Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2009
Слова типа “русскость”, “датскость”, “французскость”, “великобританскость” и другие подобные (“новокаледонскость”?) только недавно начали претендовать на особое место в языке. Вплоть до самого последнего времени люди как-то обходились без них, хоть грамматика и не сопротивлялась их появлению, даже несмотря на некоторую искусственность подобных словообразований. Так или иначе, но возможности для эскалации соответствующей словообразовательной модели русская морфология (да и не только русская: иностранные языки с ничуть не меньшим рвением кинулись осваивать ту же самую, прежде не имевшую принципиального значения смысловую область) предоставляла щедрые: строй не хочу!
Сам по себе суффикс “–ость” не налагает на строителя (словообразователя) никаких дополнительных смысловых обязательств: суффикс этот, с присущей ему эмоциональной безучастностью, санкционирует наличие всего-навсего одного признака, а именно обозначающегося корнем: так, “смелость” указывает на присутствие признака “смелый”, а “трусливость” — на присутствие признака “трусливый”. Тень недоумения может возникать только на логическом уровне, ибо слова на “–ость”, будучи замкнутыми на самих себя, чреваты тавтологичностью: “бедность” есть признак “бедных” (бедность бедных), а “обеспеченность” — признак “обеспеченных” (обеспеченность обеспеченных).
Обозначившаяся на этом фоне “русскость” естественно предполагала присутствие соответствующего качества у русских и только русских: представить себе конголезца, венгра или норвежца, наделенного “русскостью”, требовало бы осуществления довольно изощренной логической операции, на которую обыденное сознание способно, мягко говоря, не всегда. Ибо, как “порочность” не свойственна “непорочным”, “русскость” не свойственна “нерусским”. О русскости русских у нас, стало быть, и пойдет речь.
В идеале слова на “–ость” призваны замораживать соответствующий признак, то есть стабилизировать его, подчеркивая отличие данного признака от многих прочих. А это, в свою очередь, означает, что данный признак может быть более или менее отчетливо противопоставлен какому-либо другому — как, скажем, “умный” от века противопоставлен “глупому”.
Кому противопоставлен “русский”?
В сущности — никому. Равно как “зеленый” в обыденном сознании не противопоставлен никакому другому цвету (при том что “черный” обычно все-таки противопоставляют “белому”, но на этом все противопоставления в области цвета и кончаются). Поэтому, кстати, определить или хотя бы описать “зеленость” ничуть не проще, чем “русскость”. Но оставим “зеленость” в покое — с нас и “русскости” больше чем достаточно!
Пусть читатель не думает, что одни только русские мучаются со своей “русскостью”. “Датскость” (“danskhed”), например, на моей памяти уже лет десять так прочно занимает умы датчан, что до сих пор остается одним из главных камней преткновения в любой дискуссии на общественные темы. Русское “Да что ж ты как не русский!” c точностью до придыхания откликается в датском “Det er da fuldstaendigt udansk!” (“Это прямо как не по-датски!”). Впрочем, оставим в покое и “датскость”, как уже оставили в покое “зеленость”… Ясности с первой ничуть не больше, чем с последней — хоть на территории Дании, где я живу свою жизнь, хоть где.
И обратимся, стало быть, к “русскости” — русскости русских, так сказать. Хотя… видит Бог, с каким удовольствием я продолжал бы мои лингвистические шалости, чтобы только не заглядывать в бездны национального характера! Но вот… попрошено написать о “русскости” — делать нечего.
Вообще говоря, хорошо быть представителем — по себе, в датском варианте, теперь знаю! — какого-нибудь не очень большого народа: такой народ обозримее… И, значит, легче поддается описанию, поскольку ведь еще и не каждый об этом народе так уж хорошо наслышан: всегда есть возможность ускользнуть в живописную область истории, а еще лучше — географии. Живем, дескать, на севере, характер строгий, нордический… или, наоборот, живем на юге, характер мягкий, зюйдический. Ландшафт опишешь, по основным вехам мало кому, кроме тебя самого и иже с тобой, памятной истории пройдешься — вот тебе и этюд о национальной специфике!
