Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2009
Елена Аксельрод. Двор на Баррикадной. Воспоминания. Письма. Стихи. — М.: Новое литературное обозрение, 2008.
Эпоха битья — не мое выражение. Его автор — Салтыков-Щедрин. Цитирую: “Встречаются поколения, которые рождаются при начале битья, а сходят со сцены, когда битье подходит к концу. Даже передышками не пользуются”.
Эпоха битья — сцена, на которой в книге Елены Аксельрод действуют ее главные и второстепенные персонажи. Под второстепенными понимаю тех, кто прекрасно в этой эпохе ужился, забежав в стан гонителей и заушателей. Главные — лучшие люди, рожденные той же самой эпохой в пику себе самой, как Андрей Рублев в знаменитом фильме Андрея Тарковского. (Отцу кинорежиссера, большому русскому поэту Арсению Тарковскому, посвящена одна из глав книги: с ним Е.Аксельрод была близко знакома, а сам он высоко ценил творчество Меера Аксельрода, отца Елены.) Я назвал их художниками, толкуя это понятие расширительно: в первой части книги фигурируют художники как таковые, во второй — литераторы. Эти люди всегда ждали неприятностей от эпохи и, как правило, их получали, большие или меньшие, но умели дистанцироваться от житейско-эмпирической стороны своей жизни ради проблем сугубо творческих.
Все же сперва поведу речь о персонажах и феноменах, сродственных с властью битья. О ничтожных подпевалах коммунистического режима, его “приводных ремнях”, которые, тем не менее, талантливо избирали, гнали, истребляли все подлинно живое, созидательное в своем социуме, своем народе. И о явлениях зажима и заглота, холуйства и хамства, насаждавшихся его, социума, хозяевами и наиболее успешно укоренившихся в той среде, которой они, казалось бы, особенно противопоказаны.
Автор “Двора на Баррикадной” ярко и выпукло изображает эту — квазитворческую — среду, иллюстрируя свой рассказ многочисленной и разнообразной фактологией — примерами “трудового энтузиазма” хорошо устроившихся в стране битья в эпоху битья. Мы встречаем тут:
редакторов-могильщиков из Детгиза — вроде тех, кто замучил “Сказку про Вьюгу Бурановну” самой Е.Аксельрод, и издательства “Советский писатель” вроде Б.Соловьева, славившегося “своей любовью к поэзии и успехами по удушению любимых поэтов”;
писателей наподобие всенародного “дяди Степы”, который в 1966 году на общем собрании московских писателей во время процесса Синявского и Даниэля “визжал, заикаясь: «Д-давить их н-надо, к-как к-клопов!»” или “главного московского писателя” Феликса Кузнецова, возглавившего в 1979 году расправу над составителями и авторами самиздатского журнала “Метрополь”;
других, не названных по имени писателей, отдыхавших в Доме творчества в Малеевке, чьи реплики по поводу фильма “Братья Лаутензак” (по Л.Фейхтвангеру) показались слышавшей их Елене Аксельрод более интересными, чем сам фильм; эти реплики сводились к тому, что, дескать, авторы ленты “сгустили краски, фашизм был не так уж страшен”.
А вот должностные лица, формально призванные облегчать жизнь писателей и художников, но по существу приставленные к ним для надзора за их общественным поведением. Таков, к примеру, директор коктебельского Дома творчества: он “осматривал писательские комнаты в отсутствие жильцов, следил за тем, как его подопечные (вот именно: не клиенты, а подопечные! — М.К.) проводят время, не ходят ли в шортах (вспоминается давнее стихотворение Евг.Евтушенко “Нигилист”: “Носил он брюки узкие, читал Хемингуэя. «Вкусы, брат, не русские»”, — ворчал отец, мрачнея”. — М.К.). Хорошо, что не рылся в рукописях. А может быть, рылся?..” Или тот “конвоир” писателей-путешественников, который предупредил Елену и ее попутчицу Аллу Гербер об опасности, нависшей над ними в Лондоне: мол, там к ним может пристать страшный человек Владимир Буковский…
И, конечно, припечатаны в книге те, кто заведовал искусством изобразительным и не давал ходу художникам самобытным и честным. Е.Аксельрод называет их “кормчими социалистического реализма”, торжественно восседающими “в разбитом корыте под красными штандартами (или “стандартами”?)”. Автор “Двора на Баррикадной” напоминает также о том, что Александра Герасимова — “главного «хозяина» всей художественной жизни, делателя парадных картин и портретов Сталина, — художники изображали в виде двух ягодиц с зажатой между ними курительной трубкой”.
