Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2009
У бабушки Марии две дочки: Зина и Ганя. Зина вышла замуж за Степана и родила друг за дружкой пять девочек…
Нила Лычак. Заветный дом
Следим дальше;
“Девять долгих лет не было детей у Настуни с Гнатом… И потом друг за другом родились Валя, Степа, Павлуша, Ваня, Вася, Володя и Ганнуся”.
Вам это ничего не напоминает? Нет, не по именам, а по ритму? Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова… Сам этот эпически-матремониальный подход. Заветный Дом заселяется, никто не должен быть упущен и забыт.
“Соседки… баба Стаська, тетка Маланка, тетка Маруська. Еще несколько старых дев: Нина, Лена, Мария, Галя…”
А может, не от книги “Бытия” такой расчет по порядку номеров? Может, это от слепого Гомера, пересчитывавшего войско ахеян под стенами Трои? Хотя перечислял старик не старых дев, а доблестных мужей. Но ритм, ритм…
“…Фекла, Федора, Феоктиста Феонилла, Февронья, Феонисья… А матушка твоя — Фелицата… Уразумел?!”
Уразумел: наверно, это шутка, пародия, апокриф, семинаристская хрия инверза, рассчитанная на хохот слушателей…
Так нет же. Это — заговор от порчи. Всамделишный и проверенный. Дети косорылыми родятся, если нарушить. И жениться все твои родичи должны: Федоры, Филиппы, Фаддеи, Финогены или Феоктисты — на Феклах да Фотьках…
Неужели неистощимая Нила Лычак повествует обо всем этом без тени юмора?
Ну, как же, без юмора тут не обойтись, юмор тут, можно сказать, в крови, в корнях, в памяти о стране, где гулял “парубок моторный”, переведенный с “Энеиды”. Мотор этот и гонит энергию по строчкам современной писательницы, которая с лукавинкой выращивает родословные дерева по берегам Южного Буга. И, хотя, кроме Южного Буга, вы никаких точных географических ориентиров не засечете, — спокойно можете внести в стены Заветного Дома хоть всю Волынь, прихватив кое-что и из крулевства Польского, и из Беларуси, и из России… не говоря уже о Львовщине, которая тут вроде бы в базисе…
Впрочем, никакого отчетливого базиса: ни этнического, ни государственного, ни историко-культурного Нила Лычак под свой Заветный Дом не подводит, а просто описывает, как живут в этом Доме потомки бабы Ганнуси и их соседи от тетки Маньки до тетки Маруськи.
Имена главных героев ее эпопеи: Анна и Иван; их дочь зовут Вера. Все тот же дух изначальности, все та же магия Адама и Евы (в одном из эпиграфов объяснено, почему именно из ребра, а не из головы или ноги Адама Бог решил извлечь Еву, но об эпиграфах ниже).
А сейчас — о жизни этих первонасельников, пребывающих, помимо вечности, в реальных обстоятельствах и занимающихся, кроме деторождения и взращивания преемников, еще и традиционным крестьянским трудом.
Нила Лычак описывает эти дела с влюбленностью знатока и скрупулезностью наследницы.
Она описывает, как кроют соломой хаты, заготавливая впрок осиновые либо ивовые притуги, кладя перевесла так, чтобы гузыри смотрели в разные стороны, и одновременно делая перекруты и перехваты.
Описывает, как чистят вынутый из земли буряк, тупой стороной ножа счищая землю, а острой срезая ботву, так, чтобы земля ссыпалась, но ботва не рассыпалась, а держалась на кружочке.
И как готовят к ковке инструмент: ручной молоток, большой молот, клупп — станок с рукоятками и набором плашек, наковальню, клещи, зубило, дорожник, пробойник, тиски слесарные…
И как перевязывают швы при выстраивании углов сруба, выкладывая их из целых кирпичей и лишь при необходимости вставляя половинки, но — соединяя их глиняным раствором.
