Путешествие-хокку. С французского. Перевод Василия Голованова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2009
Кеннет Уайт (Kenneth White) — поэт, писатель, независимый мыслитель. Родился в Глазго в 1936 году. С середины 60-х годов живет и работает во Франции. Основатель Института геопоэтики. Автор философских книг “Une apocalypse tranquille” (“Тихий Апокалипсис”, 1985), “L,esprit nomade” (“Дух кочевья”, 1989), “Le plateau de l, albatros: introduction a la geopoetique” (“Альбатросова скала: введение в геопоэтику”, 1994), “Une strategie paradoxale: essais de resistance culturelle” (“Парадоксальная стратегия: опыт культурного сопротивления”, 1998). За исключением нескольких интервью на русский язык не переводился. Небольшая книга “Дикие лебеди”, написанная в жанре поэтического путевого дневника, — первое произведение писателя, опубликованное на русском языке.
“Мыслители Востока не столько старались возвыситься над существованием, сколь быть его эхом, резонатором, в котором наши отношения с бытием звучат более ясно. Восточная философия учит согласию мысли и бытия — изначальному выбору, из которого она родилась и который мы постепенно утратили, становясь “цивилизацией запада”, — возможно для того, чтобы отыскать его снова”
Морис Мерло-Понти. Знаки
Пролог
В течение долгого времени в моем мозгу созревала идея поездки в Японию. Это геопоэтическое путешествие было бы, с одной стороны, данью уважения к драгоценному и хрупкому миру Японии, с другой — возможностью совершить путешествие в стиле хокку по следам Басе, то есть поведать о своем фантастическом погружении в мир островов и дорог, о головокружительном прыжке в Пустоту в небольшой по объему и экстравагантной книжке, полной спонтанных образов и мыслей, написанной в “порхающем белом стиле”, как говорят художники. После чего, говорил я себе, я снова затворюсь в своей космологической обсерватории на бретонском берегу для работы над будущим циклом и буду себе гулять по нехоженым тропинкам вдоль взморья, а кругом меня будут ветер, дождь и тишина…
Наконец как-то осенью я ощутил внутреннюю готовность и приблизительно прикинул маршрут: Токио будет отправной точкой, оттуда я двинусь на север, покуда не достигну Хоккайдо.
Сидя солнечным сентябрьским утром в кафе парижского аэропорта (накануне я покинул свой уединенный дом в Бретани), я внимательно вслушивался в японские звуки, различимые вокруг меня, в особенности те, что производила высокая девушка с круглым, как луна, лицом. Несколько литературных ассоциаций промелькнуло в мозгу: заходящее солнце Осаму Дазаи; Ругецу, учитель хокку в новелле Нагаи Кафу “Сумида”; юный студент Кавабаты, на морском берегу полуострова Идзу встречающий группу танцоров (“когда я услышал, что они говорят об Осиме, мое сердце исполнилось поэзией”)…
Земля Японии: литораль и горы. Заливы, бухты, окруженные скалистыми мысами. Творенье Вулкана, конвульсирующая, опустошенная плоть, омытая дождями и ветрами, приливами и туманами, россыпями мельчайших брызг, играющими на солнце. Необузданные потоки, водопады, красные листья…
Я хотел погрузиться в это, слиться с пульсациями стихий и света. И еще я хотел, если это возможно, увидеть диких лебедей, прилетающих из Сибири. Как появляются они и расправляют крылья, оглашая своими потусторонними криками туманную гладь озер японского Севера, куда они прилетают на зимовку.
Да, именно этого я хотел. “Рейс на Токио, секция 17”.
Часть первая
Дорогами памяти
Пересекаю мосток деревянный
Сумерки
Полный отзвуков вечер
Que pasa, man?1
Ночью, где-то над Америкой, рядом со мной уселась маленькая японочка и принялась дымить, как вулкан. Всосав в себя достаточное количество дыма, она сладостно свернулась в кресле клубочком и заснула. Немного погодя голова ее покоилась на моем левом плече. Должно быть, я задремал и сам. Когда очнулся, японочка исчезла, а чей-то голос объявил, что сейчас наш самолет начнет снижение для посадки в Токио.
“Hoteru Sundown, ku da sai!” — произнеся эту фразу таксисту в белоснежных перчатках и услышав энергичный ответ: “Hoteru Sundown — hai”, я откинулся на сиденье в незапятнанном белом чехле и уставился в окно, высматривая некий символический знак, соответствующий моменту. Радио в этот момент передавало вдохновляющие вопли какого-то американского пастыря авангардной конфессии, обращенные к воинам вооруженных сил: “Научитесь быть самими собой… ваша сила в вас самих… в вас вложил ее Господь. Господь хочет, чтобы вы стали самими собой…” Я подумал, что само по себе “я” не более чем метафора или средство переместиться из одного места в другое… Во всяком случае, там, за стеклом автомобиля, был Токио.
На первый взгляд это было просто-напросто безобразно. Токио — это не город, это бедствие. Ни один уважающий себя город не мог бы позволить себе такой винегрет стилей: неоклассицизм, неоготика, необарокко, неомодерн, нео-нео — и все это из красного кирпича и железобетона, тусклого, удручающего, ужасного.
Толпы, потоки, орды горожан самого чудовищного городского агломерата планеты. Сияющие вывески: словно здесь разорвало какой-то всемирный цирк и все его афиши выплеснулись на чудовищные фронтоны Дальнего Востока.
Однако я знал, что за кричащими фасадами должны быть спокойные улочки и сады, остатки старых каналов. Другая Япония. Непременно…
Два американца вселялись в отель “Sundown” одновременно со мной. Один по виду был нервный нью-йоркский еврей, другой — высоченный медлительный техасец, который не уставал повторять своему приятелю, суетящемуся с чемоданами, визитками и кредитными карточками, одну и ту же фразу: “Que pasa, man?” Нервный продолжал суетиться, а высокий со стоическим лаконизмом повторять свое “Que pasa, man”1, когда я, вызвав лифт, нажал кнопку тринадцатого этажа. Там я оказался перед металлической дверью, за которой открылась крошечная комната с видом на весь Токио, переливающийся в окне красными, желтыми, зелеными и фиолетовыми огнями. Когда я открыл это окно, ветер, налетевший со стороны Алеутской гряды, на уровне тринадцатого этажа превратился в ураган и рванулся в сторону Kюсю, Манилы и невесть куда дальше. Может быть, перелет из Европы был слишком долог, может быть, комнатка слишком тесна, а Токио слишком огромен, там, внизу, а ветер наверху слишком силен, но у меня возникло вдруг в высшей степени неприятное ощущение, что еще чуть-чуть — и я кувыркнусь в пустоту. Только плотно закрыв занавески, я почувствовал себя в относительной безопасности. Но позже вечером я предусмотрительно положил подушку там, где по идее должны были лежать мои ноги, а ноги разместил в головах кровати, поскольку меня не покидало чувство, что она висит над пропастью.
Понемногу освоившись, я спустился на двенадцатый, чтобы перекусить. Заказав порцию красной рыбы, плошку риса и пива “Саппоро”, я расположился в баре абсолютно довольный жизнью, как вдруг земля задрожала. В баре, наполненном красным светом и табачным дымом, были и другие люди, все японцы, но не похоже было, чтобы они что-то заметили, во всяком случае, они ни на секунду не прекратили разговаривать между собой. Я сидел на скамеечке, протянутой вдоль окна, и не смог удержаться от того, чтоб не сползти ближе к краю, все время вопрошая себя, какого черта покинул я прекрасную туманную Бретань и прибыл в этот злосчастный Токио, чтобы здесь землетрясение поглотило меня. Я потратил немало времени, чтобы привыкнуть к подобным толчкам, и стал даже находить некоторое удовольствие в преодолении чувства страха, но только не в комнатке на двенадцатом этаже отеля, стоящего в самом центре города, даже если — как меня уверяют — конструкция здания действительно антисейсмическая.
Подкрепившись таким вот образом, я вышел из отеля, чтобы пошататься субботним вечером по Роппонги2. И тут я вновь столкнулся с японочкой, которая в “Боинге” спала у меня на плече. Таких были здесь сотни, тысячи. Они изливались из выходов метро — тысячи токийских девушек, одинаковых, одетых в шелк или в атлас, с маленькими сумочками в блестках — они приехали получать удовольствия: несколько часов горячительного рок-н-ролла в “Капри”, грустные блюзы в “Blue Lady” и что-то вроде фанка в “Banana Junky”.
Когда я вернулся в отель, три маленьких японца выводили из бара пьяную австралийку, распевающую “Walzing Matilda”, а в лифте какая-то девушка рыдала на плече своего дружка, который, вперив в пространство пустой взгляд, изображал полнейшее безразличие. В тот миг, когда я наконец улегся в постель, техасец протопал по коридору, вновь обращаясь к невидимому собеседнику: “Que pasa, man?”
Воскресный день в парке Уэно
На следующее утро за завтраком я разглядывал открывающуюся из гостиничного ресторана панораму и одновременно план Токио, спрашивая себя, с чего начать знакомство с городом, и тут натолкнулся на название “Уэно”. Оно было мне знакомо: у Басе есть хокку, в котором он, сидя в домике, слышит удары колоколов над городом и думает: то ли он слышит колокола Асакузы, то ли колокола Уэно.
Итак, я отправляюсь в Уэно, парк Уэно.
Естественно, не я один. Здесь полно мам, пап, детей, игроков в бейсбол и нищих. Нищих в парке Уэно так же много, как бретонцев на Монпарнасе — и, кстати, по сходным причинам. Позже я узнал, что вокзал Уэно обслуживает север страны, сюда приходят поезда из Сендая, Мориоки, Аомори, Ивате, Нагано, Ниигаты, бесконечные поезда с людьми, которые ищут работу. Многие, обманувшись в своих надеждах, однажды приходят к мысли, что птичья жизнь нищего в парке Уэно не так уж плоха, и оседают тут, в сторонке. Сидят на скамейках, болтают или молчат, высматривают что-то погасшими глазами…
Я шагал по аллеям, усеянным палой листвой, среди вишневых деревьев, источников, храмов и уединенных мест для молитвы, пока не дошел до памятника Эрнсту Феноллоса. Этот американец испанского происхождения, родившийся в Салеме, штат Массачусетс, в 1878 году принял кафедру философии Токийского университета, а закончил свою карьеру не только как министр Изящных Искусств, но и как сенсей, наставник великих. Его записные книжки легли в основу совершенно нового курса восточной литературы. Я поприветствовал и его.
В Национальном музее я провел два часа в отделе, посвященном айнам, восхищаясь их расшитыми платьями из хлопчатой ткани, гетрами, серьгами, ожерельями, табакерками и ножами. В культуре айнов есть что-то, неотвратимо привлекающее меня. Эти текучие белые узоры на темно-синем полотне. Доверительность в отношениях с рыбами, медведями, китами, гусями и лебедями. С костью и камнем…
Мне надо добраться до тех мест, чтобы лучше понять все это. Ну а пока — поскольку до сих пор я только смотрел вокруг и в невероятных объемах поглощал незнакомую информацию, не имея ни малейшего представления о настроении умов в Токио, — мне следовало встретиться и потолковать с каким-нибудь японцем.
Легкая дрожь
В Париже друзья назвали мне поэта, с которым я мог бы встретиться. Мы встретились в одном из кафе квартала Асакуза, который, как он сообщил мне, когда-то был центром культурной жизни города. Здесь было много театров кабуки, ресторанчиков, кафе, в их числе и “Камийя”, где назначили встречу мы и где прежде сиживали Нагаи Кафу и Танизаки Юнихиро, потягивая денки буран — “электрический коньяк”: смесь вермута, кюрасо, джина, вина и коньяка.
— Этот город — как губка, — сказал Кенжи. Сам он родился не в Токио, а в маленьком городке на севере, в префектуре Мияги. Переехал в Токио пятью годами ранее.
— Что вы думаете о сегодняшней Японии?
— Сегодняшняя Япония? Я ее не люблю. Мне нравится то, что французы называют “японизмом”. Несуществующая страна духа. Я хотел бы жить там. В этом я — вполне японец.
— А кто из писателей значим для вас? Я имею в виду современных.
— Никто.
— А в прошлом? В недавнем прошлом?
— Я встречался с Кавабатой. Он носил в душе печаль. Мисима… Я знал и его. У него было много комплексов. А потом — это был сноб. Со временем я предпочел им Танизаки. Для меня Танизаки и есть писатель номер один. Сасаме юки — “немного снега”. Сам я вроде Осаму Дазаи3 — отчасти бесчеловечен.
— А писатели прошлого, Басе, например?
— Поэзия — сложная штука. Слишком много требует сердца и ума. Басе ушел далеко. Добрался до самого севера, до страны снегов. Такого сегодня никто не сделает. Мы живем в клетке.
— Чем должна пахнуть современная японская проза?
— Не знаю. Может быть, авамори.
— А это что такое?
— Японская водка.
— Вы сами пишете сейчас что-нибудь?
— Да, заканчиваю книгу.
— Как она будет называться?
— “Легкая дрожь не отпускает меня никогда”.
Улица за улицей
В течение нескольких последующих дней мы с Кенжи лихорадочно перемещались по Токио.
— Ты уже слышал о Денки-гаи?
Главная магистраль квартала Акихабара, прозванная “Электрическим городом”. Электрический рай. Или ад — в зависимости от предпочтений. Здесь — многоэтажные магазины, где продается все, от установок по поддержанию искусственного климата и холодильников на первом этаже до микроорганайзеров на последнем; голубые экраны видео, аудиосистемы из полированной стали и массивные черные колонки обступают посетителя, рискнувшего подняться снизу доверху. Здесь же за спиною гигантов ютятся маленькие лавчонки, где вперемешку собрано все, что только можно представить себе в мире электричества, в том числе и такие штучки, которые человеку вроде меня трудно даже вообразить. Весь квартал пронизан глухими звуками перебивающих друг друга ритмов и огнями пульсирующих им в такт разноцветных неоновых вывесок.
— Это мир завтрашнего дня, — говорит Кенжи.
— Бежим отсюда, пока не поздно!
Будучи по природе человеком несколько архаичным, я вполне удовлетворил свою жажду впечатлений на рыбном рынке Цукидзи.
Вьющиеся кольцами угри; крабы, пощелкивающие клешнями; подвижные щупальца кальмаров и осьминогов. Тунцы: глянцевые тела с прекрасными обводами, дымящиеся в лучах утреннего солнца, покрытые инеем, меченные красными иероглифами. Нездешние гости: самые маленькие пойманы на широте Кейптауна, большие — в южных водах Тихого океана, где в самом разгаре путина.
О, эти жирные, гибкие, скользкие, блестящие тела, исторгнутые из родных глубин, распростертые на набережной, с кусочками серого льда в ослепших глазах; о, покупатели, придирчиво изучающие добычу, отмечая возможную покупку маленьким надрезом на коже, ощупывающие плоть морей при свете электрического факела (о, эта красная, темная, блестящая кожа), в то время как зазывала — маленький коренастый человек в бейсболке, сбитой на макушку, — стоя на своем помосте и топая ножкой, как рассерженный ребенок, кажется вот-вот лопнет, взвинчивая, взвинчивая, взвинчивая цены на этом роскошном аукционе.
