных журналов. По идее, и капризно меняющуюся в последние годы моду литературную можно описать в такой стилистике. Молодежная литература пройдет по разряду “тинейджер”, Прилепин — “милитари”, Минаева и так уже записали в “глэм”…
Литературная эволюция или сумма технологий?
По идее ничего особо нового здесь нет: никто ведь не спорит, что еда, шмотки и цацки — вещи исключительно приятные и необходимые. Никого от них не заставляют отказываться во имя “высоких идеалов” или “духовных ценностей”, ни тем более одно другому противопоставлять. Просто всегда, кажется, было очевидно, что, кроме обыденных человеческих потребностей, в мире есть много чего еще, и этот мир поразительно прекрасен, сложен и бесконечен. И изящная словесность представляла собой один из самых густонаселенных и разнообразных его участков. Сегодня же она (вместе с родственными ей сферами деятельности) всячески пытается прикинуться торговым залом супермаркета.
Или нет, ладно уж, бутиком, в котором пылится не раскупленное с прошлого сезона “трендовое” и “брендовое” шмотье, которое кто-то назвал “элитарным” и “эксклюзивным”.
Не случайно Наталья Иванова, анализируя механизм формирования литературных элит в последние десятилетия, сравнивает его с механизмами, управляющими рынком моды:
“Первая смена элит: 1986—1990. Редакторами журналов назначены Бакланов и Залыгин. Шестидесятники получают второй шанс. Эмиграция — тоже. (Покойники переходят в вечность в статусе литературных классиков.) Топ-пятерка: Битов, Искандер, Карякин, Аксенов, Войнович. Возможны варианты.
Вторая смена: 1991—1995. Сеанс исчезновения — секретариат “большого” и “малых” СП революционно сменяют демократы. С бюрократическими правилами в новых условиях они не справляются и, не успев оформиться как элита, исчезают с литературной карты. Моду и тренд определяет андеграунд. Топ-пятерка: Д.А.Пригов, Тимур Кибиров, Сергей Гандлевский, Лев Рубинштейн, Саша Соколов. Возможны варианты.
Третья смена: 1998—2000. Шестидесятников, эмигрантов третьей волны и “андеграунд на рельсах” начинают теснить сорокалетние — далекие как от андеграунда, так и от шестидесятников. Моду делают и в топ-четверку входят Татьяна Толстая, Виктор Пелевин и, конечно, Б.Акунин с Владимиром Сорокиным.
Смена элит № 4: 2000—2007. Приходят те, в ком больше энергии, кто в принципе ничего не желает знать о предыдущих “элитах”. Они далеки как от “советского”, так и от “антисоветского”: Михаил Шишкин, Дмитрий Быков, Александр Иличевский, Захар Прилепин и др. Сами делают себе PR (и их раскручивают), берут не только “свежестью и силой”, но и порой эгоизмом (если не нахальством). Кое-кто.
И, наконец, пятая смена элит. Культивируемые разнонаправленными и даже эстетически враждующими изданиями двадцати-с-небольшим-летних от “традиционалисток” Валерии Пустовой и Василины Орловой до авантюристически-авангардных, как им представляется, Ники Скандиаки и Марианны Гейде. Все это еще совпало с проплаченным азартом политпоиска молодых: от “наших” до “молодогвардейцев”, нынче за ненадобностью расформированных. Издания, стараясь успеть за новым комсомолом, переманивают их, стараясь создать на старом месте новые декорации.
И создается парадоксальная ситуация: самые сильные из пятидесятилетних вне зависимости от их продажного успеха-неуспеха — попали в зазор. Условно говоря, они попали между нисходящим и восходящим потоками в литературе.
Ими не интересуется элита “старшеньких”: они для нее слишком соперники.
Они неинтересны властям (предпочитают молоденьких). Здесь можно собрать совсем разных — от Андрея Дмитриева до Анатолия Королева, от Алексея Слаповского до Геннадия Русакова и Евгения Шкловского. Что-то не складывается — не в их судьбе даже, а во внимании к смыслу того, что они пытаются сказать. Производителям литературной моды они сегодня не нужны. Тем, кто, создавая моду, воображал, что создает элиту. Впрочем, каковы мы, такая у нас и элита: элита в литературе, как и в политических мечтаниях Владислава Суркова, является суммой технологий”1.
1 http://www.openspace.ru/literature/projects/107/details/2085/
Политтехнологии и модные “тренды”, действительно, оказываются родственными по духу и смыслу. Их объединяет, прежде всего, четкая уверенность “технологов” в том, что жизнью — хоть политической, хоть литературной — можно руководить.