А тут — Россия… Это значит, что ни ландшафта не описать (какое там… координаты и те правильно не задашь: одиннадцать часовых поясов в стране!), ни историей не побаловаться (кому ж — еще! — неизвестно, чем русские на протяжении всей своей истории занимались… чем только не занимались!) — подавай-ка нам описание национальной специфики в чистом, так сказать, виде! Да где ж ее в чистом-то виде взять, когда в русской крови испокон веков столько всего намешано было? Гремучая такая, стало быть, смесь: тронешь — взорвется… И не раз, мягко говоря, взрывалась — вот и прямо только что опять взорвалась, причем не на своей территории.
А ты пойди объясни русскому — где его территория, где не его… он территориальными категориями вообще не мыслит! Едет из какого-нибудь Туруханска хоть на восток, хоть на запад, хоть на север, хоть на юг — все Россия да Россия: поневоле контроль потеряешь и не заметишь, как пару-тройку государственных границ перемахнул… Да и с временными, историческими, категориями, кстати, проблема: одно словосочетание “Киевская Русь” чего стоит! Или вот еще — СНГ… Это даже почище Киевской Руси. Ты откуда, дескать, братишка? Из России. А в России откуда? Из Узбекистана.
Страна велика зело… Но насколько велика — шут ее знает!
Русскому Россию тяжело любить: такой роман сильно напоминает любовь какого-нибудь чихуахуа к лабрадорше — последствия ужасающи. Причем в этой ситуации не столько лабрадоршу жалко (хоть и ее, конечно, жалко до слез), сколько чихуахуа: такого количества любви маленькое существо в себя не вмещает. Разнесет его бедного на кусочки — и дело с концом. И всех кровью забрызгает… Но это я так, для красного словца, ибо — русский, а мы, русские, красное словцо любим. Отца ради него не пожалеем — не то что чихуахуа!
Так что… где тут у нас еще “русские”, а где уже “нерусские” — этого нам ни в жизнь не понять. У нас в сознании масштабы от рождения смещены. Как-то пришлось мне звонить из Твери в датский город Оденсе, а на том конце возьми да и поинтересуйся, что такое Тверь. Да маленький, говорю, русский городок такой: полмиллиона нет. Мне в ответ что-то промычали — только потом я узнал, что Оденсе — третий по величине город Дании с населением аж сто восемьдесят шесть тысяч с половиной (!) жителей…
Стало быть, русскому никогда не понять, что такое “большой” и “маленький”, убей его на этом месте. Даже странно, что Эйнштейн не русский был: ощущение относительности всего есть, вообще говоря, признак русского сознания. Большой-то, дескать, большой… а маленький! И — наоборот. Хоть тут кол на голове теши. Между прочим, только русский может представить себе, как это делать: кол — на голове! — тесать. Потому как только русскому и понятно, что речь на самом деле не о коле идет. И не о голове. И не о тесать. Все в русском сознании относительно. Включая “русскость”.
Один из моих студентов здесь, в Дании, например, свято убежден в том, что русский язык нельзя не понимать. Не говоря ни на одном из европейских языков, этот конкретный студент умудряется в Копенгагене просто на каждом шагу по-русски объясняться. В булочной поблизости от его дома уже все знают не только что такое “хлеб” и “булка”, но и что такое “плюшка”, “кренделек”, “пончик”… Как у вас это получается, спросил я его. Он только плечами пожал: не знаю. Говорю, дескать, по-русски: “Дайте-ка мне вон ту плюшку!” — а если что-нибудь другое дают, я головой мотаю и поправляю: “Вот это вот — пончик, а плюшка — вон там!” — и показываю на плюшку. В следующий раз ошибок уже не делают: понима-а-ают. Да и как же это можно — вообще русский язык не понимать? Хоть сколько-нибудь каждый понимает! А что — здоровый взгляд на жизнь: как же это, действительно, можно — не понимать русского языка, живя в Копенгагене?
Так что же, продолжаю интересоваться я, вообще не бывает, чтобы человек, скажем, не хотел русский понимать? Бывает, вздыхает студент, но таких я просто игнорирую — и все.