Когда торги закончены, рыб отвозят к прилавкам, где начинается их разделка. Огромные топоры, длинные ножи и электрические пилы придают рыбам тот вид, в котором они будут доставлены владельцам токийских ресторанов. Лишь головы остаются на набережной, разбросанные среди пластмассовых ящиков.
Большая часть крабов с рынка отправится прямиком в знаменитый крабовый ресторан Синьюку, над порталом которого подергивается всеми конечностями гигантский механический краб. Каждый раз, вспоминая Синьюку, вижу этого краба. Город — краб.
Синьюку, октябрьский вечер, полная осенняя луна, медленно шевелящийся краб, динамики, изрыгающие рок-н-ролл, стальные шары, рокочущие в залах кегельбанов, и — подряд — вереница “салонов любви” с фотографиями “обнаженных учениц” на витринах: “смотришь, дотрагиваешься, устраиваешь свидание”. Девушки в изобилии!
Здесь совсем ничего не осталось от очарования старого Токио, сказал Кенжи. Дома для чайных церемоний исчезли, старые каналы уступили место автострадам. Но даже здесь, в самом центре безумия, уцелели следы прошлого.
В некоторых салонах любви, например, как только вы заплатили за вход, вас проводят в комнату, где стоят девушки, пять или шесть, совершенно голые, за исключением маленького шелкового передника. Но именно в старом Токио, в Эдо, вокруг холма Уэно, было в свое время множество проституток, прозывавшихся кекоро, главной отличительной особенностью которых был их передник, известный под названием ямасита но мадаре, буквально “фартук из-под холма”. Теперь же вот они, “обнаженные ученицы” в университетах плоти, в темном мире ночных желаний.
Одна из них смотрелась как цапля среди уток. У нее маленькие шелковистые груди. “Straight” (“плоские”), — говорит она с сожалением. Я же убеждаю ее, что они красивы…
Вновь оказавшись на воздухе, уходим от света и шума, “салонов любви” и кафе со стриптизом и углубляемся в переулки небольших полутемных кафе и баров: Space Den, Cherry Island, Havanna Moon, Silk Road…
Это маленькие тихие заведеньица, где пьют пиво, саке, виски, закусывают щупальцами кальмара, крабовым паштетом, красной икрой, тертым картофелем или специально приготовленным блюдом, называемым цукими (“взгляд на луну”); где слушают песни — печальные, старые, задумчивые песни. Может быть, для того, чтобы “запустить” остановившееся воображение, чуть-чуть погрузиться в глубины жизни, нырнуть в прошлое или просто в забвение…
Здесь есть улицы, которые так и называются — “улочки памяти”.
Полная желтая луна — сквозь дым, поднимающийся над жаровнями с рыбой.
Ночь продолжается.
Заканчиваем мы ее в “Спруте”, маленьком баре, затерянном в темноте (на стене спрут и обезьяна занимаются любовью), хозяин которого пишет хокку. Его поэтическое имя: “Тот, кто все время поднимается выше и умеет держать удар”. Он зачитывает пару своих хокку: в одном речь идет о тенях на стене в Киото, в другом — о морщинах на лице его матери.
Рассвет — с привкусом холодного саке.
Мир книг
Йимбохо — книжный рынок Токио — должно быть, один из самых процветающих книжных рынков мира: это целый район, улицы которого сплошь состоят из книжных магазинчиков, лопающихся от книг, забитых книгами от пола до потолка.
Кенжи сказал мне, что одной из первых западных книг, переведенных на японский, была знаменитая книга Дефо “Робинзон Крузо”, появившаяся под названием “История путешествия, написанная англичанином”. Я не обнаружил первого японского издания “Робинзона Крузо”, кружа по рынку, но нашел несколько других книг, для меня не менее, если не более, любопытных: “Исследование северных морей” Сакакуры Гэндзиро, “Плавание в Японию” (на голландском языке) Де Вриса, “Карту Японии” Венцесло де Мораэса, “Повествование о путешествии в Японию, Камчатку, Сибирь, Тартарию и различные части Китая” лейтенанта морской службы Томпсона и “Путешествие” Лаперуза: “Головы их были бриты и только у двух или трех я заметил на голове обруч из медвежьей шкуры… На всех были сапожки из кожи зубатки, носки которых, на китайский манер, были очень искусно выделаны… Они держались с важностью, благородством и отличались исполнительностью… Хижины этих островитян выстроены из дерева и крыты берестой с большим разумением, они принимают все меры предосторожности против холода…”
Это описание айнов, которых Лаперуз повстречал на Хоккайдо.
Помимо книг о путешествиях были, как я уже упомянул, карты, сотни географических карт, в подлинниках и репродукциях: французская “Карта арктических земель”, на которой можно найти Хоккайдо под названием “Земля Иессо” (его использует и Лаперуз); японская карта, вычерченная Исакавой Рюйзеном, на севере которой видна группа островов, названных Эзогасима; голландская карта Франсиса Карона, на которой Хоккайдо (обширная земля Иеззо) изображен не островом, а длинным перешейком между Японией и Тартарией…
И две старые японские книги со страницами, на ощупь гладкими, как паутина, с черными пароходами в гаванях, озаренных светом восхода, чайными домиками под луной и старыми городскими улочками. Гравюры, оттиснутые синим, розовым, темно-красным и всеми оттенками черного. Чернота блестящая и матовая, выцветшая и свежая, чернота света и тени…
Одна из этих гравюр мне особенно понравилась — “Англичанин, исполняющий иокогамский танец”. На ней изображен носатый англичанин, танцующий какую-то дьявольскую джигу перед гейшей, которая озадаченно смотрит на него, держа на коленях самисен (японский музыкальный инструмент). Это один из знаменитых “йокогамских эстампов”, появившихся вскоре после прибытия в Токийский залив кораблей командора Перри, который вновь открыл миру Японию после двух веков почти полной ее изоляции.
К востоку от реки
Есть цветная гравюра, которую я обожаю. Великие мастера этого искусства — Хокусай, Хиросиге или Утамаро — не имеют к ней отношения: ее нарисовал Кобаяси Киетику4, человек, которого считают последним мастером школы укие-э (“расплывчатого мира”). На картине изображены мужчина и женщина, шагающие по плотине Мукодзимы. Можно различить хрупкие вишневые деревья на берегу запруженной Сумиды, расплывающиеся в воде с той стороны реки огни Имадо и вдалеке — невысокую вершину Мацуши. Все это — в тонах черного, серого и желтого: сумерки, почти ночь, может быть, конец долгого дождливого дня. Дождь просто ощущается внутри пейзажа.
Нагаи Кафу с глубокой ностальгией говорит об этом квартале Токио: “В эпоху Мейдзи5 было немало людей, которые любили Мукодзиму и имели здесь собственный домик и сад. Однако после наводнения, случившегося в начале августа 1910-го, это место было заброшено. С тех пор прошло много лет, все изменилось, и по мере того, как отроги города подступали все ближе, вишневые деревья, растущие вдоль реки, одно за другим погибли”.
Нагаи Кафу — Кафу-Бумагомаратель, как он любил себя называть — спел лебединую песню старому Эдо, каждый квадратный сантиметр которого он знал, как свои пять пальцев, особенно в нижнем городе, где прошло его детство. “С детства я любил бродить по улицам”. Никто лучше его не умеет воскресить память о дождливых днях, проведенных в домике у реки, о чудной горечи хорошо заваренного чая, о спокойной отраде разглядывания старых цветных гравюр или перелистывания старинных книг, страницы которых впитали в себя легкий запах воскуренных благовоний. В “Тихом дожде” он пишет: “Я побывал на Кьюкьодо, чтобы купить две связки благовонных палочек и пятьдесят кистей, которые я предпочитаю (их называют “Тысяча слов, идущих прямо из сердца”); наведался и в Камейю за двумя бутылками белого вина…” В “Новеллах Окубо” он перечисляет “все дорогие для японца вещи: смакуя безупречно приготовленную пищу и питье, которым мы обязаны четырем временам года, рассказать наизусть старинное стихотворение; берегом реки пойти в гости к старому другу, когда зимний снег или весенний дождь падает на раскрытый зонтик; разглядывать тень дерева на тростниковой шторе в окошке тихого дома”.
Все это надлежало внимательно прочувствовать и оценить “в свободном и легком состоянии духа, без опасений” — Кафу улавливал этот внимательный к красоте простых вещей взгляд в народной поэзии Эдо. Он считал, что “свободное состояние духа” свойственно даже проституткам, которых он посещал, предпочитая их общество обществу горожан и горожанок, подчинившихся “художественной иерархии” модернизма, который, он чувствовал, неумолимо наступает на все, что он любил и чем наслаждался.
В один прекрасный день, чтоб вырваться из царства мишуры, Кафу решил поискать убежище к востоку от реки. “Мое желание поселиться в Фукагаве непреодолимо”, — пишет он в “Песни о Фукагаве”.
К востоку от реки… Этому “берегу иному” и всему, что так или иначе поэтически связывалось с ним, Кафу посвятит одну из самых прекрасных своих книг. В этой книге, “Странные повести того берега”, он цитирует (цитаты неотъемлемы от избранного им способа обживания пространства) сочинение “Двадцать четыре вида реки Сумида” Иода Гаккая, эрудита XIX столетия, глубокого знатока китайского: “Словно змея вьется длинная дамба. Между храмом Инари в Мимегури и Шомейдзи она выгибается словно лук. Здесь цвет вишни особенно густ. И именно здесь благородный Токугава выпускал своих соколов. Однажды, почувствовав тяжкие спазмы в желудке, он напился воды из колодца храма и выздоровел. И потому воскликнул: “Это вода шомей”, вода долголетия. Потому и колодец, и сам храм были наречены источником долголетия. Несколько лет спустя мастер Басе здесь же написал стихотворение в похвалу снегу. Оно осталось в памяти людской”.
Благодаря Басе храм Шомейдзи, или храм Долголетия, снискал такую популярность среди поэтов, пишущих хокку, что его прозвали “хоккудера”, храм хокку. Стихотворение Басе, в котором он вознес хвалу снегу на берегах Сумиды, выбито на камне внутри храмовой ограды.
Мастер Басе
Басе обосновался в Фукагаве, которая находилась тогда на самой границе города, в 1680 году. Восемь лет до этого он прожил в Эдо (старом Токио), но родился в маленькой деревушке километрах в пятнадцати от Уэно, где его отец преподавал каллиграфию. Его мать происходила из самурайского рода Момаши, и потому, как самурай низшей касты, Басе после смерти отца в тринадцать лет поступил на службу в дом местного синьора Тодо Такатора. Став слугою-спутником юного принца есидата, он изучал вместе с ним искусство хокку, которое преподавал им Китамура Кигин, мастер школы Теймон из Киото. Когда юный принц в 1669 году умер, Басе решил уехать в Киото, чтобы продолжать обучение у мастера Китамуры. В Киото через три года он издал свою первую книгу “Створки ракушек” и в том же 1672 году вернулся в Эдо с намерением создать свою школу и совершенствоваться в дзен, в постижении которого его наставлял мастер Бутте.
Таким образом, можно себе вообразить, что Басе давал уроки или присутствовал на поэтических встречах, которые устраивали богатые торговцы Эдо, желавшие возвысить искусством свой дух или дух своих сыновей. Басе приглашали как мастера хокку, он предлагал тему поэтической встречи (скажем — “весна в деревне”, “зимний город” или “осенняя луна”), возможно, обсудив ее в ходе возвышенной беседы с гостями, а затем вел вечер, делая свои замечания, подсказывая наиболее выразительные ходы и даже разбирая стихи согласно принятой классификации (“небесные”, “земные”, “душевные”). В отличие от серьезного и даже торжественного поэтического жанра “вака”, искусство хокку считалось “легкой” поэзией, изысканной игрой слов, искусством намека. Басе был знатоком предмета и неплохо зарабатывал на жизнь.
Но по прошествии времени он захотел покинуть город — по меньшей мере, центр. Возможно, изучение дзен подтолкнуло его к этому решению, но, может статься, глубже стал его поэтический дар. Во всяком случае, с него довольно было этих поэтических вечеров. Нет, намерения отказаться совсем от преподавания он не имел (преподаванием зарабатывал на жизнь до конца своих дней). Но, избрав более скромную жизнь, он обретал возможность давать уроки реже, а главное — иначе. Он был достаточно уже известен, чтобы не знать недостатка в учениках и не бегать по первому зову богатых клиентов.
Вполне вероятно, что в конце 1679-го или в начале 1680-го он поведал одному из своих учеников — продавцу дров Сампу — о желании еще более спокойной и уединенной жизни. Сампу ответил, что, возможно, у него есть то, что для этого нужно: хижина в квартале Фукагава, где у него, как и у всех других торговцев лесом из Эдо, был дровяной склад. Это был крошечный домик на берегу Сумиды, в устье соляного канала.
Басе принял предложение ученика с радостью. Вот одно из первых трехстиший, написанных им на новом месте, в “ветхом домике”, как он его называл:
Собираю опавшие листья,
Чтоб заварить себе в хижине чай.
Резкий ветер зимы.
Условия жизни были подчас суровыми: в одном из своих текстов Басе говорит о “ночи, которая вымораживает внутренности”, но все равно ему там нравилось. Он заваривал чай, глядел на снег, падающий на реку, время от времени слушал колокола, звук которых разносился над Эдо:
Над облаками цветов раздаются
Колокола. Уэно?
Иль Асакузы?
Ученики продолжали ходить к нему. Один из них принес росток банана и посадил перед дверью в хижину. Поэту, изменившему образ жизни, хотелось изменить и имя. И когда маленькое банановое дерево (басе — по-японски) было посажено, он решил, что лучшего не сыщешь: отныне он и стал называть себя Басе-окина (Банановым старцем).
Одна история, возможно, вымышленная, но могущая оказаться и правдой, повествует о том, как родилось одно из самых знаменитых хокку Басе, ставшее его выходом в иное измерение, к новой поэтике и иной глубине, которой Басе мечтал добиться в хокку. История гласит, что один дзенский мастер пришел к поэту вместе со своим учеником. Басе открыл дверь хижины. Когда ученик преступил порог, он воскликнул:
— В чем же проявляется закон Будды в этом тихом саду, заросшем деревьями и травами?
— Что ж, — сказал Басе. — Большие листья — большие, а маленькие — маленькие.
— Как вы себя чувствуете в последнее время? — поинтересовался наставник.
— Как зеленый мох после дождя.
— В чем проявлялся закон Будды прежде, чем вырос зеленый мох и пролился весенний дождь?
В этот момент все трое услышали всплеск прыгнувшей в воду лягушки. Это подсказало Басе ответ:
— Прыгнула лягушка, раздался всплеск воды.
Воистину, это был дзен!
Но помимо этого фраза заключала в себе две трети великолепного хокку, к которому оставалось подобрать лишь первую строку:
………………….
Прыгнула лягушка.
Всплеск воды.
Втроем они решили отыскать эту первую строчку. “Вечерние сумерки…”? Нет. Слишком сентиментально. “Одиноко сижу…”? Нет. Слишком очевидно. Слишком предсказуемо.
Басе принадлежит решение, которое удовлетворило всех: “Старый пруд!..”
Это трехстишие положило начало совершенно новому поэтическому миру. Родился стиль Басе.
