Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2009
1
— Это Дайм? — спросил незнакомый голос в телефонной трубке в ответ на его сонное “Алло”. В субботу он редко просыпался раньше десяти, а тут еще и девяти не было, так что он не сразу даже сообразил, что это двусмысленное “Дайм” вполне может представлять собой американизированную форму его имени, — хотя полностью он был Вадимом, друзьям и близким коллегам не возбранялось называть его просто Димой, отсюда, видимо, и Дайм.
— Да, — осторожно ответил он после некоторой заминки. — А что?
— Слушай, мужик, — продолжил голос настолько тягуче, что он, привыкший за без малого двадцать лет к быстрой и отчетливой речи американского северо-востока, даже с аканьем, как когда-то в Москве, с трудом разбирал смысл говоримого. — Мне тут один чувак сказал, что ты на железе неплохо лабаешь и сейчас в простое, а у меня как раз с ударником проблема — переширялся и под капельницей не меньше недели будет, да еще потом копы будут трясти… В общем, зависаю. А мне с ребятами четыре вечера играть в следующие две недели. И бабок вперед даже сколько-нисколько подбросили. Сам понимаешь, что возвращать уже нечего… Может, выручишь? По стольнику за вечер отстегну, а сколько от публики получишь — все твое. Только десять процентов в общий котел. А сегодня вечерком можем собраться попробовать — пара дней на притирку еще есть, да и что там они вообще понимают… Ну как?
Он озадаченно молчал. Потом не нашел ничего лучшего, чем спросить:
— А как вы про меня вообще узнали?
— Да Марк Рыжий сказал… — легко объяснил голос. — Мы с ним когда-то вместе лабали. А тут встретились случайно днями, я ему пожаловался на свои проблемы, так он мне про тебя и рассказал. Говорил, что у тебя сейчас и время может быть, и вообще…
Рыжего Марка с классической ирландской фамилией Салливан он, разумеется, знал хорошо — в университетском любительском джаз-оркестрике, где Марк среди всей их оркестровой профессуры был единственным представителем технических служб, вкалывая слесарем в отделе вентиляции, они вместе играли уже года два и, естественно, встречались почти на каждой репетиции или выступлении, то есть примерно раз в неделю. Парнем Марк был здоровенным, молчаливым и очень располагающим, да к тому же они несколько раз и выпивали вдвоем в каком-то ирландском баре неподалеку от кампуса, пытаясь разрешить обоих интересовавший вопрос — кто крепче на выпивку: выросшие среди снегов эмигранты из России или вскормленные знаменитой картошкой зеленого острова уроженцы Эйрина. Выяснить толком не выяснили, поскольку, хотя и набирались свирепо, из бара оба выходили на своих, до домов добирались и даже на следущее утро сталкивались на ухоженнных дорожках университетского городка во вполне дееспособном, хотя и здорово помятом виде, но взаимной симпатией прониклись.
“Вряд ли Марк кому попало будет мой телефон раздавать. Наверное, и этот звонящий тоже парень ничего”, — подумал он и ответил:
— Ну, в общем-то попробовать можно. Почему бы и нет. И время у меня действительно есть. А где и когда пробовать будем? И еще — драмы у вас свои или мне где-то добывать надо?
— Вот и отлично! — обрадовался голос в трубке, но быстрее не стал. — Про железо не беспокойся — весь набор нашего ударника у меня и стоит. Там и железо, и барабаны, и том-томы, и даже уошборд, если ты им вдруг пользуешься. Он здорово упакован был. И в обиде не будет, если ты позаимствуешь, — он сам нас подвел, да и когда выберется, еще неясно. А если его прямо из больницы копы заберут — у него, у мудака, еще там какие-то запасы нашли, так что хранение с целью сбыта вполне впаять могут, — так и вообще на пару лет с горизонта может исчезнуть. Не до погремушек ему сейчас. А куда ехать, я тебе сейчас объясню — записывай. Давай прямо сегодня часикам к семи и подъезжай. Заметано?
— Заметано! — подтвердил он и стал записывать на верхнем листке маленького блокнотика, который он вместе с ручкой всегда на всякий случай держал на тумбочке у кровати. Оказалось и правда недалеко — на той городской окраине, самой близкой к кампусу, где он никогда и не бывал по причине ее неважной репутации среди чистой университетской публики. Вот заодно и побывает.
Повесив трубку, он положил голову обратно на подушку и стал лениво думать и о предстоящем прослушивании и вообще обо всем, что происходило с ним в последнее время. А это происходившее особой радости ему не доставляло. Нет, безусловно, принятое четыре года назад, после развода, решение перебраться из большого нью-йоркского университета в провинциальный колледж в маленьком городке на добрую тысячу километров южнее было в общем-то вполне разумным. И приглашение было вполне заманчивым и по позиции, и по зарплате, и залечивать душевные травмы в новой обстановке полегче, и финансово было куда комфортнее на не в пример Нью-Йорку более дешевом почти Юге, тем более, что своей бывшей пришлось оставить немало — да он и не спорил, понимая, что честно пытавшейся притереться к нему американской жене его неискоренимые российские привычки торчать в лаборатории до ночи, да еще и регулярно напиваться с такими же, как он сам, университетскими совками, могли надоесть и куда раньше, а она почти десять лет продержалась и даже разводилась, скорее, с искренним недоумением, чем со злобой. А тут за те же деньги, за которые они имели небольшую трехкомнатную квартиру в Нью-Йорке на границе с Чайна-тауном, он оказался владельцем вполне приличного особняка на склоне холма, издавна обжитого местным университетским людом, не говоря уж о том, что местный банк и процент на заем брал пониже нью-йоркского. Да и с работой было — грех жаловаться. Гранты свои научные он, разумеется, из Нью-Йорка с собой перевел, да и пригласивший его колледж вполне приличную сумму на обзаведение выделил, так что новая его группа заработала быстро, но деньги имеют неприятное свойство рано или поздно заканчиваться даже у тех, кто работает хорошо и продуктивно. Вот и у него уже почти год как закончились, а новых грантов ему получить никак не удавалось, хотя подавать заявки он начал заблаговременно и активно. Но вот пока безрезультатно. Так что на данный момент трудились с ним только двое студентов, а много ли с ними наработаешь, даже если сам будешь в лаборатории все семь дней в неделю сидеть… Хорошо хоть, что его пока преподаванием заваливать не стали. Дали время за научное выживание побороться. Вот он и боролся, как мог. И самые большие надежды теперь возлагал на последнюю из поданных им заявок, но до результатов ее рассмотрения ждать надо было еще чуть не полгода. В общем, тоска… Особенно с учетом того, как хорошо и многообещающе все начиналось. Да, сколько ему местные коллеги с опытом ни говорили, что в их системе никакие прошлые успехи гарантии спокойного будущего не дают, но одно дело все это слушать и совсем другое — почувствовать суровую правильность этих, казалось бы, трюизмов на собственной шкуре…
Правда, была у него и отдушина. Вот этот самый джаз, по поводу которого ему тягучий голос и звонил. Это была его любовь еще с московских студенческих времен, когда вместе с такими же фанатами, как и сам, пропадал он вечерами в кафе “Молодежное”, слушая подряд всех московских джазменов тех времен — особенно Козлова! — и тратя почти все свои карманные деньги — да и много ли их тогда у него
было — на самопальные, вырезанные из рентгеновских пленок диски с записями великих мира сего. И зачем только он все это потом выкинул, когда стало возможным настоящие пластинки покупать — теперь раритетная коллекция была бы! Но дело даже не в записях “на ребрах” и не в именах тех, кого ему удалось послушать, а в том, что он и сам, самоучкой, потихоньку наблатыкался на ударных, да так прилично, что его начали в разные команды приглашать — сначала в чисто любительские у них в институте, а потом и в полупрофессиональные, которые готовы были выступать где только возможно, да еще если за это удавалось какие-то бабки срубить. Так что в придачу к своей институтской специальности — “химик-исследователь” — он стал еще и вполне законченным лабухом, тем более, что с джазом уже вроде никаких ограничений, во всяком случае, в столичных советских центрах, не было. Да и когда в Америке осел, никуда это не делось. Оказалось, что и тут любителей среди университетской публики столько, что самодеятельных оркестриков — пруд пруди. В Нью-Йорке у него, правда, со временем похуже было, так что там, хотя тоже к такому оркестрику прибился, играл он нечасто — и времени мало, и других соблазнов много, и жена и так ворчит, что его вечно дома нет, — а вот тут, в маленьком городке, да без жены, да без концертных залов и музеев — где еще можно так хорошо от своей незадавшейся жизни отвлечься, как не на джазовых сейшенз? Так что он сразу нашел, где местная группа собирается, предложил свои услуги, был прослушан и принят, да так вот раз в неделю — если, конечно, не на какой-нибудь конференции — впрочем, не так уж много у него этих конференций и было — с ними и собирался. То просто для себя репетировали, то на каких-нибудь университетских мероприятиях выступали, а несколько раз их даже и город приглашал: как-то в мэрии играли, потом на вечере в честь приезда местного конгрессмена, потом еще что-то в этом роде — так что жили, как говорится, полной жизнью. В оркестре одна профессура — кроме того самого слесарюги Марка, но тромбонистом Марк был замечательным, так что его непрофессорство снисходительно старались не замечать — все культурно, интеллигентно. Впрочем, его дружбу с Марком отметили с чуть заметным неодобрением, но, как вычислил он по некоторым косвенным намекам, отнесли за счет его ущербного коммунистического воспитания, не позволявшего ему понять, что дружбу надо водить исключительно в своем кругу. Ох уж эти южные джентльмены… Они и на сыгровки приходили в галстуках и начищенных штиблетах и на его водолазки и кроссовки косились неодобрительно и даже отчасти опасливо. Да Бог с ними. Играли все больше в новоорлеанском стиле — даже импровизации, как правило, не сольные, а оркестровые, так что, хоть репетиций и побольше надо, пока программу подготовишь, зато никто не выделяется, и никому не обидно. Даже до чикагского варианта никогда не доходили — их играющий тренер, он же тенор-саксофон, полагал, что чикагский слишком много внимания уделяет разным соло, а это не очень полезно для поддержания командного духа. Так что ему только и доставалось, что в каком-нибудь классическом “Караване” щеточками по металлу елозить, чтобы хоть чуть-чуть ритм слышен был. Ну да все равно в удовольствие. К тому же никто не мешал про себя представлять, как он после того или этого места солирует минуты две с дробью. Зал в экстазе… Правда, последние месяца два и Марк почти не появлялся, и филолог, что на банджо играл, и даже их основной пианист тоже что-то реже приходить стали, так что несколько встреч даже отменить пришлось, вот поэтому Марк, наверное, и сказал звонившему, что они в простое…
Тут он подумал, что вообще-то неплохо бы Марку и позвонить — узнать, куда он его сватает. Сказано — сделано. Он набрал номер Марка. Тот подошел почти сразу.