И поделом им! Не хотят по-русски говорить — им же хуже. Иг-но-ри-ру-ем. И на том стоим. Была охота со всякими привередами отношения выяснять… Просто пойдем в другую булочную — делов-то!
Русскому и вообще трудно понять, что не все в мире русские. Быть “не русским”, с его точки зрения, — это даже немножко стыдно: все равно как в собственной ущербности расписываться. Недаром же русские издавна жителей Германии “немцами” называют: немые, вроде как… говорить не умеют. Лопочут по-своему, а нормально, по-нашему, разговаривать — не могут. Еще и потому стыдно, что… ну, сами посудите: вон сколько людей вокруг по-русски говорят — и справляются ведь как миленькие! А этот вот — не может. Бедный…
География и история на России с ума сошли. Однако привлекать географические и исторические сведения для описания русского этноса, конечно, все равно приходится — и, вне всякого сомнения, правы те, кто так поступают. Хотя бы потому правы, что описывающий другой какой-нибудь этнос тоже к нему обычно через географию и историю подбирается. Благодаря чему и вырабатываются, стало быть, критерии описания этноса как такового — что во всех отношениях хорошо и замечательно.
Только я вот попробую обойтись без географии и истории. Вычту их — и погляжу, что останется. Тем паче, что так называемый “простой русский человек” (а мы люди простые, русские!) пространство и время от века иг-но-ри-ро-вал и иг-но-ри-ру-ет. Что Прибалтика не Россия — игнорирует. Что Украина не Россия, а уж Грузия и подавно — тем более! Триста лет самодержавия — игнорирует. Семьдесят с лишним лет социализма — тоже. Двадцать лет непонятно чего… пока не игнорирует, поскольку живется больно трудно, но дайте только срок — проигнорирует и двадцать лет непонятно чего. Забудет как не было! Потому что не в этом во всем дело — нечего этим всем и заморочиваться.
Так в чем же дело-то? Ах, да что вы все о делах… о душе бы лучше подумали!
Души в русских, разумеется, не больше, чем в других. И не какая-то она такая уж особенно загадочная, как тут, на Западе, говорить любят; душа как душа, та же, что и у эскимосов! Так что весь фокус отнюдь не в количестве или качестве русской души, глупости это все, — весь фокус в ее востребованности. Постоянной. Денной и нощной. По поводу и без повода.
Там, где у других народов ум, или практическая сметка, или профессиональный навык, или деловые качества, или сексуальная потребность, — у нас везде душа. Без души — ни шагу. Ни гвоздь вбить, ни Дженнифер Лопес поцеловать — никак, коли душа не участвует! Нам даже, пожалуй, что гвоздь вбить — что Дженнифер Лопес поцеловать: души на то и на другое одинаковое количество требуется. Вся практически и требуется, без остатка.
Для русского последнее дело — “без души” чему бы то ни было предаваться, все равно чему! “Не лежит душа” — не берись, брось, плюнь, все равно ничего не выйдет. И не сомневайся: каждый тебя поддержит! Кто ж не понимает, когда “с души воротит”? Так и вижу перед собой простого русского человека в Лувре возле Моны Лизы Джоконды — в толпе застывших от восхищения этнических миноритетов типа маленьких голландцев или больших британцев: мрачный, угрюмый, злой на себя и на Леонардо… Ну, “не принимает душа” бессмертной живописи! А не принимает — и черт с ней, с бессмертной живописью, разумеется, не с душой же! Что касается души, то куда ж мы без нее? Вот хоть и сейчас, сразу после Лувра, сосиску в бистро съесть: душа опять понадобится — причем опять вся, чтобы прямо так, “от души”, сосиску и съесть!
Душа, стало быть, всегда на первом плане. Всю жизнь мечтал в лотерею выиграть — выиграл: много миллионов выиграл, с друзьями выигрыш обмыл и пошел деньги забирать, сумку побольше прихватив (если мелкими выдадут)… А нахамила девушка в кассе — билет выигрышный у нее на глазах на мелкие кусочки разорвал и съел, крепкое слово сказал, дверью хлопнул, ушел: не надо мне ваших миллионов! Почему? Потому что “в душу плюнули”, вот почему.