Вот другой его пример — стихотворение, почти настолько же знаменитое, как трехстишие о лягушке и пруде, — в котором так же отчетлива та обостренная чувствительность, которую Басе привнес в стиль хокку:
Осенние сумерки.
На оголенной ветке
Ворон примостился.
Путь на Север
Над Сумидой было не слишком-то много чаек в то октябрьское утро, когда я отправился поглядеть на хижину Басе, но была, по крайней мере, одна, что давало мне полное право написать свое маленькое хокку:
Этим утром
На водах Сумиды
Лишь одна одинокая чайка.
Самое главное в Японии происходит в сознании, поэтому читатель не будет, вероятно, удивлен, узнав, что я не без труда отыскал убежище Басе. Ни указующего знака на дороге, ни памятника на месте, где стояла хижина. Запросто можно пройти мимо этого места и никогда не узнать об этом. Сейчас на участке земли, где стоял домик Басе, находится храм Инари, бога риса. Инари любит соевый творог, что и удостоверяют кусочки творога на изломе камня. Лишь приглядевшись, заметишь большой камень, на котором начертано четыре иероглифа: “Здесь был дом Басе”.
Дома Басе больше нет. Где он? В сознании, конечно же в сознании. Он сам говорил о своем “призрачном жилище”…
На стене храма висел небольшой оловянный ящик, похожий на почтовый. Внутри я обнаружил школьную тетрадь. Вот это была находка! Я вынул ее и пролистал страницы: “Я часто задавался вопросом, на что был похож домик Басе. Теперь я вижу: он очень маленький. Очень в духе Басе. Как это радует меня”. “Я мечтал увидеть берега Сумиды. И по случайности выбрел на место, где был дом Басе. Это замечательно”. “Я только начал изучать искусство хокку. И главное, чего мне хотелось бы теперь, это отправиться путешествовать на Север”.
С тех пор как Басе написал свою книгу “По тропинкам Севера”, это маленькое тихое место на берегу Сумиды стало неотделимо от мыслей о странствиях, о Севере и о пути.
В одном из трехстиший Басе возглашает:
С первым зимним дождем
Скоро отправлюсь
В путь
Свое первое путешествие Басе совершил в 1684-м, пешком отправившись в свой родной город, чтобы побывать на могиле матери, умершей за год до того. Вместе с ним шел его ученик Тококу. Вернувшись, Басе обработал свои путевые заметки и хокку, написанные в пути. Получилась маленькая книжка — “В открытом поле”, название которой по-разному переводится на разные европейские языки: “Скелет, изорванный ветрами” или “Если ветер выбелит мои кости”.
Второе путешествие привело его в святилище Касима, куда он отправился, чтобы навестить своего наставника дзен, Бутте. Это случилось в 1687-м, а рукопись, которая появилась в результате, он назвал “Путешествие в Касима”. Тогда же, в 1687-м, он предпринял гораздо более длительное путешествие, чтобы своими глазами увидеть места, прославленные поэзией, полюбоваться осенней луной в Сарасина и заодно дать несколько уроков. Манускрипт, описывающий это путешествие, озаглавлен: “Ои-но кобуми” — “Записки из корзины”. Ои — это, собственно, название плетеной корзины, которую носили за спиной живущие в горах отшельники ямабуси.
Но то путешествие, благодаря которому сегодня мы знаем его, путешествие, благодаря которому появилась самая совершенная из его книг, путешествие “По тропинкам Севера”, он предпринял всего за пять лет до своей кончины, в 1689 году.
Почему же Басе в возрасте сорока лет, когда он устроил жизнь вполне, по- видимому, удовлетворительным для себя образом, решил отправиться в путь?
В другие моменты его жизни повод к путешествованию был достаточно очевидным: побывать на могиле матери, взглянуть на луну в необычном месте… Но на этот раз причина была глубже. Можно даже сказать, что причин было несколько. Самой важной для него был путь дзен. Басе еще хранил в памяти образы дзенских монахов, которые исходили пешком всю Японию, а до них еще был Ду Фу, любимый китайский поэт Басе, который путешествовал в Китае эпохи Тан6. Быть может, он ощутил в себе готовность следовать за ними, зная, что сумеет воспользоваться плодами своего путешествия — то есть не просто пройдет сколько-то километров, но раздвинет границы духа. Он уже немалого достиг в поэзии и в практике дзен. И если в наиболее архаичных формах буддизма поэзия считалась занятием мирским, чтобы не сказать легкомысленным, то теперь, в наиболее глубоких творениях, она сама становилась “путем” (и наставник Бутте признавал это за стихами Басе), наравне с путешествием, которое, как и практика созерцания, достойная уважения, дополняло сидячую медитацию дзадзен.
Мысль о путешествии в духе дзен, или, иначе говоря, медитативном путешествии (глагол таби означает путешествовать без определенной цели), заключалась в том, чтобы “пуститься в путь за листьями и ветром”, оторваться от всяких привязанностей. Оно требовало вверить свою жизнь ветру и красоте, довериться мимолетной прекрасности мира, “нести в своем сердце движения неба”, с интересом погружаясь в окружающее.
Басе не был дзенским монахом в точном значении слова (он одевался в черное, и его часто принимали за монаха, но таковым он не был). Поэтому к религиозной мотивации его путешествия надо добавить другие. Может быть, он ощущал глубинную тоску оттого, что никакая религия сама по себе, даже религия просветления, не могла успокоить его душу, и только отправившись в странствие, он надеялся обрести покой. Литературные побуждения тоже несомненны: оттуда, куда он направлялся, Басе надеялся вынести вдохновение.
Я думаю, он мечтал о книге еще невиданной, назовем ее “книгой пути и ветра”, которая была бы чем-то большим, чем обычный рассказ о путешествии или сборник стихов. Со времени первого путешествия он ощупью продвигался в этом направлении, используя формы поэтических путевых дневников (это была новаторская форма, ибо прозы в стиле хокку до Басе не существовало). Действительно, четыре первые книги кажутся разминкой перед главным путешествием “в глубь Севера”, которое оказалось самым длинным и долгим и увенчалось книгой, не знающей себе равных.
Географическому Северу в японской культуре всегда сопутствовал сгусток дополнительных смыслов.
Ведь даже если первый “веселый квартал”, Иошивара (“Долина счастья”), все еще находился в городских пределах, власти, тем не менее, отодвинули его подальше, к рисовым полям к северу от Асакузы. Иошивара в просторечиии так и звалась Хоккоку — “северная сторона”, и даже сегодня в этом квартале есть несколько ресторанчиков, где можно услышать фольклорные песенки Севера. То же самое произошло с театром кабуки. Посчитав его слишком “разнузданным”, власти также вынесли его на север. Таким образом, все, что считалось слишком вольным или непристойным, оказалось “с севера”. Когда некий художник ощутил, что он зашел так далеко и так высоко, как Полярная звезда, и должен изменить имя, он назвал себя “Мастерская Севера” (Хокусай).
Среди дорог, исходящих из Эдо, самая оживленная и известная — Токайдо, “дорога к восточному морю”, которая ведет в Киото и Осаку. Гораздо тише и спокойнее была Осу Кайдо, которая шла на север через Асакузу и квартал Иошивара и вела в “глубокие внутренние районы”. Эти места были еще известны под названием Мисиноку — “земли, где дороги кончаются”.
Об этих-то землях и думал Басе всю зиму 1688-го, мечтая о “странных виденьях северной стороны”, о “скалистых берегах, где кричат диковинные птицы и откуда уже можно различить вдали тысячу островов айнов”.
Часть вторая
В глубь страны
Сбросив обувь,
шагать босиком
среди гор и туманов
На дороге
Самураи, переходящие мост, бродячие торговцы, подкрепляющиеся возле чана с рыбой, лодки с соломенными крышами на голубых водах реки — таким триста лет назад изобразил окрестности Эдо “живописатель текучей жизни” Моронобу7, известный под именем “воробей Эдо”, в двенадцатитомном описании города Кинко Энцу.
В наши дни река в этом месте напоминает скорее илистый канал, а Мост Восходящего Солнца просто раздавлен массой автомобилей, которые завывают и рычат на автостраде Тохоку с утра до вечера.
Когда с утра пораньше мы — Кенжи и я — в “фольксвагене” вырулили на автостраду, лило как из ведра. Это мне понравилось, ибо напомнило мост, который старые художники так любили изображать под дождем. Хироcиге был первым из них (его знаменитый “Дождь”!), он “обучался ремеслу в одиночку с яростным упорством, бессчетное число раз поднимаясь в горы и бродя по долинам, чтобы запечатлеть истинный образ Природы…”
Должно быть, не меньше миллиона других машин этим утром отправлялось из Токио на север, дымя, скрипя и сигналя друг другу: это было настоящее безумие. В нашем “фольксвагене” царило молчание. Кенджи казался сильно озабоченным. Я же, напротив, был взбудоражен тем, что мы наконец в пути — на этой дороге, столь значимой для меня.
Мусаси, долина Мусаси, Мусасино — так называется сумрачное пространство песчаных равнин, простирающихся за Эдо. В старинной поэтической антологии говорится о “камышах Мусаси”, о странной дикой красоте оголенной равнины, о “духе равнины”, который был ей присущ, покуда она не была застроена. Последнее стихотворение из антологии, которое мне вспоминается, это элегическое сочинение Куникида Доппо, написанное в начале ХХ века, в котором оплакивается исчезновение этого места.
Грусть и ностальгия сильно ощущаются в Токио. Последние пристанища души грозят исчезнуть. И я хочу добраться до Севера, может быть, именно для того, чтобы вновь обрести то, что было утрачено, — или для того, чтобы самому потерять что-то и в результате вынести оттуда стихи…
Вдруг Кенжи произнес:
— Мы предали подлинный мир…
— Подлинный мир? Что это такое?
— Я не знаю. Но только не это, — он показал на дорогу.
— Но, может быть, мы вернемся к нему? Этот дурдом не может длиться вечно. Все это лопнет к чертовой матери, и очень скоро.
— Слишком сильно и слишком поздно.
— Да не так уж, если другие дороги будут открыты.
— Какие “другие дороги”?
Кенжи замолчал, играя желваками. В действительности и я не был тем оптимистом, каким казался в восемь часов дождливого октябрьского утра на автостраде Тохоку.
Сиракава
Мы выпали из потока в Сиракаве.
Сиракава, Белая река, традиционно считается воротами Севера. Возможно, поэзия странничества возникла из желания сделать приношения “духам дороги”. Как бы то ни было, небесам было угодно, чтобы в Сиракаве слагались стихи. Эта традиция была столь сильна, что некоторые поэты писали стихи о Сиракаве, ни разу не побывав здесь. Был случай, когда один поэт из Киото осенью представил в чайных салонах свою поэму о долгом путешествии, которое он якобы совершил. На самом деле он все лето просидел у себя дома, ловя загар в проеме окна, выходящего на задворки. Таким образом, лицо его загорело и обветрилось, как у настоящего путешественника, но, как заметил один внимательный наблюдатель, отсутствие мозолей на ногах выдавало в нем домоседа.
Басе, настоящий поэт-путешественник, не написал ни строки у Белой реки. Видимо, она не вызвала в его душе ярких образов, а “выжимать” из себя вдохновение он не захотел. Но в полях неподалеку он услыхал песню девушки, сажающей рис, и в этой нехитрой песенке уловил что-то, к чему давно стремился сам:
Первые отзвуки Севера
в песне крестьянки,
сажающей рис
Все время пути я следил за указателями на столбах. Мне казалось, что иероглиф “река” встречается все чаще, так же, как иероглиф “гора”. В Сиракаве я увидел старинную карту пограничного района и прочел комментарий к ней. От этого только сильнее желание проникнуть в глубь страны, в глубь осени, в круговорот мокрого ветра, краснеющей листвы, красного солнца, красной рыбы, красной крови…
Упражняясь в хокку
Кенжи очень хотел показать мне бумажную фабрику, расположенную неподалеку от дороги. Я согласился. Но перед тем, как отправиться в мастерскую господина Ногуши, мы занялись поисками ресторанчика, где готовят лапшу, ибо голод давал себя знать.
Выйдя из ресторанчика, я увидел странствующего монаха: черную статую во дворике храма. На голове его была широкополая шляпа, в руке — толстая палка, сандалии на ногах. Взгляд устремлен к горизонту — как будто он собирался отправиться на край земли и даже еще дальше. Рядом с ним другой монах, живой, в резиновых сапогах, с засученными рукавами, ковырялся в моторе автомобиля. У него был какой-то ненастоящий вид. Над нами висела тонкая морось, напитанная влажными запахами цветов, продающихся в лавках, и сухого дровяного дымка.
Мастер по производству бумаги жил и работал в старом деревянном доме на окраине города. Сначала я увидел во дворе женщин, которые мыли в чанах какие-то корни. Это были, как мне объяснили потом, корневища растения нира, разрезанные на кусочки: из них добывается слизь. Процесс подразумевает также обработку шелковичного дерева: ствол ошпаривается, отделяется кора и обнажается белый слой камбия; оголенное таким образом дерево сначала вымораживают, а затем варят и колотят, расщепляя на волокна. Это волокно, козо, смешивается потом с водой и слизью ниры, все вместе пропускается через бамбуковый фильтр, в результате чего получается лоснящееся месиво, которое раскладывают на пеленках. “Бумага с северо-востока” очень ценилась в эпоху величия Киото. “Самая нежная” — так говорила о ней Мурасаки Сикибу8, писательница довольно привередливая в некоторых вопросах.
Показав свою мастерскую, господин Ногуши предложил нам чаю с маленькими печеньями, называвшимися “цветы имбиря”. За чаем я узнал, что он — большой почитатель Басе. Когда Басе отправился на Север, сказал он, на нем был плащ (камико) из особой бумаги, которую он выделывал сам, для непромокаемости пропитанный растительным клеем и, вероятно, окрашенный в коричневый цвет корой японской хурмы. Я ответил, что всегда считал, будто плащ Басе был белого цвета, ибо один поэт в своем хокку сравнивает его с журавлем:
Снарядившись в дорогу,
под осенним дождем как журавль
старый мастер Басе.
Господин Ногуши сказал, что может быть и так. Может быть, плащ Басе был белым, не окрашенным. Но его особенно радует то, что он получил возможность удостовериться в моем знании японской поэзии. После того как мы прочли друг другу стихи Басе, Кенжи присоединился к нам:
Алое солнце
Безразлично ко времени
Но ветер промозглый сдержит свои обещания
Белый, белее,
Чем белые скалы,
Ветер осенний
На коне
Тень влачится моя
По застылым полям
Море нахмурилось,
Голоса диких уток
В гуще тумана
Порыв зимнего ветра
Спрятался в тростниках
И затих
Да, господин Ногуши любил Басе и восхищался его стихами, драгоценными и простыми, как бумага, по сравнению с “шелковыми”, искусственными стихами других поэтов. Правда, он питал слабость и к Исса9 — поэту более заурядному. Исса был сыном крестьян из Касивабары и так любил свою старую деревню, что посвящал ей бесчисленные стихи, проникнутые трепетной любовью ко всему сущему — от нищих и мошек до “ветром волнуемых трав”. Нет, мы были несправедливы к нему, назвав его “заурядным”, это был настоящий поэт!