— Привет, Марк. Это я. Как жив-то?
— Да все в порядке. А что?
— Слушай, я у тебя спросить хочу. Тут мне какой-то хмырь звонил. Такой, с южным говором. Сказал, что по твоей наводке ударника ищет. Кто это?
— Уже звонил? — удивился Марк. — А мы только вчера разговаривали. Видно, ему действительно позарез. Да он нормальный парень. И музыкант хороший. У него все время свой небольшой оркестрик. Они тут с учетом аудитории такой странный фьюжн с кантри играют. Да послушаешь — сам поймешь. Конечно, атмосфера у них специфическая — они по маленьким клубам играют, в барах, когда приглашают, на ярмарках… Ну, все такое… И люди к нему то приходят, то уходят. Я с ним довольно долго тусовался.
— А чего уходят-то, если он такой хороший и выступлений много? Играли бы себе и играли…
Марк засмеялся:
— Я же сказал тебе, что атмосфера специфическая. Не всякий выдержит. Увидишь.
— Значит, действительно стоит подойти? А то я тут спросонья прямо сегодня договорился встретиться, а потом сомнение взяло.
— А чего сомневаться-то? Иди и встречайся. Если что не по душе — отказаться-то всегда можно. Ты же с ним контракта не подписывал. А если общий язык найдете, ты мне потом перезвони, ладно? Расскажешь, что и как. Или даже пойдем посидим в баре — давно мы с тобой не состязались, вот там и расскажешь.
— Уговорились. Ну, бывай.
Вот так и получилось, что в половине седьмого он отъезжал в своей “хонде” от дома. Хоть, по его расчетам, ехать до места было не более пятнадцати минут, он был не уверен, что сразу найдет, а опаздывать и сразу портить о себе впечатление ему никак не хотелось. В конце концов, если приедет раньше времени, можно будет минут десять и в машине подождать. Послушать свою любимую джазовую волну.
2
Ждать в машине не пришлось. Хоть и близко был этот пригород, но покрутиться по узким улочкам, которые вне всякой логики меняли направление одностороннего движения по два раза за четыре квартала, пришлось как следует, прежде чем он все-таки припарковался прямо у узкой двери, над которой горели слова “Sidney’s Bar”, причем, как и предупреждал голос, в слове “Bar” средняя буква то и дело помигивала — то ли случайно, то ли так и было задумано для привлечения взгляда, этого ему не объяснили. Было без пяти семь, так что тянуть особого смысла не имело, и Вадим вошел.
По-видимому, даже для субботы оказалось еще рановато, и в баре никого еще не было за исключением то ли бармена, то ли владельца, который занимался самым нормальным для бармена или владельца делом — протирал стаканы.
— Добрый день, — поздоровался Вадим. — У меня тут встреча назначена по поводу джаза. Не знаете, они уже здесь?
— И тебе привет, — любезно ответил протиратель стаканов. — Вон туда давай, в дверь, что за телефоном. — И он махнул рукой с полотенцем в глубь бара.
Вадим пошел к указанной двери, но открыть ему ее не пришлось. Дверь сама открылась навстречу, когда он был шагах в трех от нее, и оттуда появился человек. Вадим как-то мгновенно понял, что это как раз тот, к кому он приехал. Типок был тот еще — довольно высокий, с Вадима, который сам заметно за шесть футов перевалил, худой, на редкость жилистый; на длинных голых руках, свисавших из драной безрукавки, отчетливо и рельефно просматривалась каждая мышца; с полуседыми волосами до плеч — позднее выяснилось, что в косичку он их тоже любил заплетать; в драных джинсовых шортах и при этом на протезе — левую ногу от места чуть пониже колена заменяла деревяшка, вот именно: не какой-нибудь современный агрегат из металла и пластика, который в полумраке от настоящей конечности сразу и не отличишь, а самая настоящая деревяшка, стесанная книзу, к резиновому, похоже, набалдашнику, типа как на прогулочной трости, а сверху охватывающая культю простым кожаным ремешком. При каждом шаге человека раздавался отчетливый стук его протеза по деревянному полу. Сам он на такие мелочи, похоже, внимания не обращал, хотя элемент игры на публику тут, несомненно, был. Такие натуральные хиппари в наше время попадаются уже редко. Последний раз Вадим видел их в полном ассортименте лет за десять до того, на юбилейном концерте “Роллинг Стоунз” в Бостоне, которого пропустить ну никак не мог; набежала их тогда целая туча, но все они были, пожалуй, постарше и какие-то несколько полинявшие и как бы запыленные. Годы… А этот был еще совсем не стар и смотрелся на редкость свежо и естественно, даже как-то молодцевато, несмотря на протез и седину. Как будто выбрался прямо из черно-белого “Беспечного ездока” и разве что приобрел все положенные новому времени краски.
В открытую дверь виднелись еще какие-то люди.
— Здравствуйте, — осторожно сказал Вадим. — У меня тут встреча по поводу джаз-оркестра назначена. Я по адресу?
— О, Дайм! — приветливо проговорил мужик на деревяшке. — По адресу. Как раз по адресу. Я тебе и звонил. — Он протянул Вадиму руку: — Я Дик. Пойдем в комнату, я тебя с остальными познакомлю. Всех собрал, кого мог, ради такого дела. Если ударник есть, то работа пойдет. Так что все заинтересованы.
Он развернулся, и Вадим последовал за ним в небольшую комнату, сплошь набитую инструментами и аппаратурой, между которыми притулились несколько человек разного возраста, пола и цвета.
Дик представил ему своих оркестрантов. Трубачом оказался здоровенный амбал с закатанными рукавами по имени Кевин, похожий на водителя-дальнобойщика из фильмов с мордобоем. Труба в его руках почти исчезала, и казалось, что он выдувает звуки прямо из кулака. Тенор-саксофоном распоряжался среднего роста аккуратный мужичок, названный Джином.
— Имя ему прямо как на заказ подходит, — коротко хохотнул Дик, хотя потом оказалось, что пусть и закладывал Джин безмерно, но как раз своим тезкой почему-то брезговал, предпочитая джину всякие местные бурбоны, которых в этих краях видимо-невидимо.
На банджо и контрабасе играл худой высокий негр Уолш.
— Впрочем, на бас у нас бывает и замена, — сказал Дик. — Один фермерский сынок порой подтягивается. Но уж больно он незатейливый, хотя и старательный. Звук держит, но на импровиз не тянет. Да в случае чего я и сам могу. А вот Мама, — Дик повернулся в сторону спокойно стоявшей рядом, опершись спиной о стену и сонно прикрыв глаза, будто рядом никого и не было, высокой женщины лет тридцати пяти, насколько мог рассмотреть Вадим в полумраке комнаты. — Она у нас такой скэт выдает, что закачаешься. Беда, правда, что профессиональной подготовки не получила, вот ее надолго и не хватает. Только для специальных моментов. Или когда публика понимающая. Ну, а сам я в основном — гитара и фоно, когда есть, естественно. А про бас уже говорил. Да и банджо из рук не выроню. Вот так и трудимся. Хотя это сегодня у нас большой сбор, а так постоянно только я, Джин и Мама. Кевин с Уолшем только изредка появляются. Да, еще был, конечно, ударник наш, но, как я тебе уже сказал, прибрали его вместе со всем его марафетом.
— А это, ребята, Дайм. Его нам Марк — наверное, помните, такой рыжий тромбонист-ирландец с нами не так давно тусовался — порекомендовал как нормального парня и приличного ударника. А я Марку верю. Так что, если чуть сыграемся, то у нас снова полный состав будет. Поэтому прошу любить и жаловать.
Все загудели что-то невнятно-доброжелательное. Уолш приветливо улыбнулся. Джин пожал Вадиму руку. Кевин тяжело хлонул его по плечу. Мама на секунду-другую приоткрыла пошире глаза. Он был среди своих. Вадим знал эту музыкантскую привычку сразу становиться на короткую ногу, но все равно почувствовал некоторое облегчение, что первое знакомство с народом прошло так легко и просто.
— Сам-то откуда? — спросил Кевин.
— Вырос в России, но здесь уже лет двадцать.
— Это нам до хрена. Я про то, работаешь-то где? Или чистый музыкант?
— Не… Я тут, — Вадим немного замялся, не будучи уверенным, что его университетское профессорство не осложнит отношения с народом, но быстро нашелся: — Ну, в смысле, при университете тружусь… — Уж ложью это точно не было.
— Как Марк, что ли? Слесаришь?
— Да так, всего понемножку. — И это ложью тоже назвать было нельзя, если представить все, что Вадиму приходилось делать в лаборатории.
Эта информация всех удовлетворила, и других расспросов не последовало.
— Так, — скомандовал Дик. И хотя речь его была все такой же тягучей и неторопливой, Вадим понял, что он по-настоящему главный в этой маленькой команде: так внимательно все вслушивались в то, что он говорил. — По кружечке в честь знакомства — и попробуем пару стандартов сыграть. Долго мытарить я вас не буду — просто посмотреть, как Дайм впишется. Всякие штучки будем по ходу дела опробовать. К тому же Сидней просил, чтобы мы к половине девятого закруглялись, — у него сегодня кто-то гуляет с девяти, а ему еще со столиками и посудой надо разобраться.
Мама оторвалась от стены, вышла в зал и почти сразу вернулась с подносом, на котором стояло шесть кружек пива. Все, включая Маму, взяли по одной. Выпили мгновенно, без тостов и чоканий.
— Берите инструменты — и в зал. Аппаратуру подключать не будем. Нам сегодня не звук проверять, а просто друг друга послушать. Помогите Дайму с его железом. Тебе все его тащить или малым набором сегодня обойдешься? — обратился он к Вадиму.
— Да нет, всего не надо, — решил Вадим после короткого раздумья. — Только станок с барабанами.
Через десять минут все уже были готовы. Уолш на этот раз стоял с контрабасом, а сам Дик взял в руки гитару.
— Для начала что-нибудь стандартное. Как насчет “Take five”?
Все закивали. Вадим тоже, поскольку хорошо знал эту вещь из репертуара брубековского квартета.
— Тогда вперед. Мама, нам сегодня скэт не нужен — ты просто со стороны смотри и слушай. О’кей? — Дик резко взмахнул рукой, командуя начало, и опустил ее на струны. Первыми вступили Кевин и Уолш. К ним начали подключаться остальные. Вадим осторожно вел ритм. Он подумал, что, как это типично для маленьких оркестров, они будут работать бибоп, и приготовился к тому, что каждые несколько минут оркестровая игра будет перебиваться виртуозным, по мере возможности, соло того инструмента, на который укажет Дик. Так примерно оно и шло, хотя Вадим и удивился тому, с какими простыми и короткими импровизациями выступили Джин и Уолш. Так что, когда очередь дошла до него и диков палец вытянулся в его сторону, он постарался от души — бибоп так бибоп. Сам Дик не солировал, хотя звук его гитары звучал очень чисто и отчетливо, класс виден был без отвеса. Доиграли и по финальному взмаху руки Дика остановились.
