Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2009
Шелковый Сергей Константинович — поэт, эссеист, критик. Родился в г. Львов в 1947 году. Окончил инженерно-физический ф-т Харьковского политехнического ин-та, где работает сейчас в звании доцента. Кандидат технических наук (1980). Публикуется с 1973-го. Автор многих книг стихов и прозы, последние — “Певчий” (2005), “Эон” и “Июнь-июль” (обе — 2007). Лауреат литературных премий им. Б.Слуцкого (2000), им. Н.Ушакова (2001) и др. Живет на Украине, в Харькове. В ж. “Дружба народов” печатается впервые.
* * *
Там, где Китеж в стеклярус оправлен,
за пространством, за оптикой рам,
делит дым с воробьем Чичибабин,
сыплет семя щеглу Мандельштам.
Где в окно деревянною буквой —
“Гутен морген!” — стучит Гутенберг,
там ты рос и босотой, и букой,
но гремучих кровей не отверг.
На шершавых задворках бессонниц
нахватавшись репьев, аки пес,
от щедрот хулиганских околиц
ты бодрящую дерзость унес.
Оттого и кивал тебе старый,
что в массовке над черной водой,
как винчестером, выхвачен фарой,
до сих пор ты плывешь молодой!
Из блокбастера вытурен напрочь,
из бестселлера выдут харчком,
сладишь звук — некривой и не навзничь —
нефальшивым подпишешь крючком.
Умягчишь его именем женским,
детским дискантом кликнешь с собой
и Рождественским, Преображенским
синим дымом над рыжей трубой —
полетишь
над мазутной водою,
над острогом — Холодным бугром —
над сестрою, бедой-лебедою,
семижильной травою седою…
Снег с черемухи, с тополя гром.
* * *
Б.Чичибабину
То были дни, когда в кафе “Болонья”
входили два еще живых поэта.
Один из них — давно в нездешнем лоне.
Несут его черниговские кони
вдоль радуги. Вдоль крутояра-лета.
То были дни, когда в шинок, на стыке
Студенческой и Пушки, забредали
на пару мы, книголюбиволики,
тревожнооки, бражники-музыки,
на ангелов похожие едва ли.
Он все глядит, задумчивая птица,
в предзимье том на огневые ветки.
И он — средь тех, кто мне доныне снится,
среди троих… Строга его зеница,
чиста, как подвиг первой пятилетки.
На сердце смуту и целим, и множим
изломом слова, неизломом духа.
В кургузом рабстве пелось о хорошем.
А что споешь сегодняшним, небожьим
добытчикам — с плечами, но без слуха?
То были дни с паролем, дни иные.
Скользят сквозь осень золотые звери.
Он курит у окна, и у стены я
молчу о том, что мытари земные
пришли за нами. И ломают двери…
* * *
Шмель на малине, на тополе горлица.
Старая хата застенчиво горбится.
В зелени двор.
Средь лебеды, лопуха, подорожника
да осенит меня, Отче, безбожника,
синий твой взор.
В этих краях бессловесно натруженных
не был я век на вечерях и ужинах.
Дай же им днесь…
Выучил крепко иные законы я,
что же так просится в душу исконное,
цветшее здесь?
Что же щемит у предсердия прежнее —
солнечно-смуглое, зелено-нежное?
Боже, прости.
Нет их давно на земле скудно-ласковой,
тех, кто крестил меня травною сказкою, —
глина в горсти.
Ты бы послал хоть на час своих ангелов —
ягод набрать из малиновых факелов
вместе со мной,
весть бы подать о чете моей суженой
из белооблачной жизни заслуженной
послеземной.
Ты бы простил мне печаль и томление,
это невзрослое стихотворение —
зова наив…
О, как по имени кликнуть мне хочется
тень, что качнула вишневую рощицу,
плач затаив…
Гобелен
Гоблин, вытканный на гобелене,
дышит грудью, совсем как живой,
но и Гамлет верней, чем на сцене,
держит облако над головой.