Естественно, не минует мемуаристка и “погромы сороковых-пятидесятых” — одна глава книги так и называется. Читаем в этой главе: “Сначала постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград”, потом борьба с “безродными космополитами”, после чего и мама (Ривка Рубина — литературовед и прозаик, писавшая на языке идиш. — М.К.) не могла раздобыть никакой литературной поденщины (потому “и мама”, что отец Елены, выдающийся художник Меер Аксельрод, давно был отставлен от всякой официальной, в рамках Союза художников, творческой деятельности. — М.К.). В стране, победившей немецкий фашизм, близились времена “окончательного решения еврейского вопроса”, в частности в советской литературе и культуре. Убили Михоэлса, прикончили Еврейский антифашистский комитет, закрыли Госет, арестовали друзей”.
Вот о друзьях и пойдет теперь речь. О круге родителей Е.Аксельрод (художниках) и ее собственном круге — литераторов. О тех, кого эпоха распинала, если употребить слово из принадлежащего ей стихотворения “А если бы жил рядом Модильяни…” (1973):
Да как ни называйся отчий край,
За Божий дар не миновать расплаты.
Тверской бульвар или бульвар Распай —
Какая разница, где быть распятым?..
Тот, кто был распят на Голгофе, прославился на весь мир. Модильяни — тоже. Наши же художники в силу разных обстоятельств (как объективных, так и субъективных) были несправедливо забыты, забыты до такой степени, что одна из современниц (Ольга Ройтенберг) назвала свою книгу о них так: “Неужели кто-то вспомнил, что мы были…” (издана после смерти автора московским издательством ГАЛАРТ в 2004 году). С объективными обстоятельствами все ясно. Что касается субъективных, то, как замечает Елена Аксельрод во вступлении к своей книге, “мои герои активностью 3 характеров не отличались (за что и наказаны безвестностью)…”; “…но, — тут же добавляет она, — жили полной внутренней жизнью, почти независимой от обстоятельств”. И, живя так, умножили художественные богатства своей страны, пополнили сокровищницу человеческой культуры нетленными ценностями.
Окружающий социум отказывался признавать за ними какие бы то ни было заслуги, поскольку они, видите ли, не откликались на его социальный (“собачий”, по слову Солженицына) заказ. А если и “откликались”, то по-своему, не так, как требовал “текущий момент”. За это их ругали то “попутчиками”, то “формалистами”, а то даже и “подголосками классового врага”. Художников лишали выставок, писателей — публикаций. И это еще в лучшем случае. Многие поплатились свободой и самой жизнью за то, что позволяли себе роскошь “не отступаться от лица” (Б.Пастернак).
Но они умели подняться над всеми неудобствами своего частного существования, над скудным бытом и вечным безденежьем. В главе, посвященной поэту и переводчику, старшей приятельнице автора, Вере Николаевне Марковой, сказано: “Относилась к неудобствам очень легко, как бы не замечая их, поглощенная своим делом, своими книгами”. (Друзья Анны Андреевны Ахматовой примерно то же писали о великом поэте.) Еще более резко это сформулировано — применительно к М.Аксельроду — в одном из писем Фаины Полищук-Гусятинской, художницы и жены художника, ближайшего друга семьи Аксельродов: “Знаю, что ты с большим или меньшим успехом работал бы в любых условиях. Ты будешь работать, хоть повесь тебя вниз головой”. К счастью, художник избежал подобной участи, хотя несколько раз был недалеко от ареста и всего того, что часто за ним следовало; так, его родной брат Зелик, живший в Минске идишский поэт, испил до дна чашу битья, выпавшую на его долю.