— Ну, что ж. Совсем неплохо. Особенно для начала, — одобрительно протянул Дик. — Уолш, у тебя иногда на басах слишком громко. Проследи, чтобы остальных не забивать. И побольше движений телом — ты же сам знаешь, что от черного джазмена публика больше эмоций ждет. Ты им и выдай по полной. Подергай всем, чем можешь, а про себя хоть мух считай, хоть смотри, кто из баб без лифчиков сидит.
Уолш широко улыбнулся и, играя подобострастное обращение черного раба к белому господину, ответил низким глубоким голосом:
— Ссслушшшаюсь, масса… Считай — сделано… — И нормальным голосом добавил: — А мухи мне без интереса…
— Джин, у тебя, как всегда, — высший класс. Так и дуй. — Теперь он обратился к Вадиму: — Дайм, ритм ведешь хорошо. И поверх всех не лезешь, и слышен. Годится. А вот что касается соло… Давай договоримся раз и навсегда. Конечно, нам по составу и количеству этот самый бибоп и играть. Но, как правило, не будем. Сложных импровизов местная публика не оценит и не одобрит, а друг перед другом нам выпендриваться нечего. Конечно, могут быть и особые случаи, но тогда я скажу. Так что на репетициях надо будет все-таки форму держать, чтобы и к более сложным играм быть готовым. И никаких модных штук. Какого-нибудь там фри-джаза — это оставим для нью-йоркских мудаков. Чтобы эти знатоки хреновы пообсуждать да повыпендриваться могли. Хард-боп еще куда ни шло… Особенно если похмелье после вчерашнего еще из головы не ушло. Кое до кого, может, и дойдет. Хотя и сомневаюсь. А вот классический свинг — это пожалуйста, но все равно, когда я скажу. Импровиз должен быть понятен и для деревенских олухов, но выглядеть как настоящий. Минута — предел. И без сложных мелодий. Тебе-то уж вообще рыпаться не надо, задвинь ритм с ускорением по всем ударным по очереди, а в конце палки в воздух — они тебя на руках понесут. Так что, когда я говорю “свингуем”, мы именно свингуем. И порядок всегда один, чтобы остальные готовы были — сперва Джин на саксе, потом банджо, потом гитара или бас — что будет на тот момент, потом Мама, если в форме, со скэтом, а потом твои ударные, Дайм. Усек?
— Усек, конечно. Чего тут не усечь. А ты, Дик, — настоящий вожак, — решил пошутить Вадим. — Диктатор, можно сказать. Чик Уэбб в чистом виде. — Вадим даже сам не знал, почему помянул этого знаменитого руководителя оркестра конца двадцатых. Разве что именно за его знаменитый жесткий стиль руководства музыкантами, поскольку сам Уэбб был, скорее, по его ведомству — барабанщик, но Дику угодил.
— Ну уж ты скажешь, — неожиданно засалился явно не склонный к смущениям Дик. — Нам всем до Уэбба… А ты и его знаешь? Ну, ты, парень, и правду даешь… А если еще и на тему “Stardust” подыграть сможешь, то мы тут звездами прослывем.
— Надо будет — поддержу. Я эту вещь тоже люблю.
— А раз ты действительно такой грамотный, вот тебе еще совет, он же инструкция — для закрепления: послушай обоих, про кого скажу, когда домой придешь, — в импровизе ли, в оркестре, когда тебя по жизни слышно хорошо, ты под Доддса “Бэби” работай — грубовато, но доходчиво, а вот Синглтона ты для своего университета побереги, там, может, и оценят, а тут, где тонко, там и рвется. Доходит?
Одноногий Дик помянул двух великих барабанщиков прошлого, стили которых стояли, так сказать, на разных концах шкалы, но кто был лучше — спорили до сих пор. Во всяком случае, Вадим очень хорошо понял, что он имел в виду, и еще раз подивился тому, как в своих наставлениях он точно приспосабливается и к характерам, и к знаниям, и к опыту каждого из своего оркестрика. Действительно — руководитель…
Но Вадим не хотел заканчивать разговор в роли совсем уж ученика и поэтому все-таки сказал — вежливо, конечно, но, дескать, и сам тоже кое-что понимаю:
— Ну, уж если под кого работать, так я скорее под Питера Эрскина буду. Помнишь, как у него в “Sweet Soul” — та-та-та тара-та-та тара-тара-тара-тара-та — это по мне…
Дик понял и засмеялся:
— Ладно, пусть по-твоему будет — Эрскин тоже годится.
Все остальные тоже заулыбались.
Потом еще сыграли пару вещей из стандартного набора. Вадим строго следовал указаниям. Дик остался доволен.
— Все. На сегодня достаточно. Чувствую — дело пойдет. Завтра подтверждаю наше выступление и звоню всем по поводу последней репетиции.
Затащили инструменты в комнатку за баром и стали расходиться. Дик вышел проводить Вадима.
— Ну, о’кей, Дайм, — подытожил Дик. — Считай, договорились. Через пару дней, как я сказал, созвонимся, когда последняя тренировка, а через неделю уже выступаем. Я на тренировке скажу где и точное время. Пока сам не знаю. Они хоть уже часть даже и заплатили, но еще сами не решили, где свою вечеринку проводить будут; тут у нас поблизости два бара с большими залами, так они еще с обоими торгуются — цену сбивают. Но дня за три точно сказать должны — они сами просили, чтобы мы аппаратуру заранее установили, чтобы в тот день прийти и сразу начать, а не таскаться по залу с проводами и твоим железом. Ну, в смысле, на котором тебе работать. Так что, пока свободен, Дайм…
— О’кей, — согласился Вадим. — Только вообще-то я не Дайм, а Дима. В смысле — имя мое Дима. Это русское сокращение от полного “Вадим”.
Дик оценивающе посмотрел на него и как-будто покатал во рту новое слово. Не понравилось. И он решительно сказал:
— Нет. Раз уж появился как Дайм, Даймом и оставайся. И тебе подходит. И мне над вашими русскими словечками думать не надо. — И, по-видимому, уловив на Вадимовом лице некоторое неудовольствие таким поворотом дела, добавил: — А ты в ответ можешь и мне какое-нибудь русское обозначение придумать, если тебе Дик не нравится. Буду откликаться.
Вадим долго не размышлял:
— Ну, раз так, то будешь ты для меня Сильвером.
— А почему Сильвером? — удивлся Дик. — Чего ты во мне серебряного нашел?
— А ты в детстве такой книжки, “Остров сокровищ”, не читал? Стивенсона. Английская, между прочим. Или он шотландцем был? Точно не помню. Но писал по-английски. Даже кино когда-то такое было.
— В детстве я с папашей на ферме пахал, а не с книжками валялся. И кино мне до лампочки. А про что книжка-то? И что это за Сильвер?
— Про пиратов и сокровища. Хорошая. А Сильвер — это там такой пират был. Тоже на деревяшке ходил и командовать любил.
На деревяшку Дик, естественно, не обиделся — не зря же он ее так напоказ выставлял, но про Сильвера спросил:
— А он не сука был, Сильвер этот?
— Да нет. Скорее, даже забавный. И опытный. И к главному герою — мальчонке такому — неплохо относился.
— За мальчонку себя держишь, что ли? Ну и хрен с ним — Сильвер так Сильвер. Я остальным объясню. Может, и им понравится. А то у всех какие-нибудь прозвища — только ко мне так ничего и не прилипло. За “одноногого” могу и в морду тромбоном заехать, а ничего более умного нашим козлам в голову не приходит. А Сильвер даже неплохо и звучит… Ну, бывай.
На том и распрощались, и покатил Вадим домой, размышляя о своем новом коллективе.
3
Через два дня Дик, то есть Сильвер, как и обещал, позвонил насчет последней репетиции, а еще через три после этой репетиции они уже вовсю лабали для большой компании какого-то местного народа, отмечавшего то ли заключение нового трудового договора с местной строительной корпорацией, то ли помолвку дочери строительного контрактора — Вадим так и не понял. Да особенно и не интересовался, сосредоточившись на том, чтобы не подвести оркестр и отбарабанить нормально. Тем более что для первого выступления обстановка была самая подходящая — и Сильвер сказал, чтобы ничего кроме подходящего случаю смус-джаза не играли, так что никаких солирований не предполагалось, да и публике, которая нажралась довольно быстро, по всему, важен был сам факт звучания музыки, а к тому, что именно и как звучало, мало кто и прислушивался. Играли часа три с двумя небольшими перерывами, собирая при этом, как ни странно, немалую мзду от хоть и не шибко прислушивавшихся, но пытавшихся косить под знатоков пошатывающихся гостей, заказывавших самые незатейливые композиции — других они, похоже, и не знали. Так что уже на выходе Сильвер выдал каждому по несколько купюр — Вадиму досталось двести пятьдесят долларов, неплохо! — и сказал:
— Ну, что ж, начало положено, и вроде неплохое. Никто не облажался. И Дайм вписался нормально. Теперь начнем работать серьезно. Послезавтра к Сиднею в бар на репетицию.
Все распрощались и разошлись по машинам.
Так и начался новый этап в Вадимовой музыкальной карьере.
И, работая с новой командой как минимум по два вечера в неделю, Вадим постепенно все больше узнавал про ее участников.
Для начала оказалось, что в группе наличествует еще двое членов, хотя непосредственного отношения к музыке и не имеющих. Во-первых, это была дочка Мамы по имени Барбара, которого никто и никогда не употреблял, — Вадим узнал его только при знакомстве — и по прозвищу Шер, поскольку была исключительно похожа на знаменитую певицу — с той же гривой черных волос, узким лицом и красивыми темными глазами. Так что в жизни она только на это прозвище и откликалась. Во-вторых, это был Роберт, или, точнее, Боб, — тихий, но на редкость смышленый пацаненок лет пяти — сын Шер и, стало быть, внук Мамы. Не слабо для дамы в районе тридцати пяти. И Шер, и Боб присутствовали на всех концертах и репетициях. Пацаненок только слушал, широко раскрыв рот, а Шер иногда выполняла разные мелкие поручения типа подай-принеси и, похоже, ничего больше вообще не делала. Правда, и в дележе их доходов не участвовала. Так, крутилась рядом, и все… Сама Мама явно была женщиной Сильвера, а вот его отношения с Шер были не так очевидны, хотя по каким-то мелким признакам чувствовалось, что они более интимные, чем, казалось, должны бы быть с дочкой любовницы. Ну уж, а откуда Боб — понять было вообще невозможно. При этом к Шер явно неровно дышал здоровенный Кевин, но его симпатия носила характер настолько трогательный и невинный, что по этому поводу даже не шутили, хотя дружеские подкалывания по самым разным поводам были очень даже в ходу.