Журавль опустился
прямо на помойную кучу
в Вака-но-Ура
Спит, просыпается,
сладко зевает
кот на тропинках любви
Мы уезжали от господина Ногуши с листом прекрасной бумаги, на котором я обещал начертать, если получится, десяток хокку с Севера.
Отверженный из Яманаси
В Сендае мы зашли в бар. Все время лил дождь. Здесь мы должны были расстаться: Кенжи хотел навестить родителей, а я отправлялся далее один — сначала в Мацусиму, потом в Ямагату.
— Снова за Басе, — произнес Кенжи, поднимая свою чашечку с саке.
— Нет-нет. Скажем попросту, как Исса: сегодня, как всегда…
— За вечную провинцию, — сказал Кенжи, и я поднял свою чашку в знак согласия.
Кенжи и в самом деле собирался уехать из Токио и вернуться в Сендай, если только сможет найти там работу. Многие японцы его поколения, сказал он, все больше задумываются над тем же. Они называют это “полуразворот”. Чувство, что прогресс зашел слишком далеко и теперь самое время оглядеться и подобрать то, что было потеряно во время этого стремительного рывка. Никакой позы, никакой экзальтации: просто спокойное возвращение.
Часто встает вопрос, сможет ли человечество на некоторое время притормозить, оглядеться вокруг себя и сказать: о’кей, похоже, пришла пора устроить все по-другому.
Но где человечество? Где человеческие существа? Есть тот народ и другой народ, и внутри каждого народа — один клан и другой клан, та партия и эта партия, эта индивидуальность и другая индивидуальность. У каждого своя группа, к которой он хочет принадлежать и за принадлежность к которой будет драться без колебаний.
Сколько у мира шансов на этой ярмарке злобного безумия? Люди губят деревья и травы. Покрывают асфальтом землю. Все это во имя чего-то.
В таком случае единственная надежда заключена в своего рода пустоте, анонимности личности, усмирении ее “я”.
В баре был еще один молодой парень. На нем была черная кожаная куртка, на спине которой красовалась надпись: “Отверженный из Яманаси”.
Их много, отверженных, в это время мира.
Острова сосен
Солнце вышло из-за завесы дождя, и, когда я приехал в Мацусиму, было уже жарко, так жарко, что, когда я зашел в лавочку купить печенья, хозяйка за кассой вся подалась вперед, чтобы потрогать мою толстую непромокаемую куртку (я был одет как подобает для путешествия на Север), и спросила:
— Холодно, а? — Я ответил, что еду на Хоккайдо. Она изобразила несколько наигранный озноб: — Тогда понятно, для чего это.
В Мацусиме заканчивался туристический сезон, но на улицах было еще довольно много народу, а в порту — целая флотилия прогулочных корабликов. Из громкоговорителей доносились фольклорные песни.
Мацусима (“острова, заросшие соснами”) издавна славится как одно из красивейших мест в Японии. Мне было приятно убедиться, что острова по-прежнему здесь и поныне красивы, если не обращать внимания на красную заводскую трубу, притаившуюся в углу декорации. Правда, если вы пишете картину в стиле укие-э, можно оставить и эту трубу как один из элементов “текучего мира”. Вы достигнете даже впечатляющего контраста, вкрапив ее вызывающе-красный цвет в темную зелень сосен.
Когда Басе пришел сюда триста лет назад полюбоваться луною над островами, он услышал в таверне слепого монаха, который пел народные песни (Басе любил их “грубоватый вкус”). А когда он все же увидел луну и облака, скользящие в темном небе над силуэтами островов, покрытых соснами, он признался, что ему кажется, будто он попал в другой мир. Красота Мацусимы, сказал Басе, может быть сравнима лишь с красотой лица прекраснейшей из женщин. А его спутник, Сора, написал поэму-восклицание, даже не посягающую на описание красоты этих мест:
Мацусима, о!
О, Мацусима,
Мацусима, о!..
Я провел несколько часов в ограде храма, внутри которой находились камни с высеченными на них стихами Басе. Это тем более прекрасно, что сам Басе, как я говорил уже, не был дзенским монахом. Он изучал дзен, многое почерпнул из него, но никогда не отдавался религии полностью. Он хотел только развить несколько важных понятий, не подчиняя себя никакой обязательной практике. Слишком сильно в нем было желание оставаться “человеком ветра и облаков”. А идеи, которые вынашивал он, касались осознания непостоянства и преходящего характера вещей; осознания текучести собственной личности и сознания, когда мысли — как крики птиц в небе — неуловимая игра мгновения; и, наконец, ясного восприятия природы. Он следовал путем поэта, глубоко укорененного в реальности, и этот путь, проповедником которого он был (“сеять семена хокку”), казался ему столь же чистым, как путь Будды.
Еще некоторое время я просидел во дворике храма, делая записи в блокноте, а потом в наступающих сумерках пошел по “тропинке Басе” до “Дворца Феникса”, где собирался заночевать.
Идя меж сосен, я нашел школьный учебник математики и толстый порнографический журнал.
Солнце село за островами…
Вечер на берегу.
Свет маяка загорелся
На мокрой иголке сосны.
Когда я проснулся утром и вновь поднялся на холм, чтобы оглядеть бухту, воздух был прозрачен как кристалл, и все вокруг было обрисовано четкими линиями: далекие острова, городские здания и ограда храма, окруженного кленами. В голове моей промелькнуло трехстишие, вряд ли достойное бумаги господина Ногуши, но я записал его в свой блокнот:
Зеленые сосны
Растут на вершинах
Из века в век…
В горах
Покинув Мацусиму, я отправился дальше на запад, к Ямагате — сначала автобусом, потом пешком, намереваясь побродить немного в стране трех гор.
Красное золото на склонах холмов, реки в клубах белого тумана, дымящегося под утренним солнцем, несколько пятен снега на вершинах и вороны — повсюду…
Для Басе три вершины Ямагаты — Хагуро, Гассан и Юдоно — были “исполнены чудесного вдохновения”. Когда шел среди гор навстречу осеннему ветру, он ощущал несравненную ясность, и воздух “пах снегом”. Люди, которые попадались ему на пути, в большинстве своем были ямабуси, странствующие аскеты, живущие в горах, чтобы закалить себя физически и духовно. Их сакральной книгой была Природа: “Шум ветра в вершинах деревьев и рокот волн — священные голоса”. Это глубоко созвучно тому, что исповедовал Басе. Здесь, в горах, он пишет хокку за хокку. Вот одно из них:
Сколько нагромоздится и развеется облаков,
Прежде чем безмолвно
Встанет луна над горою Гассан
Горы были прибежищем разных людей, оставивших “нормальную жизнь”, а поскольку каждый человек время от времени нуждается в том, чтоб удалиться от мира, паломничество в горы было очень древней традицией.
Однажды утром, по дороге к синтоистскому храму на вершине горы Юдоно, я перешел красный мост. Посвистывал ветер, пригибая к земле лезвия травы и с шумом врываясь в багряные кроны деревьев. Все вокруг подчинялось какому-то неохватному движению. Я колебался: зачем мне сворачивать с пути и подниматься к храму? И все же свернул: ибо синтоизм — это исконная почва японского духа. Религия без догм, без метафизической структуры, без свода заповедей: сгусток живой силы, управляемой солнцем. Мифопоэтическая система, в которой главные роли отведены морю, ветру, непогоде, грому, молнии, дождю, скалам и деревьям. Хотя позже синтоизм и стал национальной и даже государственной религией, глубоко связанной с политикой и не имеющей уже ничего общего с теми энергиями и стихиями, с которыми имели дело его первоначальные приверженцы, красные порталы синтоистских храмов — тории, которые здесь и там вкраплены в японский пейзаж, до сих пор оповещают каждого: здесь святое место. Слово “тории” первоначально значило: “насест для птиц”. Символизм птицы силен в этой религии. Излюбленный цвет ее — белый, предпочтительная сторона света — север. И если вы спросите меня, почему синтоизм притягивает меня, я отвечу одним из своих любимых хокку:
Зимний ветер,
Жрец четырех стихий,
Бродит в лесу.
Я видел много священнослужителей в кельях на горе, возле которой провел то утро. Немало было и паломников. Может, это были просто туристы? Они покупали в лавочке соломенные сандалии. (“Чистая земля далеко отсюда. За десять тысяч километров, так говорят. С парой соломенных сандалий смею ли я надеяться достичь ее?”) Теперь, на дорожке, поднимающейся к храму, я был один.
Возле изгороди нес дозор один из служителей, но он пропустил меня без единого слова, вероятно, приняв за какого-нибудь “дикого голландца”. Выше, за второй оградой, другой служитель велел мне снять обувь, сделать два низких поклона и хлопнуть в ладоши. Все это я проделал, но без особого удовольствия. Я хотел посмотреть на святыню (камуи), оставаясь верным своему духу. Это была большая красная скала, по которой стекал горячий источник: палеолитический сексуальный символ, космическое лоно. Я долго сидел подле скалы, потом надел ботинки и спустился с холма.
Заметив внизу лавочку с открытками и книгами, а внутри нее — пожилого служителя, я подошел к нему.
— Добрый день. Прохладно.
— Да. Не подскажете, как пройти к горе Гассан?
Он указывает пальцем на узкую тропинку, протоптанную вдоль горной речки.
— Туда. Девять километров.
— Спасибо.
Едва я сделал несколько шагов в нужном направлении, как старый служитель окликнул меня. Он начертал на кусочке картона иероглиф и протянул мне, слегка склонив голову и приложив руку к сердцу:
— Вам от меня.
Некому от некого.
И я пошел навстречу ветру.
Белый путь
В 1974 году в Токио появилась книга “Поэт белого пути”. В ней рассказывалось о Сантоке, бродячем дзенском монахе, сочинителе хокку. Танэда Сантока (его писательское имя означает “огненная вершина”) родился в деревне Сабаре в 1882 году. Отец его был забулдыгой, а мать покончила с собой, когда ему было одиннадцать лет, так что воспитывала его бабушка. Он начал писать хокку очень рано, лет в пятнадцать, но по-настоящему нашел себя только тогда, когда познакомился с открытиями Масаока Сики и Кавахигаси Хэкигодо, а затем Сейсенсуи Огивара (1884—1976), основателя “школы свободного стиха”. Эта школа отказалась от традиционной силлабической формулы хокку, заключенной в семнадцати слогах (5-7-5), а также от других традиционных ограничений, например, от обязательного слова, указывающего на время года.
Сейсенсуи выдвинул пять новых принципов: свобода, выраженная эмоциональность, естественность, сила, жизненность. Это вдохнуло новую жизнь в поэзию хокку, поскольку она, как и всякая форма, со временем утрачивая естественность, становилась все более искусственной, покуда потребность в обновлении не обнаружилась внутри жанра в лице сильной человеческой личности, хотя бывает, что изменения приходят и извне. Это была маленькая революция, которая, однако, сберегла главные принципы, заключенные в традиции — ваби (простоту) и саби (одиночество).
Вот каким образом Сантока сделался монахом и стал на путь хокку: проучившись год в Токийском университете, где он предавался неумеренному питию и страдал депрессией, в самом начале русско-японской войны, в 1904-м, он вернулся домой, ибо его отец не мог более оплачивать его обучение. Продав большую часть фамильных земель, Сантока вместе с отцом открыл винокуренное производство, а еще некоторое время спустя по настоянию отца (старик полагал, что женщина удержит сына от пьянства) в возрасте двадцати пяти лет Сантока женился, и у него родился сын, Кен. Но дела шли, как говорится, от плохого к худшему. Винокурня обанкротилась, семья распалась. Сантока уехал в Токио, где работал по случаю то здесь, то там. В 1924 году, не видя впереди ни малейшего просвета, он решил покончить с собой. Он встал на рельсы лицом к несущемуся поезду, но тут со страшным скрежетом состав затормозил и остановился. Сантоку оттащили в сторону. Его приютил дзенский храм, оказавшийся неподалеку. Настоятель храма сказал ему, что он может оставаться здесь столько, сколько захочет.
Когда-то Сантока изучал буддизм, слушая в университете лекции по дзену. Теперь же он просто занимался работами в храме, упражнялся в медитации и пел сутры. Через год он был рукоположен в сан. Довольно долгое время он полагал, что нашел именно то, что ему нужно, и собирался продолжить занятия в главном храме школы Сото, но, размыслив, что в сорок три года будет нелепо выглядеть среди желторотых юнцов, решил отправиться в путь — как странствующие монахи прежних времен. Все последующие годы, до самой смерти в 1940-м, он провел в странствиях, ненадолго возвращаясь отдохнуть под крышу маленького дома, который друзья предоставили в его распоряжение. Он исходил весь юг, Хонсю, Кюсю и Сикоку, прежде чем однажды не отправился на север дорогой Басе.
Все это время он вел дневники, писал эссе и хокку, подобные этим:
Ну что же, что ж,
Куда же направить свой шаг?
Ветер свищет.
Идя, проникать
В свет и мглу
Ветра.
Достигать
Все более дальних пределов
Зеленых гор.
Без цели, без принуждения
Бредя отсюда туда,
Пробуя чистую воду.
Что лучше смирит
Сердце,
Нежели жизнь в горах?
Длинные черные волосы веселых распутниц
Растрепаны
Соленым ветром морским
Присел на дюну –
Сегодня опять
Остается невидимым остров Садо.
А ныне в трактире.
Горы справа и слева,
Винная лавка напротив.
Сегодня не нужно сакэ,
Просто садись
И гляди на луну.
Сантока говорил, что три вещи радовали его: учение, созерцание, хокку. Но если в его стихах и есть слово, которое повторяется неоднократно, то это “горы”. “Люди Запада мечтают покорить их, — писал он в одном из своих эссе, — на Востоке их предпочитают созерцать; я же хочу наслаждаться ими…”
Поля силы
Шаг за шагом иду по тропинке у подножия горы Гассан. Три шага на вдох, три — на выдох. Светлая осень, поток, ниспадающий водопадом, вороны, порывистый северный ветер. Шаг-хокку.
Всего лишь месяц назад здесь, на горе, было полно ямабуси, затворившихся в своих пещерках, словно моллюски в раковинах. Но этим утром — никого, и все, что я слышу, это крик ворона в ослепительно-синем небе.
Мне очень хорошо.
Один я
Да один старый ворон
В незнакомой стране.
Пытаюсь сориентироваться: Акита на севере, Мураяма на востоке, Ниигата на юге, а на западе — длинная гряда дюн и Японское море. Вокруг меня — три священные горы, у моих ног — быстрый ручей. Я снимаю одежду и башмаки, вхожу в воду и, как могу, омываюсь ею. Потом устраиваю легкий завтрак: соевый пирожок, маринованные сливы, немного сакэ.
Горы вокруг.
На берегу ручейка
Попиваю сакэ.
Весь северо-восток Японии с его суровым климатом и архаическими нравами входит в то, что называют “провинциальной Японией”, в которой в прежние времена горный район, и в особенности гора Гассан (“лунная гора”), считался местом силы. В деревнях устраивали особые праздники, чтобы пригласить силы вернуться после долгого зимнего отсутствия на рисовые поля и посодействовать севу и сбору урожая. Во время праздников устраивали танцы:
Топаю ногой о великую землю
В первый день нового года.
Ару-о-ри.
Топаю ногой о златую землю
Ару-о-ри.
