Перевод Эльвиры Михайловой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2009
Майму Берг (Maimu Berg, род. в 1945) — эстонский прозаик, критик. Окончила Тартуский университет (1968, эстонская филология; 1986, журналистика). Работала ученым секретарем научной библиотеки Тартуского университета, в редакции журнала “Силуэт”. С 1991 г. секретарь по культуре Финского института в Эстонии, с 1999 г. главный редактор журнала “Элукири” (Elukiri, на эст. яз., досл. Журнал о жизни). Ее произведения переводились на русский, шведский и финский языки.
Начинала свой литературный путь как представительница интеллектуальной молодой эстонской элиты. Ее проза созвучна эпохе, когда жесткий модернизм психологического толка стал вытесняться более “мягкой” манерой. Берг одна из первых привнесла в эстонскую прозу 80-х годов специфически женский взгляд.
Baltic Dream
Ее разбудил шум отъезжающего автомобиля. За ночь приезжали и отъезжали разные машины, но их она не слышала, однако настает час и все ее чувства открываются внешнему миру. Вот побежала вода в ванной комнате у соседей, вот завели мотор автомобиля во дворе, раздался вой включившейся сигнализации, за стеной послышались голоса, сквозь занавески просочился солнечный свет, где-то заиграло радио — она никогда не знала, что ее пробуждало. Возможно, причина крылась в ней самой; плохой сон, который можно было прервать лишь открыв глаза, некая мистическая весть или приказ проснуться, который организм сам ей передал.
Каждое утро начиналось одинаково. Взглянуть на часы, красные цифры на циферблате горят устрашающе. Включить радио. Иногда, если было время, схватить книгу и прочитать несколько страниц, не понимая смысла. Это было как продолжение сна, медленное пробуждение. Иногда она сразу вылезала или даже выскакивала из постели и спешила голая к окну. Распахивала его, не стесняясь дворовых собак или случайных взглядов совершавших утреннюю пробежку людей. Интересовалась погодой — обычно из окна веяло сырой прохладой.
Затем накидывала простыни на подоконник, чтобы они проветрились, и шла в ванную. Там она смотрелась в зеркало. Из зеркала на нее глядело всегдашнее привычное лицо, которое она считала своим, не задумываясь над этим. Годами, десятилетиями это лицо, хоть и меняющееся от времени, все же с постоянной узнаваемостью смотрело на нее из каждого зеркала, где бы оно ни находилось. Но сегодня утром из зеркала в ванной комнате на нее смотрело не ее собственное лицо, а чье-то чужое. Это было не женское, а совершенно мужское лицо, хотя и с приятными чертами, в обрамлении густых полудлинных темно-каштановых волос и по крайней мере на двадцать лет моложе ее, к тому же мужчины, которого она где-то видела, только не помнила, кто был тот человек, которому принадлежало это лицо. Она помнила, что молодой человек с таким лицом был стройным, ростом выше среднего, довольно широкоплечим и носил черную кожаную куртку. Говорил он умно, одухотворенно, иронично. И хотя тот молодой человек был ей симпатичен — все говорило о ее благосклонности, — все же ее пугала голова этого человека на ее теле. Да ее ли это было тело? Точно — ее. Это была ее фигура. Ее грудь, бедра, округлый живот, неуместно мягкие и женственные в сочетании с ее новым угловатым лицом.
Она с интересом разглядывала отражение в зеркале, как рассматривают что-то новое, неведомое, что-то из разряда перверсии. Рассматривала с безучастным любопытством, как будто у нее не было ничего общего с этим существом. Вспомнились персонажи Древнего Египта: Хорус, Апис или Анубис, с головой животного и телом человека. Это сравнение указывало на что-то сверхъестественное и вызывало ужас, хотя лицо было человеческим и вполне симпатичным, и чем дольше она на него смотрела, тем привлекательнее оно ей казалось. Темно-зеленые, глубоко посаженные глаза с пронзительным взглядом. Густые темные брови. Высокий покатый лоб. Квадратный волевой подбородок. Довольно большой, мужественный, с горбинкой нос. Приятно очерченный рот, в меру полные губы.
Вполне симпатичное мужское лицо. Очень мужественное. Правда, слишком продолговатое, отросшие темно-каштановые волосы не смогли придать ему женственности. Но это лицо волевого, рассудительного, хотя и немного высокомерного человека почему-то было помещено на ее плечи. Она ощупала затылок — знакомое родимое пятно было на месте. Затылок, значит, был ее.
По затылку проходила граница между макушкой и шеей, насколько она могла определить эту грань. Почему голова мужчины была установлена на ее тело? На ее вполне женственное тело? Кто этот человек с чужой головой и ее телом, который считает себя ею и называет себя ее именем, думает ее думы? Куда исчезло ее лицо, ее голова? На чьей шее теперь это все? И о чем она думает? И она ли это?
Когда в ее жизнь вошел первый компьютер, она проводила в его компании все свободное время. Люди больше не были ей нужны. Компьютеру можно было доверить все, что приходило в голову, и то, что ее долго мучило, хотя раньше она никогда не посмела бы об этом кому-нибудь сказать или записать на бумагу. Даже сгоревшая бумага могла предать, если не чем-нибудь иным, то хотя бы запахом дыма. Кроме того, ритуал сжигания бумаги казался непомерно драматичным. Иные рвали секретную бумагу на мелкие клочки и бросали в унитаз, смывали водой, но разве не было это унизительно для текста и тайных помыслов.
Кроме того, не было никакой уверенности, что бумага будет уничтожена. Мог случиться затор, бумагу могли вытащить из труб, кому-нибудь могло прийти в голову клочки соединить — маловероятно, конечно, но все-таки возможно.
А когда она в компьютере все тайные заметки выбрасывала в корзину, тот обходительно спрашивал, словно предупреждая о возможной ошибке, уверена ли она, что все нужно выбросить, и, когда она согласно нажимала на кнопку ОК, текст пропадал с экрана, переставал существовать, исчезал навеки, будто его никогда и не было. Это было невероятно, и она искала по всему компьютеру, не спрятался ли там где-то текст, открывала разные программы, все еще надеясь найти, но не находила. Может, он обитал на компьютерных небесах, на том свете, как и наши души, которые витали на небесах или на том свете, может, ее слова перекочевали в другой компьютер, туда, где ее никто не понимал, появились на чьем-то столе, неожиданные и вызывающие оторопь, непонятные, будо весть из другого мира. Может, где-то там удалось разгадать язык, этот маленький загадочный язык, на который был положен текст. Могло случиться так, что нашелся переводчик. Кто-то прочитал ее жалобы, упреки, злословие, стенания, самолюбование, тайные влюбленности, романтические или гневные обращения, читал и, несмотря на перевод, ничего не понимал, или читал и корчился от смеха, ибо пространство, как и время, перешло из трагического в комическое, из возвышенного в пустое или пустое преобразилось в божественное. Тексты, как и люди, никогда не могут исчезнуть навсегда, навеки, так ей верилось. Они странствовали, видоизменялись, обретали другой смысл и другие названия, возрождались в других языках, жили другой независимой жизнью, веселя или утешая, вместо того, чтобы огорчать или приводить в отчаяние. Такие вещи были возможны, были предположительны, объяснимы, но текст из компьютера исчез насовсем, окончательно, во что ей трудно было поверить, должно же было что-то остаться, какой-то след в мистическом мире программ. Это было похоже на калейдоскоп — если его повернуть, то из старых вещей возникали новые образы, они не повторялись, хотя ни одна деталь не добавлялась, все новые миры рождались из одних и тех же осколков стекол и зеркал. Вопрос был в том, что нужно сделать, чтобы повернуть компьютер.