Весь дружеский круг Меера Аксельрода отличался благородством, чистотой помыслов и самоотверженной преданностью своему святому ремеслу. Их жизненное кредо было, говоря словами армянского поэта Геворка Эмина, — “не брать от жизни (не хватать тем паче), а радовать, не мысля об отдаче”. Назову некоторых из них: Анатолий и Фаина Гусятинские, Михаил Горшман, Лидия Жолткевич, Вера Федяевская; и, конечно, их общий учитель Владимир Андреевич Фаворский. Исключая последнего, все они отсутствуют в памяти исторгнувшего их социума, многие их произведения потеряны. Как жаль! Ведь они могли составить славу отечественной культуры, а вместо этого… О своих стариках-педагогах Борис Слуцкий сказал: “Орденов не дождались они — Сразу памятники получают”. Перечисленные художники лишены даже и этого.
Что спасало художников эпохи битья и давало им силы продолжать свое служение искусству? Елена Аксельрод четко отвечает на этот вопрос. Во-первых, единение, тесное, бескорыстное, “без ревности и зависти. Успеху другого искренне радовались. А успехом была только творческая удача”. Во-вторых, то, что к постоянной нужде, повторю это, они “относились очень легко. (…), были, как говорится, «веселыми бедняками»”. Это сказано о семье Аксельродов, но вполне может быть отнесено и ко всем остальным. В другом месте книги отмечается, что, например, Меера Аксельрода не смущало даже то, что частенько ему не хватало денег на необходимые материалы. После смерти художника члены комиссии по его наследию, рассматривая оставшиеся после него работы — а они исчислялись тысячами, — были поражены еще и тем, что один и тот же лист оказывался заполненным с обеих сторон! “Впоследствии, — добавляет автор книги, — это стало проблемой на выставках: экспозиторы спорили, какую сторону выставлять”.
Впрочем, “эта работа с обеих сторон листа объяснялась не только бедностью, недостатком материалов, но и творческой неудержимостью, равнодушием к сохранности работ — главным было писать, рисовать, все остальное не имело значения”. Вот эта “творческая неудержимость” была третьей составляющей самостояния художников в эпоху битья.
Еще о Меере Аксельроде: ведь он главный герой первой части “Двора на Баррикадной”, а также адресат многих стихотворений свой дочери, вошедших в книгу и не вошедших в нее. То, что он выдающийся русско-еврейский художник минувшего века, сегодня не вызывает сомнений ни у специалистов, ни у тех счастливцев, которые побывали на его — теперь уже нередких персональных — выставках (при жизни-то он удостаивался только коллективных), регулярно устраиваемых и в России, и в Израиле, и в ряде других стран. Лично я, живя по соседству с Еленой Аксельрод, имею привилегию видеть некоторые произведения ее отца на стенах квартиры Елены и ее мужа Фрита (он также время от времени появляется на страницах книги, как и их сын, внук М.Аксельрода и наследник его профессии, Михаил Яхилевич). Но и те, кто впервые соприкоснется с его творчеством, разглядывая в самой книге черно-белые и цветные репродукции с его картин, эскизов, графических листов, смогут получить некоторое представление об этом многостороннем (он ведь еще и книги иллюстрировал, и оформлял театральные спектакли) и блистательном мастере. Моя же задача — дать несколько штрихов, характеризующих его личность и искусство. Естественно, с опорой на книгу Е.Аксельрод.
Вот несколько цитат из высказываний коллег М.Аксельрода, художественных критиков и друзей, которые (высказывания) приводятся в книге.
“Ему было необыкновенно интересно жить. В этих вещах (речь идет о серии работ начала 30-х годов, посвященных еврейской “коммуне” в степном Крыму. — М.К.) чувствуется счастье. Он был счастлив весь день ходить с карандашом в руке и смотреть на белый свет” (О.Ройтенберг).
“Казалось бы, что прибавишь к Коктебелю, писанному и переписанному Волошиным и Богаевским! Аксельрод прибавил! Он создал Коктебель цветущий, апрельский. Коктебель, героем которого становится не море, не скалы, а тамариск. Этот радостный Коктебель останется рядом с загадочным побережьем Богаевского и молчаливым величием пейзажей Волошина…” (Б.Слуцкий).
