Венок сырого дыма. Переложение с татарского автора. Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2009
0.
Глагол любви, наследье Кулгали…
Немая, память предана стократ.
Утраченная речь родной земли
вернется ли когда-нибудь назад?
Есть в озере Кабан заветный клад.
Во глубине, средь сокровенной мглы,
мне златошвейной не узреть иглы,
чтоб возродить узорных строчек лад.
Дай Боже, чтобы труд не канул мой:
весны не сделать ласточке одной.
Да где же ты, свобода чувств и дум?
Не ты ли манишь звоном родника?
В ушах — взамен родного языка
лишь недоверья и злословья шум.
1.
Глагол любви, наследье Кулгали,
прости: начальный шаг всего трудней.
В чужих краях, от родины вдали,
я часто чуть не волком выл по ней.
Но тайна жизни стала мне ясней,
не зря топтался я в земной пыли:
мне возвращает память детских дней
струенье дыма, запахи земли,
сад-огород и деревянный дом;
и печка с красно-голубым огнем,
и — яблоко, одно на целый сад…
Очнусь ли на чужбине среди дня,
ни дома нет, ни сада, ни меня:
немая память предана стократ.
2.
Немая, память предана стократ;
в потемках гаснет грустный свет окна;
вздыхает одиноко мокрый сад;
псы воют — бродит до свету шпана.
Чья там возня в печной трубе слышна?
Ночные тени на стене дрожат;
но уж давно медовый взяток сна
мне пчелы сказок носят и жужжат.
Еще — клубок из сказки в поздний час
к нам с бабушкой вкатился как-то раз,
но удержать его мы не смогли:
Куда ж он покатился, мой клубок?
Его ты не встречала средь дорог,
утраченная речь родной земли?
3.
Утраченная речь родной земли,
татарская целительная речь…
Отцовские края, как вы могли,
мне сердце на молчание обречь?
О, луковки церквей, мерцанье свеч!
Когда-то, в дальней вековой дали
народ слезами предпочел истечь,
но не пойти, куда силком вели.
Как четки, перебрал свои года:
Куда спешил я, поспешал — куда?
Ты видела, душа, и рай, и ад.
Ты обрела покой — тебе пора.
Но все, что я любил еще вчера,
вернется ли когда-нибудь назад?
4.
Вернется ли когда-нибудь назад
святое бескорыстье? А пока
глаза закрою — вижу: белый сад,
над стайкой яблонь блещут облака.
Цветки то гаснут, то опять горят,
тень облаков прозрачна и легка…
Жаль, пустоцвет который год подряд,
сад яблок нам не даст наверняка.
Но яблоко нашел я все равно:
на черной нитке, красное, оно
висело, осияв осенний сад!
Что, бабушка, в ответ я мог сказать?
Есть и для нас на свете благодать,
есть в озере Кабан заветный клад.
5.
Есть в озере Кабан заветный клад:
наступит срок — расступится вода,
и всякий станет счастлив и богат
до испытаний Страшного суда.
С Тукаем не сравняться никогда:
упрямится перо, в душе разлад.
Какой же прибазарный демократ
меня научит тонкостям труда?
Конечно, ты, столикий Карахмет!
Бессмертнее тебя в Казани нет,
тебе мои потуги немилы.
Но погоди плевать в мои труды:
есть жемчуга под толщею воды,
во глубине, средь сокровенной мглы.
6.
Во глубине, средь сокровенной мглы
живой арабской письменности вязь
как диким хмелем обвила стволы
татарских чащ, бессмертием искрясь.
Чем окроплю я мертвенную бязь
одежд посмертных? Как я ни моли,
речь предков, светлой речкою струясь,
бежит, как прежде, где-то там, вдали.
Сезам, откройся! Но отверзлись мне
Казань в дыму и Булгары в огне,
обугленные заревом углы;
Чем вышит был расплавленный узор?
Сквозь вечного молчания позор
мне златошвейной не узреть иглы.
7.
Мне златошвейной не узреть иглы,
той, что расшила вязью древний стих.
Ни строчки не осталось средь золы,
дух отлетел, и глас души затих.
