Рассказ. Перевод Нэлли Абашиной-Мельц
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2009
Яак Йыэрюют (Jaak Jоeruut, род. 9.12.1947) — писатель и дипломат. Начинал как поэт. Работал в Союзе писателей Эстонии оргсекретарем, заместителем председателя правления. Посол Эстонии в Финляндии (1993—1997), в Италии, на Мальте и Кипре (1998—2002). На русском языке опубликован сборник новелл “Мужские танцы” (“Советский писатель”, 1986). Роман “Стервятники” (1982—1985) переведен на русский язык, но публикация осталась неосуществленной.
Зима нынче рано заявила о себе. Наверное, поэтому мне ни с того ни с сего вспомнился послеполуденный час одного воскресенья в ноябре. Вийви тогда уехала в Финляндию, а мы с Маре и с Андресом отправились погулять к школе на улице Гоголя (теперь ей вернули старое название Рауа). Андрес решил-таки сделать еще несколько эскизов с натуры к своей уже почти готовой картине. К слову сказать, случай исключительный. Обычно Андрес всю предварительную работу заканчивает до того, как берется за кисть и с радостной легкостью наносит мазки на холст.
Лицо мое на морозе раскраснелось, а когда на углу возле школы я простоял минут двадцать, то холод стал подбираться и к телу. Я исподтишка пританцовывал на обледенелом тротуаре, скользя вперед-назад, вперед-назад. В носу свербело, и я мысленно журил себя за легкомыслие, что не надел под демисезонное теплый свитер.
Нет ничего неприятнее первых осенних заморозков, когда бесснежно-черная земля зябко ежится на ветру. Следы человеческих ног застывают в подмерзших мутных лужах лапами доисторических монстров. Первый холод пронизывает буквально до костей — сильнее, чем двадцатиградусный мороз. Все это мне знакомо наизусть, но каждую осень я неизменно испытываю подобное чувство вновь и вновь. И чем дальше, тем все острее ощущаю себя непригодным для северного климата. Впрочем, и для южного тоже — в тамошней жаре мозги тоже застывают. Правда, предварительно расплавившись. Как хорошо бы жилось при северном лете и южной зиме.
Итак, стояла всего лишь поздняя осень. Зима нехотя и нервно подтягивалась следом, то наступая, то словно бы ненароком выплескивая на землю слякотную пену, как непутевая прачка. Дни укорачивались, ночи становились длиннее, и, когда дело подошло ко дню солнцеворота, зима вдруг властно взяла все в свои руки, и следа не осталось от манер неряшливой хозяйки. Демонстрируя неожиданно проявившуюся во всем своем блеске императорскую всесильность, она стала властвовать и разделять.
Вийви уж давно вернулась домой. Андрес закончил писать картину. Окна его ателье покрылись изнутри ледяным узором, как и во всех наших квартирах. Мороз упорно не сдавался, а когда с неба сбежали последние тучи, то синий холодный разор, похоже, решил утвердить всех в мысли, что холод продлится до скончания веков.
Верно, мы видели разные зимы. Зима 1939/40 года погубила все яблони, груши, вишни и сливы. Но тогда нас еще не было на свете. Из нашей памяти еще не стерлись ни горки сугробов по обочинам тротуаров пятидесятых годов, ни морозные дни, когда детей не отпускали в школу. Зима 1978/79 года выдалась тоже суровой. Тогда вымерзли все фруктовые сады и с отчаянным треском лопались на морозе стволы деревьев. Однако нынче сама наука подсыпала жизни перцу. В слое озона, покрывающем Землю, обнаружилась дыра. Даже две. И на Северном, и на Южном полюсе. На телевизионных экранах замелькали ученые мужи, с жутким придыханием вещающие в черные микрофоны столь же жуткие прогнозы, сколь и беззаботно-беспечные утешения. Оракулы от метеорологии объявляли, что как явное, так и предполагаемое истончение озоновой оболочки нарушили обычную циркуляцию атмосферного воздуха. Оттого-то и шалит погода. И вообще — это всего лишь начало! К теоретическим заявлениям ни предсказателям, ни публике было не привыкать, — а что касалось практической жизни, а уж тем более с нынешней зимой… Тут уж каждый был волен интерпретировать услышанное по-своему.