Этимология самого Сильвера оставалась для Вадима, да, как он понял, и для остальных членов группы, полной загадкой. Кто он и откуда — было неясным. Как, впрочем, и то, где он лишился ноги. Конечно, его речь указывала на то, что вырос он где-то на самом Юге, но Юг большой. Музыкантом он был от Бога. И хотя сыграть на любом инструменте было для него — раз плюнуть, сам он, как и сказал в начале знакомства, предпочитал гитару. В больших залах он работал с электрогитарой, и мощь его вибрато Вадима просто потрясала — после того, как он брал финальный аккорд, звук висел в зале еще секунд десять. По крайней мере, так казалось Вадиму. Хотя иногда Вадим думал, что Сильвер, как и он сам, самоучка. Трудно объяснить, почему он так думал, — нутром чувствовал… Впрочем, кто его знает… К тому, что Вадим называет его не Диком, а Сильвером, он привык быстро, да и остальным это прозвище понравилось. Так что Вадим даже испытывал некоторую гордость за то, что перекрестил самого главного в их команде.
Единственным настоящим профессионалом, который этого и не скрывал, был среди них Джин. Он часто, особенно подвыпив, вспоминал разнообразные оркестры — даже нью-йоркские, с которыми ему доводилось выступать, и все их ругательски ругал, в основном за то, что честному и работящему музыканту в них не пробиться, как бы он ни старался, поскольку шансы на успех там есть только у тех, у кого все схвачено… Что именно должно быть схвачено, оставалось непонятным, но уточнять у Джина никто не решался, поскольку в поддатом виде он становился агрессивен и вполне мог сказать что-нибудь, после чего ссора была бы неизбежной, а всерьез ссориться никто не хотел. Так что, хоть все и понимали, что за нелюбовью Джина к оркестрам его прошлого стоит что-то очень личное, в детали этого личного никто не лез. Все просто молча кивали — да, дескать, Джин, правильно ты говоришь про то, как у них там. Зато у нас здесь все по справедливости…
Уолш и Кевин присоединялись к ним не очень часто, как и совсем редкие два-три музыканта из местных, которых знал только Сильвер и с которыми поддерживал телефонный контакт для особых случаев. И Уолш, и Кевин, и эти редкие сильверовские протеже появлялись в основном, когда группу требовалось усилить для выступления перед большой аудиторией. Так что Вадим с ними много дела не имел — так, собрались, поручкались, поиграли, пропустили пивка и разошлись…
Хотя насчет пивка — это слабо сказано. Довольно быстро Вадим заметил, что все они, включая самого Сильвера, Маму и Шер, почти все время были под кайфом. И не то чтобы так уж помногу употребляли, но зато постоянно и разнообразно. Пропустить пару доз чего-нибудь крепкого и занюхать дозой кокаина перед концертом было дело самым что ни на есть обычным. Ну, а сигареты с травой уж вообще не переводились. Хотя, похоже, более сильными вещами не увлекались и уж точно не кололись.
— А как же еще играть-то можно? — искренне удивился Сильвер на его робкий вопрос, не слишком ли они перед выступлением нагружаются. — Как раз в легкий полет уходишь, и такая музыка из тебя идет, что не только публике добро делаешь, но и самому приятно. Так что ты не удивляйся, а присоединяйся. Чего дать-то?
Втягиваться Вадиму не очень хотелось, но и совсем отказаться было не с руки, а то, если почувствуют в нем очень уж чужого, потом трудно работать будет вместе. Ответ нашелся неожиданно и, как оказалось, вполне верный:
— Да нет, нельзя мне мужики. Я еще давно, у себя в России, от пьянства зашился, а там такие жуткие торпеды вшивают, что после них не только водки, но и ширева нельзя. Сердце остановиться может. Так что я все больше пивком пробавляюсь. Может, как-нибудь потом травкой побалуюсь. Но это и все — жить-то хочется…
Причина Вадимова воздержания оказалась и всем понятной, и самой уважительной.
— Ну, это другое дело, — сказал Сильвер, — придется нам тебя поберечь. Ты смотри и пивом-то не очень упивайся. А то где же нам опять ударника искать?
На том искушение и закончилось. Хотя правды ради стоит сказать, что сигаретами с травкой Вадим иногда у Сильвера одалживался. Так, для баловства — какой там марихуана наркотик…
Через пару месяцев Вадим втянулся в новую жизнь окончательно и даже с удивлением стал замечать, что его работа с Сильвером постепенно начинает занимать в его голове место попервее университетских забот. Нет, не то чтобы он лабораторию совсем забросил — и появлялся там каждый день, и со студентами регулярно толковал, и свои немногие лекции читал старательно, и даже иногда на отдельские собрания ходил, но голова его при этом все больше была занята размышлениями о том, что придумает Сильвер на сегодняшней репетиции, какую программу будут играть послезавтра, как хорошо будет посидеть после выступления с Джином, Сильвером и Мамой за кружечкой пивка и даже — а не позволить ли себе потом лишнюю сигаретку с травкой за компанию со всеми остальными… И даже судьба его самого главного гранта, которая должна была решиться и в значительной мере решить его университетское будущее всего через несколько месяцев, не то чтобы перестала его интересовать, но маячила где-то на периферии его сознания — не так, как еще три месяца назад, сразу после подачи всех бумаг, когда он только об этом и думал и ни о чем другом думать не мог… Завотделом, конечно, заметил, что с Вадимом что-то происходит, но, по-видимому, отнес это за счет естественного в его ситуации волнения и, раза два поинтересовавшись, все ли у Вадима в порядке, и услышав в ответ, что все о’кей, беспокоить его перестал. Так что порой Вадимовы мысли возвращались к университету и всем с ним связанным переживаниям, только когда он слышал, как представляли его своим знакомым из почитавшей джаз публики Сильвер или Джин:
— А это наш ударник… Дайм… Он с нами недавно работает… А вообще-то он из университета — и в их словах звучало явное удовольствие и, может быть, даже некоторая простодушная гордость от того, представителя какой солидной организации заимели они в своих рядах.
И Вадим с каким-то даже удивлением осознавал, что он и вправду из университета и его главная работа как раз там, а вовсе не здесь.
Но и здесь работали они все чаще. Сильвер устраивал их концерты иногда аж по три раза в неделю, и куда только их не заносило…
Один раз они играли даже в каком-то местечке, где собирались исключительно сексуальные меньшинства. Причем особей мужского пола было немного, зал был в основном заполнен лесбийскими парами. Они экстазно танцевали под безошибочно выбранный Сильвером для этого вечера соул-джаз, а уж когда Мама устроила под мягкую музыку трехминутный скэт своим чуть надтреснутым голосом с переливами в стиле Билли Холидей, две очень привлекательного вида молодые грудастые дамы завелись выше всякого вообразимого предела и в результате устроили из своего танца такие жаркие объятия, шаренье руками по грудям и поцелуи взасос прямо перед Вадимовыми барабанами, что ему казалось: еще минута — и они начнут заниматься сексом прямо на полу посреди толпы… Он даже почувствовал некоторое возбуждение, хотя остальные, казалось, вообще не обращают никакого внимания на происходящее вокруг и просто играют, как играли бы в любом другом месте.
Так что в перерыве между номерами он с удивлением сказал Сильверу:
— Ну и местечки ты выбираешь! Мы их твоим соулом и голосом Мамы так сейчас заведем, что они коллективную случку прямо в зале начнут!
— А тебе не все равно? — своим обычным ленивым голосом спросил Сильвер. — Пусть хоть все перетрахаются, главное — чтобы к нам не приставали и деньги платили. А они и не пристают, и платят. Чего еще-то?
К этому же времени относился и звонок от Рыжего Марка, который все-таки решил поинтересоваться, что там происходит у Вадима в связи с его рекомендацией.
— Привет, мужик! — сказал голос Марка из телефонной трубки. — Что-то давно от тебя ничего не слышно. Вот и решил проверить, как ты там… С Диком сработался?
— Слушай, куда ты меня всунул! — деланно возмутился Вадим. — Я, чтобы тебя не подводить, пашу на твоего Дика как проклятый, а они там хиппуют так, что мне и смотреть-то жутковато, не то что участвовать! Я же там сопьюсь вконец или вообще на иглу сяду! С кем ты тогда по пивнякам мотаться будешь?!
Марк откровенно ржал:
— Я же тебе говорил, что атмосфера там специфическая. Но ведь играют хорошо?
— Играют-то здорово, хотя уж больно Сильвер этот диктатор — все чтоб по его было!
— Кто-кто? Какой Сильвер?
— А, да это я так Дика прозвал. Он меня Даймом, а я его Сильвером.
— А почему Сильвером?
— Да был в одной детской книжке такой пират на деревяшке — точь-в-точь как он.
— И он не обижается?
— Да нет вроде…
— Ну, а с народом отношения как?
— Да, похоже, все нормально. И с постоянными, и с теми, кто на вечер-другой появляются. Группы — они везде группы… Только вот боюсь, что мне к их образу жизни привыкнуть не удастся.
— Ну, это-то как раз ерунда. Бояться надо будет, если тебе там нравиться начнет. И к образу жизни привыкнешь. Вот как почувствуешь, что втягиваешься в их быт, — тогда вали немедленно. Промедлишь — можешь там и остаться. По себе помню, как трудно было обратно перестроиться. Так что я тебя как друг предупреждаю.
На этом разговор и закончился, но Марково предупреждение он запомнил…
4
А игра шла у Вадима все лучше…
В тот вечер они выступали в одном из баров соседнего города, заселенного в основном публикой небогатой и на изысканную джазовую музыку, безусловно, не падкой. Так, в лучшем случае, кантри погромче и чтобы банджо с гитарой непременно.
— Так, — строго сказал именно это Сильвер, когда все они собрались в маленькой комнатке за баром, а инструменты уже были поставлены на слегка покосившейся дощатой эстраде в дальнем от собственно бара конце большого и темного помещения с многочисленными столиками, — посетителей в этом баре, по-видимому, хватало, — даю установку на сегодняшний вечер. И следовать неукоснительно, если хотите хорошего сбора и нового приглашения. Никаких собственно джазовых штучек. Эти реднеки1 никогда такого не слышали и слушать не захотят. Фьюжн с кантри с сильным сдвигом в сторону кантри. Основной акцент на банджо и гитару. Гитара сегодня моя. Джин, забудь о саксе. Ты сегодня на банджо. Громко и хрипло. Мама, сможешь вместо скэта пару стандартных — ты их все знаешь — песенок на тему ковбоя и девчонки? Ну и отлично. Дайм, а вот тебе сегодня можно будет и посолировать. Ударные для них в самый раз. Постарайся, чтобы видели, какой ты виртуоз. Я скажу когда. Всем понятно?