Неумно? А кто сказал, что “умно” — это обязательно хорошо? Впрочем, кто бы ни сказал, не русский он был. Потому как для русского ум — отнюдь и отнюдь не последняя инстанция. Это мы из наших народных сказок знаем, где умным братьям — чтобы такими умными не были — всегда в первую очередь по башке дают, а дурака на трон сажают! Тут обычно и сказочке конец, а кто слушал — молодец. Для какого-нибудь другого народа это ведь национальная трагедия была бы — дурак на троне, а нам, русским, благодать. Опять почему? Потому что душевный он, дурак-то, вот почему. А что ума нет — и пусть, и хорошо: нам от ума горе одно! Любой из нас с детства знает, что жить надо так, “как сердце подсказывает” (а сердце у нас — главный орган души, если кто не понимает). Так и живем. Был бы, мол, человек хороший…
Ничего, что муж алкоголик, последнюю женину серьгу пропил… а человек хороший! Ничего, что крупный государственный деятель проворовался, народную казну на собственные нужны пустил… а человек хороший! Ничего, что новый сотрудник как специалист — совсем никуда, блюминга от слябинга отличить не может… а человек хороший! Мы же по большому счету говорим, так ведь? По большому же счету — наплевать нам и на серьгу женину, и на казну народную, и на блюминги вместе со слябингами. По большому счету нам на все наплевать: такой уж мы есть народ. Широко на вещи смотрим, не мелочимся. При социализме — сколько? — двадцать с лишним миллионов в лагерях погибло, а тоскуем по социализму все равно… душевная, говорим, страна была, да только отдельные (не русские в основном) индивиды, дескать, все испортили!
Между прочим, у русского слова “душа” значения вообще нет: без толку и в словарях искать. Нет, какое-то значение там, конечно, указано, но это так, для порядка, а то бы вообще пришлось слово из всех словарей убирать. Что не годится, конечно: одно из самых востребованных сегодня понятий ведь, не хухры-мухры. Раньше-то значение, разумеется, было, но со временем бесследно стерлось от частого употребления слова. Оно и понятно: в настоящее время именно она, душа, есть подоплека всего, что происходит в стране.
Кто, кроме русского, способен прямо посередине судьбоносного производственного совещания вскочить ни с того ни с сего из-за круглого стола, послать всех подальше и отправиться к любовнице в однокомнатную квартиру в Мытищах? Да и наплевать мне, мол, сто раз на совещание ваше судьбоносное — сюда я больше не ездок! Что значит — вообще никогда? Конечно, вообще никогда: в гробу я вас всех видал. И подавитесь вы своими сверхприбылями!
Кто, кроме русского, находясь на пороге совершаемого им величайшего в истории человечества открытия, может резким движением отключить разноцветно мигающие приборы, внезапно осознав, что все в мире тщетно? Пропади они пропадом — наука и человечество! Ни в чем нет смысла, вот напьюсь сейчас и на последней электричке поеду на дачу, чтобы завтра с утра засадить весь участок незабудками и отныне ничего уже не открывать, а только любоваться неброской красотой скромных цветов…
Кто, кроме русского, способен снять проститутку у “Националя”, запереться с ней в гостиничном номере и, не раздеваясь, всю долгую ночь читать ей любимые с детства строки Пушкина и Лермонтова? А под утро, неторопливо раскурив одну на двоих последнюю сигарету “Парламент-лайт”, в голос рыдать вместе с подругой о том, что Пушкин и Лермонтов ушли из жизни такими, блин, молодыми…
Иными словами, подстерегает нас эта так называемая душа на каждом шагу — что твой бандит за углом. И поди пойми, в какой именно момент она обрушит на нас смертоносное свое оружие и где именно настигнет нас эта страшная русская тоска… О чем? Да ни о чем, собственно, а просто невыносимо, не-вы-но-си-мо!
Он-застрелиться-слава-богу-попробовать-не-захотел-но-к-жизни-вовсе-охладел… как говорится.