Так что на чужой роток не накинешь платок! Кое-кто тут же предположил, что через дыру в атмосфере проникает холодный воздух — прямиком на землю. А один мужик в Нымме как присел на крылечко у магазина, да так и остался сидеть, пока не замерз там насмерть.
Научное опровержение людских пересудов и ведение разъяснительной работы, которая убедила бы землян, что в космосе вообще нет воздуха и ничего оттуда притечь на может, а если и потечет, то только черная пустота, — вся эта благородная суета разом переместилась на задний план, потеряв свою значительность, потому что холод набрал такой размах, что ни на что другое внимания уже не хватало.
Живой ртутный столбик в градусниках оседал, намереваясь навсегда покинуть стеклянную оболочку. В поведении людей, кроме обычных вздохов, обозначились признаки легкого сдвига, подогреваемого эйфорией холода. День, другой, пятый, десятый с востока задувал ветер, искоса набрасываясь на наши окна, и, ни на миг не ослабевая, истово налегал на стекла. Что тоже было ненормально. В старину обычно считалось, что при ясной погоде ветер стихает. А сейчас клочья сизого дыма низко стелились над землей, изо дня в день подгоняемые в одну и ту же сторону, словно раз и навсегда были запечатлены кистью художника.
Сначала рекорд холода был побит в Финляндии, а потом уже и у нас. В первые дни января показатель в Таллинне опустился до 23 градусов ниже нуля, потом цифры поползли еще ниже — 25, 28, 30, 33. В деревнях, подальше от теплых каменных строений, среди холмов Южной Эстонии стужа достигала порой 40 градусов. Сводки о погоде не вызывали больше ни страха, ни удивления, а лишь усиливали охватившую всех ледяную лихорадку. Радио с бесстрастным равнодушием вещало о 42-градусных морозах по ночам и 38-минусовой температуре днем, о безоблачности и неутихающем ветре. С тем же беззаботным безразличием и детским любопытством воспринимал эти сообщения и я.
Комната постепенно остывала. Словно и не было в ней обжигающе горячих радиаторов. Окна понизу обрастали ледяными наростами, занавески по ночам примерзали к стеклам и оттаивали только через неделю. Насос в подвале сломался, и горячая вода исчезла во всех тридцати квартирах нашего подъезда. В ванной стало холоднее, чем в погребе, а потом выстудилось и все жилье.
Я натянул две шерстяные кофты и еще жилет из козлиной кожи. Укрылся с ногами исландским шерстяным пледом, притащил в комнату электрорадиатор, закрыл дверь и устроился на диване, как шерстяной айсберг. Магнитофон мурлыкал голосом Марлен Дитрих, напевая мелодии двадцатых-тридцатых годов. Изысканность манеры немецкой певицы как нельзя кстати вписывалась в стылую ауру дома. В руках у меня была книга о крахе династии Романовых — обо всем, что предшествовало февралю 1917 года, о тех далеких временах по ту сторону смертельно ледяной зимы и великой революции.
По телевизору показывали новости. Оказывается, для борьбы с холодом образовали республиканскую комиссию. Погода опять персонифицировалась — так с нею было лучше совладать. И сейчас это не показалось мне смешным. Обычно я саркастически улыбался, читая в газетах сообщения предсказателей. Но обстановка вновь изменилась. Ситуация дошла до края, и я даже ожидал, что члены комиссии, вспомнив мудрые наставления античности, отныне всегда будут отождествлять мороз с неким конкретным образом. По крайней мере, когда я вглядывался в небо, мне самому казалось, что если бы городские огни не мешали и был бы виден Млечный путь, то я воспринял бы это как весть богов Севера.