То, что с ней случилось сейчас, не укладывалось ни в какие самые совершенные модели. Она не знала, что предпринять. Она даже не знала, как она выглядит со стороны. Не было возможности проверить, пока не пойдешь на работу и не проверишь на коллегах. А как пойти на работу? Что нужно надеть?
Мужской одежды у нее нет, да и какой из нее мужчина с высокой грудью, узкими плечами и округлым задом? Она пристально вгляделась в себя. Кожа лица была смуглая и грубая, с глубокими порами, она с ужасом отметила на щеках и подбородке темнеющую щетину. У нее была лишь тупая бритва “жиллет” для бритья подмышек и засохшая кисточка, оставленная последним мужем, засохшая и забытая, валялась она в шкафчике ванной. Самое ужасное, если она порежется тупой бритвой. Она обмакнула кисточку в мыльную пену и намазала ею лицо. В белой пене лицо в зеркале казалось даже приемлемым — чужие черты не проявлялись так явно. Бритва действительно была тупая, рука дрожала с непривычки, вот она и порезала свой квадратный или тот квадратный подбородок, который теперь должен быть ее. Она ощутила боль, чужое лицо ощутило ее боль, или нет, это она почувствовала боль чужого лица.
“Ай! — вскрикнула она, и этот крик навел ее на мысль, что теперь и голос должен быть чужой. — Теперь у меня другой голос”, — повторила она громко, чтобы проверить себя, но была так возбуждена, что не смогла понять, говорила она своим тихим, слегка ломким женским голосом или соответствующим лицу мужским голосом. “Всему свое время”, — сказала она, ибо все, что с ней сейчас произошло, было испытанием, которое она должна была изучить, систематизировать и зафиксировать. Голос дрожал. “Прежде всего побреемся и уж потом приступим к изучению голоса”, — рассудила она. Странно, она перестала думать от первого лица, а выбрала неопределенное “мы”. Это “мы” было похоже на обращение “гражданин” в советские времена. Она ведь теперь стала гражданином. Женщина с мужской головой. Не дама и не господин. Не гомосексуал и не лесба.
Вспомнились прочитанные и услышанные истории об операциях, меняющих пол. Может, ей стоит сменить пол и стать мужчиной? И вдруг только сейчас она подумала о любовнике, который, к счастью, был в очередной заграничной командировке.
Вспомнились дети, сыновья, один учился далеко в Америке, другой жил со своей женой в Финляндии. Разве могли они представить, что их мать бреется в ванной!
Она знала, что после бритья мужчины освежают лицо лосьоном, но в шкафчике она его не нашла. У нее были только духи Nina Ricci L▒Air du Temps, которые она купила во время последней поездки на пароме. Но подходит ли женский парфюм, который казался слишком сладким даже для нее прежней, ее изменившемуся облику? Она рассеянно побрызгалась духами и почувствовала, как остро защипал подбородок на месте пореза. Это раздосадовало, слишком остро напомнило о случившемся. Однако делать нечего, нужно было себя успокоить и действовать разумно.
Прежде всего проверить голос. Она долго искала чистую пленку, но так ее и не обнаружила и решила наконец отказаться от “Ивана Грозного” Прокофьева. Она начитала на пленку с мрачными мотивами Грозного стихи Лаабана. Потом прослушала пленку — в результате получилась очень интересная смесь, голос, который читал стихи, показался чужим. Это, конечно, не было большим компьютерным достижением, как, скажем “Farinelly”, но и не ее прежний голос.
Это был не женский и не мужской голос. Просто голос, про который обычно говорят: “Вам кто-то звонил”. И на вопрос: “Мужчина или женщина?” — как правило, отвечают: “Не знаю, непонятно. Кажется, женщина. Но, может быть, и мужчина”. Она и была, кажется, женщина, но, может быть, и мужчина. Гермафродит. Теперь это высказано.
У нее была мужская голова. И женское тело. Этот с головой быка, этот Апис или Анубис или Минотавр, он думал, как бык? Глупость. Бык явно не думает.
Чувствовал, как бык? Бычьи страсти. Какие страсти испытывает она? Ей что, теперь будут нужны женщины, раз у нее мужская голова? Ее мысли начнут все больше мужать, пока под их воздействием не возмужает ее тело и придется при помощи операции изменить пол. Как это несносно. Больно и опасно. И наверняка больших денег стоит. Нужно будет сменить гардероб. Она и галстук не умеет завязывать.
Господи! А документы! Все документы! И рискнет ли она поехать сегодня на работу, ведь на правах приклеена ее фотография. То есть снимок ее прежнего лица. “Бред какой-то, нужно просыпаться!” Она бросилась к зеркалу в надежде, что все осталось как прежде. Однако на нее смотрело бритое лицо молодого мужчины с багровеющей раной на подбородке. И женское тело. Ее тело. Она все еще была голая. И окно все еще было открыто. Она резко почувствовала холод и ужас своего нынешнего положения. Она зарыдала и тут же спохватилась. “Мужчины не плачут, — пронеслось у нее в голове. — Глупости, почему это мужчины не плачут, — удивилась она. — И какое мне до этого дело, я пока еще не мужчина”. И она закончила плачем, так утешительно начавшимся.
Она пошла в ванную и начала мыться. Прикосновение к женскому телу показалось ей неловким. “Я должна привыкнуть”, — приказала она себе.
“Надо же как-то жить дальше”. И отправилась к зеркалу одеваться. Но существо с мужским лицом, застегивающее на себе лифчик, было настолько отвратительным, что она закрыла глаза. Это, конечно, не помогло. Мало-помалу оделась, выбрала подходящий брючный костюм и снова подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрел молодой человек. Правда, мужчина, чье мужественное лицо и довольно большая голова составляли странный контраст с женственной фигурой. Не помогли и плечики пиджака, а также то, что она была отнюдь не маленькая женщина. Брючный костюм нельзя было считать правильным выбором для такого типа. Какого типа?! На самом деле типом ее нельзя было считать — она была не типичной. Может, женская одежда смягчила бы мужественное лицо и в результате получилась бы молодая женщина. Она достала из шкафа мягкую вязаную юбку и в тон ей джемпер. В этом наряде ее женственная фигура проявилась особенно ярко. Но так она вошла в дикое противоречие с мужественным угловатым лицом, а порез на подбородке сделался еще более явственным.
Грудь, бедра и зад казались бутафорскими, и все вместе было похоже на гадкого трансвестита. В конце концов она надела черные брюки и подходящий джемпер. Не бросив больше ни одного взгляда в зеркало, схватила сумочку со столика в прихожей и ключи зажигания с полки. Она решилась поехать на работу на автомобиле.
Первый раз она села за руль будучи трехлетней девчушкой. Хотя дядя Альберт не был ей родным дядей, но он был водителем, шофером, важным человеком, воплощением настоящего мужчины. Он носил кожаную куртку и галифе, многоугольную фуражку и сапоги со скрипом. Пахнул бензином, кабиной и сигаретами. Дядя Альберт ездил на огромном грузовике, на носу которого красовался медведь с поднятой лапой. В машине был большой черный руль, который разрешалось крутить маленькой девочке. В центре руля красивый блестящий диск. “Нажми на него”, — предложил дядя Альберт и положил руку девочки на диск. Девочка погладила гладкую черную поверхность. “Нажми сильнее!” И маленькая рука нажала, машина дико взревела. Девочка зажмурила глаза и съежилась, испугавшись, что сейчас машина рванет со двора и снесет фабричный забор, но ничего не случилось. Лишь дядя Альберт рассмеялся, да так сильно, что стали видны его страшные зубы, большие и желтые, блеснули серебристые темные пломбы, и розовый язычок задергался и замотался в гортани.