Все мы знаем такую фазу обычного русско-русского разговора, когда предмет обсуждения ускользает из речи полностью: рано или поздно такое у нас, русских, случается обязательно. Кажется, шла бы себе беседа в обозначенном русле и шла, так нет же… Предмет сначала приказывает долго ждать, а потом и долго жить — и тогда начинается это. Жутковатое действо под названием “разговор по душам”. Спросите в такой момент собеседников: вы о чем сейчас? В ответ на вас посмотрят как на полного идиота: кому же, дескать, непонятно, что мы ни о чем сейчас! Идет разговор по душам, а у разговора по душам нет никакого “о чем”, нет контуров, нет начала и нет конца. В него погружаются, как в небытие: это только кажется, что собеседники еще живы, а на самом деле их больше нет. Они в полной прострации — и если сейчас внезапно закричать, сердце их разорвется от неожиданности.
Это русский транс, форма своего рода коллективной (даже если коллектив состоит всего лишь из двух человек) медитации — полное растворение в самодостаточной вербальности, когда великий и могучий несет нас по волнам своей свободной стихии. Если при таком русско-русском разговоре присутствует иностранец, для которого русский язык не родной, но — пусть даже и блистательно — выученный, у несчастного этого гостя начинает кружиться голова. И кружащейся своей головой он как-то вдруг понимает, что не знает он языка, что до настоящего знания ему дальше, чем до родины, и что никогда, никогда, никогда не удастся ему освоить ничего, кроме “Мы не рабы, рабы не мы”…
Речевые стратегии собеседников в таком случае могут быть описаны известным только и исключительно русскому человеку выражением — выражением, о которое сломались все иностранные языки мира: “Пойди туда, незнамо куда, и принеси то, незнамо что”. Кто из нас не помнит этой с детства любимой сказочки — с заданием, от которого у любого нерусского мороз бы по коже пошел! А у русского — ни малейшего мороза: задание как задание, чего особенного-то? Щас пойдем и принесем! И нечего раньше времени (тоже сугубо русское выражение: раньше какого времени — неважно!) огород городить. Ну и что же? Идут незнамо куда и приносят незнамо что: прямо как заказывали. Заказчики и те довольными остаются: никаких проблем.
А уж разговор-то незнамо какой незнамо о чем вести — самое привычное для нас дело. Это зарубежных наших партнеров от таких разговоров трясти начинает, нам же — хоть бы что. Для нас даже особое наслаждение, если беседа к тому же пришла, с чего началась, — вот уж отрада русскому сердцу, никаких обязательств! И не надо, вот только не надо нас к ответственности призывать: душа — штука непредсказуемая: сейчас “лежит”, через час — “не лежит”… имейте, стало быть, уважение. И что, что договаривались? Ну, договаривались. Договаривались, да получается, не договорились. Для чего же нам иначе в языке глаголы несовершенного и совершенного вида — вечный камень преткновения иностранцев — нужны? И хоть вы тут лоб расшибите, а ни в жизнь вам не понять, почему ответ “я читал этот контракт” отнюдь не предполагает, что контракт “прочитан”. Читал, да не прочитал…
Только вот не стоит считать нас ни непредсказуемыми, ни коварными! Мы очень даже предсказуемые, не говоря уже о том, что просты как дети. Предсказать-то как раз все очень легко: уже в самый ближайший момент мнение наше может измениться на прямо противоположное — нам для этого много времени не надо. Посмотрели на нас “неправильно” — и конец. Один взгляд все решить может: душа — механизм чуткий. “Но потом он на меня как-то так посмотрел… и я подумала: да пошел он!” Вот, собственно, и все: а до этого, стало быть, в ЗАГС собирались. Так что согласие-на-данный-момент не означает согласия в момент, за ним следующий, равно, кстати, как и несогласие. Куй железо, пока горячо. Русские не просто в настоящем живут, а в гномическом настоящем: состояние души тут секундами измеряется. Не попал в эту секунду — пиши пропало. По прошествии ее нас уже не узнать!