На том месте, где я топнул,
Чистая земля,
Рай.
Ару-о-ри.
В театре на сцене возникает старик, странник из горной страны, бормоча неразборчивые слова: “Додотарари тарари акари рари до”, и хор отвечает ему: “Шийя тарари тарарира тарари акарари раридо”. Старик говорит: “Мы прошли до конца дорог самой далекой из провинций”. И хор отвечает: “Благословенные места!” Старик: “Благие, достославные места!”
Древние церемонии, пьесы, но — что потом?
Я иду горной тропинкой. Впереди — гигантский, покрытый снегом купол горы Гассан…
Берегом Могами
Затопивший долину туман затушевал контуры гор; начался дождь, разбегаясь кругами по поверхности реки Могами, берегом которой я шел до самого моря. Река Могами пересекает разделенную рисовыми чеками плодородную долину и впадает в море в Сакате. Покуда я шагал по дороге № 47 высоким берегом, я видел еловые леса в сетке мелкого дождя, зеленые воды реки и корабли, слегка покачивающиеся на якорных стоянках.
Один из них вернулся с промысла, ходил за крабами.
— Удачно сходили?
— Нет, слишком высокая вода…
Я внезапно подумал о двух хокку, которые Басе написал у реки Могами:
Вздувшись от майских дождей,
Река Могами
Спешит навстречу морю.
Река Могами
В темном омуте топит
Раскаленное летнее солнце.
Добравшись до прибрежной деревушки Юногама, я прошел по черному песку вдоль кромки воды, нашел группу сернистых скал и, облюбовав большой камень, долго сидел, опустив ноги в воду. После изнуряющей духоты дороги море невероятно свежо и сине. Несколько кораблей, выбирающих якоря, покачивались на волнах с борта на борт, а справа на берегу возвышался невысокий красный маяк.
Просидев так часок, я отправился на поиски комнаты и отыскал таковую в старой, чтоб не сказать ветхой, таверне, с окнами из тонкой бумаги, которая пропускала внутрь процеженный белый свет. Я сидел на полу возле столика, разложив на нем свои записные книжки, когда вошла девушка с чашкой душистого зеленого чая и пирожком. В этой комнате я провел свою самую тихую, самую спокойную ночь: лишь море пришепетывало что-то под луной.
Густой туман
Поздний вечер в Сакате. Я захожу в лавку, где продают сакэ — всех сортов, на любой вкус, за любую цену. Саката — это город сакэ; когда-то часть риса, который свозили вниз по реке Могами для продажи, оставляли здесь для приготовления пьянящего напитка. Я попробовал все виды сакэ в строгой последовательности: от густого, мутно-белого, как молоко, ликера до огненной субстанции, прозрачной, как слеза. То, что больше всего понравилось мне, находилось как раз посредине между этими двумя: это был некий нектар, называвшийся “Густой туман”. Потягивая его, я и впрямь чувствовал себя на севере старой доброй Японии, где рис становится водкой, а вода превращается в лед; чувствовал, как сопрягаются рис и лед; я чувствовал рядом старые дома с толстыми крытыми рисовой соломой крышами, покрытыми снегом, отдаленное ворчание Тихого океана, косяки лососей в его глубинах, китов, в глазах которых отражаются маячные огни, зажженные на берегу…
Я снял комнату в гостинице, нацарапал несколько страниц и, еще слегка пьяный, погрузился в блаженный сон.
На следующее утро, встав спозаранку, я побродил по улицам Сакаты, чтоб посмотреть, как просыпается город: мягкий дождик шуршал в листьях ив, растущих вдоль улиц; ранние старички совершали свой утренний обход, по пути исследуя содержимое мусорных баков; школьники, шумно переговариваясь, прокатили на велосипедах; за оградой храма, среди серо-зеленых надгробных камней, поднимался дымок горящей листвы, хорошо различимый на фоне темных сосновых крон.
Довольно быстро я прошагал те несколько километров, которые отделяют Сакату от Кисакаты.
Именно в Кисакате Басе заболел и вынужден был повернуть назад. В последнем стихотворении, написанном перед смертью, он пишет:
В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям10.
Может быть, он сидел здесь, на пороге храма, смотрел на горную страну, которую только что пересек, и, подчиняясь ритму морских волн, с особенной остротой переживал печальную красоту Кисакаты, где, на краю земли, у кромки моря, и заканчивалось его странствие. Должно быть, у меня тоже был довольно несчастный вид, когда я зашел наконец в кафе, потому что хозяйка его вдруг поднесла мне гроздь черного винограда, которую я медленно съел, прежде чем спуститься на пляж.
Берег моря сильно изменился со времен Басе. Сегодняшняя Кисаката находится не в том месте, где была прежняя, но это не столь уж важно: стоя в тени песчаного гребня, я приветствую ее, прежде чем тронуться дальше по рыхлому прибрежному песку, освещенному красным светом заходящего солнца.
Эту ночь я проспал на пляже.
К пределам
Утром, мысленно распрощавшись с Басе — в трехстах километрах от Токио, я направился дальше, в сторону массива Хаккода. Хаккода — это обитель ветров. Красные листья, вытянутые облака. Посвистывание ветра в травах. Шофер грузовика, который подбросил меня, сказал, что зимы здесь бывают очень суровыми. Много лет назад отделение японских солдат, ослепленных снегопадом, затерялось в этих местах: их нашли лишь через несколько недель, замерзших в пути, — они были словно застывшие в движении экспонаты музея восковых фигур, только не из воска, а из льда.
Свежий ветер сегодня; ясность над вершинами гор. Сосны с изорванной шероховатой корой цвета холодного золота.
Вороны повсюду. Тысяча ворон. Миллион ворон. Ветер, каркающий миллионами глоток, уносящий вороний грай к безмятежным вершинам этой прекрасной осени, словно зависшей во времени.
В Японии, чтобы обозначить дальний предел, “край земли”, или, как говорят на севере Шотландии, “дом Джона О’Гроатса”, на острове Кюсю говорят — “Кагосима”, а на севере Хонсю — “Аомори”. Аомори, что означает “синие холмы”, — это страна яблок. На входе в город я увидел большой плакат: “YOU ME APPLE JUICE” (яблочный сок “Ты и я”). И повсюду целые груды сочных, красных, круглых яблок. Что интересного в Аомори? Несколько кафе с замысловатыми названиями вроде “Миниминипаб”, “Ревнивая королева”, “Цирюльник” (с классической красно-белой палкой, украшавшей вывески цирюльников прежних времен). Перекусив в баре (“кофе и закуски”), я пошел в музей, где оказалась выставка неолитического искусства: костяные и каменные орудия, ракушки; целая комната, заполненная чучелами птиц и озвученная их голосами; и еще одна комната с чучелами медведя, белой обезьяны и лебедя. Я осмотрел также доспехи самурая, черные, блестящие, ощетинившиеся жестокими шипами, и несколько старинных кукол, похожих на фигурки сибирских шаманов. Отдельная экспозиция была посвящена рубке леса и охоте на медведя. Темная комната, на стены которой проецировались диапозитивы, оказывалась то вращающимся сгустком космической материи, разлетающейся в разные стороны в результате взрыва, то уводила вас в минеральный мир, в мир ураганов, океанских штормов, снега и льда, скачущих лошадей и напоследок приглашала на древний праздник солнечного культа с дробью барабанов и странными стенаниями флейт каких-то неведомых дионисийских земель.
Этот музей мне так понравился, что я немедленно отправился в другой, где посмотрел великолепные костюмы айнов (опять этот синий цвет с характерным рисунком волн) и выставку, посвященную Дазаи — писателю, родившемуся в этих местах. Его книги — “Заходящее солнце” и “Утрата человека” — были выставлены вместе с переводами, вышедшими на европейских языках. Заметив, что я поглощен Дазаи, ко мне подошел хранитель и спросил, откуда я. В ситуациях подобного рода у меня всегда есть выбор для ответа. Сказав “из Америки”, я скажу то, чего от меня ждут; ответ “из Франции” вызывает уважение; “Шотландия” — в чем я прекрасно отдаю себе отчет — занимает весьма неопределенное место в личной картографии большинства моих собеседников. Но на этот раз я решил идти напрямик и произнес:
— Сукотторандо.
— Сукотторандо! — повторил он и хлопнул себя по ягодицам. — Сукотторандо, о, дезука11 ! (как будто слово “Шотландия” все объяснило ему). После чего немедленно позвал кого-то из коллег, чтобы тот взглянул на человека, приехавшего из Сукотторандо. Вместе они стали спрашивать меня, куда я направляюсь. Узнав, что цель моей поездки — Хоккайдо, первый с еще большей силой хлопнул себя по попе и вскричал: “Хоккайдо! О, дезука!”, а второй не без трепета вымолвил одно-единственное слово:
— Snow (снег).
Другой мир
Разгулявшееся море разбивает зеленоватые валы о дикий берег Аомори. Вдали сильный ветер завивает гребешки волн, срывая с поверхности воды султаны водяной пыли. На подходе к городку Асамуси я увидел огромный рекламный щит с надписью “OCEAN WHISKY”. Я и вправду чувствовал себя опьяненным близостью океана: песок, море, ветер, небо — открытая дорога, непочатая пустота. Море слева, справа — сжатые рисовые поля, колосья риса, тщательно собранные в снопы для просушки на ветру. Половинка луны, четко очерченная в небе. В Мицу Йокохаме, крошечной деревеньке, единственным украшением которой служили телефонные провода, вытянутые вдоль улицы, я остановился на ночь в таверне. Было слышно, как ветер треплет крышу. За окном виднелись капустные грядки, облако цвета красного золота застыло в вечернем небе, над морем в каскадах брызг вспыхивала радуга.
На следующее утро дорогой № 279 я отправился на “Гору страха”. Вчерашняя непогода собрала обильную жатву, наломав много веток в лесу. Здесь, наверху, снова чувствуешь себя в другом мире, шагая меж желтых и белых утесов, пахнущих серой, меж сложенных из камня небольших обелисков, на некоторые из которых еще надеты старые разноцветные отрепья с белым капюшоном. Здесь, на севере, синонимом слова “умереть” до сих пор является словосочетание “уйти в горы”: именно так поступали прежде старики, когда чувствовали, что пробил их смертный час. Господствующие в этих местах религиозные представления шире не только буддизма, но и синтоизма тоже. Пожалуй, это пространство шаманизма: в этих горах, среди этих камней, слепые пророчицы вызывали духи мертвых. Иногда на склонах можно было увидеть ветряные мельницы, похожие на тибетские молитвенные колеса. Над ними всегда стаями кружили вороны — здесь они казались крупнее, чем где бы то ни было, кувыркаясь в потоках ветра. Я дошел до небольшого храма, посреди которого был подвешен колокол в форме чаши, рядом лежал молот. Я поднял молот и несколько раз ударил в колокол (формула 5-3-1, которая завораживает меня). Вдалеке можно было увидеть изваяние чего-то или кого-то — затрудняюсь сказать, — повязанное куском красной материи, развевающейся на ветру.
Я остановил лесовоз на лесной грунтовой дороге, водитель согласился подбросить меня до ближайшего населенного пункта. Над травой у обочины резкими галсами летали стрекозы. Постепенно вороны исчезли, появились чайки: в кузнице в Йакеяме кузнец чинил якорь. Деревянные дома, красные, синие или черные крыши, море синее с зеленым, усеянное белыми гребешками.
Теперь мой путь — на Ома, крайнюю точку полуострова Симокита, где — наконец! — я сяду на паром, идущий на Хоккайдо.
В проливе Цугару
C удовольствием вспоминаю маленький портовый ресторан с матерчатой вывеской голубого цвета, на которой были начертаны два иероглифа, означающие “радость”. Внутри было чисто и свежо, и человек за прилавком мастерски орудовал несколькими сверкающими ножами, разделывая кальмаров. Из-за шторма на море в меню не было морских гребешков, но были оладьи — из омаров, креветок и баклажанов, от запаха которых просто слюнки текли. Пока я ел, попивал пиво “Саппоро” и разглядывал висящую на стене деревянную медвежью голову, в окне показался тупой нос “Тайкан Маару”, парома, совершающего рейсы между Ома и Хакодате.
Не так уж много народу поднялось на борт в этот октябрьский вечер. В салоне, где можно было растянуться на татами, спала пожилая женщина, положив руку под голову, тут же пили и курили подростки и какая-то девушка, очень красивая, невозмутимо сидела, глядя перед собой. На палубе — три парня из Осаки, мотоциклисты, собираются пробыть на Хоккайдо около двух недель.
— А почему на Хоккайдо?
— Ну, просто… Меньше машин… А вы?
— Хочу посмотреть. Еще не знаю что. Увидим…
— Откуда вы приехали?
— Из Франции.
— На Хоккайдо немного парижских ресторанов.
— Мне по вкусу сырая рыба.
У одного из парней на черной куртке было начертано: “Nordica”.
“Чтобы узнать настоящее счастье, — сказал кто-то когда-то, — нужно попутешествовать в дальних странах, подальше от самого себя”. На этот раз “дальней страной” для меня оказался Хоккайдо — остров в форме воздушного змея или
гигантского ската, который залег между Японским и Охотским морями и Тихим океаном. Конец осени в проливе Цугару — это волны, что с шумом вскипают в тумане. Глухие раскаты, слышные в сумерках повсюду, невольно наводят мысли на образ острова, который носится в небе по воле ветров…
Часть третья
Далекие берега
Ничего необычного не было,
Просто снег на горе Акан.
Просто отлив в бухте Немуро.
Хакодате
Первое, что я увидел в порту Хакодате, был огромный красный журавль, который возвышался над городом, словно портал какого-то синтоистского храма. Однако храмовое впечатление быстро рассеялось по мере того, как я шел к центру города по скользкой мостовой, оставляя слева и справа по курсу “Макдоналдс”, рекламу пива, магазин с угрожающим названием “Last Scene” — Последний акт…
Здесь жил человек, которого я не мог забыть: поэт Исикава Такобоку, родившийся в 1886-м в провинции Ивате, который оказался в Хакодате в самом конце прошлого века, зарабатывая на жизнь преподаванием и сочинением статей в газеты. Он писал хокку:
Пока море рокочет,
Разбиваясь о берег песчаный,
Я вспоминаю столько всего…
В дюнах, солью пропахших,
Моря холодного ныне
Вновь зацветет гречишник.
Лед на моих губах: странствуя,
Я размыкаю губы,
Только чтоб вопросить о пути.
Исикава Такобоку скончался здесь в 1912-м. Последний акт, последний акт… Но гречишник в дюнах снова зацветет…
Ночь айнов
Вспышки молний над Хакодате, сильный дождь, на улицах грохочут трамваи.
Прежде чем отправиться в “Ocean Hotel”, я пополнил в магазине свои дорожные запасы, купив лососины, сушеных водорослей и пива “Саппоро”. Полная луна сияет в окно. Некоторое время я неотрывно смотрю на нее, молча жуя рыбу. Потом отправляюсь спать с опубликованным Токийским университетом толстым синим собранием песен айнов, которое я приобрел на книжном рынке в Токио с намерением прочитать здесь, на Хоккайдо.
Я увидел тихое море,
Ровное, простирающееся
До конца закатного моря.
Там, в океане,
Сонмы китов резвились,
Разбрызгивая брызги повсюду.
