Перевод Лены Блюм
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2009
Рейн Вейдеманн (Rein Veidemann, род. 17.10. 1946) – литературовед, журналист, политик. Окончил Тартуский университет (1974), где с 1998 г. заведует кафедрой теории литературы, одновременно возглавляет отдел культуры в ежедневной эстонской газете Eesti Pдevaleht. Автор политической публицистики, многочисленных работ по истории и теории эстонской литературы. На русском языке опубликована книга эссе “Коллоквиум по эстонской литературе” (в серии “Компендиум” издательства “КПД”, 2007).
C точки зрения семиотики любая культура раскрывается перед нами, как ткань с узором. Ее красота и многоцветье становятся наиболее зримы во взаимосвязях разных его компонентов и оттенков. Я имею в виду не сами по себе детали и краски, которые могут варьироваться, временно отсутствовать, менять цвет или форму. Я хочу подчеркнуть именно их взаимовлияние, эти переливы, это неизбежное взаимопроникновение и как результат — новое, яркое полотно. Один из известнейших семиотиков мира Юрий Михайлович Лотман определял культуру как текст, и эта трактовка принимается сегодня как само собой разумеющееся понятие. Первоначальная, этимологическая основа слова текст исходит от латинского textus, что как раз и означает ткань, соединение. Уникальность каждого текста, и культуры в частности, в том и состоит, что он одновременно может быть открытым и закрытым, четко очерченным и безмерным, оформленным и незавершенным — словом, текст находится в постоянном движении и развитии.
Он как любой живой организм модифицируется, перетекает из одного состояния в другое, и осознать одновременное существование открытости и закрытости в культуре мы можем только через парадокс. Открытость любой культуры предполагает наличие в ней и некой целостной структуры — назовем ее ядром, которое не позволяет этой культуре рассеяться, растечься, размыться, то есть удерживает ее в определенных пределах.
Для эстонской культуры таким ядром, несомненно, является язык. Именно эстонский язык сформировал эту культуру и стал для нее как воротами (открытость), так и крепостью (ядро). Гарантом целостности эстонской культуры служит также ареал ее существования, и это в известном смысле указывает на ее локальный характер. Эстонская культура зависит от той территории, где ее создают и потребляют. Значимость локальности, genius loci, или духа местности, в эстонской культуре нашла свое подтверждение в нашей недавней истории. Вторая мировая война и последовавшая за этим советская колонизация вызвали к жизни так называемую эмигрантскую культуру, центры которой разместились в Швеции и Канаде. Но они действовали только потому, что эстонские эмигранты черпали свои силы из довоенного пласта эстонской культуры, что и привело к ее консервации там. Эмигрантская эстонская культура не стала культурой диаспоры, хотя под маркой глобального эстонства многие ведущие лидеры эмиграции именно к этому и призывали. На сегодняшний день эстонская культура практически перестала существовать вне Эстонии. Таким образом, Эстония и эстонская культура — понятия идентичные. Эстония как территория, как страна, как государство — не просто одно из условий существования национальной культуры, но и единственная тому гарантия.
Эту точку зрения высказывал и один из ведущих наших ученых литературоведов Яан Ундуск, подчеркивая географические связи эстонской художественной литературы с родной землей.
В некоторых культурах роль открытых дверей и одновременно замкнутой структуры выполняет религия. Многие исследователи утверждали, что среди наших соседей именно для русской культуры характерна такая закрытость, идентифицируемая с ортодоксальной религиозностью. Орландо Фигес в своей монографии “История культуры России” прямо заявляет, что православное государство было синонимом русской национальной идентичности, а ритуал русской церкви — основой национальной самобытности”.
Но есть культуры, которые опираются на диаспору. Вероятно, таковой является еврейская культура. Одно из самых потрясающих впечатлений в области культуры за последние годы меня ожидало в Италии. Там мне пытались объяснить, что в итальянской культуре можно четко выделить три территориально обозначенных пласта, которые представлены разными привычками питания. Есть Италия пасты и Италия пиццы. И еще одна Италия, которая существует между ними, или, скажем так, подтягивается к их уровню. Но всех их роднит famiglia. На идентичность других больших европейских культур, таких как английская, французская, испанская, немецкая, сильное влияние оказала вековая иерархия сословности. Зато эстонская культура развивалась как сословно гомогенная: ее ядром всегда оставалась крестьянская культура. Тем самым я хочу только сказать, что разнообразие культур означает отнюдь не хаос, а являет собой структурированность этих разнообразий.
Развитие каждой культуры по своей сути есть диалог. Причем это понятие имеет как временное, так и пространственное измерение. И если одно из них так и останется невостребованным или непроявленным, то диалог будет ослаблен или вовсе нарушен. Диалог — неизбежная предпосылка создания и продолжения культуры, как говорится, conditio sine qua non.
Эстонская национальная культура возникла в XVIII веке как одно из направлений европейского романтизма, а именно — прибалтийско-немецкого. Это были просвещенные и романтичные прибалтийские немцы (остзейцы), которые, образно говоря, вступили в диалог со своими крепостными крестьянами, переводили им религиозные и светские тексты, одновременно призывая друг друга понять своеобразие крестьянского мироощущения, естественно, в рамках собственных предубеждений. Сформировавшееся в лоне прибалтийско-немецкого просветительства эстонское национальное самосознание было, по крайней мере, в риторической оппозиции со своими колонизаторами, но в то же время сумело перенять предложенный культурный образец. Таким образом, правы те исследователи, которые характеризуют эстонскую культуру второй половины XIX века как провинциальный пласт немецкой просвещенности, привитой на непривычно негибкий эстонский язык.