Вопросов не было, поскольку рекомендациям Сильвера верили абсолютно. Потянулись в зал — и на эстраду. Пока, не торопясь, настраивали инструменты и рассаживались поудобнее, зал постепенно наполнялся. Чувствовалось, что местному народу вечера с живым, да еще и приезжим джаз-оркестром выпадают нечасто. Так что, когда пора было переходить к выступлению и Сильвер попросил минутку тишины, чтобы представить музыкантов, уважительная тишина воцарилась мгновенно, хотя обычно такая просьба приводила к тому, что народ чуть приглушал разговоры секунд на двадцать, а потом привычный шум переполненного бара — с громкими разговорами, призывами к официантам, стуком кружек о столы и вилок о тарелки — возобновлялся с прежней силой. Такое уважение на команду подействовало положительно, и все старались от души. Зал принимал их лучше некуда. Знал Сильвер, какую программу куда поставить. А уж когда Мама весело, даже с притопом, исполнила пару совершенно не известных Вадиму песенок кантри, которые залу зато были как родные, так что не подпевал только самый ленивый или уже полностью нажравшийся, восторгу публики не было предела.
— Пора и тебе, — негромко сказал Сильвер в сторону Вадима, — готовься… И начал чисто джазовую пьесу. Щепетильный в отношении качества музыки Сильвер явно не хотел, чтобы соло ударника пришлось на какой-нибудь кусок кантри, где оно смотрелось бы, во всяком случае для него самого, если уж не для непритязательной публики, чужеродно. После недолгого проигрыша Сильверова гитара и Джиново банджо взяли резкую высокую ноту и замерли. Сильвер выпустил гитару, повисшую на переброшенном через шею широком ремне, выразительно повернулся к Вадиму и выбросил обе руки к стояку с ударными. Все взгляды устремились на Вадима — зал понял, что сейчас надо слушать именно его…
Он начал осторожной дробью и стал понемногу усиливать звук и частоту. В первые мгновения он хотел аккуратно отстучать стандартный набор и все. Но вдруг почувствовал, что работать стандарт просто не может. Ну, не может — и все тут. В конце концов, это было его соло. Сильвер сам выдал ему эту минуту, и теперь она только его, и на хрена ему чужие стандарты. И тогда из него хлынуло все то, что копилось не один месяц. И неудачи с грантами, и одиночество, и наскучивший университетский оркестр, и все недокуренные с сильверовской командой сигареты с травкой, и даже четырехлетней давности развод… И это было уже не под Доддса “Бэби”, и не под Синглтона, и не под Эрскина, и даже не под Шелли Мэйна — это был только он, Вадим, Дима, Димыч, Димон, Дайм, Дайм, Дайм, Дайм, мать твою… И руки его работали как никогда, и весь он рвался из себя наружу, и закинутое лицо перекашивало от недостатка воздуха, который никак не шел в легкие через перехваченное сказочным кайфом — куда там травке! — горло, но он играл и играл, и все его железо, том-томы и даже уошборд, безошибочно почувствовав, чего он хочет, откликались на каждое его прикосновение именно так, как он ждал… Он солировал добрых полторы минуты, не думая о реакции зала и не изображая, как это было принято, большую заведенность, чем на самом деле испытывал, — больше и так было некуда… И под конец он взорвался такой мощной дробью, что гулу и рокоту его ударных уже просто не хватало места в этом большом и темном зале… Он в последний раз с силой приземлил палочки на главный барабан и, все еще в гуле от этого последнего удара, подбросил их высоко в воздух и, точно в тот миг, когда гул затих, легко поймал их и замер…
Первое, что он увидел, когда пришел в себя, был взгляд Сильвера. Удивленный и какой-то вроде даже сочувствующий…
Потом зал захлопал, заорал, загрохотал и засвистел так, как, наверное, эти стены никогда и не слышали. Сильвер протянул указующую руку в его сторону, как бы говоря: вот, смотрите, какие люди у нас в группе! — а сам негромко сказал ему:
— Ну, парень, ты даешь… Но часто этого не делай. Мы все-таки джаз играем, а не исповедуемся… — И объявил перерыв.
Подошел официант с подносом, на котором стояла литровая кружка пива. Он протянул поднос Вадиму:
— Это вам вон с того столика, — и, повернувшись к залу, он махнул в сторону стоявшего почти вплотную к эстраде стола, за которым сидели две женщины… нет, две бабы… нет, две бабищи — одна килограммов на 120 и другая разве что на какой-нибудь пяток килограммов поизящнее.
Увидев, что кружка дошла по назначению и Вадим смотрит на их столик, они подняли здоровенные ручищи вверх и выразительно захлопали ими над головами, так что жир буквально плескался под кожей, показывая, что дар именно от них и именно они так высоко и по достоинству оценили мастерство ударника.
— Ну, все, — негромко сказал в его сторону Сильвер. — Тебя признали. Трахать их я тебе не предлагаю, — Вадима передернуло, — но подойти к ним и сказать пару милых слов ты просто обязан. Поклонников терять нельзя. Заглатывай хотя бы половину своего дареного пойла и — вперед, в зал с признательным “спасибо”.
Так и было сделано, и уже через минуту Вадим сидел между двумя здоровенными бабищами — одну, как он помнил до сих пор, звали Дороти, а другую, кажется, Кимберли — стараясь не задохнуться от исходившего от них густого запаха пота и непрерывно подергиваясь от дружеских, но на редкость мощных и болезненных хлопков по плечам и спине, которыми ему выказывали полную симпатию и благорасположение. Он непрерывно улыбался и благодарил, мечтая раствориться в воздухе. Сильвер увидел его мучения, злорадно осклабился, но все-таки выручил, объявив минут через десять следущий номер и потребовав ударника на эстраду.
Доиграли отлично и ушли с этого вечера довольные и с таким хорошим наваром, какого они не получали еще никогда.
— Молоток, Дайм! — одобрил Сильвер, когда они вышли на улицу. — По справедливости, надо бы твою долю сегодня увеличить…
— И не думай, — перебил его Вадим, — мало ли что случаем получилось. А следующий раз на твою гитару западут или на Маму, так что же, мы каждый раз пересчеты какие-то должны делать? Давай уж, как всегда.
— Ну-ну, — протянул Сильвер, — как знаешь…
Потом, правда, Сильвер и Джин еще у него долго допытывались, было ли у него что-то с этими толстухами и какая ему больше понравилась. Слушая их жеребиные комментарии к предполагаемым отношениям Вадима и толстух, Мама только сочувственно ему улыбалась. Потом успокоились, а Сильвер даже подвел некий итог:
— Вот видишь, а тебе еще недавно перед лесбухами было стремно выступать. А там зато никто на тебя охоту не открывал. Отыграл — и все. И нечего перед ними расстилаться. А тут теперь готовься — раз пошло, то у тебя свои болельщики теперь появятся. А я заметил, что на ударников почему-то всегда толстухи западают. Так что, если тебе худые нравятся, то придется вкусы менять.
Хотя был в Вадимовом успехе и некий деликатный момент, поскольку он вдруг почувствовал некоторую ревность со стороны Джина, который с полным основанием настоящим профессионалом считал только себя и к еще чьим бы то ни было успехам, за исключением, конечно, Сильвера — босс он и есть босс, — относился без восторга. Выразилось это в увеличившемся количестве подколок с его стороны и в сильно агрессивном тоне, когда Джин набирался, а поскольку набирался он почти непрерывно, то Вадима его ревность начала доставать. Но он решил проблему самым простым и прямолинейным способом — раза два на репетициях прилюдно обратился к Джину за советом, таким почтительным ученическим тоном говоря, что никто, кроме великого знатока Джина, не сможет дать ему толковой подсказки, как именно делать вот тут и вот тут, что Джин совершенно оттаял и успокоился, поняв, что его авторитету угроз со стороны Вадима нет и быть не может. И даже несколько раз похлопал Вадима по плечу в знак одобрения его работы, хотя обычно никаких прикосновений не любил, поскольку, как он сам говорил, они возвращали его из того смешанного алкогольно-кокаинового кайфа, в котором он почти всегда находился, на эту поганую землю…
Сильвер своим орлиным глазом все, разумеется, заметил и одобрительно сказал Вадиму:
— А у тебя, Дайм, не только руки, но и голова на месте. Не верится мне что-то, чтобы ты там слесарил в своем университете. Ну да дело твое. А человек с твоим характером мне в группе — в самый раз…
И Вадим с неожиданной для себя самого радостью понял, что он и правда вписался и Сильвер его принял полностью и окончательно.
5
Впрочем, даже если Сильвер его и принял, то самому Вадиму некоторые усилия, чтобы, в свою очередь, принять сильверовский образ жизни и перестать удивляться некоторым его деликатным деталям, все-таки понадобились. Дело в том, что буквально через несколько дней после того, как Сильвер похвалил Вадимово умение бесконфликтно решать проблемы во взаимоотношениях с другими членами команды, Вадим приехал на назначенную Сильвером очередную репетицию несколько раньше назначенного времени и, как обычно, без стука войдя в репетиционную комнату сиднеевского бара, наткнулся на целующихся Сильвера и Шер, причем руки Шер шарили у Сильвера под рубахой, а его жилистые клешни были так глубоко засунуты сзади под ее облегающие джинсы, что, когда они заметили Вадимово появление, Сильверу понадобилось несколько секунд и немало видимых усилий, чтобы руки свои оттуда выпростать. Шер молча удалилась в основное помещение бара, только чуть кивнув в ответ на растерянное Вадимово “здравствуйте”, а Сильвер немного помолчал, по-видимому, решая, как себя следует вести в такой ситуации, а потом заговорил:
— Чувствую я по выражению твоего лица, Дайм, что ты сильно меня не одобряешь.
— Да мое-то какое дело, — дипломатично ответил Вадим.
Сильвер, однако, не отставал.
— Нет, чувствую, огорчил я тебя. А почему, собственно? Если мы сами всем довольны, то что здесь не так? И мозги никому не пудрим…
— Да сказал же я тебе, что мне это все до лампочки — живешь как хочешь, и слава богу, что все довольны. Так — удивился слегка, и все. А короед тоже твой?
— Нет, не мой. Тут, понимаешь, какое дело…
— Да не надо мне ничего говорить, — перебил Сильвера Вадим. — Я же сказал тебе — не мое это дело. А то скажешь сейчас что-нибудь лишнее — потом сам жалеть будешь. А мне ты, Мама и Шер все равно нравитесь, так что зачем мне какие-то подробности?
— Ты что, думаешь, что вот я смутился и совсем поглупел, так что лишнего могу наговорить? — спокойно, хотя и с некоторым напряжением в голосе спросил Сильвер. — Я тебе просто растолковать кое-что хочу, поскольку мы одна команда, и мне не нужно, чтобы какие-то недоговоренности у нас были. К тому же все остальные давно знают что и как. Только ты был так своими проблемами занят, что ничего вокруг не замечал. Вот я и пользуюсь случаем с тобой поговорить.