В первый раз я прочел упоминания об айнах в малоизвестном сочинении Чехова “Остров Сахалин”, которое появилось после его путешествия на Сахалин в 1890-м. В этой книге он пишет о том, что, когда коренных жителей юга Сахалина спрашивают, кто они, они называют не имя племени или народа, к которому принадлежат, но отвечают просто — “айны”, что значит “люди”. Чехов рассказывает, что они “черны, как цыгане”, носят длинные бороды, усы, длинные жесткие черные волосы, у них выразительные добрые глаза. Он подмечает, что все, кто писал об айнах, говорили о них только хорошее. Все согласно повторяют, что это умные, разговорчивые, почтительные, учтивые, милые, скромные, тихие и достойные доверия люди. Чехов спрашивает себя, каково их положение в ряду других человеческих рас, и заключает, что “два мнения могут быть равно справедливыми”. Первое, что айны принадлежат к особой расе, заселявшей прежде все острова азиатского востока. Второе — что это народ, который принадлежит к числу палеоазиатов, исторгнутых когда-то из глубин Азии монголами, и который, пройдя через Корею, расселился на ближайших островах. Одно ему казалось несомненным: то, что айны шли с юга на север, из теплого климата в более холодный. Он не знал, как долго прожили айны на Сахалине, но было очевидно, что этот народ быстро угасает. До того как русские заняли юг Сахалина, айны являлись ни больше ни меньше как рабами японцев, поскольку были миролюбивы и сил сопротивляться у них не было. Русские освободили их, но вместе со свободой не дали риса, и айны начали умирать от голода.
В чеховском “Острове” айны — не более чем второстепенные персонажи, но с той самой ночи, как я прочитал эту книгу в городе Глазго, погруженном в туман, минуло много лун, и я прочитывал об айнах все книги, которые попадались мне под руку, а также все книги о палеоазиатах и северных побережьях Тихого океана, к чему впоследствии добавилось и прозрение Басе, все свои последние годы мечтавшего о Хоккайдо.
Поселения айнов на Хоккайдо располагались на берегу или у широкого устья рек: обращены они были всегда к морю, горы прикрывали их сзади. Меж двух грозных стихий, в пространстве силы, человеческие существа пытались прожить правильную жизнь: медведь и кит, лосось и сова наставляли их. Вот песня совы:
Это я указала
Людям во сне
Ночью глубокой
Чего никогда
Не следует делать,
И в какой-то день,
Проснувшись,
Они поняли…
Это был день, когда они стали айнами.
На берегу карты
Хоккайдо получил свое название (означающее “дорога к северному морю”) только в 1869 году, когда вся территория острова “на краю земли” была подчинена администрации императорской Японии. Прежде она называлась “Эзо” (“варварская страна”), упоминания о ней можно обнаружить на старых европейских картах Японии в различных вариантах: Йесо, Терра де Лессо, Ланд ван Йедсо, Лэнд оф Йессо — но страна эта была настолько окутана туманами, что оставалась едва ли не мифологической.
На одной очень старой японской карте, где географические реалии туго переплетены с мифологической топографией, обозначены две легендарные земли — одна на юге от Японии, другая — на севере. Южная земля называется Расетскоко, “Страна женщин-демонов”. Северная — Гандо или Кари но Миши — “Дорога диких гусей”. Может быть, это и есть первое упоминание о Хоккайдо.
Европейцы знали Хоккайдо только по слухам. Во Вьетнаме преподобный отец Никколо Ланчилотто слышал от одного японца об обитателях страны Гсоо, расположенной к северо-востоку от Японии. О них было сказано, что они “белокуры и усаты” и сражаются, “не ведая страха, один против ста”. Преподобный отец Луи Фруа в одном из своих посланий 1565 года сообщает об “обширной земле, населенной дикарями и медведями”. Первым европейцем, высадившимся на Хоккайдо, оказался Джироламо де Ангелис, который побывал там дважды, в 1618-м и в 1621-м, имея своею задачей выяснить, является Эзо островом или нет. Он пришел к выводу, что Эзо таковым является, и набросал даже карту, на которой изображено огромное окруженное морем пространство, полностью подавляющее всю остальную Японию. Когда Франсис Карон в 1661 году опубликовал свою “Perfekte Kaert van de gelegentheydt des Landts van Japan”, на которой была изображена и “обширная страна Йеззо”, он написал следующее: “Предполагается, что страна Япония является островом, хотя в этом нет никакой уверенности, ибо сия обширная территория не до конца изучена и самими ее обитателями. Я часто осведомлялся об этом и получил сведения, что прибыли путешественники из провинции Куанто, где находится город и императорский дворец Иедо, а путешествовали они двадцать семь дней на северо-восток и достигли крайней точки страны Сунгари-Цугару, которую омывает море. Прибыв туда, они пересекли пролив шириной тридцать три английские мили и причалили к стране Йеззо, в которой есть в изобилии кожи и дорогие меха. Эта территория очень велика, гориста, но мало заселена. Японцы многократно пытались освоить ее, но тщетно, поскольку, хоть им и удавалось проникнуть в глубь страны, они никогда не могли достичь ее конца или хотя бы примет, указывающих на то, что она имеет пределы…”
Так что же представляла из себя эта “северная земля”? Остров? Или часть азиатского континента? Или группу островов, как полагал Басе?
На карте Восточной Индии Абрахама Ортелиуса, опубликованной в 1570-м, Япония изображена как большой овальный остров между Азией и Америкой, облепленный мириадами островов с юга и с севера. Это “тысяча островов айнов”, о которых писал Басе. Маловероятно, что Басе мог видеть эту карту. Но составленную в Японии “Карту очертаний Японии” с любопытными замечаниями об “островах Эзо” он вполне мог видеть.
В то время карты были редки и неточны — из-за недостатка сведений и практического интереса. К тому же в Японии профессия картографа заключала в себе долю риска из-за суровой затворнической политики того времени. Когда Синдай опубликовал свою карту Эзо в 1758 году, она была запрещена, гравюрные доски уничтожены, а сам картограф брошен в тюрьму. Любой мореход, который сбился с курса и сел на мель у незнакомого берега Японии, рисковал никогда не добраться до родины. Вольно или невольно он нарушал закон.
Первые японцы, поселившиеся на Хоккайдо, были изгоями общества центральной (и централизованной) Японии. В XII веке на полуострове Осима образовалось несколько разрозненных колоний беженцев, спасавшихся от войн. Позднее эти места на краю земли стали местом ссылки. Потом появились золотоискатели (и, возможно, искатели серебра: на некоторых картах я видел Хоккайдо под названием Тerra de Plata, “страна серебра”). Их было много — восемьдесят тысяч, как утверждает Джироламо де Ангелис, — когда в XVII веке здесь началась золотая лихорадка. Еще, конечно, были рыбаки, промышляющие все — от сельди до китов. В свое время всех, кто перебрался на Хоккайдо, стали было называть словом ватарито — от глагола ватар, “пересекать”, то есть те, кто переправился, как я вчера, через пролив Цугару.
В XV веке семья Такеда получила Хоккайдо в ленное владение и со временем основала здесь восемьдесят пять торговых пунктов. Айны доставляли меха, селедку и красную рыбу (“три богатства Эзо”), к которым шли в придачу перья орла, соколы, форель, шкуры медведя и нерпы. В обмен они получали мечи, сакэ, посуду, бижутерию, трубки, табак и рис.
В сборнике “Труды Американского философского общества” я обнаружил обменный перечень, который наводит на мысль о том, что в действительности здесь происходило. За шесть корзин сельди (сто двадцать штук), или пять корзин красной рыбы (сто штук), или пятнадцать корзин форели (триста штук), или шесть корзин трески (сто двадцать штук), или три бочонка копченой печени трески, или пятьсот морских гребешков, или шестьсот высушенных грибов, или три тюленьи шкуры, или три штуки ткани из волокон коры вяза, или три бамбуковых занавеса, или шесть тростниковых циновок айны получали один куль (восемь шо) риса. За бочонок рыбьего жира — три куля риса по восемь шо. За печень медведя — от 14 до 20, в зависимости от ее размера; за костюм, сшитый из парчи, — 9—10 кулей риса; за отрез парчи длиною пять футов — шесть кулей; за каждую трубку сахалинской работы — пять чашек сакэ.
Когда в XVIII столетии в Китай стали поступать “тюки из Нагасаки”, которые Поднебесная империя закупала в больших количествах, наполнены они были в значительной степени продуктами с Хоккайдо. То, что было когда-то вассальной данью сеньору Такеда, постепенно превратилось в торговлю, причем все более неравноправную. Торговцы научились подпаивать айнов, прежде чем начать с ними сделку. Если добавить к плутовству и спаиванию болезни, против которых у айнов не было иммунитета, получится картина обращения колонистов с коренным населением, совершенно типичная для разных уголков нашей планеты. Айны, народ, вообще-то чрезвычайно мирный, восстали в 1457-м, потом вновь в 1669-м и еще раз в 1789-м. Но их народ вместе с его неповторимым образом жизни был обречен.
Для японских колонистов, которых становилось все больше, Хоккайдо был “пустой” землей. Все, что они видели, это крошечные, очагов в десять—двенадцать, деревеньки айнов, обитатели которых не могли, да и не имели намерения всерьез заняться разработкой ресурсов этой страны.
То, чего колонисты не видели, да и не могли видеть, — это невидимые силовые нити, которыми было пронизано пространство над землею Эзо и которые соединяли айнов с этой землей, их землей, землей “человеческих существ”… Именно поэтому оказался я на Хоккайдо с голубой книгой древних песнопений в рюкзаке…
Бродя по Хоккайдо
Прекрасным осенним утром 15 октября я пустился в путь по шоссе № 5, идущему вдоль полуострова Осима — или по хвосту “ската”, — над которым висела гарь. Ревели здоровенные грузовики “Нисан” и “Исудзу”, среди которых нашелся один, прихвативший меня с собой. Первый символ, увиденный мной на дороге, представлял из себя рекламный щит с надписью: “DRINK MILKLAND HOKKAIDO”. При чем здесь молоко? В действительности оказалось, что Хоккайдо — что-то вроде дальнего запада Японии. Когда правительство в эпоху Мейцзи, решившись повернуться лицом к Западу, создало новый “Северный округ” для того хотя бы, чтобы сдерживать русских, оно пригласило иностранных экспертов. Их было 66, из них 46 — американцы. Воспоследовавшая американизация чувствуется не только в том, что Хоккайдо стал местом взращивания племенного скота и овец, но и в самой форме домов: если на мгновение забыть, где находишься, вполне можно вообразить, что едешь по сельской дороге старой доброй Америки. Вот и я влачусь, как бродяга, мимо этих ферм, которые мог бы увидеть в Вермонте, Коннектикуте или Новой Англии, мимо рекламных плакатов, написанных по-английски, восхваляющих то молоко, то “COWPUNCHER HOLSTEINS” (пиво “Ковбойский Хольстен”). Поймать другую машину сразу не удалось, и я, почувствовав голод, зашел в кафешку на обочине дороги перекусить. Тихо сел за столик, покрытый скатертью в красно-белую клетку, выпил большой стакан молока, жуя пончик, как вдруг человек, сидевший рядом, обратился ко мне:
— Америка, дезука? (Америка, конечно?).
Не желая вдаваться в излишние подробности и расстраивать хоккайдского ковбоя (уверяю, он был в клетчатой рубахе и техасской шляпе), я сказал:
— Да.
— Оклахома!
— Оклахома!
— Gooda ruck!12
— Gooda ruck to you, man (“Удачи тебе, друг!”).
Взвалив на плечи свой “люкзак”, вновь отправляюсь в путь, сознавая, что никогда не узнаю, почему он сказал “Оклахома”. Через полчаса оказываюсь в кабине грузовика, где радио орало на всю катушку. Вдруг, по одному слову — момиши — я понял, что диктор говорит о начале золотой осени. Как можно не любить страну, будь она японской, айнской или то и другое вместе, где покрасневшая листва ежегодно входит в разряд транслируемых новостей?
Эту ночь я провел в кан кокане, молодежном отеле на берегу озера Тоя. На следующее утро, проснувшись, поглядел в окно — стекло было покрыто белой испариной, в крошечных капельках тумана играли солнечные лучи — точно как в песне кита из моей голубой книги:
Потом, случайно подняв глаза,
Я увидел дом, изнутри
Наполненный чудным белым туманом.
Он колебался, белый туман
Внутри дома,
И вспышки белого света
Блистали, блистали…
Это было так красиво, что
Мое сердце запрыгало от радости…
Туман поднимался с поверхности озера. Снаружи люди старательно бегали трусцой по тротуарам, какой-то человек хлопотал возле лодок, готовя их для последних клиентов сезона, и неумолчно каркали вороны, собравшись в беспокойные стаи. Мимо меня проходили грузовики груженные лесом, сахаром, пивом, рыбными консервами… Я направился в сторону гор, возвышавшихся над равниной. Вперед, вперед — масугу! масугу! Кажется, Хоккайдо переживает экономический бум, а я забил на бум, шагая к горам со снежными вершинами, к пустынным пляжам и лебединым озерам. Останавливаюсь в кафе, чтобы съесть то лапши с грибами и овощами, то супу, то хамбаргу (гамбургер). Еду в золотистом тумане осени: небо, солома, горящая на полях, мужчины и женщины движутся, словно призрачные танцоры среди огня и дыма, на головах повязаны белые платки; крошечный поезд, ни шатко ни валко ползущий куда-то по рельсам; самолеты в небесной синеве, словно рыбы в аквариуме; на горизонте округлые, точные очертания, группа вулканов — Йобецу, Йотей, Комуй — горячий источник, водопад, шоссе № 723, Отару, прекрасная березовая роща, ослепительно-белая кора; Кимобецу, шоссе № 276, озеро, еще одна цепь заснеженных гор вдали; знак “дорожные работы”, пробивка туннеля, прибрежная деревушка, рыбоводные садки с красной рыбой, кафе, спагетти, разговор: “Americajin? — Hai. — Japan good? — Good!”, ферма “Три дуба” и символ новых технологий — синтоистский храм с вратами из сверкающей стали.
К вечеру я добрался до национального парка Тайсецу. Прямо против ресторана, где остановился перекусить, я увидел музейчик — или лавочку — с утварью айнов. Вошел. Помещеньице было крошечное, темное, в углу, у очага, сидела старуха, старая ведьма с потемневшей кожей, которая показала мне все свои сокровища: мечи в узорочных ножнах, дорогие ткани, украшенные вышивкой (волны с пенистыми гребнями), керамику (синее с белым), соломенные сандалии, снегоступы, черепа животных, медвежью шкуру и огромных серебряных лососей с глазами мудрецов.
— Куда направляетесь? — спросила старуха, когда я собрался уходить.
— Тайсецу.
Гора Великих Снегов.
Огромная, над горизонтом.
Священное место айнов, обиталище духов.
Гора Великих Снегов
По мере того как я карабкался на Тайсецу, осень сменилась зимой, а красно-желтый листопад — белыми снежными хлопьями. В одном месте снег валил так густо, что я едва различал дорогу и стал подумывать о том, как бы мне не уйти навсегда в белую пустоту и не оказаться погребенным под каким-нибудь сугробом. Иногда это может показаться идеальным способом покинуть сей мир со всей его оголтелостью и бесцельными передрягами, но, оказавшись на месте, ощущаешь, что тело противится: оно хочет еще походить по этой грязной, пьяной, старой красной земле. В общем, мне было не по себе. Но внезапно небо расчистилось, и довольно надолго. Во всяком случае, я успел подняться до горнолыжного лагеря, где оказались и ресторанчик, и койка на ночь.