Когда слово “тренд” — англоязычный синоним “тенденции” — появилось в отечественном обиходе, казалось, причина его появления та же, что и в случае “менеджера”, “мерчендайзера”, “франчайзинга” и проч. На деле выяснилось, что если менеджер и управляющий — близнецы-братья, просто управляющий — фи, как неинтересно, — то “тренд” и “тенденция”, действительно, значат не одно и то же. Тенденции — в обществе, литературе, искусстве, спорте, — да где угодно, формируются под влиянием множества социокультурных факторов, объективных и субъективных. Их можно пытаться понять, изучать, прогнозировать (и ошибаться в прогнозах). В любом случае, “рулить” ими нельзя. Тренды — искусственные копии тенденций, тенденции-обманки, которыми в определенных условиях можно подменить реальную эволюцию, реальное развитие событий. Неважно, ради коммерческой выгоды или просто чистого интереса ради. Во всем мире общественное сознание последних десятилетий отличалось недоверием к тенденциями и слепой верой в тренды. Поэтому и мировой экономический кризис для большинства стал неожиданностью.
В мире литературном тот же расклад. Кто-то просто пишет и своим существованием создает тенденцию. Кто-то — чтобы попасть в кем-то созданный “тренд”. Или придумывает “тренды”, но сам ничего не пишет.
На самом деле, и тренды, и суммы технологий в прошлом столетии мы уже проходили, и не по одному разу. Что такое “социальный заказ” и работа над созданием “нового писателя” для “нового читателя” в 1920-е годы? Что такое образование Союза советских писателей? Образ положительного героя и партийные постановления о журналах и писателях? Все это тренды, которые не снились современным политтехнологам, маркетологам и пиарщикам. Сегодня разве что главред глянцевого журнала в своем блоге лениво задумается над тем, что надо бы героя поменять. И в жизни, и в журналах, и в книжках…
Другой вопрос, что словесность, как любая живая и сложная система, на эти указания сверху реагирует известно как: раздваивается, ускользает, дает параллельные ответвления. Неважно, кто учит писателя жить и писать: секретарь ЦК КПСС, издатель, маркетолог, глянцевый журналист.
А ведь учат, и еще как. Вот так например: “… в литературе ожидаются перемены: из моды уйдет глэм-проза, и вместо Робски и Минаева появятся новые имена. Самое время писать бестселлер и занимать пустующую нишу”.
Наверное, такой совет мог бы появиться на страницах издания сугубо профессионального и отраслевого. Ну, “Литературной газеты”, например. Или “Литературной учебы”. На самом деле это развлекательное издание “Наш досуг”. Смотрим дальше: “В периоды экономического спада литература, не проходящая по разряду сугубо коммерческого ширпотреба, которому специалисты, кстати, ничего хорошего не сулят, не только выживает, но и некоторым образом цветет. Если написание бестселлера запланировано в вашем еженедельнике на ближайшие год-два — советуем для начала посетить книжную ярмарку Non/fiction, присмотреться, так сказать, к потребностям рынка, пообщаться с издателями и писателями, а потом плотно засесть за работу. Также рекомендуем ознакомиться с инструкцией “ВД” по созданию будущих книжных хитов.
Издатели в один голос утверждают, что в моде произведения на, как сказали бы в советские времена, производственную тему. Скажем, если системный администратор напишет книгу о своем житье-бытье, роман наверняка будет востребован в среде других сисадминов, которых немало. Но для того, чтобы интересно описать трудовые будни, не обязательно быть космонавтом, бандитом или работником морга. В основанных на собственном опыте романах главное — не столько выверенные драматургия и острота сюжета, сколько точность деталей, способных вызвать в читателе радость или грусть узнавания. Из ярких бытописателей, появившихся за последнюю пару лет, можно назвать бывшего нацбола, а ныне вполне коммерчески успешного Захара Прилепина (“Грех”, “Ботинки, полные горячей водкой”) и Владимира Чекунова, чья книга об армии “Кирза” стала бестселлером в октябре”1.
1 Иван Гиреев. Написанному верить// http://www.vashdosug.ru/article/41401/
Это, собственно, и был рекламный материал о выставке, который, однако, превратился в руководство для — не читателя-покупателя, нет, для писателя. Что-то такое наподобие подсказки для домохозяек на тему, что будут писать (шить, носить) в следующем сезоне. Так и хочется спросить у автора: “Вы полагаете, все это будет носиться?” Знаю, что он ответил бы: “Я полагаю, что все это следует шить…”