С армянского. Перевод Гургена Баренца
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2009
Жертвоприношение
Ален Гинсберг скончался. Как лестно,
Что он выбрал столь памятный день,
Чтобы спеть лебединую песню.
И если серьезно — неважно,
Что он о Чаренце не ведал.
Поэты приходят, уходят.
И кормят словами вечность.
Безработный поэт
Что возьмешь с него? — безработный.
Часть читателей скрылась в Германии,
Часть рванула в Голландию,
Горстка читателей — в Индию,
Несколько взбалмошных читательниц — в Турцию,
И еще кое-кто, якобы секс-меньшинство, — в Америку.
В прошлом трудно найти читателя,
Тут нужна подготовка, сноровка, тут без менеджмента не обойтись.
Вот письменный стол поэта,
На всей поверхности жена его сушит петрушку.
От стола исходит чудный аромат.
Зимой обеды будут вкусные,
Сухая петрушка напомнит о лете минувшем,
Поэт, возможно, вспомнит заодно свои песни,
Которые, подобно бумажным голубям,
Выпархивали из окна.
Письмо Данте Алигьери
Что-нибудь о любви, о страданье и о бессмертье.
Сейчас у нас — неурожай на слово,
Никто не воет из-за нехватки стихов,
Может, читатели будут к тебе благосклонны?
Смотри, какой-то классик, к тому же еще и гюмриец,
Каждый раз нисходит с пьедестала,
Бродит угрюмо вокруг многолюдной подземки,
Как когда-то в Венеции, и без конца повторяет:
— Вам говорю я, придет голодуха Духа,
— Я говорю Вам, что голод Духа наступит…
Изнуренные люди косятся и негодуют:
Только его не хватало!
Они норовят потрепать бороденку поэта,
А кто-то, любуясь собой, ему в руку монетку сует.
Голод Духа накрыл этот край, как небесная манна,
И его пожирают повсюду, на всех перекрестках-чистилищах,
В благотворительных столовых и на ярмарках.
Его пожирают, а он все никак не кончается,
И сходишь с ума от избытка духовного голода,
И впору его вывозить, как утиль, металлический лом…
В этих краях есть также любовь, есть заветные имена,
Такие, как Беатриче.
И если ты, упаси Боже, не бессилен,
Тебе мы поднесем малолетних и великовозрастных шлюх,
Застенчивых девственниц, вернувшихся от Гастрологов,
Короче, с вопросов секса мы снимем любые вопросы.
Но только ты что-нибудь напиши, чтобы мы закатили глаза
И заплакали горько, и чтобы души наши смягчились.
А то мы грыземся, беснуемся, кровь друг у друга пускаем.
И не спасает нас посох классика Аветика,
Он делает вид, что накажет, но никто его не боится,
И тогда он — в который раз — повторяет:
— Я вам говорю…
Старик уже всем надоел, мы не знаем, как с ним поладить.
Поставили на постамент, он уходит, когда захочет,
Водворяем на место, он снова куда-то уходит…
Приди же, Данте Алигьери, убеди старика-бедолагу,
Пусть прекратит свои штучки и ведет себя сообразно.
Когда-нибудь твой памятник мы в полный рост воздвигнем,
С мрачным профилем, с лавровым венцом на челе,
А пред тобой — Чистилище. Ад. Рай.
Булату Окуджаве
Для слуха русского ты — бард, поэт, певец,
Своим акцентом звездным ты умело
Доходчив был, понятен для сердец.
Ты под землей покоишься. Там тесно.
Твое молчанье слышит лишь трава.
Кто вспомнит ненаписанные песни,
И кто еще найдет твои слова?
Иди, поэт, и пусть твоя могила
Влечет к себе людей. Любовь сильна.
Был человеком ты, легендою и былью,
И виноградной гроздью для вина.
Борхес в Армении
Никто не увидел его, потому что он был слеп и обязал не видеть себя. Армяне — люди застенчивые, своими охами и ахами они бы отвлекли его от знакомства с Арменией.
Хорхе Луис Борхес подробно ощупывал ложбины горы Арарат, берега Севана, скалы Татева. И вдруг сказал:
— Так что же, я уже в Греции.
Сказал. Не спросил, потому что великий мудрец знал своеобразие армянских валунов и осязаемо чувствовал близость выточенного в скале Гегарда. Он прочитал землю, глина — пласт за пластом — рассказывала о прошедших по этой стране всадниках и легионах.
Казалось бы, Борхес должен выразить сочувствие, но он сказал:
— Этот эпос должен занять свое место в национальной библиотеке Аргентины.
И взял с собой один экземпляр. Это был невидимый экземпляр, на котором отчетливо прочитывалось имя автора — Хорхе Луис Господь Борхес Армения…
Многоточие — его продолжающееся имя, оставленное на нежном и зыбком песке вечности.