Откуда появился в их жизни дядя Альберт и куда исчез? Какое у него было лицо? Разве не у него был квадратный подбородок и глубоко посаженные зеленые глаза?
Разве не у него то и дело выбивались из-под фуражки непривычные для того времени длинные волосы? Но больше всего она помнила зубы дяди Альберта, ей всегда было забавно и в то же время противно рассматривать их.
Эти зубы наводили на нее страх и вызывали неприязнь и любопытство. Она нащупала языком свои зубы. Слева глазной зуб, вырванный лет двадцать назад, оказался на месте! Она почувствовала, как у нее взмокла спина.
Она должна была осмотреть свои зубы, немедленно. Она резко нажала на тормоз, включила поворотник и остановилась у тротуара. Нескончаемый поток автомобилей помчался мимо.
Ежеутренний уютный шорох колес, тихое урчание моторов, простое и ясное течение, успокаивающее в своей привычной повседневности. Ей не было больше места в этом бесконечном спокойном потоке спешащих на работу людей. Ее больше не было. Ей вспомнилось, что людей в случае необходимости идентифицировали по зубам. У нее не было даже своих зубов. Она открыла рот и стала изучать зубы в зеркале заднего вида. Вместо старых леченых-перелеченых зубов — четыре или пять были вырваны, — с новым лицом она получила крепкие и здоровые зубы. Она широко раскрыла рот — все зубы были на месте, не было видно ни одной пломбы. Это не был рот дяди Альберта. Судьба дяди Альберта была ей неизвестна. Сейчас он наверняка глубокий старик или, что вероятнее всего, уже умер. В последнем случае обмененные головы были бы мыслимы, но нет, это не зубы дяди Альберта, это не его лицо. Это были красивые здоровые зубы молодого человека, которые никогда не болят. На мгновение она даже обрадовалась, что теперь у нее такие здоровые зубы.
Недешевое и неприятное посещение зубного врача отпадало. И тут же она почувствовала отчаяние. Какое имели значение здоровые зубы в ее нынешнем положении. К тому же чужие. Она долго и внимательно разглядывала свое лицо. Или чужое лицо, которое почему-то казалось ей знакомым, когда-то виденным. “Кто я? — спросила она голосом, не имеющим пола. — Кто это? — театрально указала она на лицо в зеркале заднего вида. — Мы спрашиваем, кто этот человек? Мы хотим знать, где мы видели это лицо?” В ответ только прошуршали шины колес проезжающих мимо машин.
Чтобы успокоиться, она достала из сумочки косметичку и накрасила ресницы. Потом вывернула тюбик губной помады. Прежде чем успела поднести ее к губам, кто-то постучал в окошко. Она поспешно бросила тюбик на соседнее сиденье. За окошком появилось мрачное лицо полицейского.
Она быстро опустила стекло и замерла в ожидании. “Ваши водительские
права”, — пробурчал полицейский и представился, назвав имя, заканчивающееся на “пуу”. Касепуу? Пукспуу? Лодьяпуу? Почему-то ей показалось это очень важным.
“Простите, я не расслышала, как ваша фамилия?” — спросила она заинтересованно. И тут же поняла, что совершила ошибку. Властям не задают вопросы, иначе что же останется властям? “Контпуу”, — ответил полицейский снисходительно, и в голосе послышались недоумение и обида.
Она попыталась улыбнуться хмурому полицейскому, думая при этом, что она даже не знает, как она выглядит и какое производит впечатление улыбка на ее лице. Она нащупала в сумке технический паспорт и протянула его Контпуу, ощутив, как ее улыбка застыла в гримасе. Ей показалось, что полицейский оторопело рассматривает ее сумочку. “Принял меня за мужчину”, — решила она. Контпуу изучал ее документ с тупой медлительностью чиновника. “Водительские права!” Дрожащей рукой она протянула требуемый документ, при этом она обратила внимание на свои хрупкие пальцы. Ногти были покрыты ярко-красным лаком. Она недавно приобрела новый красный жакет, который сегодня утром собиралась обновить. Вчера вечером после ванны она покрыла красным лаком ногти на руках и на ногах. И тут она заметила, что забыла надеть кольца.
* * *
Он сунул трубку в бардачок как раз в тот момент, когда полицейский заглянул в окошко. Взгляд его казался подозрительным — может, он заметил трубку. Посчитал его женщиной? Хотя у них всегда такой недоверчивый взгляд, будь они милиционеры, карабинеры или кто там еще.
Полицейский представился невнятно и потребовал документы. Он попросил полицейского повторить его имя. Зачем? Ведь на самом деле было все равно, кто проверяет документы: Гайлис, Мезгайлис или Межгайлис. Все равно было противно. Возможно, полицейский не обратил бы на него внимания, если бы он в общем потоке спешащих на работу ехал бы в город, но, поскольку они увидели его просто так стоящим на обочине, им это показалась подозрительным. Может, решили предложить помощь?
Конечно, он должен был остановиться, просто ему нужно было увидеть свои зубы. Зубы вдруг оказались самым непреложным доказательством. Хотя на самом деле все и так было ясно. К сожалению. Это были не его зубы. У него все зубы были на месте, а теперь вдруг глазного зуба сверху и нескольких зубов слева в нижнем ряду как не бывало. Справа резцы показались от прикосновения языком какими-то корявыми и небо непривычно высоким. Один зуб был сломан — мягкие десны неприятно отдавали чем-то кислым. Передние зубы были чувствительны, болезненны, где-то язык обнаружил отколотую пломбу.
Несомненно, он имел дело с более интересной ротовой полостью, чем его. Он водил и водил языком по незнакомому рту, странное чувство, которое обычно так просто не дается человеку. Так ведь и язык был чужой. Он засунул пальцы в рот, потрогал язык, небо и зубы, скользнул слюнявой рукой по щеке, она была дряблой. И продолжил водить языком в полости рта, словно надеясь, что таким образом вернет свои здоровые зубы и благодаря этому свое прежнее лицо. Стольких зубов не хватает! Как можно при этом жить и жевать!
Может, где-то в стакане с водой имеются вставные зубы, в мутной от всякой грязи и остатков пищи воде.
Он резко нажал на тормоз, включил поворотник и остановился на обочине. Непрестанный поток автомобилей понесся мимо. Эти звуки, этот шорох колес, тихое урчание моторов так раздражали, так злили своим тупым однообразием, безучастностью и обыденностью. Как жизнь могла идти своим чередом, когда с ним случилось такое несчастье. Ему не было больше места в этом уютном потоке спешащих на работу людей. Он больше не существовал. Он был никто. Ему вспомнилось, что людей в случае необходимости идентифицировали по зубам. Теперь у него возникла такая необходимость, но его нельзя было определить даже по зубам.
Как можно доказать, что она это он? Да и он ли это?
Он открыл рот и попытался осмотреть свои зубы в зеркале заднего вида.
В утренних сумерках трудно было что-либо разглядеть. Если бы он был настоящей женщиной, у него был бы с собой какой-нибудь причудливый ридикюль, сумочка или портфельчик, которые женщины всюду таскают с собой. А в них — тушь для ресниц, губная помада, контурный карандаш, пудреница, всякие платочки и салфеточки. В пудренице обычно бывает зеркальце, в которое можно посмотреться. Из сумочки достают какую-нибудь забавную косметичку с металлическим замочком или молнией, наполненную всякой всячиной, вытаскивают оттуда темно-синюю или коричневую пудреницу, щелк — и она открывается, быстро проводят ваткой по носу, сколько раз он видел такое в жизни! Ему тоже, что ли, надо заняться этим? Он никогда не задумывался, зачем это делают, чего этим добиваются.