Искал Тукай в реченьях площадных
живую воду отческой земли,
а мне куда? В молчаниях немых
гляжу, как тают в небе журавли,
учу Дердменда строки: …влажный дым
по-над жильем, от сырости седым;
но там, где солнце вдруг осветит сад,
осенней паутины кружева
напомнят мне, что жизнь моя жива,
чтоб возродить узорных строчек лад.
8.
Чтоб возродить узорных строчек лад,
нужны размер и образ, труд и тишь.
Но мой сонет по-детски простоват.
В нем на кота глаза таращит мышь;
крапивой обжигается малыш…
Чем ни набит воспоминаний склад,
все ляжет в строку мимо всех надсад,
но жажду этим разве утолишь?
И правда, все, чем жизнь моя жива,
не уложить в узорные слова,
я в память возвращаюсь, как домой;
Роднюсь и умираю от родства.
Мне ни на что не хватит мастерства.
Дай Боже, чтобы труд не канул мой.
9.
Дай Боже, чтобы труд не канул мой.
С рождения протянута рука:
вымаливаю, как бедняк с сумой,
хоть пару крох родного языка.
Мне подаяньем каждая строка,
но все ж дороже истины самой,
что выскажет из жалости немой
моя косноязыкая тоска.
Мухаммедьяра и Тукая речь!
Зачем, рожденный, чтоб тебя беречь,
я побираюсь у страны родной?
Отчаянные чудеса творя,
я сделал все, что мог, и все зазря:
весны не сделать ласточке одной.
10.
Весны не сделать ласточке одной:
покуда материнские края
охвачены морозной тишиной,
делись, душа бездомная моя,
тем, что с чужбины принесла с собой,
что слышала, дыханье затая,
в чужих наречьях — в музыке чужой,
звучавшей в злых просторах бытия…
Чем отзовется в нареченный миг
венгерский ли, английский ли язык,
когда вся жизнь впросак и наобум?
Уж не напрасно ли, трудясь, как вол,
полжизни я на русский перевел, —
да где же ты, свобода чувств и дум?!
11.
Да где же ты, свобода чувств и дум?
Святые сказки бабушки моей
смешны в миру, где всяк терзает ум
различием своих-чужих кровей.
А мне одно, Ермак или Кучум
мне жизни не дает; и кто родней —
земляк ли, негодяй и толстосум,
или чужак, — с чужбины все видней.
Чумные ветры дуют на дворе;
волчицей ли я выкормлен в норе,
псы ли судьбу навыли на века?!
Славянский сон. Латунная латынь.
Родная речь, сквозь марево пустынь
не ты ли манишь звоном родника?
12.
Не ты ли манишь звоном родника,
отчизна? Запеклись мои уста.
Вдохнуть бы запах раннего листка
смородины — с вечернего куста…
Ты помнишь: по-над пашней облака,
сочится красным соком береста?
Татарская печаль — она сладка.
Татарская печаль — она чиста.
В полях и рощах, выйдя от огня,
укрылась за столетья до меня,
изгнания народного тоска…
А на казанских стогнах испокон
ночные плачи, предрассветный стон
в ушах — взамен родного языка.
13.
В ушах — взамен родного языка
стоят стенанья. Самый черный мрак
сгущается в душе исподтишка:
обочь Казани кровью тек Булак,
телами павших полнился овраг,
и горькой желчью полнится строка:
Мухаммедьяр, скажи, — кто друг, кто враг?
Честнее слов молчанье старика.
Азана зов. Колокола-грома.
В живой душе воюют свет и тьма.
Когда же разум смутен и угрюм,
я вспоминаю — в детстве, в тишине,
ни разу сна не отравляли мне
шум недоверья и злословья шум.
14.
Шум недоверья и злословья шум
меня встречают в отчей стороне.
Что ни прохожий — кум, что ни ханум —
родня иль просто числится в родне.
Я по родной стране, как по стерне,
иду с повинной, и мутится ум.
Псы у базара лают в спину мне.
Глядит вослед торговый тугодум.
Ушел я молодым — пришел седым.
По пустырю сырой струится дым;
сад бабушки мне чудится вдали
и яблоко на нитке — в слезной мгле:
подаст ли нынче кто на бедность мне
глагол любви, наследье Кулгали?