Вадим почувствовал, что Сильверу почему-то очень важно объяснить ему, что его отношения с Мамой, Шер и малышом в сложившейся ситуации самые правильные и лучшие для всех участников. Может быть, потому, что при всех его шутках и командирских прикалываниях он все-таки понимал, что Вадим не такой уж университетский слесарь, и признавал в нем не просто некое тело, способное извлекать правильные звуки из ударных, а человека, в чем-то равного себе, хотя и пришедшего из другого мира, а потому и хотел быть им правильно понятым. Или, точнее, понятым так, как Сильверу хотелось.
— Ты не думай, что я к малолеткам лезу. Ничего подобного. Просто когда я с ними столкнулся года три назад, они совсем с круга сходили — и ширялись напропалую, и путались с кем попало за гроши, и Боб у Шер неизвестно от кого появился — хорошо хоть здоровый. Так и пропали бы. Хотя я не думаю, что Мама специально Шер с пути сбивала, — нет, она баба добрая и хорошая, просто так жизнь сложилась. И вышло-то у меня с ними все случайно. Играли мы в одном баре, а они там в углу уже бухие сидели, правда, без Боба — он еще совсем маленький был, его кому-то из знакомых на вечерок подкинули, и вдруг Мама на эстраду полезла. Думал — просто по пьяни, но не драться же с бабой, а она как выпрямиться сумела — сразу в ритм вошла с таким скэтом, что я даже обалдел. Сначала-то подумал, что она профессиональная певица, просто не сложилось что-то, а потом узнал, что все самоучкой, вроде тебя. Народ в баре просто отпал — ее там и за человека не считали, а тут такое! А ей, похоже, этого и надо было. Ее минута… Ну, я ее в том же баре на следующий день с утра более или менее трезвой заловил и предложил с нами повыступать. Ну, в общем, слово за слово… Стала она с нами тусоваться. А мы хоть все и не прочь выпить-покурить-понюхать, но, как сам видишь, норму знаем. Ну, пока, во всяком случае. Пришлось и ей подсократиться. Опять же какие-никакие баксы появились. Приоделась, жрать начала нормально. В тело вошла. Шер от себя не отпускает, чтобы та тоже в норму пришла, — ум-то остался. А спасибо мне сказать она по-другому-то и не знает как… Я сначала — да ты что, зачем… Но баба-то хорошая, а я один… Ну, так и пошло. А с Шер они вроде подружек — она ее в шестнадцать родила. И та — за ней, а она вроде и сама подталкивает, чувствует, что не обижу, и опять же все время под присмотром. И друг к другу совсем не ревнуют. Вот и живем… И даже нога моя им вроде бы совсем не мешает. Ну нисколько… Чувствуешь себя как нормальный мужик.
Тут Вадим впервые понял, что на самом-то деле Сильвер к своему увечью совсем не безразличен, как бы ни старался показать обратное, и то, что в глазах Мамы и Шер он никакой не ущербный, а вполне полноценный и даже желанный мужчина, значило для него немало. А Сильвер продолжал:
— Поначалу-то и самому как-то не по себе было. Одно дело, когда одновременно с разными бабами гуляешь, но со всеми по отдельности, а тут… А потом чувствуем, что всем как-то пришлось — так чего стыдиться. Да и мальчишкой я занимаюсь. Он у нас без ширева вырастет. Уже начинаю понемногу на инструментах тренировать — а пока пусть слушает и память набивает. У него слух — от Бога. Может, и проживем…
Тут Сильвер решил, что заболтался, и к тому же на больно серьезной ноте, так что решил завязывать и, хлопнув Вадима по плечу, сказал:
— Вот такие пироги, Дайм. И очень даже неплохие. И не косись. Чего в этой жизни не бывает. А у нас не самый худший случай — все по доброй воле и все довольны. У самого-то баба есть? На голубого ты вроде не смотришься…
Вадим собирался как-нибудь к месту отшутиться, но вдруг совершенно неожиданно для себя самого честно и с искренней тоской в голосе сказал:
— Да нет у меня никого, Сильвер. И ничего у меня в этой жизни толком не складывается. И даже вину свалить не на кого. Мудак я, наверное, какой-то по жизни…
— Ты что, Дайм? Зачем ты так говоришь? Про что ты? — Сильвер явно не предполагал услышать ничего подобного и даже растерялся.
А Вадима как прорвало:
— Да вот про это… Жена была, и хорошая. Так на ровном месте бросила. Ну, то есть не на ровном месте, конечно, но и не потому, что я ее обижал или любил мало, или не заботился, или все деньги пропивал. Просто она здесь выросла, а я там… И на какие-то важные вещи мы по-разному смотрели. Она считала, что работа — это способ деньги зарабатывать. А я еще в России привык, что такую работу, как у меня, нельзя деньгами или временем мерить — вот от сих до сих, как в банке, и чек два раза в месяц. Она самым главным должна быть…
— Какая такая работа — слесарить, что ли? Ты в своем уме, Дайм?
— Да какое там, в ж..у, слесарить! Ученый я. Понимаешь? У-че-ный. И хороший, вот где вся беда — голова-то как надо варит, и руки правильными концами присобачены. И нормально жить только в лаборатории мог. Ну, приучился я так с молодых ногтей. Как мне себя переделать, когда уже четвертый десяток к концу подходит? И как ей было объяснить? Да еще и водка, конечно… И опять же — ну, как вашей американской бабе растолковать, что как я пью — у нас в России за непьющего считали. А тут чуть не алкоголик выхожу…
— Ты ж говорил, что ты зашитый!
— А, — отмахнулся Вадим, — просто боялся начать всерьез квасить. В таком настроении и правда спиться недолго. А объяснять все…. А теперь — и не пью практически, и без жены, и даже работа эта чертова никак не идет — уже больше года не могу денег на исследования выбить. Вроде и умное предлагаю, а все равно что-то не так… И сотрудников растерял, и лабораторию могу потерять, и останусь профессором только по названию. Сколько я таких перевидал: отстали от поезда — и кранты. Только и останется что мудаковатым студентам лекции читать, чтобы хоть зарплату платили. И даже не до баб мне совсем. Вот одна твоя музыка у меня и осталась. Только тут и отпускает. А остальное время — тоска, хоть вой…
Вадим махнул рукой и замолчал.
Сильвер на некоторое время задумался. Потом, как всегда неторопливо и протяжно, заговорил:
— Знаешь что, Дайм, я тебе скажу? Это хорошо, что ты к нам сейчас прибился. И мне про тебя понятней стало — а то ты у меня как-то сам с собой не сходился. И не психуй. Скоро сможешь на все это по-другому посмотреть. Я чувствую… Как бы тебе это растолковать? Ну, вот к примеру… Я ведь, когда еще на обеих ногах был, водил отменно. Это сейчас на своей ручной не торопясь раскатываю. А тогда гонял, как черт. Даже лимузины одно время водил для разных важных персон. Вот тогда и понял… Скажем, разогнался ты на двухрядной дороге, да и уперся носом в зад какому-нибудь трейлеру или туристическому автобусу. И застрял — скорость упала, а обогнать ты его боишься, поскольку его же задница тебе и встречку загораживает. Вот так и в жизни: упрешься в какую-нибудь проблему — и ни туда и ни сюда. А ты трейлер этот вперед-то отпусти. Даже притормози, если надо. Конечно, несколько секунд ты потеряешь, зато станешь видеть, что там на встречной происходит. Может, и нет никого. Или дождешься, пока никого не будет. Тогда и обгоняй спокойно и наверстывай свои секунды. Ты себе торможением этим перспективу дал. Не только в чей-то зад смотреть, но и по сторонам, а там чего только нет, по сторонам этим. Может, какой хороший маневр разглядишь. Вот с нами ты свои проблемы чуток от себя и отпустишь. А уж маневров разных по жизни — только выбирай. Главное, чтобы их увидеть было можно. Понял?
— Твоими бы устами, — сказал Вадим. — Да ладно, пойдем репетировать. Небось, народ уже за дверью ждать истомился, пока мы с тобой насекретничаемся. Буду дальше свои проблемы от себя отпускать…
6
Сильверова неутомимость и в репетициях, и в поисках новых возможностей для выступлений была просто безгранична. А значит, и Вадим был теперь занят вечерами почти постоянно. И что бы там он сам ни говорил о том, какого нелимитированного времени требует лабораторная работа, но на деле он стал появляться в университете именно как в банке — с девяти до пяти и никак не более, поскольку в семь его уже ждал Сильвер, а еще и перекусить было надо. И где только не выступали… Вершиной их оркестровой карьеры было приглашение на вечер какого-то влиятельного и многолюдного студенческого братства — Вадим так и не научился разбираться во всех этих альфа-бета-каппах и пси-гамма-эпсилонах… Братство так братство. Но Сильвер, собравший на это выступление их всех, включая Кевина с Уолшем, отлично понимал что к чему и объявил им об этом со всей возможной торжественностью.
— Парни, — обратился к ним он, имея в виду и Маму тоже, — мы вышли на новый уровень признания. Нас пригласили туда, куда обычно приглашали только серьезные профессиональные группы из больших городов. Значит, и мы теперь серьезные и профессиональные. Поэтому объявляю задачи на сегодняшний вечер. Прежде всего перед началом — не больше, чем по дозе на брата. Чего хотите — хоть крепкого, хоть травки, хоть занюхать, но все равно только по дозе. Чтоб кайф для игры был, а тумана в мозгах не было. Среди студентов этих многие в нашем деле разбираются неплохо и что почем знают. Поэтому в виде исключения для начала играем бибоп. Покажите класс в импровизах. На время внимания не обращайте — работайте, пока чувствуете, что идет. Потом, когда все уже разогреются, слегка сбавляем накал и просто свингуем. Такие хорошие надежные стандарты. Еще позже, когда все уже накачаются как следует, задвинем немного архаики. Рэгтайм будет самое оно. Мама дает скэт вначале, а потом в самом конце. Что-нибудь колыбельное — народ под занавес немного успокоить. Вперед!
И он решительно застучал деревяшкой к выходу на эстраду.
Как обычно, все прошло в соответствии с его планом. Принимали просто отлично, а когда они, уже разогретые залом, самозабвенно исполнили “Stardust”, восторгу студенчества просто не было границ. Да и заработали они за этот вечер немало.