Скорее всего, ничего. Должно быть, это просто считалось женственным, вроде старинного обряда. Они просто должны были производить эти движения, не осознавая зачем.
Он наклонился поближе к зеркалу заднего вида. Свое новое лицо он видеть не хотел, оно было отвратительным, да что там, это была катастрофа. Но он продолжает осматривать зубы. Может быть, это болезнь, морок, обманчивое восприятие своего тела, а когда он увидит в зеркале красивые здоровые зубы, то может взглянуть и на свое лицо. Убедится, что все в порядке. “Снова все хорошо”, — пробурчал он, чтобы успокоиться. Голос! Ему не пришло в голову, что голос тоже мог измениться. Дома он не решился проверить голос, хотя, бреясь в ванной комнате, он обычно пел в полный голос. Но теперь-то он не брился. Он помалкивал в ванной, боясь разбудить Байбу.
Он кашлянул и подумал, что бы ей такое сказать. Потом просто посчитал цифры, как делали радиожурналисты, проверяя микрофон: “Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три”. Голос звучал с утренней хрипотцой. Он произнес слова громче, но был так возбужден, что не смог понять, говорит ли он своим низким голосом, лукавым, мужским, или это мягкий, немного ломкий женский голос.
“Всему свое время, — сказал он. — Сначала осмотрим зубы, затем приступим к голосу”. Его поразило, что он думает в “мы” форме. Такое было в советские времена, когда отдельный человек не имел никакого значения, когда над личностью доминировало неопределенное “мы”. Теперь он был “мы”.
Он придвинулся к зеркалу так близко, что оно затуманилось от его дыхания. Протер рукой и посмотрел снова. Открыл рот, стал разглядывать чужие зубы и часть чужого лица. Зубы были желтые, пломбы покоричневели, словно были сломаны, — это было видно даже в сумраке машины.
Два передних зуба выдавались вперед, один чуть ниже другого, более изношенный.
Рот, обрамлявший зубы, был мягким женским ртом, в морщинках над верхней губой, в уголках рта и на подбородке. Он разглядел широковатый нос, щеки, глаза, вокруг которых в общем-то не было морщин. Сколько лет было этому лицу? Глаза были довольно большие, даже красивые, сейчас они глядели неизбежно изучающе. Возможно, это лицо не было таким уж неприятным, но оно принадлежало человеку лет на двадцать старше его и, несомненно, женщине. Теперь это лицо, эта голова принудительно посажена на его тело, заблудилась, попала не туда, когда она на следующее утро выросла на его плечах. Его аутентичности был нанесен смертельный удар. Он потрогал волосы, они были мягкие, прямые, темные, по всей видимости, крашеные. Ему что, теперь и волосы придется красить?
Он выкрутил окошко и придвинулся к зеркалу — в него лучше было не смотреться. Открыл рот и провел языком по зубам. В зеркале отразилось подъязычье с синими, лиловыми и желтыми прожилками. В этом сине-лиловом безобразии было что-то знакомое. Лицо, какой-то давний образ в белом халате и в шапочке продавца слились в одно, но безобразие изнанки языка он хорошо помнил. Эрика. Тетя Эрика, которая на большом Рижском рынке продавала сметану. Это была вкусная сметана от коров, пасшихся на сочных лугах Лиелупе; потому что луга Лиелупе были хороши именно для сметаны, коровы будто давали вместо молока чистую сметану. Для подтверждения сказанного Эрика брала с прилавка кусок пергаментной бумаги, сворачивала его кульком и окунала в большой жестяной бидон — давала попробовать матери и ему тоже. И пробовала сама. И всякий раз, когда пробовала, облизывала свои зубы. Перед этим немного причмокивала, потом облизывалась каждый раз и все время так, что видна была изнанка языка, сине-лиловая. Язык повешенного. Язык утопленника. Язык привидения.
Должно быть, Эрика догадывалась о том, какое впечатление производит на меня ее язык, потому что после облизывания эта противная сметанница смотрела на него лукаво (или думала, что смотрит лукаво) и принималась смеяться, да так, что в сметанном рту поблескивали серебристые тяжелые пломбы. С одной стороны вообще отсутствовали коренные зубы, там тряслась голая розовая десна, как маленькая сочная сосиска.
Он никогда не ел сметану тети Эрики, хотя она и происходила из Лиелупе. Мать ворчала — такая хорошая сметана, а ребенок не ест. И всякий раз мама клала в рот ложку сметаны, театрально причмокивала от удовольствия, чтобы показать, до чего хороша сметана. И все то время, пока мама пробовала и причмокивала, у него был страх, что и мама оближет зубы и покажет изнанку языка, но мама, к счастью, никогда этого не делала.
Этой Эрике должно быть сейчас за шестьдесят. Его нынешнее лицо таким старым все же не было. Неожиданно перед глазами ясно предстало лицо Эрики, радостное, румяное, в легких кудряшках пепельной блондинки под белым платком. Нет, это не Эрика. Но лицо знакомое. Кто же тогда? Не была ли женщина, владелица этого лица, более высокого роста? В темной одежде? С ярким украшением, повешенным на шею или приколотым к груди?
Когда он, придя в себя после первого испуга, стал подбирать одежду, то тоже выбрал в конце концов темный свитер. Костюм был бы скучным и неуместным, особенно вместе с рубашкой и галстуком, странно выглядела бы и кожаная куртка, в светлом плаще с широкими плечами он выглядел бы как старая опустившаяся женщина из фильмов тридцатых годов.
Утро начиналось обыкновенно. Он как обычно проснулся на какой-то внешний звук. Была это проехавшая машина, первый трамвай, который с дребезжаньем прополз по параллельной улице. Или стук упавшей с ночной тумбочки книги наверху у соседей — порой он не слышал этих звуков, пока один из них почему-либо не будил его. Он взглянул на часы, красный циферблат светился в сумерках радостным сиянием. В этот момент стрелка с тридцати девяти минут переходила на сорок, это происходило быстро по какой-то странной логике. Тройка переходила в четверку, словно тройка только для этого и была создана, чтобы перерасти в четверку, и точно так же из девятки получался ноль. Если попытаться повторить это с помощью карандаша, то из этого ничего не получилось бы.
Он осторожно, чтобы не разбудить Байбу, выбрался из постели. Не то чтобы он дорожил сном Байбы, просто не хотелось общаться. Байба спала, худая и страшная, как смерть. Синевато-черные глазницы от постоянно накрашенных ресниц и век в сумерках казались пустыми. Когда он лежал рядом с Байбой, она всегда напоминала ему Танец Смерти, как тощая смерть, с развевающейся одеждой вокруг бедер, уводит за собой короля. На самом-то деле Байба была привлекательной женщиной, по крайней мере по стандартам последней моды — с впалыми щеками, стройная, длинноногая, с узкими бедрами. Ее снимки часто появлялись в газетах, Байба — любимица фотографов. Не дура и небесталанна — весьма престижно было водить с ней дружбу, по крайней мере на публике. Байба, дизайнер и журналистка, известная подружка литераторов и издателей.
Он отправился на кухню, голый, открыл окно и стал смотреть на улицу, не думая о том, что спешащие на работу люди могли заметить его. Погода казалась сырой и прохладной, как, впрочем, почти всегда.