Глагол любви, наследье Кулгали…
Немая, память предана стократ.
Утраченная речь родной земли
вернется ли когда-нибудь назад?
Есть в озере Кабан заветный клад.
Во глубине, средь сокровенной мглы,
мне златошвейной не узреть иглы,
чтоб возродить узорных строчек лад.
Дай Боже, чтобы труд не канул мой:
весны не сделать ласточке одной.
Да где же ты, свобода чувств и дум?
Не ты ли манишь звоном родника?
В ушах — взамен родного языка
лишь недоверья и злословья шум.
1.
Глагол любви, наследье Кулгали,
прости: начальный шаг всего трудней.
В чужих краях, от родины вдали,
я часто чуть не волком выл по ней.
Но тайна жизни стала мне ясней,
не зря топтался я в земной пыли:
мне возвращает память детских дней
струенье дыма, запахи земли,
сад-огород и деревянный дом;
и печка с красно-голубым огнем,
и — яблоко, одно на целый сад…
Очнусь ли на чужбине среди дня,
ни дома нет, ни сада, ни меня:
немая память предана стократ.
2.
Немая, память предана стократ;
в потемках гаснет грустный свет окна;
вздыхает одиноко мокрый сад;
псы воют — бродит до свету шпана.
Чья там возня в печной трубе слышна?
Ночные тени на стене дрожат;
но уж давно медовый взяток сна
мне пчелы сказок носят и жужжат.
Еще — клубок из сказки в поздний час
к нам с бабушкой вкатился как-то раз,
но удержать его мы не смогли:
Куда ж он покатился, мой клубок?
Его ты не встречала средь дорог,
утраченная речь родной земли?
3.
Утраченная речь родной земли,
татарская целительная речь…
Отцовские края, как вы могли,
мне сердце на молчание обречь?
О, луковки церквей, мерцанье свеч!
Когда-то, в дальней вековой дали
народ слезами предпочел истечь,
но не пойти, куда силком вели.
Как четки, перебрал свои года:
Куда спешил я, поспешал — куда?
Ты видела, душа, и рай, и ад.
Ты обрела покой — тебе пора.
Но все, что я любил еще вчера,
вернется ли когда-нибудь назад?
4.
Вернется ли когда-нибудь назад
святое бескорыстье? А пока
глаза закрою — вижу: белый сад,
над стайкой яблонь блещут облака.
Цветки то гаснут, то опять горят,
тень облаков прозрачна и легка…
Жаль, пустоцвет который год подряд,
сад яблок нам не даст наверняка.
Но яблоко нашел я все равно:
на черной нитке, красное, оно
висело, осияв осенний сад!
Что, бабушка, в ответ я мог сказать?
Есть и для нас на свете благодать,
есть в озере Кабан заветный клад.
5.
Есть в озере Кабан заветный клад:
наступит срок — расступится вода,
и всякий станет счастлив и богат
до испытаний Страшного суда.
С Тукаем не сравняться никогда:
упрямится перо, в душе разлад.
Какой же прибазарный демократ
меня научит тонкостям труда?
Конечно, ты, столикий Карахмет!
Бессмертнее тебя в Казани нет,
тебе мои потуги немилы.
Но погоди плевать в мои труды:
есть жемчуга под толщею воды,
во глубине, средь сокровенной мглы.
6.
Во глубине, средь сокровенной мглы
живой арабской письменности вязь
как диким хмелем обвила стволы
татарских чащ, бессмертием искрясь.
Чем окроплю я мертвенную бязь
одежд посмертных? Как я ни моли,
речь предков, светлой речкою струясь,
бежит, как прежде, где-то там, вдали.
Сезам, откройся! Но отверзлись мне
Казань в дыму и Булгары в огне,
обугленные заревом углы;
Чем вышит был расплавленный узор?
Сквозь вечного молчания позор
мне златошвейной не узреть иглы.
7.
Мне златошвейной не узреть иглы,
той, что расшила вязью древний стих.
Ни строчки не осталось средь золы,
дух отлетел, и глас души затих.