И как пишут икону на липовой либо кипарисовой доске, как украшают эмалью металлические кресты и складни, как прилаживают к доске поволоку, помня при этом, что масляные краски для священных ликов не годятся, а по виду позолоты есть иконы пятилистные, шестилистные…
Подождите-ка. А какие иконы? Кого там слушают: ксендза или попа? Католика, православного, униата? Не в безвоздушном же пространстве пишутся эти иконы, вяжутся эти швы, подковываются эти копыта, выращиваются эти буряки, кроются эти хаты…
Время от времени герои Нилы Лычак, рожденные от разнославных приверженцев веры Христовой, пикируются в стиле: “Наш батюшка лучше вашего ксендза!” — что не мешает им родниться и соседствовать дальше. Может, они и верят каждый в своего Бога, но чтобы ходить в церковь… Она, церковь, существует в их сознании и стоит на их земле, но как-то отдельно от жизненных вопросов; они к ней относятся как к погоде: изменилась погода (историческая) — разогнали монастыри, устроили в церкви завод по переработке мяты. Ну, и что? Люди сказали: хорошо хоть мята, а не конюшня. Потом времена опять переменились, сброшенные кресты водрузили на свежепозолоченные купола, стали даже новые церкви строить — чуть ли не в каждом микрорайоне. Непривычно бабусям видеть молодого священника на мотоцикле, наблюдать, как он, переоблачась после службы в мирские одежды, шпарит в областной центр на очередной футбольный матч… Ну, и что! Посмотрят бабуси на это светопреставление и пойдут делать свои неотложные дела.
А между прочим, это и есть тот таинственный образ жизни, который угадывается у Нилы Лычак под пестрядью этнографически проработанных “фонов”. Глубоко запрятанная, совершенно автономная, абсолютно независимая душевная жизнь, когда налетающие исторические вихри переживаются и пережидаются как что-то невменяемое: надо только переждать.
Предвижу (и сам задаю) парирующий вопрос: а война?! Не война вообще, а та конкретная война, которая их всех накрыла: Великая Отечественная?
Вот фрагменты, в которых она вся — как видится из магического круга Заветного дома:
“…Гусеничные траки проползли рядом с головой моей. В тяжелом бою молниеносно погибло сто двадцать солдат, а я и еще трое ребят живыми остались… На моих глазах немецкий танк раздавил худенького юного бойца, с торчащим автоматом в неуклюжих руках. На минном поле лежали окровавленные туловища… А у меня сильный ангел-хранитель, видать. Я — живым остался, и даже не ранен…”
“…Подавлял в себе внутреннюю жалость, независимо от сознания произраставшую — любой ценой истребить немца, не видеть в захватчиках людей, которых тоже матери ждут, а только заклятых врагов…”
“…О наградах тогда никто не думал. Мои две медали “За взятие рейхстага” и “За взятие Берлина” дорого мне достались. Сквозь оглушающие артиллерийские залпы продирался, с горечью потерь, с тоской по мирной жизни….”
Маленькая неточность свидетельствует о том, что о войне рассказывает человек, самой войны не заставший: медали “За взятие рейхстага” не существовало, была только медаль “За взятие Берлина”; мы, накрытые войной в осознанном детстве, ордена и медали знали назубок. А тут война увидена глазами наших младших сестер и братьев, рожденных уже на пепелище.
В их памяти война предстает цепочкой чисто человеческих — запредельно бесчеловечных эпизодов, где люди убивают людей, и никаких целей, оправданий или объяснений этому нет по определению. Человек выживает чудом, чудо необъяснимо. И близко нет ни гауляйтеров-сверхчеловеков, ни комиссаров-политруков, ни нацизма, ни коммунизма — только убийство как таковое. Абсурд ненависти, которую надо поддерживать в себе вопреки нормальному человеческому естеству. Абсурд нормального человеческого естества — вопреки общему безумию.
Фраза о том, что захватчики — тоже люди и их ждут дома матери, так пронзительно-вызывающа, что звучит на грани запретности и потому художественно она так пронзительна.