Потом он пошел в ванную, глянул в зеркало, уверенный, что оттуда на него посмотрит ежеутреннее привычное лицо, которое он принимал за свое, не задумываясь об этом. Многие годы это лицо, хотя и в постоянном изменении, все же в узнаваемой неизменности смотрело на него из каждого зеркала, где бы оно ни находилось. А сегодня утром в ванной на него смотрело не его лицо, а чье-то чужое. По крайней мере на двадцать лет старше и совершенно точно — женское. На мгновенье показалось, что владелица этого лица стоит тут же, за спиной, он быстро оглянулся, но убедился, что находится в ванной один. Он провел ладонью по лицу, оно было чужое, мягкое, женственное, без ежеутренней щетины. “Хоть бриться не нужно”, — промелькнуло у него в голове. (В чьей голове?) Он нащупал на затылке родинку. Она была на месте. Он осмотрел свое тело — мускулистое мужское тело. Очевидно, пограничная линия между его телом и новой головой проходила где-то в районе затылка, хотя и не была видна. Новая голова, конечно, условное понятие, на самом-то деле эта голова была намного старше его головы. Он всматривался снова и снова, в надежде, что страшное видение исчезнет и он увидит в зеркале свое собственное знакомое лицо, которое до сих пор казалось ему красивым и совершенным. Но чужое лицо так и не исчезло из зеркала. Он заметил, что возле носа был гнойный прыщик, и он автоматически принялся его выдавливать. И почувствовал боль. Боль чужого лица? А эта, с чьего тела лицо, тоже почувствовала боль? Может, мое лицо теперь на ее теле? Это только мы поменялись лицами или весь мир за одну ночь перепутал все лица, поменял одни на другие? Однако на другой стороне земли не было ведь ночи. Ему захотелось посмотреть, свое ли лицо у Байбы, но он не решился вернуться в спальню. Что будет, если Байба проснется и увидит его?
Он глядел на свое лицо, и оно ему совсем не нравилось. Может, раньше эта женщина была весьма привлекательной, но теперь она была просто старой. По крайней мере для него. Хотя в этом контексте что значит — для него? Он и был сейчас этой женщиной, как эта женщина была им. Они не могли существовать отдельно, они составляли одно целое. Хотя все же не совсем одно. Кто из них женщина и кто мужчина? Кто прежний и кто настоящий? Если он вообще с кем-то поменялся. Снова и снова мучило чувство, что это женское лицо он где-то видел.
Лицо от этого философствования не стало приятнее. Может, нужно что-то сделать, чтобы изменить его к лучшему? Женщины ведь красятся. Все полочки и шкафчики ванной комнаты Байбы были заполнены средствами для ухода за лицом, для его бритья было выделено только полполочки. Он стал перебирать баночки с кремом, тюбики, коробочки с гримом, тушь для ресниц. Намазал лицо “Нивеей”, как делал это по своему обыкновению, возвращаясь с лыжной прогулки или из бани. Затем нашел баночку с коричневым кремом и покрыл им свое лицо, цвет лица заметно улучшился. “Нужно на щеки наложить румяна”, — подумал он. Это что, пришло ему в новую “женскую” голову? Наверно, чтобы подрумянить щеки, здесь были всякие коробочки, напоминающие пудреницу, с розовым, красным, лиловым, оранжевым порошком. На всякий случай он ими не воспользовался, взял лишь губную помаду, сколько же ее тут было (и зачем Байбе столько), светло-розового цвета и нанес на скулы. Щеки приобрели моложавый румянец. Веки оттенять не стал, странно было бы чистые светлые веки красить в синий, лиловый, коричневый или даже зеленый цвет, хотя Байба делала это каждый день. Но ресницы можно красить. Он выбрал коричневый оттенок, посчитал это более скромным. На некоторое время желание краситься пропало, и, хотя в зеркале на него смотрело более привлекательное лицо, он испытывал жуткое смятение. Сколько это может продолжаться? Главное, чтобы Байба не проснулась. Надо незаметно улизнуть. Но куда? В библиотеку? Но кем я там представлюсь? У меня даже нет подходящего читательского билета. И как я туда доберусь? На машине? Но на водительских правах моя прежняя фотография. Как вообще выйти с такой накрашенной физиономией? Увидит кто-нибудь из знакомых — потом разговоров не оберешься. Какой знакомый? Кто его узнает? Кто эти люди, которым знакомо мое новое лицо? По телу его никто не узнает, даже Байба.
При воспоминании о Байбе ему стало так жутко, что он невольно поспешил в прихожую. Там на столике лежала одна из его трубок, и он остро почувствовал желание закурить. Это было его желание или той, другой? Он нетерпеливо набил трубку табаком и жадно затянулся. Как это могло быть, чтобы женщине курить трубку доставляло такое же удовольствие, как и ему? Появятся ли у него с этим новым лицом другие привычки? Обабится ли он настолько, что его фигура станет женственной, плечи сузятся, образуются широкие бедра, груди, а мышцы ослабнут. Тогда придется сделать операцию. Кастрировать. Превратиться в старую бабу. Потерять все, абсолютно все. Как эти женщины вообще живут, какие дела делают, как справляются с жизнью? Еще хорошо, что из него получится пожилая женщина, не то пришлось бы иметь дело с менструацией и чего доброго рожать. Ну рожать-то вряд ли пришлось бы. Настолько-то он не изменится, чтобы лечь в постель с мужчиной.
Из спальни раздался голос Байбы. Он очнулся от своих мыслей и потихоньку выскользнул за дверь. Понадеемся, что Байба не поспешит сразу к окошку, а пойдет его искать в кухне или в ванной комнате. Он торопливо сел за руль, включил зажигание, и машина, набрав скорость, с визгом умчалась прочь. Проехав пару улиц, он остановился и опустил голову на руль. Потом снова завел машину и свернул на большую дорогу.
Пока полицейский Мезгайлис или Межгайлис не попросил у него документы. Он протянул технический паспорт. Мезгайлис равнодушно взглянул на документ. “Права”, — требовательно произнес полицейский, и он сунул руку за пазуху, но там не оказалось никакого внутреннего кармана, на нем ведь был черный свитер. Он сунулся искать в бардачке, где лежал технический паспорт, но прав там не оказалось. “Простите, права остались в кармане пиджака”, — сообщил он почти с облегчением. “Где вы живете?” — спросил Мезгайлис. Он назвал адрес. “Тогда съездите за правами. Мы еще примерно час будем здесь. А ваш паспорт пока останется у нас”.
* * *
Увидев тонкие пальцы с красными ногтями, она подумала, что, если сейчас она протянет свои права, где фотография не совпадает с ее нынешним лицом, — это еще хуже, чем отсутствие прав. Поэтому она отдернула руку с протянутыми правами и сообщила, что это не ее права. “Покажите, что там у вас”, — потребовал полицейский Контпуу.
“У меня ничего нет, абсолютно ничего”. — “Права?” — “Они случайно остались дома”. — “Тогда отправляйтесь домой, а ваш технический паспорт пока останется у нас”. — “Как, пешком?” — “Нет, на машине. Где вы живете? Паспорт есть?”
Она чуть было не протянула паспорт, но догадалась, что это гораздо опаснее. “Паспорт дома, но я живу недалеко”. И она сообщила Контпуу свой адрес.
Два автомобиля одновременно развернулись, хотя оба водителя ничего не знали о маневре друг друга, потому что один из них находился в Таллинне, а другой в Риге. И вдруг, в один и тот же момент, когда они, ошарашенные случившимся, ехали в сторону дома, в голове глупый мотивчик, они оба вспомнили, где они видели э т о лицо.
“Да это же латышский литератор Айварс Рунчис!” — воскликнула водитель в Таллинне.
“Черт, это же эстонская писательница Айме Кыутс!” — воскликнул водитель в Риге.