Что же касается озоновой дыры, то я уже равно в своих мыслях обращался к Плутону — далекой загадочной планете, совершающей свой путь в таинственной леденящей пустоте. Словно это воображаемое пространство приближало ее, делая видимой и доступной для нас. Сковывающий члены холод заставил меня вспомнить о боге смерти, у греков это Аид, у римлян Плутон, именем которого и названа планета. Насколько извращены представления современных людей о смерти. Они даже не подозревают, что бог смерти это не сама смерть, а владыка подземного мира, один из двенадцати богов Олимпа. Они не знают, одно ли то же — исчезновение и вечность? Не знают. А могли бы знать.
Тогда закончились бы однажды эти дни в ожидании вечности.
Настал обычный день, с легким снегопадом и пятнадцатиградусным морозцем. После минувших холодов он казался мягким весенним теплом. Ледяная бахрома на окнах ателье скукоживалась, опять можно было бродить по улицам, не опасаясь отморозить нос или щеки.
Мы тут же устроили дружескую вечеринку. В мастерской у Андреса, где стоял мольберт с нарисованной школой под красной черепичной крышей, мы принялись раскрашивать отрезы на платье. Для Мари были принесены особые красители так называемых холодных тонов — ими можно запечатлеть на полотне что угодно, просто водить кисточкой, без боязни, что краски при стирке расплывутся. Маре, Мари и Вийви уговорили-таки Андреса в один из свободных послеполуденных часов облагородить своей умелой рукой их работы. Разговор об этом велся уже с осени, однако все сопричастные лица до сих пор не проявляли видимой активности. Они вчетвером принялись обсуждать, кто и что каждый из них будет наносить на ткань. А я тем временем разглядывал школьный пейзаж на холсте. Дом — как сказка. Вместо тротуара, почти на том самом месте, где мы стояли той осенней порой, была изображена огромная символическая крышка письменного стола с небольшой стопкой книг, чернильницей и букетиком цветов в невысокой вазе. Чистая, покрытая зеленым сукном и излучающая покой поверхность заканчивалась прямо у школьного порога. Да, это была удивительно достойная картина. Я остался удовлетворен. И тут началось. Отрезы покрывались пастельными красками — бежевыми, светло-зелеными, розовыми. И даже холодные цвета выбирались пастельных тонов. Андрес приступил к делу последним и вскоре вошел в азарт. На ткани у Вийви появились девятки и шестерки, крестики и кружочки, целый тайфун крохотных молний. Полотно для Маре украсила парочка асимметричных фигурок, напоминающих вытянутое дудочкой вымя, окруженное кривыми, как на трезубце у Нептуна, четверками и в качестве контрапункта — парой молний. Платье для Мари увиделось ему с огненными, как пламя, разводами.
Все три полотна, занявших почти весь стол, кресла, диван и даже часть пола у стенки, оставили сохнуть. Андрес, потирая руки, продолжал подрисовывать то тут, то там завитки, штрихи, какие-то значки, пока его не отогнали в сторону. Все были довольны — дело удалось.
Рассматривая подсыхающие отрезы, Андрес вдруг с улыбкой сообщил, что вскорости в мастерскую придут учителя. Знакомиться с картиной. “Нам следует уйти?” — спросили мы. “О нет! Наоборот!” — сказал Андрес. Он предложил троим нашим дамам сесть на диван и накрыться таинственной пестрой тканью в молниях. Наверняка гостям захочется узнать, кто же там шевелится, смеется и вдруг неподвижно замирает. Может, сообщить им, что это движущийся объект. Обычно такие вещи так и называются — подвижный объект.
Мне вспомнилось, какой трагический объект представлял собой пару дней назад я у себя дома, когда лежал на диване, укрытый клетчатым пледом, из-под которого виднелись только голова и руки. Голова вращала глазами, а ладони держали открытую книгу, в которой рассказывалось о гибели Российской империи.