Снег ложился на раму моего окна, звезды блестели в разрывах туч, и луна, полная желтая безумная луна неслась в тревожном небе. Мне нравился разгул стихий за окном, внутри было тепло и чисто: голые стены, печка, плетеный коврик, окантованный зеленым. Неплохое место для медитации на вершине Горы Бурь…
Я достал свою голубую книгу айнских песнопений и прочел длинную песнь о духах гор, в которой шла речь о том, как они восстали из моря и бились на вершинах среди молний и раскатов грома.
Потом я отложил книгу, выключил свет и, вытянувшись на полу в темноте, смотрел на узоры налипшего на окно снега и бледное пятно луны. За окном завывал горный ветер. В песне, которую я прочел накануне ночью, был, кстати, еще такой кусок о сове:
Покуда это все происходило,
Лишь старая сова
Одна сидела неподвижно,
Закрыв глаза,
Смежив веки.
Мне ничего не оставалось, как превратиться в старую сову. Но, ожидая превращения, я просто заснул.
Утром, покинув гостеприимный приют, я очутился в сверкающем мире снега. Над ним царила Асахи — высочайшая гора хребта Токати и всего Хоккайдо, окруженная целой свитой соседних заснеженных вершин.
Я как раз выходил из ресторанчика, где съел легкий завтрак, когда вдруг столкнулся с американцем лет тридцати — одним из тех странствующих по миру американцев, которые всегда попадаются мне в самых отдаленных уголках света. Не думаю, что он более, чем я, ожидал увидеть здесь и в этот час еще одного индоевропейца с круглыми глазами, поэтому некоторое время мы изумленно глядели друг на друга, потом улыбнулись, потом обменялись прохладными “хай” — “хэлло” и лишь потом повели разговор о том, кто откуда, куда и что успел повидать. Он направлялся в Саппоро и оттуда в Бостон, прошатавшись две недели в горах Тайсецу. Я сказал ему, что приехал из Глазго и надеюсь добраться до Вакканая на берегу Лаперузова пролива (о своей тайной мечте — увидеть диких лебедей — я решил не упоминать).
— Ну, что ж, счастливого пути.
Вдыхая горный воздух, который казался мне пахнущим свежей мятой, я стал спускаться к дороге на Мацуяму. На спуске я видел чудесный водопад, известный под названием Хагоромо — “плащ из птичьих перьев”, которое напомнило мне о пьесе театра но, переведенной Феноллосой и затем вторично переработанной Эзрой Паундом. Это короткая пьеса — один акт — об утрате пути и обретении его вновь.
Мы оказываемся на берегу реки, среди бесплодных, заросших соснами песчаных дюн, недалеко от моря, “ветреной дороги волн”. Рыбак вылезает из лодки и ступает на берег, озирая небо, “пустое, звенящее музыкой” небо, красота которого зовет дух вырваться за свои пределы. И тут он видит поразительной красоты плащ из птичьих перьев. Едва он подбирает его, как из воздуха перед ним возникает фея, которая сбросила плащ. Она спрашивает, что он собирается делать с ним. Отнести его домой, отвечает рыбак, или в музей. Именно: в музей, чтобы люди нашего “ничтожного века” могли представить, каковы были вещи в те времена, когда духи еще ходили по земле. Отдай его мне, просит фея. Без этого плаща я не могу летать… Она чувствует, как силы покидают ее и “знание пути” растушевывается в сознании: от этого меркнут голоса живого, и все меньше становится диких гусей, пути которых пролегают в заоблачной вышине.
Рыбак с сочувствием отнесся к словам феи и сказал, что отдаст плащ при условии, что она спляшет танец. Танец, который навсегда останется в памяти отчаявшихся. И она начинает танцевать: небесное платье из перьев движется в такт дуновениям ветра. Словно сила и красота вновь вернулись в мир: ожившая равнина, залитая солнцем, прекрасна и переполнена жизнью.
Хор заключает: “Лишь на короткий миг плащ оседлал ветер, что проносится над Мацубарой, когда облака в небе похожи на равнину, залитую морем. Фудзи исчезает. Постепенно стираются очертания ее снежного пика. Все растворяется в горнем тумане…”
Два дня я прожил на склоне горы: вслушиваясь в тишину, глядя на свет.
Кошачья улочка
Я пустился в сторону Кусиро — вдоль реки, березовой рощей. За моей спиной вспучивались облака. По сторонам прямой, как стрела, дороги № 273 простирались зеленые равнины. Миновав деревеньку, обрамленную рябинами птицеловов, я поймал наконец машину, которая довезла меня до Кусиро. Это маленький промышленный городок, пропахший рыбой. Следуя этому запаху, я добрался до порта. Был уже вечер: бледная луна в бескрайнем небе, запах рыбы, перемешавшийся здесь с запахом машинного масла, несколько кораблей, вернувшихся с лова, чайки над ними. Я чувствовал себя за миллион километров ото всего. Подкрепившись, я отправился искать ночлег. Его отыскал я на Кошачьей улочке. Не слишком-то владея языком, я, естественно, не мог прочитать большую часть иероглифов и, продвигаясь по пустым улочкам, вынужден был присваивать им названия на свой вкус, а это как раз была улочка, полная кошек…
Оставив вещи в номере, я вновь вышел в ночной город и заложил еще пару кругов, пока не натолкнулся на странный ресторан: это была самая настоящая нантакетская таверна времен Мелвилла: над дверью висело ребро кита, к потолку подвешена огромная рыба, а посреди дыма и шума под стекло был заключен фантастических размеров лосось с круглыми глазами, рядом с которым я и сел, нащупав столик в этой неразберихе.
Французское и английское названия лосося — “saumon” и “salmon” — восходят к латинскому глаголу salire, прыгать. Рыба, выпрыгивающая из воды… Чинук, Тайи, Киннат, Кохо, Синяя спина, Нерка, Горбуша, Большой Глаз, Пес, Кета, Красная, Мазу, Стальная голова…13
Когда около полуночи покинул таверну и возвратился на Кошачью улочку, я пережил пять минут любви с грациозной красоткой с золотыми глазами и черной шерсткой, которая, завидев меня, повалилась набок у моих ног и принялась восхищенно мурлыкать.
Должно быть, от меня пахло лососем…
Светлый берег
Красноватый осенний туман, проблески голубизны на волнах океана, заснеженные вершины на горизонте… Я покинул Кусиро ранним утром: улицы еще были затоплены туманом, сотни ворон бродили по ним в поисках съестного. Когда же солнце рассеяло туман и над головою раздвинулось синее небо, отчетливо стал виден светлый берег: корабли на якоре, журавли, грациозно переступающие в поисках ракушек…
В местечке Итозава я зашел в кафе с большими окнами на море, уселся возле окна перед чашкой чаю и, раскрыв книгу айнских песнопений, вскоре натолкнулся на Песню птицы, красной как кровь:
Ясно была различима
Восходящая
Вдоль русла реки
Узкая тропка света…
Тронувшись в путь, я все время думал об этой алой птице и дорожке света вдоль берега волшебной реки. Вся эта местность похожа на заповедник птиц: и хотя таковой вряд ли существует в действительности, в нем, по счастью, нет и большой нужды. Время от времени я видел журавлей, вышагивающих с неописуемой грацией в искрящейся тишине, потом — целую стаю серых цапель, будто сотканных из дыма, отразившуюся на поверхности тихих вод. Вспомнился японский иероглиф, обозначающий “грациозность”: клыки хищника и летящая птица…
Аккеси, местечко на краю мыса, выдающегося в море, названием своим обязано айнскому слову, которое значит “устричное место”. Здесь в порту было полно кораблей, промышляющих комбу, водоросли, которых много возле островов Курильской гряды, уже не японских, а русских.
Вновь журавли, поднимающиеся над волнами увядшей травы; дикие утки, пролетающие над болотом… Пляж, вытянувшийся дугой черного песка…
До Немуро я доехал автобусом.
В Немуро
Когда я зашел на вокзал Немуро, чтобы справиться о поездах, следующих в Вакканай (если я не увижу лебедей, то отправлюсь туда), я заметил впереди себя парня в куртке, на которой была надпись: “Too fast to live, too young to die” (“Слишком быстрый, чтобы жить, слишком молодой, чтоб умереть”). Если внимательно относиться к тому, что написано на куртках японских парней, вы получите поучительный психологический материал.
Но больше всего на железнодорожном вокзале в Немуро меня потряс краб, висящий над кассами. Нет, он не шевелился, как механический краб в Токио, довольно и того, что он был здесь, на вокзале. Просто сюрреализм какой-то! Настоящих крабов я нашел потом чуть дальше, в Крабовом переулке (на плане города это место, кажется, было обозначено как Проспект генерала Ватанабы). Тут был целый ряд крошечных кафе с кипящими котлами и крабы — еще живые, словно слепцы, ощупью пытающиеся отыскать путь к морю, пока клиент ждет. Я прогуливался, не ожидая ничего неожиданного от этого места, как вдруг молодая женщина в толстом резиновом переднике появилась из клубов пара и, подойдя ко мне, сунула под нос огромного красного краба.
— Ханасакигава, — произнесла она и залилась смехом.
Должно быть, у меня был совершенно сбитый с толку вид, что соответствовало действительности. Она показала пальцем на меня. Потом на себя. Потом на краба. Потом снова залилась смехом вместе с другой поварихой, которая стояла в стороне, руки в боки.
— Ханасакигава! — повторила она и снова показала пальцем на себя, а потом на краба.
— А-а! — произнес я и тоже засмеялся, не понимая, чем все это обернется, но желая продлить удовольствие, явно зачуяв в этой игре чувственный намек. И я показал пальцем на краба. А потом на нее.
— Хай! — воскликнула она и, сунув мне в руки подарок — краба, быстро исчезла, чтобы вновь приняться за работу.
Позже я узнал, что “ханасакигава” означает “открывающийся цветок” или что-то в этом роде. С огромным красным крабом в благодарных ладонях я спустился к порту и, прислонившись спиной к вороту, разломил краба надвое и устроил себе маленький пир.
В это время солнце, красное как никогда, садилось в море, и в небо над городом выползала полная холодная луна. Я думал о лебедях. Я представлял их там, на просторах Сибири, собирающихся в стаи перед перелетом: теперь, когда лютый холод пронизал все небо над ними, они устремятся к солнцу, пролетят над Енисеем, над Байкалом, над Маньчжурией…
И под полной луной Немуро, в холодном одиночестве ночи на берегу океана, я вдруг ощутил странную легкость — быть на земном шаре, который при свете дня и во мраке ночи все еще остается, вопреки всему, таким прекрасным.
Философия лебедя
Той же ночью, только позже, в гостиничном номере, я подумал о том, что в XVIII веке, когда серьезные философские вопросы еще обсуждались публично, лебеди оказались в центре дебатов о диком и прирученном, варварском и культурном, “примитивном” и “цивилизованном”.
Бюффон14 был горячим сторонником благоустроенной, преображенной природы: “Как она прекрасна, преображенная Натура! Как заботою человека возвышается она, как пышно расцветает!” В то же время он признавал, что вмешательство людей может быть чрезмерным и, восхищаясь тем, сколь много дало цивилизации одомашнивание таких животных, как лошадь, корова, собака и овца, он восхищался и втайне даже любовался их неукрощенными собратьями, обитающими в диких, отдаленных местах, в жарких пустынях и недоступных горах.
Как лебеди, к примеру.
Это явственно ощутимо в таком показательном сочинении, как “Естественная история птиц”. В полном издании in folio XVIII столетия, которое я проштудировал в библиотеке Сорбонны в Париже, есть одна-единственная иллюстрация: гравюра, изображающая ручного лебедя (возможно, даже с подрезанными крыльями), плавающего в бассейне у начала величественной лестницы в королевском парке. Однако содержание книги уводило мысль в совершенно иное, гораздо более захватывающее и объемное измерение, служа извинением этой “идиллической картине”.
Если большинство западных мыслителей не могли представить себе лебедя иначе, как плавающим в декоративном водоеме, то потому, вероятно, что они позабыли, что такое дикий лебедь. В то время как Гесиод еще называл лебедя “высоколетящим”, а Гомер утверждал, что лебеди, наряду с журавлями и гусями, — величайшие путешественники в мире. Пиндар утверждал, что Зевс выпустил двух орлов в разных концах Земли, чтобы местом их встречи означить “середину”. Плутарх замечает, что это произвольное толкование: в руках Зевса были не орлы, а лебеди.
Далее Бюффон пускается в пространные — я обожаю их — лингвистические сопоставления, совершая настоящее путешествие вокруг Земли вслед за языками. Лебедь называется кукнос по-гречески; olor по-латыни; по-арабски баслак или синнана; по-итальянски cigno, cino; по-испански cisne; по-каталански signe; по-немецки schwan; на саксонском диалекте немецкого и в Швейцарии — elbcsh (что, предположительно, восходит к латинскому albus, т.е. “белый”); swan на английском; svan на шведском; на иллирийском15 лабут; на польском labec; на филиппинском тагак…
Бюффон настаивает на физической красоте птицы — ее форм, движений, призывая в свидетели Вергилия, Овидия и дюжину других поэтов. Затем делает замечание об уме и силе лебедя (“лебедь беспрерывно прибегает к разным уловкам, чтобы поймать рыбу”; “удар его крыла способен сломать голень человека”). Считается, что он живет долго — некоторые утверждают, что до трехсот лет…
После этого Бюффон обращается к географии.
Поскольку лебеди питаются болотной растительностью и водорослями, они любят тихие реки и озера. Древние говорили о больших стадах лебедей в устье Меандра, Стримона и Кейстра (который Проперций называет “лебяжьей рекой”). Остров Афродиты, Пафос, был полон лебедей. Страбон упоминает о лебедях Испании; их присутствие отмечено даже у северных берегов Африки. Но если отдельные популяции и могли существовать так далеко на юге, то скорее в виде исключения, ибо лебедь — северная птица, которую можно встретить на реках Западной Европы лишь в самые суровые зимы.
Таким образом, эта дикая нелюдимая птица, отличающаяся при этом дивной красотой, “великий путешественник” лебедь, являет собою еще и политическую модель. “Он живет в мире со всею Природой; словно Король, он дарит свое благорасположение многочисленным племенам водоплавающих птиц, которые все, кажется, подчиняются его закону; впрочем, он — лишь первый среди равных в тихой республике, чьим гражданам незачем бояться своего господина, который, примиряя всех их, просит лишь только спокойствия и свободы…”
Легко усмотреть в этом сходство с теми идеями, которые высказывались в предреволюционной Франции. Но нужно, кроме того, вспомнить мысль Бюффона (возникшую у него по прочтении доклада Палласа16), что лебединые территории на северо-востоке Азии, в особенности на юге Сибири и Татарии, когда-то были колыбелью древнейшей цивилизации, распространившейся потом в Китай, Атлантиду, Египет, Грецию, Рим и Европу.