“Немногие из его сверстников сумели пронести свое искусство с двадцатых до шестидесятых годов “живым”, развивающимся и в то же время цельным. Он остро воспринимал и по-своему решал те задачи, которые в шестидесятых годах поставило время прежде всего перед молодыми художниками. Ему помогали в этом не только незаурядный талант, высокая художественная культура, но и чисто человеческие качества — независимость, верность себе, сила характера” (Ю.Герчук, искусствовед).
“Какой удивительный художник этот Аксельрод! В нем сочетаются точность и лиризм, романтик и поэт. И что совершенно поразительно — он избежал влияния Шагала, работая, в сущности, с тем же миром образов” (М.Рафальский, художественный руководитель Белорусского Госета).
Да, счастье, да, лиризм, да, нескончаемая радость общения с природой и людьми. Но еще и упоительная внутренняя свобода, проявляемая как в выборе натуры и моделей, так и в соответствии художественного переживания той тематике, которую М.Аксельрод разрабатывал в каждый период творчества, в каждой серии своих произведений. Отсюда трагизм таких его серий, как “Переселенцы”, “Гражданская война”, “Гетто”.
Сама Елена Аксельрод скупа на комплиментарные оценки жизненного и творческого поведения отца. То, чего, быть может, недостает в прозе, договорено в стихах:
С тобою в обители нашей пустой
Не пусто. Гуляют по стенам закаты,
Летят тамариски в лиловые дали
По белой известке, по диагонали.
“Прощание с картинами” (2003)
Мне есть в кого счастливой быть.
Дай силы мне, Господь,
И ясность красок перенять, и линий чистоту,
Позволь любить и горевать, не усмиряя плоть,
Не дай утратить веру в свет, живя не на свету.
“Моление о доброте” (1977)
Нельзя не сказать тут и о Р.Рубиной, жене художника, матери поэта. Помимо того, что она сама была сильным прозаиком и неутомимым исследователем идишской литературы, Р.Рубина бережно хранила работы своего мужа, активно популяризировала и “пробивала” его творчество как при жизни мастера, так и после его смерти.
Во второй части “Двора на Баррикадной” мы встречаемся с замечательными литераторами, составлявшими собственный круг автора. Смотрите, кто вошел в этот круг: С.В.Шервинский, А.В.Белинков, Ю.М.Даниэль, А.А.Тарковский (отец), Л.З.Копелев, Б.А.Чичибабин. Не называю специальности этих людей, так как каждый из них считался в своем деле выдающимся специалистом. Добавлю лишь, что Копелев, Белинков, Чичибабин и Даниэль — знаменитые сидельцы разных фаз коммунистического режима, а Белинков и Копелев — сверх того, эмигранты. Есть и менее (или совсем не) известные, но талантливые литераторы: поэт Александр Аронов, поэт и художник Алла Белякова и еще один поэт — Александр Белоусов, русский по национальности, а стихи писавший как на русском, так и на идише (который он предпочитал). Александр последние полтора десятилетия жил в Израиле и там же умер.
Все эти люди — адресаты стихов-посвящений и, увы, памятований поэта Елены Аксельрод. Цитировать их я не стану, но сделаю несколько прозаических извлечений из второй части ее воспоминаний.
О Белинкове: “При первой встрече меня поразило сходство Белинкова с Грибоедовым, каким я представляла его по портретам”. Далее Е.Аксельрод говорит, собственно, о внешнем сходстве, но за ним угадывается и внутренняя близость. Ибо такие черты, отмечаемые далее мемуаристкой, как язвительность, желчность, парадоксальность и ожесточенная страстность, были, по-видимому, присущи и автору “Горя от ума”. Концовка главы о Белинкове гласит: “Эта встреча, эта дружба была одним из самых значительных эпизодов в моей жизни — к моему горю, таких коротких эпизодов!”