И тут пришли учителя.
У входа послышались голоса и началась сутолока, по ателье в резком свете зимнего дня растеклась целая стая школьных наставников. Почти все были женщины, укутанные, в обыкновенной одежде, было видно, что крепкого телосложения. Я с удивлением отметил про себя, что некоторые из них были в тонких чулках. Выглядывавшие коленки и голени служительниц просвещения полыхали сквозь легкий капрон, как каленое железо. Я засмотрелся на это незабываемое зрелище. В это время несколько учительниц, восхищенно вздыхая, устремились к разложенным повсюду тканям. Последовала серия практических вопросов, из которых явствовало, что они желали бы тут же или завтра — непременно! — заполучить себе нечто подобное.
Их пыл охладил Андрес фразой, из которой выяснилось, что для этого необходимы импортные краски.
Далее взоры явившихся в гости к художнику посетительниц привлекли картины, развешанные по стенам. Одна учительница с пылающими коленками поинтересовалась, почему на картине, изображающей пингвина и лебедя, оказался кубок с тремя яйцами.
“Почему именно три?” “Понимаете ли, на такие вопросы невозможно ответить. И потому их обычно никогда не задают”, — с сияющей улыбкой ответил Андрес. “А если дети у нас спросят? Что мы им ответим?” — в замешательстве допытывалась учительница.
Но — ответ был окончательный.
“Своим детям ответите точно так же, что подобных вопросов просто не задают”, — любезно повторил Андрес.
Ответ, видимо, не удовлетворил женщину, и я увидел, как она опять открывает рот, но Андрес, наметанным взглядом уловив ее намерения, подавил последнюю попытку сопротивления следующей краткой речью: “Но ведь так детям картину не объясняют. Объяснение ничего не стоит. Какое имеет отношение к искусству, что Иван Грозный убил своего сына или что Леда плясала Лебедем? Это еще не все. По правде говоря, в случае картины это ничего не значит. Картина есть картина. И красивая вещь есть красивая вещь. И уродство есть уродство”. Кто-то тихо и робко пытался возразить, что Лебедь Ледой, а не наоборот, но уже понял, что сейчас это не имеет значения, и замолк.
Я забился в кресло и рассеянно пытался предаться размышлениям, чтобы не обидеть гостей откровенной насмешкой. “Неужели, если бы я вам всю жизнь рассказывал о вечности, неужели бы вам запомнилось? — подумал я, глядя на них. — Что с того, что жизнь коротка?”
Гости постепенно утихомирились. И лишь один учитель-мужчина из этой группы, относительно молодой, уже во время разговора о Леде и Лебеди отвернулся к окну, делая вид, что разглядывает крыши Старого города. Мне показалось, что он сдерживается, чтобы не рассмеяться.
Наконец всеобщее внимание сосредоточилось на картине со школой. Ведь они и пришли сюда для того, чтобы ее посмотреть. Воцарилась тишина. Слышен был лишь легкий гул. Всем понравилось. О нет! Все-таки не всем! Но уже не из той половины, где были женщины с горящими коленками, а представительница ватаги в толстых чулках внезапно заявила, что она почти удовлетворена картиной, но — на столе нет ручки! Рядом с чернильницей и книгами отсутствует перо. Что ответит художник? Это в конце концов логичный вопрос, от которого не так-то легко отмахнуться.
“Видите ли, дорогая, — задумчиво произнес Андрес, — дело просто в том, что старый учитель умер и ручку положили ему в гроб. С собой, в могилу”.
Больше вопросов не задали.
Учителя распрощались и ушли.
Вийви привезла для Маре из Финляндии часы. Крохотные блестящие с четырьмя никелированными кнопками, с будильником, который мог сыграть семнадцать разных мелодий. И сейчас, когда Андрес сообщил о прибытии еще одной группы учителей, часы у Маре вдруг сами по себе заиграли. Одна мелодия сменялась другой, гремел марш за маршем, и никто не мог их остановить.