Год назад они встретились на каком-то семинаре в Германии. Немцы постоянно путали Эстонию с Латвией, Таллинн с Ригой и жаловались, какими одинаковыми кажутся эти маленькие страны (и Литва тоже), если посмотреть на них с Запада.
И все-таки их лица различались, и в этом различии заключался известный смысл. По крайней мере для Кыутс и Рунчиса. Может, еще для некоторых эстонцев и латышей, хотя кто знает, может быть, даже для многих эстонцев и латышей.
Но глядя издалека, из Польши, Швеции, Германии, а может, и из России, это было не столь уж важно. На самом деле вообще неважно. Неважно для одного немца или русского или для сотни или для миллиона. Не имело решительно никакого значения. Для всего мира они были похожи как две капли воды, капли воды Мирового океана. Эстонцев, помимо Айме Кыутс, было всего 999 999 тысяч, а латышей всего на 1 999 999 больше Айварса Рунчиса. Но была тут и своя положительная сторона — в таком маленьком сообществе Рунчис и Кыутс не могли исчезнуть бесследно.
Однако что-то нужно было предпринять, может быть, делу можно было дать обратный ход или можно было как-то по-человечески их объединить. И оба принялись рыться в своих бумагах, в столах, в визитных карточках, чтобы объединиться с другими.
Таллинн — Ваннсее
Estonian Dream
С некоторых пор в нашем городе стали распространяться слухи о погибших бомжах. Время от времени в парке, на одной из глухих улочек или в подворотне находили труп. Все убитые были мужчины среднего или молодого возраста с грубыми лицами опустившихся людей. Сначала считалось, что убитых было пятеро, но весной, когда в парке Облика начал таять снег, в сугробе под кустом нашли еще одно разлагающееся тело; врачи установили, что этот мужчина, как и пятеро остальных, был убит осенью выстрелом из пистолета. Несмотря на анархию, которая долгое время царила в нашем городе, и вообще на всей территории, именуемой республикой, органы старались то ли ради интереса, то ли по старой привычке, то ли от какого-то смутного страха — ведь люди, работающие в органах, тоже были беззащитны перед возможным падением нравов, и каждый мог вообразить себя потенциальной жертвой, — внести ясность без всякого учета мотивов преступления. На подозрении была даже старушка по имени Мирьям, вышедшая на пенсию школьная учительница. Ее видели в соответствующее время неподалеку от мест убийства. Но обыск в ее доме и вокруг него не дал никакого результата — у Мирьям не нашли никакого огнестрельного оружия, а все мужчины были убиты выстрелом из пистолета. Следователь установил, что это был пистолет 5,35 калибра весом 600—700 г, причем скорость пули достигала примерно 300 метров в секунду. Для обнаружения преступника от этих сведений большой пользы не было. Оружие и способ убийства — все были убиты выстрелом в голову, из-за чего трупы были обезображены и идентифицировать их было трудно, одного мертвеца так и не смогли опознать — указывали на одного и того же убийцу. Нужно сказать, что среди городских жителей смерть этих подонков отнюдь не посеяла панику. После третьего трупа стало более или менее понятно, что убийца выбирает жертв среди, так сказать, люмпенов, людей, которые рано или поздно умерли бы от перепоя, зимних холодов, были бы убиты в драке или погибли бы под колесами автомобиля. Некоторые считали деяния убийцы даже благим делом, потому что застрелены были два довольно опасных рецидивиста, один из них давно уже был в розыске. Так что нашлись люди, говорившие об убийце с восторгом, словно он был Робин Гудом или по меньшей мере Румму Юри. Не всегда же люди бывают гуманны.
В нашем городе жила, как уже было сказано, одна пожилая, старорежимная женщина по имени Мирьям, которую я знала с детских пор и которая позднее преподавала нам литературу. Мирьям во время эстонской независимости окончила Тартускую женскую гимназию и в немецкие времена несколько семестров отучилась в университете, но затем, когда началась война, вернулась в свой родной город. Поддавшись всеобщей панике, она тоже хотела покинуть страну, но привязанность к родине, выражавшaяся по крайней мере любовью к своей хворой матери, которая жаловалась, что не перенесет переезда и неизвестности перед судьбой, заставила ее остаться на месте. Из Мирьям получилась учительница, в школе она была тише воды ниже травы, потому что все кругом были под подозрением и Мирьям в том числе, в любой момент карающий перст мог указать и на нее. Поэтому она одевалась очень просто, в том числе и по причине нищеты. Однажды я открыла для себя, почему Мирьям носит поверх капроновых чулок короткие носки — чулки были из разных пар и по пяткам чулок это легко можно было определить, носки же скрывали пятки лучше, чем туфли. С невозмутимым видом выслушивала Мирьям, как мы один за другим сообщали ей, что “Корчагин навел нас на одну-единственную мысль…” О чем Мирьям думала в эту минуту? О своей больной матери, которая уже не вставала с постели? Об оставшемся в России женихе? О погибшем брате, воевавшем в немецких частях? Об уехавшей за границу племяннице Мильви, которая была ее ровесницей и жила на другой стороне земного шара? Настал мой черед отвечать, мне не хотелось, чтобы Мирьям и во время моего ответа погружалась в свои мысли, и поэтому я заорала что есть мочи: “Комсомольцев не просят…” Лицо Мирьям исказила гримаса, дескать, как мне все это надоело! Видимо, она была немного мазохисткой, если заставляла нас по 32 раза повторять историю вступления Павла в комсомол. Или она надеялась таким образом продемонстрировать абсурд этой истории. Хотя тогда мысли и надежды учительницы Мирьям, этой серой мышки, нас не очень-то интересовали. Долгие годы, когда я училась в другом городе и десять лет была там замужем, я и не вспоминала про учительницу Мирьям. Иногда я наведывалась в родной город, и там случалось встретиться с ней в очереди в магазине или на перроне вокзала, и я всегда испытывала неловкость, что вот нужно с ней здороваться, иногда она даже заговаривала со мной робким жалостливым тоном, спрашивала, как я живу, как дети, но у меня всегда было такое чувство, что ее не больно-то это интересует, ее мысли все еще блуждают где-то далеко, как тогда, когда мы читали выученные наизусть стихи. Конечно, моя жизнь была для нее так же несущественна, как и Корчагина, или как судьба пастушонка, ютящегося под стогом сена.
Позднее, когда я переселилась в свой бывший родной город, чтобы принять на себя заботу о доме, доставшемся от родителей, — было бы жалко продавать его чужим людям, в то время, как свои дети прозябают в каменном городе, я сталкивалась с Мирьям гораздо чаще. Это началось тогда, когда в нашу жизнь вошли продуктовые талоны, первыми появились талоны на сахар. Когда их принесли, Мирьям как раз пребывала в Пярнуском санатории. Это был ее первый в жизни санаторий, школа выхлопотала ей путевку, чтобы она отдохнула и подлечила радикулит. Вскоре после возвращения из санатория Мирьям зашла к нам с талонами на сахар и попросила ей объяснить, что же теперь будет. Что же будет? Мы пережили такие разные времена, я-то не знала всего, а Мирьям помнила денежную реформу, чеки, знала разные денежные знаки, очереди за сахаром и за маслом, так что объяснять по сути должна бы она, а не я. Она рассказала также о своих санаторских впечатлениях. По правде говоря, санаторий Мирьям совсем не понравился. Сразу же как только она вошла в свою комнату, она заплакала, помещение было затхлым и убогим, как больничная палата, и, кроме Мирьям, туда были поселены три русские женщины, все толстые, как кадушки. Они беспрерывно болтали, смеялись, сверкая железными зубами, и советовали Мирьям обязательно поправиться, потому что она выглядит как Баба-яга. Днем они без устали ходили на процедуры, бегали по магазинам, неумеренно ели, а позднее, когда необходимый товар был приобретен, часами стояли в очереди на почтамте, чтобы отправить домой обои, белье и всякие прочие покупки. К ночи они дико уставали и храпели как лев, тигр и пантера. Но они умели и веселиться, иногда по вечерам они приводили себя в порядок, если на улице шел дождь, надевали купальные шапочки, чтобы не испортить прическу, и шли в курзал на танцы. Там они не пользовались особенным успехом, весьма разочарованные, они возвращались, доставали бутылку водки и начинали пить. Под воздействием алкоголя они пели и рассказывали свои истории, Мирьям слушала их с отвращением и сочувствием одновременно, потому что все их истории были мрачными, словно они были мечены черной меткой. Мирьям вдруг поняла, что вся эта страна, в которой они жили, была мечена судьбой и почти каждый мог рассказать свою безрадостную историю.