Искал Тукай в реченьях площадных
живую воду отческой земли,
а мне куда? В молчаниях немых
гляжу, как тают в небе журавли,
учу Дердменда строки: …влажный дым
по-над жильем, от сырости седым;
но там, где солнце вдруг осветит сад,
осенней паутины кружева
напомнят мне, что жизнь моя жива,
чтоб возродить узорных строчек лад.
8.
Чтоб возродить узорных строчек лад,
нужны размер и образ, труд и тишь.
Но мой сонет по-детски простоват.
В нем на кота глаза таращит мышь;
крапивой обжигается малыш…
Чем ни набит воспоминаний склад,
все ляжет в строку мимо всех надсад,
но жажду этим разве утолишь?
И правда, все, чем жизнь моя жива,
не уложить в узорные слова,
я в память возвращаюсь, как домой;
Роднюсь и умираю от родства.
Мне ни на что не хватит мастерства.
Дай Боже, чтобы труд не канул мой.
9.
Дай Боже, чтобы труд не канул мой.
С рождения протянута рука:
вымаливаю, как бедняк с сумой,
хоть пару крох родного языка.
Мне подаяньем каждая строка,
но все ж дороже истины самой,
что выскажет из жалости немой
моя косноязыкая тоска.
Мухаммедьяра и Тукая речь!
Зачем, рожденный, чтоб тебя беречь,
я побираюсь у страны родной?
Отчаянные чудеса творя,
я сделал все, что мог, и все зазря:
весны не сделать ласточке одной.
10.
Весны не сделать ласточке одной:
покуда материнские края
охвачены морозной тишиной,
делись, душа бездомная моя,
тем, что с чужбины принесла с собой,
что слышала, дыханье затая,
в чужих наречьях — в музыке чужой,
звучавшей в злых просторах бытия…
Чем отзовется в нареченный миг
венгерский ли, английский ли язык,
когда вся жизнь впросак и наобум?
Уж не напрасно ли, трудясь, как вол,
полжизни я на русский перевел, —
да где же ты, свобода чувств и дум?!
11.
Да где же ты, свобода чувств и дум?
Святые сказки бабушки моей
смешны в миру, где всяк терзает ум
различием своих-чужих кровей.
А мне одно, Ермак или Кучум
мне жизни не дает; и кто родней —
земляк ли, негодяй и толстосум,
или чужак, — с чужбины все видней.
Чумные ветры дуют на дворе;
волчицей ли я выкормлен в норе,
псы ли судьбу навыли на века?!
Славянский сон. Латунная латынь.
Родная речь, сквозь марево пустынь
не ты ли манишь звоном родника?
12.
Не ты ли манишь звоном родника,
отчизна? Запеклись мои уста.
Вдохнуть бы запах раннего листка
смородины — с вечернего куста…
Ты помнишь: по-над пашней облака,
сочится красным соком береста?
Татарская печаль — она сладка.
Татарская печаль — она чиста.
В полях и рощах, выйдя от огня,
укрылась за столетья до меня,
изгнания народного тоска…
А на казанских стогнах испокон
ночные плачи, предрассветный стон
в ушах — взамен родного языка.
13.
В ушах — взамен родного языка
стоят стенанья. Самый черный мрак
сгущается в душе исподтишка:
обочь Казани кровью тек Булак,
телами павших полнился овраг,
и горькой желчью полнится строка:
Мухаммедьяр, скажи, — кто друг, кто враг?
Честнее слов молчанье старика.
Азана зов. Колокола-грома.
В живой душе воюют свет и тьма.
Когда же разум смутен и угрюм,
я вспоминаю — в детстве, в тишине,
ни разу сна не отравляли мне
шум недоверья и злословья шум.
14.
Шум недоверья и злословья шум
меня встречают в отчей стороне.
Что ни прохожий — кум, что ни ханум —
родня иль просто числится в родне.
Я по родной стране, как по стерне,
иду с повинной, и мутится ум.
Псы у базара лают в спину мне.
Глядит вослед торговый тугодум.
Ушел я молодым — пришел седым.
По пустырю сырой струится дым;
сад бабушки мне чудится вдали
и яблоко на нитке — в слезной мгле:
подаст ли нынче кто на бедность мне
глагол любви, наследье Кулгали?
8—14 июня 2000