Немцы — единственный “внешний” народ, контакт с которым более или менее ясно высвечен в “Заветном доме”, — и контакт этот становится тестом на озверение. Хозяин-бауэр, выбирая батрачку из числа пригнанных ост-арбайтеров, “плачущую худышку” бракует, а принимает “рослую, с мужскими крепкими руками, девушку” — это еще нормальное решение в ситуации общего помрачения. А когда хозяйка-немка к этой затравленной плачущей худышке проявляет сочувствие, — то в вышеописанной ситуации это не только не нормально, но даже и противоестественно, чтобы не сказать: опасно, так что Анна старается не замечать этих знаков доброты.
Точно так же, как опасно для немецкого доктора — дать обезболивающее лекарство заболевшей батрачке, немец делает это тайком. И наша батрачка понимает почему.
Проще всего объяснить ситуацию старинным присловьем; “паны дерутся — у холопов чубы трещат”, что любила повторять бабушка, хранившая традиции Заветного Дома. Но нынешние холопы (то есть солдаты, пушечное мясо, невольники ненависти с обеих сторон) попадают в ситуацию, когда уже не чубы, а головы трещат, в том числе и от невыносимых мыслей. В ненавистной Германии Анна, пригнанная туда, видит не только хозяина-немца, хамски забраковавшего ее за физическую истощенность, или сердобольную немку, доброта которой опаснее хозяйского хамства, она, Анна Иванова, видит на немецких полях брюкву, цветную капусту, спаржу, брокколи, сельдерей, о существовании коих раньше просто не знала… Потрясающий художественный ход! Так, может, это и имел в виду Всевышний, когда насылал сверхчеловеков на наш дикий Восток — научить нам, темных гречкоедов, нормальному культурному хозяйствованию? Может, так и осмыслится этот тевтонский вояж в скрижалях далекого будущего?
Но тогда, извините, надо стереть из памяти сорок миллионов убитых, расовые чистки, газовые камеры… и траки немецкого танка, который наползает на голову упавшего парубка.
Как пережить эту жуть, из-под которой прорастают спаржа, цветная капуста и прочие брокколи?
А вот так и пережить. Перетерпеть. Переждать.
Гитлер, Сталин и прочие дерущиеся паны маячат где-то на горизонте сознания, в кровавом мареве, за пределами жизни, мыслимой в Заветном мире.
Сколько веков стоит на этой земле Лемберг? Меняются флаги, коронуются польские короли, перехватывают власть московские воеводы, украинские козаки чередуются со шведами и турками, Австро-Венгрия прикарманивает что может… А помнить стоит из всего этого безумия разве что Даниила Галицкого, заложившего город в честь своего сына Льва.
Так и живет Заветный Дом — потаенной памятью, вековой традицией, логикой рода и сыновства. А временщики стоят вокруг грозовыми фронтами, кольцуются по горизонту, налетают и рассеиваются. Лучший способ уберечься от них — относиться к их существованию как к стихийному бедствию: хлещет — прикрыться, сушит — омыться, дурит — перетерпеть, помогает — использовать.
Таких примет вокруг Заветного Дома полно. В благоухании самогоноварения появляется уполномоченный и, нарушая процесс, конфискует продукт. Или: в разгар выборной кампании в клубе проводят торжественную линейку (после которой — естественно — танцы). Ко Дню Победы в том же клубе выставляют стенд “Никто не забыт”. В лесу — костер, море пионеров в галстуках.
Эпохой раньше: Гнат-умелец косу мантачил, но кузню забрали — в колхоз. Гната тоже забрали — до места службы везли целый месяц через неведомую страну на Дальний Восток. А уж “Севера”… но это дело особое.
Вот курсы механизаторов — дело обычное. Битва за урожай — дело привычное. Родительское собрание, как и родительский комитет, — дело житейское. План профилактических прививок — тоже.
Мужицкая размова у пивной — о чем, бишь, она? О мировой политике, о власти в стране, о жизни негров на плантациях.