Мирьям проходила курс лечения, делала лечебную гимнастику, сидела в радоновой ванне и принимала душ Шарко. Последняя процедура ей понравилась больше всего, только в душевую кабину нужно было идти через бассейн, где лечили больных шейным радикулитом. Они стояли по шею в воде, и их головы были подвешены на ремне, проходящем под подбородком. Они не могли повернуть голову, и всякий раз, когда Мирьям проходила мимо, она вынуждена была видеть, как их взгляды провожают ее, ну чем не фильм ужасов. Радоновые ванны Мирьям терпеть не могла, там нужно было раздеваться перед чужими. Однажды в соседней ванне сидела одна узкоглазая, у которой была ужасно большая голова. Мирьям казалось, что это существо вообще не умеет говорить и не понимает других, она заговорила с узкоглазой, но та и в самом деле ничего не понимала, в ответ только слышалось “ага” или “ну”. Мирьям стала отлынивать от радоновых ванн. Потом она и на гимнастику перестала ходить, валялась между завтраками и обедами на кровати, читала или спала. Ведь она уставала от своих храпящих соседок, днем, по крайней мере, их не было. Так что Мирьям не особенно вылечилась в санатории, правда, она много гуляла по берегу моря, но с таким же успехом она могла это делать в своем родном парке Облика.
Мы еще поговорили с Мирьям о том о сем, потом она ушла домой. Через несколько дней на улице Марди в подворотне нашли первый труп. Вскоре установили, что это был деклассированный элемент из военного городка. Конечно, это была жуткая история, но многие решили, что, видимо, он не поладил со своими дружками, вот это и случилось. Кроме того, Андрей был застрелен, так что скорее всего это были армейские разборки.
После третьего убийства городок заволновался. Неизвестного убийцу сразу прозвали Джеком Потрошителем Бомжей, испокон веков многих убийц почему-то называли Джеками. Некоторые называли убийцу Неуловимым Мстителем, но это прозвище не прошло. Кое-кто говорил, что видел Джека. Одни говорили, что он высокий блондин, “красивый чистокровный эстонец”, как утверждала одна женщина, шикарно одетый. Он гипнотизирует босяков взглядом, а остальное — плевое дело. Шептались также, что убийца Калью И., чей сын погиб на войне. По другой версии, это была очень красивая русская женщина из военного городка, которая таким образом мстила мужчинам. Версий было несколько. Следователи допрашивали распространителей слухов, но при ближайшем рассмотрении все варианты уходили в песок. Никто уже не удивлялся этой беспомощности, а убийства продолжались.
Шептали даже о заговоре местной организации типа IRA. Иные даже готовы были объединиться и взяться за оружие. Некоторые парни бросили пить и бродить вечерами по улицам. Джек воистину делал благое дело. Пять вопиющих подонков и преступников, среди них, как уже было сказано, два рецидивиста, отправились к праотцам, с пулей в голове, у кого дыра поменьше, у кого побольше, а кому и вовсе полголовы снесло. Над городом стала витать тень ужасов и легенд, о нашем городе стали писать и говорить, иногда показывали по телевизору, как следователь стоит на главной площади города у отеля, построенного в эстонское время, и комментирует совершенные убийства. Подворотню на улице Марди, парк Облика, улицу Раудроху, угол Ведури и Ламба показывали с таким же ужасом и гордостью, как место убийства Пальме в Стокгольме. На углу Ведури и Ламба были убиты два человека в течение одной недели, потом выяснилось, что и в парке Облика были убиты двое. Странно, что в парке Облика второго убитого нашли лишь весной, казалось, что органы словно отлынивали от поисков, чтобы лишний раз не наткнуться на очередного убитого люмпена. Такому отношению к делу способствовало то обстоятельство, что убитых, как правило, никто не искал, ведь они были одинокими безработными.
Итак, весной нашли последний труп, убийства же прекратились поздней осенью, могло, конечно, случиться, что где-нибудь в растаявшем снегу обнаружится еще какой-нибудь убитый, но практически уже зимой в городе все успокоилось. Конечно, город жил не без происшествий, были взломы, угоны, избиения, два изнасилования и одна женщина убила своего мужа топором. Потом еще люди говорили, что она и была этим Джеком Потрошителем, только у нее патроны кончились. Иной даже сожалел, что Джек закончил свою работу, ведь тех, кого стоило бы убрать, еще много осталось. Несколько сумасшедших направили в горуправу письмо с просьбой, чтобы Джек пристукнул такого-то и такого-то, потому что Джек вроде бы пообещал помогать горуправе избавляться от нежелательных элементов.
К счастью или к сожалению, но весной стало ясно, что Джек Потрошитель свою работу в наших краях закончил. Найденная весной в парке Облика осенняя жертва была последним приветом Джека, и кто знает, где пресловутый убийца теперь обретается и чем занимается, в пределах нашей республики он пока бездействует — никто больше не слышал о подобных преступлениях.
Летом в наш дом пришло сообщение, что нужно идти в домоуправление за очередными талонами. В означенном учреждении мне выдали пачку бумаг, но об этом не стоит много распространяться, каждый и так знает, что это такое. Через несколько дней к нам пришла старушка Мирьям, расстроенная и вся в слезах. Понемногу выяснилось, что и она получила пачку талонов, потом забыла, что это за бумажки лежат у нее на письменном столе, что же еще, как не оберточная бумага для цветов, подумала Мирьям, и что она ей не нужна. “Терпеть не могу, когда старые люди хранят всякий хлам, чтобы потом наследникам хватало хлопот и забот!” И Мирьям выбросила бумагу в печь, и пропали мука, масло и макароны. Мирьям долго в тот вечер сидела у нас. Моя семья смотрела в комнате телевизор, а мы с Мирьям пили на кухне кофе, травяной чай и говорили о событиях в мире, республике и в нашем городе. Помаленьку Мирьям успокоилась, особенно после того, как я пообещала выделить ей немного талонов из толстой пачки нашей многочисленной семьи, чтобы старая учительница совсем уж на мели не оказалась. После чего я принесла кокосовый ликер, который моя старшая дочь купила летом в Венгрии, и мы стали его потягивать. Времени было уже довольно много, когда Мирьям стала собираться домой. У нее было весьма приподнятое настроение да и у меня тоже, я еще пошутила, чтобы она не выходила так поздно на улицу, вдруг Джек Потрошитель опять здесь объявился, переключился на пожилых женщин. Внезапно Мирьям стала очень серьезной и грозно заявила: “Ну это вряд ли, этого никак не может быть!” — так что у меня мурашки пошли по коже. Неожиданно Мирьям начала хохотать, снова села за стол, вылила в рюмку остатки ликера. “Ну это вряд ли, — повторила она и лукаво на меня посмотрела. — Этого никак не может быть, потому что никакого Джека Потрошителя не существует, а есть только я, Мирьям”.