Почему я возил в своем рюкзаке ксерокопии страниц этой старой книги, а не современный справочник по орнитологии? Прежде всего потому, что, как уже говорил, в XVIII веке, столь уже далеком от нас, прежде всех специализаций существовала дисциплина, называвшаяся “естественной философией”, в которой поэзия, наука и философия были слиты воедино, а потому ее интерес к миру был глобален, и таковы же были попытки найти научный и поэтический код к его восприятию и пониманию.
Такое вопрошание о мире еще доступно нам даже в том случае, если ответы — а это очевидно — будут иными, чем в XVIII веке. Больше того, нет, вероятно, никакого глобального ответа. Но что может возникнуть — это поле взаимосвязей. И еще — люди, которые попытаются ощутить сгустки этого поля. Люди, которые умеют летать и которым не безразличны дикие лебеди.
И не говорите мне больше о литературе.
Вокруг озера
Еще один восход, туман, клубящийся над океаном, и гроздья ворон в оснастке кораблей.
Я отправляюсь к полуострову Ноцуке. Проделав на попутном грузовике часть пути, отправляюсь дальше пешком. В это время еще один грузовик обгоняет меня; на его тенте странная надпись “SPIRIT COOPERATION COMPANY” (“Компания «Дух Взаимопомощи»”). Бог знает, что под этим имелось в виду…
Об озере на конце полуострова я услышал еще в Токио: озере, где можно увидеть диких лебедей, прилетающих с Севера. Когда они должны прилететь, я знал весьма приблизительно. У меня был лишь призрачный шанс… К концу дня я добрался до места, где с одной стороны дороги была таверна, а с другой — озеро. Возле таверны — телефонная будка, увенчанная металлическим лебедем.
Должно быть, то самое место.
Таверна “Лебеди”, в дверь которой был вделан огромный кусок вулканического обсидиана, была двухэтажной: внизу помещался ресторан, а наверху — что-то вроде “лебединой галереи”, увешанной фотографиями птиц: вот птицы взлетают, вот спят на снегу, вот ловят рыбу. Каждой фотографии сопутствовало маленькое пояснение.
Я расположился в ресторанчике, чтобы поесть, и поинтересовался, найдется ли в таверне место, где бы я мог провести эту ночь и, возможно, несколько следующих, поскольку я приехал для того, чтобы увидеть лебедей. Мне ответили (повар говорил по-английски), что постояльцев они не принимают, но чуть дальше есть кемпинг для автотуристов. Я сказал, что у меня нет ни жилого фургончика, ни палатки, ни машины, и спросил, не разрешат ли они мне поспать на “лебединой галерее”. Слегка поколебавшись, они в конце концов согласились. Может быть, Дух Взаимопомощи дал знать о себе…
Я раскатал на полу свой спальный мешок, демонстрируя, что ничего тут не изрублю и, более того, даже не закурю, а что я просто — тут я извлек из рюкзака голубую книгу айнских песнопений — исследователь природы и души, что, кажется, их успокоило. Прежде чем улечься спать, я обошел зал, высвечивая фотографии лебедей своим карманным фонариком.
За несколько последующих дней я как следует изучил это место. Берег озера был необычайно красив: тростники, тихая вода, прозрачный воздух. Я шел по берегу, потом ложился под деревом, ждал.
Прошло два дня, потом три, четыре. Ничего не происходило, как в айнской песне вороны:
Вот я и стала
Жить так
День за днем.
Ничего не менялось…
Молча в тишине я бродил вокруг озера. И вдруг на пятый день, к вечеру, в сумерках уже, в голубом и розовом свете гаснущего дня в воздухе раздался великий крик: “У!-У!-У!” И шум крыльев. Он надвигался. Внезапно пустота наполнилась хлопаньем крыльев, вскриками. Они прилетали группами по пять, по десять. Одна стайка. Потом другая. Потом еще одна.
Я ушел на ночлег в таверну, когда на озере было порядка девяноста птиц: мне нужно было встать до рассвета.
Задолго до восхода солнца я уже затаился в тростниках, окружающих озеро, по колено в воде. Я ждал. Утки проснулись первыми, проносясь над поверхностью воды в большом волнении. Лебеди все еще спали. Лишь их отражения дрожали на поверхности темных вод, да ветер шевелил сухие золотые стебли осенней травы… Лишь после восхода белошеие птицы проснулись и, расправив могучие крылья, принялись испускать крики — то здесь, то там. Сидя в тростниках, я разглядывал их, слушал их. Потом один из них поднялся в воздух и вместе с ним еще несколько, испуская призывные крики.
Они кружили, кружили над озером. Кружили в свежем живом воздухе.
И всем своим сердцем и духом я присоединялся к ним.
В это утро мира,
На этом пустом озере
Дикие лебеди.
Эпилог
Было сияющее осеннее утро, я ехал в экспрессе Токио—Киото. Тра-та-та, тра-та-та, отстукивали колеса, прежде чем поезд набрал скорость, а затем пошло: тара-тара, тара-тара, тара-тара, мягкое скольжение вдоль шоссе, пролет над пространством, которое отделяет восточную столицу от древней западной. Если бы, кроме этого ритма, ничего не было, я был бы по-настоящему счастлив. Но, по правде сказать, до счастья мне было далеко, ибо вагон едва не лопался от школьников — мальчиков и девочек в школьной форме (серая курточка, красный галстук), — которые орали, играли в детские карты, крутили ручки транзисторов, рылись в пакетах с завтраками. Внезапно шум в вагоне прекратился, и в тишине прозвучал восторженный вздох: “Ах!” Я поднял глаза и увидел Фудзи: восхитительный темно-синий конус с белой вершиной и отрогами снега на склонах.
— Won-der-ful! — воскликнула какая-то девчушка специально для меня, показывая на гору руками, а господин рядом со мной произнес:
— Фудзисан.
Я молчал, но про себя отметил, что, возможно, ни у одного другого народа в мире нет столь сердечных отношений с горой. Так отчетливо, кстати, я видел Фудзи в первый раз.
В Киото я нашел комнату, пообедал, принял ванну, немного вздремнул (я провел в Токио две бессонные ночи), вечером вышел в город. В небе разливался туманный золотистый свет, к сумеркам становясь все более красным. Я увидел розовую с белым башню, возвышавшуюся над центром. Нереальную, как маяк в океане грез. Мимо прошла девушка с лицом, как в театре но. А под крутым берегом реки Камо я увидел белую цаплю, которая, полная достоинства, вышагивала в потемках:
Вечер в старой столице.
Белая цапля отразилась
В серых водах реки.
После обеда я должен был зайти в штаб-квартиру EFEO, Французского института Дальнего Востока. Я нашел ее не без труда. Вместо адреса у меня был только клочок бумаги с нацарапанным на нем названием храма, в ограде которого расположился институт, но я не мог как следует разобрать, что было написано, и вдобавок не был уверен в своем произношении. Спросив два или три раза, я пришел к храму, но, не видя в ограде никакого института, вновь остановил прохожего:
— Извините меня, вы говорите по-английски?
— Немного.
— Французский институт — где он?
Человек изобразил на лице ужасную гримасу, давая мне понять, что не имеет ни малейшего представления. Я ходил вокруг, надеясь увидеть указатель. Остановил другого:
— Извините, вы говорите по-английски?
— Немного.
— Где находится французский институт?
Мгновение он размышлял. Я был уверен, что меня вновь постигла неудача, но внезапно лицо его озарилось и он вскричал:
— А! Поверните направо…
Я поблагодарил его и повернул направо. Там был замкнутый двор. Когда я дошел до самого дальнего угла этого двора, то увидел выставленную на порог пару огромных башмаков. Это были настоящие говнодавы, абсолютно невообразимые здесь, в Японии. Я понял, что пришел куда надо. Тогда я постучал — не слишком сильно, — и на мой стук вышел человек с толстой сигарой в мундштуке. Он оказался бельгийцем, но институт, разумеется, был французским: EFEO. Я извинился, что не предупредил о своем приезде заранее, и признался, что подозревал о том, что институт занимает весьма скромное место. “О, да! Живем, как червяк в яблоке! — воскликнул мой собеседник. — Внутри яблока, — уточнил он. — Главная задача состоит в том, чтобы составить буддийский словарь. Работа над его составлением продолжается уже двадцать лет, и единственное, что можно сказать о проделанном труде, это то, что он был исчерпывающим, ибо достигнута, наконец, буква “С”, третья буква латинского алфавита…”
А тут я врываюсь, как порыв ветра, со своими дикими лебедями!
В последующие дни я обошел несколько знаменитых в Киото мест. Посетил несколько храмов и долго сидел в саду камней: медленно текут в синем небе облачка, школьница с тяжелым ранцем за спиной, косолапя, заходит внутрь, сосны, три человека с головами, повязанными платками, выглаживают землю… Мечта Соами17 — сад из серебристого песка, отражающего свет луны…
Второе место, где я провел немало времени, был дом “поэта-отшельника”. В 1641 году эту хижину построил Исикава, самурай, сочинитель стихов и пейзажист, который, впав в немилость у наместника Эдо, ретировался в Киото, чтобы общаться с образованными людьми столицы, устраивать чайные церемонии и писать стихи. Одно из произведений, написанных здесь, Исикава посвятил тридцати шести китайским поэтам, среди которых были Ли Бо и Ду Фу: он нарисовал тридцать шесть портретов и к каждому портрету написал стихи. Я разглядывал эти портреты, думая о том, что их сходство с прототипом скорее даже воображаемое, чем приблизительное. Стихи, увы, я не мог разобрать. Все, что я мог прочитать, это узор красных листьев на дорожках сада: вот я и разглядывал их и пространство белого песка, слушая тихое сухое постукивание друг о друга палочек бамбуковой подвески возле источника. Это был любимый звук Исикавы.
Но в Киото я приехал главным образом из-за Басе. Путешествие, которое он совершил на север, его “путь по тропинкам Севера”, завершился осенью 1689-го. Когда он вынужден был повернуть назад из-за болезни, он шел на юг берегом Японского моря. Наведался в свой родной город и еще во многие места, но последнее свое путешествие предпринял в Киото. Возможно, хотел опубликовать в столице свой поэтический дневник о путешествии на север, собственноручно подготовленный им к изданию. Возможно, хотел познакомить столичных поэтов со своей новой поэзией. До самой смерти Басе прожил в окрестностях Киото: первоначально он отыскал свое “призрачное жилище” в доме поэта Тинсэки, на берегу озера Бива, где провел лето 1690-го: “Я сжег лицо свое горячим солнцем Касагаты в северных провинциях и стер свои пятки о грубые берега северного моря, где высокие дюны изматывают путника: теперь мне уже под пятьдесят, и волны этого озера баюкают меня”.
В 1692-м он впервые обосновался у своего ученика Керая в вилле Опадающей Хурмы (Ракуси-ся) к северо-западу от Киото. В 1694-м вновь поселился в нем. Это было его последнее пристанище. “…Мне дали комнату в углу дома, все перегородки в котором были переделаны, а сад вокруг вырублен, — пишет Басе. — У меня был рабочий стол, полка с книгами, на которой стояли “Книга учителя Хаку”, “Поэты империи”, “История поколений” и “Антология сосновой иголки”…
Вилла Ракуси сохранилась в том виде, в каком была построена старым хозяином, правда, местами начала разрушаться, но в этом заброшенном состоянии она, пожалуй, еще привлекательнее, чем в дни своего блеска. Подставленные ветрам и непогоде, деревянные украшения потрескались, обломки скал странной формы и причудливо изогнутые сосны заросли подмаренником, но возле бамбуковой аллеи цветущее лимонное дерево источает свой аромат…”
Сегодня в саду Ракуси много скал, на которых начертаны хокку Басе. Можно видеть также горинто (памятник, построенный из пяти камней, олицетворяющих землю, воду, огонь, ветер и небо), посвященный всем поэтам, писавшим хокку, которые были, есть и еще будут. Проходя мимо, я подумал:
Осенний дождь,
Земля и небо здесь —
Все славит хокку.
Видимо, тут мое путешествие-хокку и подошло к концу.
Примечания
1 Que pasa, man? — Смесь испанского и английского в значении: “какие проблемы, приятель?”
2 Роппонги — один из центральных районов Токио. — Прим. перев.
3 Нагаи Кафу — японский писатель (1879—1959); Танизаки Юнихиро — японский писатель (1886—1965); Осаму Дазаи — японский писатель и поэт (1909—1948). Прим. перев.
4 Кобаяси Киетику — японский художник (1847—1915).
5 Эпоха Мейдзи — или “эпоха просвещения”, начало которой в 1869 году совпало с переносом столицы из Киото в Токио и стремительной европеизацией Японии. — Прим. перев.
6 Эпоха Тан (618—907) названа по имени правящей императорской династии, основанной Ли Юанем. Годы жизни Ду Фу (712—770) приходятся как раз на этот период. — Прим. перев.
7 Хисикава Моронобу (1618—1694), японский художник и гравер, основатель школы Хасикава, ставившей во главу угла изображение современной жизни. Выпустил также несколько книг с образцами красочных кимоно, альбомы уки-е и коллекции эротического характера. Прим. перев.
8 Мурасаки Сикибу — поэтесса и писательница X—XI вв. На русский язык переведен ее роман “Гэндзи-моногатари”.
9 Кобаяси Исса — японский поэт (1763—1827). Прим. перев.
10 Пер. В.Марковой.
11 Шотландия, о, конечно! (яп.).
12 От английского “good luck” (“удачи”!): в японском языке “р” и “л” почти не различаются, это типичная оговорка. — Прим. перев.
13 Автор использует местные названия лососевых рыб у разных народов тихоокеанского региона. К примеру, “Чинук” — канадское название, которое, помимо рыбы, означает также “сухой теплый ветер”, а также язык, используемый охотниками (он представляет из себя смесь индейского наречия и английского языка). Русское название “горбуша” по смыслу почти полностью совпадает с франко-канадским “Le bossu” (“горбатый”), а название “красная” (обозначающее нерку), точно так же соответствует американизму “cherry” (“вишневая”). “Le chien” — “пес” — называется в Канаде кета; “Sockeye” — “Большой глаз” — нерка. Прим. перев.
14 Бюффон Жорж Луи Леклерк (1707—1788). Французский ученый-естествоиспытатель, директор Ботанического сада в Париже. Главный труд — “Естественная история” (36 тт.). Прим. перев.
15 Иллирийский язык — мертвый язык племен, в древности живших на северо-западе Балканского полуострова от среднего течения Дуная до Адриатического моря (далматы, либурны, истры, панноны). Упоминаются у Геродота. Испытали последовательно греческое, кельтское и римское влияние. Иллирийский язык исчез в эпоху “великого переселения народов”, т.е. во II—IV веках н. э.
16 Паллас Петр (Петер) Симон (1741—1811). Родился и умер в Берлине. Географ и путешественник, член Санкт-Петербургской академии наук. С экспедициями побывал в Поволжье, Прикаспийской низменности, на среднем и южном Урале, в Забайкалье. Результаты экспедиционной деятельности опубликованы в трудах “Путешествие по разным провинциям Российского государства”, ч. 1—3, 1773—78 и “Флора России”, ч. 1—2, 1784—88. Прим. перев.
17 Соами (1480(?)—1525) — дзенский монах и художник. Прим. перев.