Если в ходе такой размовы, в общем трепе о ведьмах и колдунах промелькнет парторг, — никто не придаст этому никакого значения. Потому что парторг этот — такое же нормальное наваждение, как американские негры на плантациях. Никакой “мировой политики” в жизни Заветного Дома нет. Так, дуновение ветра, дождичек в четверг. Как нет никакого интереса и к “власти в стране”. К той самой стране, в которой обитают ныне насельники Заветного Дома.
Как?! И к украинской власти, уже пятнадцать лет празднующей незалежность?
И к ней — никакого. То есть не больше, чем к коммунистам или австриякам столетней давности. “Шведский стол” вызывает больше интереса, чем Карл XII. А уж где там оранжевые, где бело-синие — без разницы. Если и упоминается современная украинская власть, то так: “Боится выпустить своих граждан в Россию просто так” (то есть выпустит, но не “просто так”, а ободрав на таможне). Или: “Мне с Украины ничего не надо” (муж там, жена в России и не хочет от него посылок). И весь разговор. То, что природа в Украине красивая, а девушки в Украине гордые, к власти не имеет отношения. А то, что Украина — загадочная и непонятная, имеет отношение, в том смысле, что государство украинское совершенно несущественно в сравнении с той же природой. Вот тут уж украинская душа Нилы Лычак сказывается феноменально. Сидя где-нибудь в ледяном Ноябрьске, заметить, что нынешняя осень на удивление теплая, три декады октября уже прошли, и только теперь выпал первый снег (обычно выпадает в конце сентября), поэтому “наши ромашки на клумбе сильно удивились, наверное, когда на их белоснежные лепестки начали приземляться такие же белоснежные снежинки”. Наши ромашки среди Ноябрьской стужи — вот она, нэнька, вот она, ридна, вот она, радость, и никакой иной не надо, в том числе и Рады Державной.
Поразительный психологический вариант: суверенность, автономность, независимость осуществляется в душевном Завете — без связи с обстоятельствами, внешними, включая и свои, державные. В лучшем случае их терпят, а в идеале — вовсе не замечают. “Что должно случиться, то и настанет, независимо от того, хочет того человек или нет. Фаталисты в невесомости! Живут по тысячелетним обычаям. Верят в сглаз и в порчу. Таятся от соседей, чтобы не вызвать их зависть, но приходят на помощь, если толока, или если беда, пришлая какая напасть. А так — без соглядатаев! Своя память, Заветная. И своя природа. Васильки.
Бытие это предъявлено у Нилы Лычак в двух обширных повестях: “Заветный дом” и “Васильки”, различающихся довольно условно и объединенных и единым стилем (лирично-сказовым, любовно-скрупулезным), и общим композиционным принципом. Этот принцип — мозаика “случайных” главок-эпизодов, перетасованных вроде бы “вслепую”, но подчиненных музыкальному ключу, общей мелодии, которая задается камертонно в начале каждого эпизода.
В первой повести ключ философски-мемориальный:
“Жизнь — это не просто прошедшие бесцветные дни, а те особо дорогие, незабываемые, которые запомнились навсегда”. Или: “Как молния — судьбы вращенье”. Или: “Каждый волен выбрать себе дорогу”.
Ко второй повести — ключ лирично-пейзажный:
“Тоненькие березки искрились мелкими звездочками”. Или: “Наступает, наконец, долгожданная пора цветения”. Или: “Глубокая ночь внезапно раскинула…”
Ни в этой ночи, ни в этой поре, ни в этой искристости нечего делать умникам с их глубокомыслием, и они заботливо убраны писательницей за горизонт.
Как, вообще?!
Не вообще. А за горизонт. Там, за горизонтом, то есть отступя на приличное расстояние, они стоят у Нилы Лычак зорким кольцом, выдавая в качестве эпиграфов к рассказам (окаймляющим повести) блестящие афоризмы и обеспечивая автору “Заветного дома” и “Васильков” интеллектуальный контекст. Особенно излюблен Мишель Монтень. Еще: Виктор Гюго, Виссарион Белинский, Аль-Хаиз, Фридрих Ницше, Карен Бликсен, Лев Толстой, Дени Дидро, Жан-Жак Руссо, Блаженный Августин (возведенный от полноты чувств в святые), Амброз Бирс, Джон Кеннеди, пара авторитетов под титлом “Unknown” и, наконец, Конвенция ООН о правах ребенка.