“Кажется, на этот раз Джек Потрошитель оставил нас в покое. Слава богу, хотя, конечно, его жертвы были не очень симпатичными, все же его дела были ужасными. Сознание, что в один прекрасный день он по каким-либо причинам начнет выбирать жертв из другой категории людей, не давало мне покоя”.
“А что вы думаете о тех подонках, которые то и дело обирали людей то в парке Облика, то на углу Ведури и Ламба? Все время что-то случалось, то кошелек отнимут, то пальто снимут или часы отберут”.
“Ну наличие криминального элемента в наши времена вполне естественно. И если уж приходится выбирать между убийцей и жуликом, то я из двух зол выбрала бы меньшее”.
“А рецидивист с улицы Раудроху? Он уже отсидел один срок за изнасилование”.
“Уж лучше быть изнасилованной, чем убитой”.
Мирьям вдруг как-то съежилась за столом. “Знаете, — сказала она грустно, — я и сама иногда сомневалась, зачем мне это было нужно. Я даже не могу себя считать сильно виноватой, все получилось как-то случайно. Помните, первую жертву нашли в подворотне на улице Марди”.
“Конечно, помню, некто Андрей из военного городка, пьяница и драчун”.
“И грабитель. Как-то вечером я вышла из автобуса и отправилась по улице Марди домой, еще было не поздно, но уже стемнело, время — между половиной восьмого и восемью. И вдруг из подворотни на Марди навстречу мне выскочил этот Андрей и стал выхватывать у меня сумку. Я попыталась закричать, но он каким-то приемом захватил меня и зажал рот рукой, а другой рукой выдернул сумку — там были все мои сбережения, пенсия и немного денег от продажи веток. На улице было пусто, никто не мог прийти мне на помощь, к тому же он толкнул меня в подворотню, так что я чуть было не растянулась. “Если закричишь, убью!” — процедил он сквозь зубы, и ведь убил бы. Я все же стала сопротивляться, денег было жаль, и в этой возне из моей сумки выпал складной зонтик и покатился по улице, я с трудом его подхватила и попыталась ударить Андрея, но мне это не удалось. Тогда я нацелила зонтик на бандита и закричала, убью на месте. Он захохотал, я нажала на кнопку, открывающую зонтик, и вдруг совершенно неожиданно раздался выстрел, и я увидела, как злодей скорчился и упал. Я ничего не поняла, подумала, что это блюстители порядка пришли мне на помощь, а когда оглянулась, то никого не увидела, никого не было кругом, а окон в подворотне на Марди, как известно, нет. Я и правда не поняла, что случилось, не мог же мой зонтик выстрелить. Я дрожала всем телом, зубы стучали. Подавив в себе страх, я выхватила сумку из рук убитого, подобрала упавшую перчатку, сунула свой подозрительный зонтик под мышку и выскользнула на улицу, будто я и в самом деле убийца. Сердце стучало как ненормальное, я не решалась даже посмотреть кругом, домой старалась идти спокойным шагом, бег мог бы выдать меня — чего это старуха бегает в такое позднее время. Дома выпила воды с сахаром, времени было двадцать минут девятого. Взяла свой зонтик и долго не решалась нажать на кнопку, но когда нажала, зонтик с шумом раскрылся, и никакого выстрела, и следа от пули. Однако не скрою, когда я вышла погулять в парк Облика вечером в половине двенадцатого с зонтиком под мышкой, то я не испытала никакого страха”.
“Но Андрей, что вы думаете, как он был убит?”
“А чего тут думать, я точно знаю, это я его застрелила. Застрелила из зонтика”.
“В таком случае вы должны были испытать угрызения совести и пойти признаться во всем, но вы этого не сделали”, — сказала я с иронией.
“Я не могла этого сделать, потому что тогда я не поверила, что мой зонтик при случае может выстрелить. Уж не знаю зачем, но я решила проверить зонтик и незадолго до полуночи отправилась в парк Облика, в котором ни один нормальный человек после десяти не появляется, мне не пришлось долго ждать, два пьяных человека напали на меня”. — “Хотели изнасиловать?” — “Почему вы все время насмехаетесь, вы что, считаете, что я вру?” — вспылила Мирьям. — “Может, вы мне и не врете, но вы врете самой себе”, — сказала я. — “Как бы там ни было, два человека напали на меня, я нацелила зонтик на одного из них и крикнула, что я стреляю, они оба захохотали, я нажала на кнопку — и один упал, сраженный наповал, тогда другой в ярости набросился на меня, и я выстрелила еще раз, не могу понять, зачем я его уволокла в кусты и зарыла в снег, он был ужасно тяжелым. Но я рассчитала, что если они один труп найдут, то другой уже искать не станут, так что они нашли его только весной. И все же кто-то видел меня поздним вечером или ночью возле парка, когда я туда заходила или выходила, и выстрелы слышал и доложил куда надо, да так убедительно, что мой дом обыскали, и всем этим обыскивателям было неловко, и они несколько раз извинялись передо мной и делали свое дело весьма формально, потом я им кофе предложила, что по нашим временам самоотверженный поступок. Две следующие жертвы достались мне без труда — я ведь тоже слышала эти разговоры о Джеке Потрошителе и считала делом чести очистить город от всякой швали, воров и грабителей, странно, я вроде и не понимала, что убиваю людей, наоборот, я чувствовала удивительный прилив сил, опьянение, ощущение власти, которого раньше никогда не испытывала. Я убила еще троих, и это мне далось еще более легко и просто, ведь я была уже опытной”.
“Опытной убийцей”, — добавила я, в надежде, что весь ужас этого замечания заставит ее опомниться и она вернется на землю из своих заоблачных фантазий. Но она и сама вроде бы закончила свой рассказ, так что мне пришлось даже ее выспрашивать, что же было дальше и почему она так неожиданно забросила свою кровавую работу.
“Видите ли, когда однажды я стояла в засаде в подворотне на Марди, я вдруг поняла, что мы поменялись ролями. Теперь здесь не было никого, кто хотел бы меня ограбить, наоборот, это я поджидала свою жертву, чтобы продолжить смертоубийство. И мое сердце заныло, впервые мной овладело раскаяние, мне стало жаль всех тех, кого я отправила на тот свет. У меня не было никаких полномочий, чтобы их наказывать, никаких прав, разве что в моих руках оказался стреляющий зонтик. И тогда мне пришло в голову, что это не я выбираю своих жертв, а мой зонтик, а если так, то он не выбирает невинных людей. Так что когда я немного погодя встретила в подворотне пьяного парня, который, увидев меня, стал материться, то я выставила зонтик и крикнула: стой, стреляю! и нажала на кнопку, но в душе я сомневалась, так оно и вышло — выстрела не получилось. Я попыталась проделать то же самое еще с несколькими выпивохами, но зонтик не произвел больше ни одного выстрела ни в эту, ни в последующие ночи, когда я снова и снова пыталась повторить свои попытки. Должно быть, работа моя и моего зонтика была закончена, воистину закончена, потому что после этого никто в городе никого больше не беспокоил”.
Мирьям сунула пальцы в рюмку с ликером, протерла ее изнутри и облизала сладкие от ликера пальцы. И поднялась, чтобы уйти.
“У вас с собой этот зонтик?” — спросила я в прихожей. Она лукаво усмехнулась, открыла свою большую сумку и достала из нее самый обыкновенный серый зонтик в красную полоску, нацелилась на меня и крикнула:
“Стой, стреляю!” — и спустила курок.