О Тарковском: “Литераторы редко воспринимают живопись непосредственно, я это не раз наблюдала. Подход у них скорее литературный: не КАК, а ЧТО (выделено автором. — М.К.). Из моих знакомых литераторов лучше всех чувствовали и любили изобразительное искусство Тарковский, Виленкин, Лев Озеров, из живущих — Чухонцев. (…) Я расспрашивала Арсения Александровича о музеях после его поездки в Париж, он восхищался французским искусством, на мой вопрос, кто из художников поразил его больше всего, ответил: “Руо!” Я его поняла, когда и сама увидела в музее Помпиду работы Руо…”
О Чичибабине: “… Казался закрытым человеком, но по природе он был подлинным лириком, восприимчивым и страстным. (…) Он был похож на свои стихи. Неулыбчивый, молчаливый — и вдруг детская простодушная улыбка. (…) Позиция Чичибабина всегда и во всем была благородна и неуступчива. С редкостной прямотой он выразил время, страну, которую любил, зная не понаслышке все ее язвы. Когда он посчитал, что страны не стало, не стало и его самого”. (Как человек, близко знавший Бориса Алексеевича на протяжении многих лет, свидетельствую точность приведенной характеристики его поэзии и личности.)
И наконец чуть-чуть о себе:
“Переводя современные стихи, я шарахалась от идеологии, не перевела ни строчки «партийных книжек»”.
Из письма матери (1972):
“Читаю Элюара, очень хорошо переведенного Морисом Ваксмахером, и поражаюсь свободе, полной раскованности поэта, никаких ограничений, никаких запретов, а мы все даже в самых искренних своих вещах зажаты, задавлены”.
Это, как говорится, о времени и о себе. Даже точнее, о себе во времени, обо всех нас, нескольких поколениях литераторов, формировавшихся и учившихся выживать в эпоху битья.
Еще одна цитата — из серии “автор о себе”:
“Я никогда не принадлежала ни к каким известным группам и группкам, сама прерывала отношения со своими популярными сверстниками, ни о чем никогда не просила, боялась показаться примазавшейся к чужим лаврам. Мама, не одобряя моего поведения, называла меня «гордячкой»”.
Мама ошибалась: тут проявлялась (и по сей день проявляется) не гордыня, а наследственное презрение и отвращение к разного рода мишуре, подчас порабощающей нашего брата.
Мне остается сказать о том, как книга слОжена и сложенА. Первое касается ее структурных особенностей, второе — дизайна.
Композиция книги естественна и выверенна. Первая часть, как я уже говорил, посвящена художникам (круг отца автора), а вторая — литераторам (собственный круг Елены Аксельрод). Понятно, что в первой части собственные воспоминания автора более густо, чем во второй, “пересыпаны” цитатами из книг других авторов и переписки, иными текстами, в частности отзывами о выставках. Между главами обеих частей вклиниваются так называемые “Сквозняки” — стихи Е.Аксельрод на темы, близкие содержанию соответствующей главы. По мысли автора, они должны помочь читателю “ощутить воздух и нерв тех лет”, о которых написаны воспоминания. Свидетельствую: помогают! А также превосходны сами по себе: Елена Аксельрод — поэт милостью Божьей!
О внутреннем “убранстве”. Помимо замечательной поэтической части (порядка сорока стихотворений), есть еще богатая иконография (27 фотоснимков) и масса репродукций (в основном с работ Меера Аксельрода), в том числе 32 цветных. Как обозначить жанр книги? “Многоглавый дракон”, но “изрыгающий” не огонь, а красоту и правду. Красоту подлинного искусства. И правду о времени, в котором это искусство создавалось вопреки всему тому, что я обозначил собирательным понятием “битье”. А еще скажу, что язык, которым книга написана, чист и прозрачен, как воды Кастальского ключа. Это необходимо отметить, потому что в последние годы чистый русский язык не в чести — ни в Израиле, ни в самой России…
Закончить же мне хочется превосходным высказыванием А.А.Тарковского о М.Аксельроде, высказыванием, которое весьма необычным образом подытоживает значение сделанного этим художником: “Это прекрасный пример того, как выгодно быть честным и чистым человеком. Это просто выгодно! Вы видите совершенно наглядно, какие прекрасные плоды это приносит, как дорого то, что делается людьми такого рода, которые с подлинно святым упрямством, с железной волей пробиваются сквозь все преграды…”