Созданное в начале ХХ столетия культурное движение “Ноор-Ээсти” (“Молодая Эстония”) отвергло эту мнимую противопоставленность и приступило к активному и синхронному диалогу с достижениями шведской, немецкой, французской, русской, а в конце 1920-х годов и английской культуры. Именно в результате этих действенных взаимных контактов к концу 1930-х годов эстонская культура обрела собственное лицо в европейском культурном пространстве.
Не раз приходилось слышать удивленное высказывание о том, как же удалось эстонской культуре сохранить жизненную силу в условиях советского тоталитаризма. С одной стороны, верно, что эстонская культура действовала в те времена как антикультура, т.е. как оппозиция. Однако это тормозило ее свободное развитие, что привело, образно говоря, к ее консервации, т.е. она работала в режиме самосохранения. Не следует при этом забывать, что, во-первых, культура противопоставляла себя здесь власти, а во-вторых, такое противостояние не было абсолютным. Культурный коллаборационизм заключался в том, что вопреки цензуре и партийному диктату, а порой и в их тени эстонская культура продолжала контакты с мировой культурой и сохраняла связь с собственными традициями. В советское время эстонская культура для поддержания культурного диалога сформировала даже специфический язык, так называемый язык чтения между строк — как говорили древние, sapienti sat.
В начале 1990-х годов, когда Эстония вновь обрела независимость, выявилось одно весьма тревожное обстоятельство: с одной стороны, произошел качественный культурный взрыв, с другой стороны, ослабла диалогическая связь с эстонскими культурными традициями. Эстонская культура превратилась в явление фрагментарное и как целостность стала терять свое лицо и идентичность.
Четко обозначилась тенденция неспособности и явного нежелания вести диалог со своим недавним культурным прошлым. Его по общепринятым ныне меркам или следует стыдиться или сожалеть о нем, а лучше просто постараться умолчать. Но невозможно на разодранной истории, а тем более культуре возвести в национальном сознании целостное представление о будущем.
И вот перед нами вопрос: есть ли в современном мире, в том числе и в Эстонии, перспектива для диалога? В противовес формированию глобальных экономических структур и глобализации политики усиливается эгоцентризм и монолог культур. Мы живем в страхе перед тотальными конфликтами цивилизации. Использование различий в культурах в качестве средств политического авантюризма может привести к роковым последствиям: коллапсу государств, народов и целых культурных сообществ.
Но опасность грозит диалогу не только извне. Все-таки любая культура существует до тех пор, пока имеется определенная критическая масса как носителей этой культуры, так и участников культурного процесса, т.е. ее потребителей. Эстонская культура со своим миллионным человеческим ресурсом на фоне мировой культуры является культурой меньшинства. Реалии нашего демографического будущего свидетельствуют о том, что через одно поколение останется 800 тысяч этнических эстонцев, что наверняка затруднит диалог как внутри самой эстонской культуры, так и за ее пределами. И если населяющие Эстонию национальные меньшинства питаются от так называемых материнских культур, то у эстонской культуры такая альтернатива развития отсутствует.
Если в 1980-х годах эстонские интеллектуалы выступали против двуязычной (а точнее, эстонско-русской) Эстонии, то на сегодняшний день обозначились сферы жизни, где, несмотря на требования Закона о языке, наметилось de facto англо-эстонское двуязычие. А отсюда совсем близко до общей смены языка. Для двуязычной культуры это может оказаться смертельным ударом.
Проблема эстонской культуры в том и заключается, что она постепенно растворяется в постоянно сменяющих друг друга трендах, ослабляется диалог с традицией, происходит креолизация в пользу английского языка. Колебания в культурной идентичности эстонцев проявляются, с одной стороны, в ксенофобии, с другой — в национальном фундаментализме. И хотя Эстонию обычно воспринимают как общество, в котором рядом с доминирующей национальной культурой оставлено достаточно пространства для культурной самореализации национальных меньшинств, фактом остается и то, что культура имеет все меньше возможностей участвовать в формировании общественных ценностей. Культура перестает служить образцом для подражания, как это было, например, в эпоху романтизма, а в лучшем случае становится атрибутом, или, используя современную терминологию, пиар-проектом, образно говоря, гарниром к основному блюду.
Культура в Эстонии зачастую становится частным делом, сводится к занятию по интересам. Хотя в преамбуле Конституции Эстонской Республики культуре предписывается роль идеала коллективного существования, но на практике эстонская культура пытается адаптироваться со стихией рынка. Можно в качестве примера перечислить много отдельных достижений из области художественной театральной, музыкальной жизни Эстонии, но об эстонской культуре как о целостном тексте и как модели приходится говорить все с большими допущениями. По словам писателя Айна Каалепа, наибольшую горечь вызывает упадок эстонской культуры, что выражается, например, “в отсутствии уважения к таким традиционным ценностям, как христианство, или хотя бы знание латинского языка”. Это яркий признак нарушения диалога в эстонской культуре. Смена поколений неизбежна, это приносит новые вызовы и представления. Но они не должны отрицать диалог. Продолжение диалога, как и непреложное течение всей культуры в целом, начинается с одного очень простого признания: никто из нас не последний, хотя жизнь каждого из нас имеет свой предел.
Перевод Лены Блюм