Впрочем, так гладко их вечера проходили не всегда. Бывали и сложности… Особенно, когда выступали в залах, набитых изрядно поддатой шпанистой молодежью. Как-то раз — Вадим даже заметить не успел, как все началось, — во время их игры в зале разгорелась тотальная драка. Ну точь-в-точь как показывали в старых вестернах — с опрокидыванием столиков, битьем бутылок и лупцеванием мордами о стойку. Не успели они опомниться, как драка подкатилась уже к самой эстраде и вот-вот могла забраться и на нее, тем более, что музыки, естественно, никто уже и не слышал. Самой большой опасности подвергались Мама и Шер с Бобом, которые притулились сбоку от оркестра на самом краешке дощатого помоста с инструментами и музыкантами. Вадим, воспринявший опасность очень даже серьезно, закричал Сильверу прямо в ухо:
— Слушай, это уже не шутки! Давай, забирай женщин с Бобом и уводи с эстрады. Да и мужиков потихоньку забирай. А я тут постою — если что, задержу хоть на сколько, пока вы не выберетесь…
Сильвер благодарно посмотрел ему в глаза, но совету не последовал, а громко сказал своим оркестрантам:
— Спокойно, парни. Помните: в пианиста не стреляют. Играйте. Джин, — он повернул голову в сторону саксофона, — медленно начинай “Summertime”. Это их успокоит.
Джин начал. И действительно, под чистый и тягучий звук Джинова инструмента, к которому по одному подключались остальные, драка начала понемногу затихать, возвращаясь на уровень простой перепалки, так что, когда появилась полиция, двух настороженно вошедших в бар копов встретили почти натуральным:
— Да что вы, мужики, у нас полный порядок. С чего вы вообще взяли, что что-то здесь не так?
И даже наиболее пострадавший парень, сидевший за столиком у самой эстрады и старавшийся остановить кровь, идущую из пореза на щеке, и то, делая вид, что он и копов-то не видит, приговаривал что-то вроде:
— Вот ведь, дьявол, как неудачно споткнулся, а тут еще какой-то мудила за собой с пола осколки от разбитого стакана не подобрал!
А Вадим, негромко отбивая неторопливый ритм, вдруг начал вспоминать что-то уж совсем давнее: похожую драку в пивной у Павелецкого вокзала в Москве, куда он любил заходить с ребятами после занятий в институте и где потасовки вспыхивали так мгновенно и жестоко, что те, кто поопытнее, советовали новым посетителям сразу по входе в зал слегка пригнуться и осмотреться, чтобы по голове не угодило пущенной кем-то в противника пустой кружкой и чтобы высмотреть себе уголок поспокойнее. И как тогда, точно так же, при появлении милиции — справедливости ради, вспоминал он, надо признать, что до ее появления проходило куда больше времени, чем до появления американских копов, — все мгновенно затихало, как ничего и не было, и только какой-нибудь парень с в кровь разбитым кружкой лбом точно так же чертыхался, глядя в сторону от вошедшего сержанта:
— Вот бляха-муха как неудачно споткнулся-то — прямо об угол… И кружку эту мудацкую расколотил… И без пива остался…
Все вроде успокоилось, но доигрывали, естественно, уже без большого желания и уж точно без задора. Впрочем, когда Сильвер объявил конец программы, никто на бис их выступить и не просил. Повезли инструменты к Сиднею в бар, и, когда все уже расставили по местам и стали прощаться, Сильвер сказал Вадиму:
— Не спеши. Давай задержимся и перекурим это дело.
Все разошлись, а Сильвер достал свои неизменные сигареты с начинкой и пртянул пачку Вадиму.
— А ты что, правда драться стал бы, если бы они на эстраду полезли, а я Маму с Шер увести не успел бы?
Вадим пожал плечами:
— Ну, все равно кому-то надо было бы баб прикрыть. А у меня опыт еще с юности. Москва, конечно, не Чикаго, но тоже кое-чему научиться успел.
— Ну-ну…
Они полулежали, плечо к плечу, с Сильвером на зачуханном диване в комнатке за баром и тихонько попыхивали Сильверовыми сигаретками. Горьковатый дух марихуаны стоял в воздухе, и им было лучше некуда…
— А нормальный ты мужик, Дайм! — неожиданно сказал Сильвер, но, по несклонности к душевным излияниям, сразу же перевел свой текст в шутку: — Впору тебя не Даймом звать, а Квотером.
Вадиму было и понятно, и приятно все то, что Сильвер дал ему понять в своем коротком высказывании, но для порядка и он отшутился:
— А чего так, только Квотером? Что, на Бакса еще не тяну?
— Подожди, скоро и до Бакса дотянешь, — после долгой паузы серьезно проговорил Сильвер, выпустил дым изо рта и замолк. Похоже, задремал…
А он лежал, внимательно разглядывая трещины на потолке, собиравшиеся в какие-то почти осмысленные картинки, — казалось, посмотри еще немного, напрягись и увидишь, что именно они изображают, найдешь, так сказать, охотника среди перепутанных ветвей, как на неожиданно вспомнившихся ему из детства рисованных головоломках из существовавшего когда-то в России журнала “Пионер”, но он никак не успевал, и трещины снова разбегались своими путями и безо всяких там загадочных картинок — так, давно небеленный потолок и никаких чудес. И чувствовал он себя так хорошо и спокойно, как давно уже с ним не бывало…
7
Увы… Жизнь устроена так, что хорошо и спокойно себя чувствовать долго никогда не удается. Какие-то природные правила это нарушает. Вот и у них проблемы начались. Для начала Сильвер заговорил с Вадимом, которого он, похоже, почитал после происшествия с дракой своим конфидентом, про Джина:
— Ты заметил, Дайм, что Джин что-то сильно перебирать начал? Боюсь, грядут сложности.
— Да ты что, он же не пьянее бывает, чем всегда. Как раз для работы…
— Не в том дело, что не пьянее, а в том, что ему все больше надо, чтобы себя в это самое обычное “не пьянее” привести. Я уже некоторое время назад заметил, что он и квасит все больше, и травку курит чуть не без перерыва. А это плохой знак. Значит, и дальше пойдет — потом и рабочее состояние станет проскакивать. Я уж на это насмотрелся… А если в придачу и нюхать еще больше будет, так вообще долго не продержится. По-моему, у него уже такая волна была когда-то. Тогда его, похоже, и поперли. Ведь ты сам видишь, что он из нас самый наигранный — явно настоящим профи был, да не удержался… Потом вроде взял себя в руки, дозы снизил, за нас зацепился, а теперь снова пошло… Нутром чую, что снова пошло.
— Ну, ты босс, тебе и положено больше, чем другим, замечать, а по мне все как обычно.
— Эх, Дайм, — вздохнул Сильвер, — потом увидишь, что я был прав, да, боюсь, поздно будет. А второго такого тенора нам в этой глубинке не сыскать.
Жизнь, однако, повернулась так, что увидеть правоту или неправоту Сильвера Вадиму не удалось.
Случилось, что Сильверова группа должна была выступать несколько раз практически без перерывов, так что для репетиций оставалось только дневное время, и на умоляющий взгляд Сильвера Вадим ответил тем, что сказал на работе: надо ему, мол, несколько дней поработать — статьи пописать, то да се — дома, тем более, что классов у него в эти дни нет, да и исчез с концами, даже не проверяя свою электронную почту и не звоня в университет… Лег на музыкальное дно, так сказать. Зато с группой он теперь вообще практически не расставался, все сильнее и сильнее ощущая, что его настоящая жизнь здесь.
Но жизнь рассуждала не так, и дней через пять телефонный звонок поднял его с кровати часов в семь утра. Учитывая, что предыдущим вечером они играли где-то часов до двух ночи, а потом еще все вместе выпили да покурили, в койку он попал только часам к пяти, так что на звонок он ответил с трудом, и ему понадобилось немало времени, чтобы понять, что говорит с ним Бренда, секретарша декана.
— Вадим, вы слышите меня? Вадим? С вами все в порядке? Мы уже третий день с вами связаться пытаемся. Вы же сказали, что дома работать будете, вот я и звонила вам каждый час. Ведь это же так важно, так важно… Декан мне велел вас из-под земли достать и срочно к нему. И пресс-релиз нам надо готовить. А без вас, естественно, никак…
— А что случилось-то? — спросил удивленный Вадим. — У меня же никаких особых дел в кампусе не было, так что я в разных библиотеках работал… А то у нас кое-каких журналов нет, которые мне для ссылок нужны.
Вралось легко и непринужденно.
— Да вы что, и правда, что ли, не знаете? Вы почту-то свою смотрите? Решение же пришло, что вам вашу последнюю заявку на грант по самой полной программе профинансировали. Три с половиной миллиона на пять лет! У нас в университете еще никто такого большого финансирования от правительства не получал. Уже и мэр звонил, и даже из офиса губернатора штата! Это же такое событие! И все хотят с вами поговорить. И поздравить, и о планах. А декан хочет поскорее выяснить, что вам для этого проекта надо в смысле площадей и оборудования. Президент университета уже велел вам дополнительные фонды выделить, чтобы свою поддержку и заинтересованность показать. Давайте скорее сюда. И журналисты вас ждут — и из университетской газеты, и из городской… И пресс-релиз вы нам отредактировать должны. Чтобы мы ничего с вашей наукой не напутали.
Вадим ошарашенно молчал. За всеми хлопотами и перепитиями работы с Сильвером он как-то даже и забыл, что как раз где-то в эти дни решалась судьба его заявки. И вот, как оказалось, решилась, и еще как! Сбылась мечта идиота! И то, что еще каких-нибудь пять месяцев назад привело бы его в полную эйфорию, вдруг стало поводом для раздумий. Ну, одобрили заявку, ну, выделили деньги, ну, опять надо людей набирать и рабочие места оборудовать. Оно, конечно, и неплохо, и дело привычное… А тут Сильвер про три новых концерта говорил… И про поездку по соседним городкам с выступлениями в самых людных пабах… И том-томы надо новые заказывать… И за последнюю пачку сигарет с начинкой он еще Шер деньги не отдал… И…
— Вадим, вы меня слышите? — звенел с мембраны голос секретарши.
И в придачу ко всему в голове Вадима отчетливо прозвучало когдатошнее Марково напутствие:
— Вот как почувствуешь, что втягиваешься в их быт, тогда вали немедленно…
— Извините, Бренда, — сказал он секретарше. — Я вам буквально через десять минут перезвоню. Мне просто надо в себя прийти от такой новости.
— Конечно, конечно. Я даже от телефона отходить не буду. И поздравляю от души!
Вадим осторожно положил трубку. Сердце билось отчаянно, и в голове бестолково колотились только какие-то обрывки мыслей — так иногда бывает сразу после того, как на дороге чудом увиливаешь от столкновения с другой машиной. Но тут-то — никаких столкновений, одни хорошие новости. Чего же он так волнуется? Или послать все и ехать к Сиднею в бар?..