Голубь, нить прислюнив к гобелену,
упорхнет и вернется назад
в день, когда я, глотая измену,
извлеку кристаллический яд
из-за дверцы в скрипучем буфете…
Как сберег я вещественность душ —
в рамках ткани сюжетные эти,
дуб резной и в проплешинах плющ?
Сам сберег, ибо знал, что в осадке
будет мало, почти ничего —
бледно-синих кристаллов остатки,
гобеленовых грешниц повадки
с эпилогом аббата Прево,
ярко-рыжие венчики лилий,
стебли длинные, ткущие зной,
и лишенных покоя фамилий
подземельный сквозняк вороной…
Но с утра — в прежней паре олени
там, в незыблемой комнате той,
где рогач, опустясь на колени,
воду пьет, где охранные тени
на семейном сошлись гобелене,
где весь воздух — навек золотой…
Восточная кухня
В середине августа — желт инжир,
ибо лето красно, как рай-эдем.
С чебурека каплет горячий жир.
Торгаша зовут не Адам, а Эдем.
Это Крым — исламский по чресла край.
А чей выше чресел — не разберешь.
Меж шурпой и водкою выбирай
и за все плати окаянный грош.
Погощу сегодня, — в который раз, —
на плато Ай-Петри, Завет-горы,
где блюдет Корана смолистый глаз
все шайтан-котлы да шашлык-шатры.
Все бурлит, кипит, в оборот идет,
то баран свежуется, то баклажан.
И несет гяуру в зубастый рот
поднебесную пищу кормилец-хан.
В этой сочной-смачной далме-сарме,
в дымламе дымящейся, говорю,
не ищи коварства. В чалме-уме
только мысль — окуклиться к ноябрю,
чтоб, серятину-зиму в зеленый чай
пополам с лепешкою обмакнув,
снова крымскую песню “начни-кончай”
затевать под майский сквозняк-наддув…
Но пока еще — август, сезам-сезон,
поцелуй копилку, Эдем-баши,
и ножом, прямым, как прямой резон,
свой лиловый лук и чеснок кроши!
В Партенитской бухте, средь тесных стен
бабы Веры Павловны Чеботарь,
будет сниться пир мне — без взятых в плен —
виноградных грядок узор-рефрен
и гостей скликающий, как Диоген,
хан Эдем с вершины, шашлычный царь…
* * *
Итак, добираться мне до Феодосии —
лишь ночь, лишь чуток золотистого дня.
Там кровная мысль о двоюродном Осипе
так бодро под ребра бодает меня!
Там облик египетский брезжит и слышится
непойманный цокот худых башмаков.
Развеяна гневная Максова ижица,
и свеж голубеющий плюш ишаков.
Привольно вдыхается нищее диво
земли загорелой, зеленой воды.
Овечьих холмов травяные наплывы
вдоль моря текут, вдоль соленой слюды.
Лоскутная известняковая Каффа!
Как щедро — всего-то полсуток пути,
чтоб в складках пиратского красного шарфа
листок со взъерошенной рифмой найти!
С щепоткою тмина, с корицею в мокко,
с угаданным клювом средь гущи на дне,
с такой молодою — не знающей срока —
пузырчатой радостью в желтом вине,
с рыбацкою лодкой, что, еле белея,
спешит, обгоняя кефаль и макрель, —
в край ладана, смирны, тоски и елея,
туда, где Эллада, Ливан, Галилея —
озера и смоквы Заветных земель…
Амфора
Округла амфора с зерном,
речной песок белеет в трюме.
Как помогают волны думе,
как слажен парус с кораблем!
Гудит кедровая доска,
прогрета, солнечна, шершава.
Плыви! У мужества есть право —
соленый ветер у виска.
Наполни амфоры уста
оливковой, мускатной влагой.
Да осенит тебя отвагой
твоя моряцкая звезда.
Да станет амфоры сосуд
твоим надежным талисманом —
в его обводе богоданном
слились гармония и труд.
Магнитна, женственна, светла
огнем обласканная глина,
а гулкой ноты сердцевина
сродняет с ней колокола.
И Одиссеево вино
под глиняной созреет кожей.
Платон — бесценен! Но дороже —
дорога, амфора, зерно!