Чувствуется, что Нила Лычак, переехав с берегов Южного Буга на берега Северной Двины, времени даром не теряла: переводила с европейских языков и воистину жила интересами всего мира в его культурном, гражданском, общечеловеческом измерениях.
Что же до украинских ромашек, расцветающих в душах, передислоцированных на Севера, то я сам был тому свидетелем, когда в составе делегации москвичей из журналов “Литературная учеба” и “Юность” гостил пару лет назад в тех высоких широтах. Гостеприимные северяне облачили меня в брезент, усадили в лодку и повезли рыбачить; через час-другой пути среди плесов мы причалили возле рыбацкой избы, и я был немедленно накормлен… чем бы вы думали? Галушками! На веревке сушились одежды, среди которых я заметил сшитое из двух кусков полотнище, совершенно выгоревшее, так что цвет кусков можно было только угадать. Я угадал, но неуверенно: желтое? голубое?
— Не желто-голубое, а жовто-блакитное! — подхватили рыбаки со смехом. — У нас тут своя колония! Не хотите ли горилки — за незалежность! Будьмо!
Кажется, это были вахтовики, решившие порыбачить. Или укоренившиеся здесь новоселы-старожилы. “Дух вахты” почуялся мне в этом Заветном Доме посреди вод Северной Двины.
Вахтовики — любимая тема окаймляющих повести рассказов Нилы Лычак. Шутливые и серьезные, светлые и грустные… И еще — что-то дышит в них, в самом духе вахтового житья: залетели, зацепились и бытийствуют в невесомости.
Не контрапункт ли это той висящей в воздухе независимости, что держит души обитателей Заветного Дома? И помогает нам, читателям, поверить, что это в самом деле реально.
Хотя и не безоблачно. И не безопасно. И далеко не так радужно, как может показаться, когда живешь среди васильков в полном единении с природой.
Один интересный фрагмент в заключение:
“В самом конце лета собралось около десятка птиц, и произвели чистку рядов — насмерть забили слабого небольшого аиста — совершили птичий суд. Улетели аисты в теплые края в сентябре.
Только в родном краю так сладко пахнет душистой мятой, ароматным хлебом, испеченным в жаркой печи, свежей землей во время весенней пахоты. Только здесь так ярко цветут солнечные одуванчики, спеленатые нежной песней соловьиной, в высоких смарагдовых травах; тонкой извилистой нитью тянется тропинка в озимых посевах, постепенно поспевает синяя шелковица. Прячется в огромном солнечном подсолнухе черный жужжащий шмель; кверху ползет гибкий, с большими резными листьями, хмель. Хороводы золотистых тружениц пчел неустанно кружат над цветущими головатыми (большеголовыми) подсолнухами. Замирают голосистые птицы на раскидистых ветвях. Красива наша Украина”.
Читатель чувствует, что я цитирую лирико-пейзажный абзац не ради красоты его, а ради тех аистов, которые абзацем ранее ему предшествуют. Цитирую именно из-за связи этих абзацев. Из-за естества, в них провозглашаемого. Жестокость дикого животного мира — вовсе не такая уж новость для Нилы Лычак: и медведи белые, даже если сыты, забивают у нее на Северах мальков-тюленей — просто от инстинкта, и собака может броситься на хозяйку и загрызть из-за неосторожного движения той — тоже, так сказать, от естественного импульса.
Но не импульсивна и не инстинктивна только, а вполне продумана и искренне прочувствована красота того естественного мира, того природного заповедника, того Заветного Дома, где запах мяты и хлеба сливается с запахом весенней пахоты и солнечные одуванчики, жужжащий шмель и труженицы-пчелы так хорошо сочетаются с большеглавыми подсолнухами.
А аисты — сочетаются?
За что они там забили насмерть сородича? За то, что ростом не вышел? За то, что ослабел?
А если человек ростом невелик или ослабел? И его тоже?
А если — народ?..