Нет, умом понемногу успокаивавшийся Вадим, конечно, понимал, что никуда ему от университета не деться, и это очень даже хорошо, и присуждение ему этого гранта — как раз то, что ему нужно, чтобы вывести свою научную жизнь на широкую дорогу, и все такое прочее, но что-то все-таки скребло…
— Ты что, мудак законченный? — спрашивал он себя. — Здесь, как раз с этим грантом и со всем, что из него последует, твоя жизнь… И даже больше, чем просто с грантом, — вот и президент собирается немало подкинуть, можно новую лабораторию оборудовать… И идеи твои признали… И паблисити такое собираются сделать, что о большем и мечтать нечего… И это как раз то, о чем ты столько времени мечтал и на что в глубине души так надеялся. А Сильвер этот со своей музыкой — ну, конечно, твой любимый джаз… И поиграть от души удалось. И даже заработать кое-чего. Но нельзя же себя обманывать, что это и вправду дело твоей жизни! Ну, получилось неплохо для провинции — не все же будущее на этом строить. В настоящем музыкальном мире тебе все равно места нет, да ты это и сам хорошо понимаешь и об этом никогда даже и не мечтал. А играть до конца жизни по барам в глубинке и выпивать да травку покуривать… Вроде все приятно, но бесперспективно как-то. Это Сильвер ничего другого не может, а ты… И опять же, как Марк говорил, валить от них все равно надо, чтобы действительно вконец не затянуло. Вот видишь — даже слесарюга от них свалил, а ты?
Но, как ни убеждал себя Вадим, отделаться от мысли, что все-таки та жизнь, которую в течение последнего чуть ли не года давал ему Сильвер, тоже чего-то стоила, он все равно никак не мог. Иначе с чего бы ему так покойно было на душе последнее время…
И эта мысль все еще стояла у него в голове, когда он делал то, что должен был сделать: звонил Бренде, назначал время для встречи с деканом и для приема журналистов, выяснял телефон, по которому надо было отзвониться в канцелярию губернатора с благодарностью за поздравление, и просил ее связаться с отделом персонала, чтобы поскорее организовать объявления о том, что перспективная научная группа срочно набирает новых сотрудников.
Теперь надо было сообщить новость Сильверу. И не просто сообщить, а объяснить, что на него рассчитывать больше нельзя, — слишком много времени потребует сначала организационная, а потом и научная работа по этому с таким трудом вырванному гранту. Но деваться было некуда — надо было звонить. Он и позвонил…
— Слушай, Сильвер, — неуверенно начал он в ответ на сильверовское “алло”, — у меня тут новость серьезная… Помнишь, я тебе говорил, что у меня с наукой совсем дела разладились и никак финансирования добыть не могу?
— И что? — осторожно спросил Сильвер.
— Ну так вот — тут вдруг все резко переменилось… Деньги мне на исследования дали… И очень большие… Только что узнал… Тебе первому звоню. Казалось бы, только радоваться надо, а я нервничаю, что тебя подведу. Со временем у меня сейчас такой напряг будет, что для серьезных выступлений времени практически не останется. Так, если только изредка кому-нибудь на подмену… Ну, сам понимаешь…
— А мы на тебя рассчитывали, — холодно ответил Сильвер. — Сам знаешь, сколько у нас выступлений запланировано.
— Да знаю, знаю — потому и нервничаю. Но все-таки моя работа тут — и как я от нее отказаться могу?
— Ну что ж, нет так нет, — еще холоднее протянул Сильвер, и Вадим почувствовал, что тот вот-вот положит трубку.
— Подожди, старик, подожди! Ты помнишь, сам мне говорил, что я в своей жизни перспективу перестал видеть, ну, как шофер, который во впереди идущий трак уткнулся? Вот я по твоему совету трак-то вперед и отпустил. И сразу перспектива появилась. И именно моя, а не чья-то еще… Неужели ты сам не сечешь? И как раз ты и помог мне ее дождаться. Так хоть душу-то не береди. Мне и самому стремно — так к вам ко всем привык… И к игре тоже…
Голос у Сильвера слегка смягчился, но все равно в его прощальном: “Ну, чего ж тут не понять? Удачи тебе, Дайм. Бывай…” — желания продолжать разговор не было.
— Маму и Шер обними от меня.
Но Сильвер уже повесил трубку.
И пошла у Вадима его прежняя лабораторная жизнь, как было когда-то, когда он только-только переехал в этот городок с тогдашними своими исследовательскими деньгами и большими планами. И начал он ее жить по новой…
А вот заехать куда-то, где Сильвер со своими будет выступать, и послушать, а заодно и повидаться, да поболтать, он долго собирался. Нет, хотел все время, и даже очень, но текучка заела так, что ни вздохнуть ни выдохнуть: новое помещение осваивать, приборы покупать, сотрудников нанимать, аспирантам темы придумывать — в общем, все, как и положено, когда крупные деньги на исследования появляются, но времени-то, времени-то никак не добавишь. Так что чуть не год прошел, когда он стал поглядывать, где какие группы в округе выступают. Но вот Сильвер с ребятами на глаза не попадался. Он к Сиднею — а там уже вовсе и не “Sydney’s Bar”, а тайский ресторан с бумажными фонариками и раскосыми официантами — чего только за год не случится… Тогда он проехался по кое-каким другим местам, где им играть приходилось, но даже там, где его вспоминали и тут же предлагали кружечку или стопочку, никто ему не мог сказать, где Сильвер со своими. Давно не видели…
— Да ты что, парень, — даже удивился один из узнавших его барменов, — совсем, что ли, чтобы вчерашний день искать! Откуда ему здесь быть? Исчез — так, значит, с концами. Я уж этих перекати-поле ребят насмотрелся. И так все удивлялись, что он здесь так долго крутится. Все… Теперь где угодно играть может — от Вермонта до Техаса. Бары-то везде есть, и слушатели везде найдутся. Давай лучше я тебе кружечку пивка нацежу. Тут мы стали с одной новой пивоварни закупать — обалдеешь, что за пиво. По старой памяти, первая — за счет заведения. Лью?
Потом в том самом баре, где они когда-то сопровождали своей дружной игрой незабываемую всеобщую драку из-за ничего, он вдруг увидел одиноко сидящего над своим обычным бурбоном Джина, уже довольно теплого, но на окружающее пока что реагирующего.
— Привет, старина, — подошел он к нему. — Как житуха-то? Не задалбывает?
— А… Дайм, — даже не удивился тот и вполне безразлично ответил: — Да не… Все та же х..ня. А сам как?
— Да тоже без особых изменений. А Сильвер где с народом? Кто с ним сейчас работает?
— А хрен его знает. Я уже месяца четыре как от них соскочил.
— Чего так?
— Да достал он меня своим режимом. Видишь ли, по два стакана, да по
косячку — пожалуйста, а если я три стакана принял, так уже разговору на целый день. Ну, может, и не три, а четыре, но все равно… Я-то за ним не считал. Подумаешь, один раз приехать не смог — совсем худо было. У них все равно тогда второй сакс был — какого-то студентика на время взяли. Так что никто и не заметил. А он разошелся… Он вообще какой-то злой стал, когда ты свалил. Да и постоянного ударника так и не нашел. То один студент прибьется, то другой… И каждого приспосабливать надо. Он и оборзел. Ну, я и говорю — а пошли вы все к такой-то матери. Так и разбежались…
— А где они сейчас выступают-то? Не знаешь? А то я по всем старым точкам проехал, но их там уже давно нет.
— А на хрена он тебе сдался? Не все бабки отдал, что ли?
— Да нет, с бабками проблем не было. Так, повидаться… Словом перекинуться… Сам понимаешь…
— Не-а, не понимаю ни хрена. Раз откололся, так откололся. Чего еще разговаривать-то? Это все ваши университетские ахи да охи. А мне по х… Так что не знаю. Еще пока я с ними был, он говорил, что на хорошую программу куда-то в Джорджию зовут. Может, туда и подался. Мама-то да Шер с мальчишкой точно с ним поехали
бы — семья все-таки. А остальные… кто их знает. Я-то уж с ними не был тогда, а кого он новых набрал — понятия не имею. Да если бы даже и никто, так он народом быстро обрастает. Раз — и нужного находит. Вот как тебя когда-то. Так что, небось, лабают себе в Джорджии, стригут бабки, а про нас и не вспоминают. Сколько нас с ним выступало-то! Обо всех вспоминать — никакого времени на работу не останется. Вот так оно…
— А ты-то сейчас с кем?
— О! — с пьяной гордостью сказал Джин. — Я-то сейчас в Бриджуотере, — это был один из соседних городков с большим католическим колледжем, — в настоящем биг-бенде при ихнем универе. Вторым саксом. Даже зарплату положили. Ценят…
— Ну, ты даешь! — искренне восхитился Вадим. — Так держать, старик! Ты еще им всем покажешь, что значит школа! Только никого с собой выпивать не приглашай — у них насчет этого строго.
— А то, — опечалился Джин. — Вот сюда и приходится ездить заправляться, от их глаз подальше. Не у себя же в комнате… Я на людях быть люблю.
На том и распрощались. Так и не нашел он Сильвера. Хотя еще и поездил по округе и даже на местном джазовом сайте потусовался. Все зря. Как и не было того… Вроде бы ерунда, конечно, и прав Джин, но все равно — как чего-то не хватает. И ведь вот что интересно — пока целый год своими делами занимался, так все в порядке было. А вот как искать начал и не нашел, так и затосковал как-то… Даже с университетским оркестром почти завязал. Хотя зовут все время — и народ там новый появился, целый биг-бенд собрали, и выступлений много, и руководитель новый, который как раз солистов любит, а что он ударник хороший, так все еще помнят. Но как-то не лежит душа… Хотя он сам себя успокаивает, что это не оттого, что ему разонравилось, а просто дел уж очень много — хочется пропущенные годы нагнать, тут и статьи, и обзоры, и семинары, и еще вагон и маленькая тележка… Да к тому же и девушка одна вроде на горизонте возникла. Самое начало пока, но ему кажется, что на этот раз не промахнулся. Так что все свободное время — сюда. Нельзя, конечно, сказать, что он совсем свои барабаны забросил. Нет, изредка на приглашения отвечает и работает от души — особенно, когда она в зале сидит. Но кайф все-таки не тот… Как подпортил его Сильвер. Так и не извинил, что он слинял. Вот поэтому и встретиться не удается, и вообще…
“Да ладно, — успокаивал он себя в очередной раз, — что за чушь в голову лезет! При чем тут Сильвер? Ну, полабали вместе, ну, потолковали пару раз по душам… А потом разбежались. Все как обычно и бывает. И где он сейчас, и с кем теперь работает, мне и должно быть, и есть совершенно все равно!”
И тут же, может, и не совсем к месту, но он-то точно понял почему, вспомнилось ему:
Мне все — равно, и все — едино.
Но если по дороге куст
Встает, особенно рябина…
“А вот если фьюжн с “Рябинушкой” сделать и после “белых цветов” засвинговать соло на том-томах с уошбордом, и — хрен с тем, что Синглтона не всякий понимает, — именно в стиле Синглтона, поскольку тут чистая лирика и разговор по душам…” — вдруг неожиданно для себя самого подумал он и даже услышал, как это зазвучало. Очень неплохо.
Сильверу бы наверняка понравилсь…
2008 г.