А что мы проблемами вечности так озабочены, так это не ваше дело. С вечностью у нас отношения фамильярные: сколько назначим ей длиться — столько и будет! Эти “преодолеть-пространство-и-простор” и “время-вперед” в нас с самого начала нашей истории запрограммированы — мы только и делаем, что их преодолеваем да вперед подталкиваем. И даже иногда сами удивляемся: почему это нам все и вся подчиняется? Но — подчиняется!
Иногда говорят, что русских просто боятся. Так оно или не так — это надо у тех, кто говорит, поточнее спросить. Однако среднестатистическому русскому обычно в глубине души (той самой, русской) приятно, когда его боятся. И не то чтобы он так уж любил кого-нибудь пугать — бог с вами! Однако напомнить миру о том, что мы одна шестая часть суши, никогда нелишне, полагает он. Просто — чтоб знали, на всякий пожарный… а больше ни для чего. Чтоб знали и чтоб не лезли — извините за выражение, конечно. Мы сами с усами.
Только все равно лезут — и впечатление такое, будто русские все время кому-нибудь чем-нибудь обязаны! Ну, захотелось нам тут у себя социализм завести — казалось бы, кому какое дело? И кому какое дело, что потом расхотелось, а теперь опять хочется? Все меняется. А если кажется, что слишком быстро меняется… так на то мы и русские! Мы за движениями души следуем и окончательно ничего никогда не решаем. Кто знает, как все завтра повернется?
Вообще говоря, русским бы “душу” в конституцию вписать — тогда бы точно ни у кого никаких претензий не было. Где-нибудь поближе к концу: дескать, каждый гражданин обязан соблюдать конституционные нормы, но если душа противится,
то — не надо. И взятки гладки!
Что до окончательных решений, то русскому окончательное решение принять — легче в петлю. Чтобы такого, не дай бог, не случилось, мы даже выражение “в конце концов” придумали: мало того, что у нас концов множество, за ними еще и некий общий конец всех этих концов маячит: есть где разгуляться!
Мы уходим навсегда, но вскоре возвращаемся. Клянемся больше в жизни так не делать, но делаем именно так практически тут же. Божимся, что отныне не произнесем ни слова, но в течение, по крайней мере, ближайшего получаса рта на минуту не можем закрыть. Да, и сказать по совести, все эти “навсегда”, “никогда”, “ни за что” — для нас просто речевые обороты такие… не всерьез же подобные глупости произносить, в самом-то деле! Когда я говорю: “Провалиться мне на этом месте!” — никто ведь не рассчитывает, что земля прямо тут же меня и проглотит, если я вру. Ясно, что не проглотит: небось, не первый раз вру на этом месте — и никогда не проваливался.
Ничего дефинитивного русский человек, стало быть, старается не совершать, зато дефинитивные формулировки из него как из рога изобилия сыплются. “Я тебе это в последний раз говорю! Глаза бы мои тебя больше не видели! Никакого проку от тебя!” — любой более задумчивый этнос уже бы и посерьезнел после такой эскапады, а нам хоть бы хны. Нам и более страшные угрозы нипочем: как вам, товарищи иностранцы, выражение: “Я тебе все глаза выцарапаю” или “Я тебе все уши оборву”? Причем прошу учесть, что у русских, как и у других народов, глаз и ушей всего по два на каждого представителя нации.
Так что недостаток физической активности на Руси издавна компенсировался избытком активности вербальной. Тут всю стать Зигмунда Фрейда с его сублимацией вспомнить: настолько, дескать, за день на вербальной работе наломаешься (волос повыдираешь, рук пообламываешь, ног поотрываешь), что какая уж там физическая!.. А иностранцы все тщетно ждут: когда же, наконец, настанет “фремя исполнения угрози”? Да никогда, господа хорошие: никакого “фремени исполнения” изначально не планировалось, ибо действие сразу задумывалось как вербальное. У нас, русских, и вообще от слова к делу редко переходят, а уж если переходят, то переход и несколько лет может занять… причем нет никаких гарантий, что мы в пути не заблудимся: прямых-то дорог на Руси с роду века не было!
Вот тут, может быть, как раз и имеет смысл задержаться. Если бы, скажем, существовали приборы, измеряющие расстояние от слова до предмета/действия, к которому слово отсылает, то при измерении этого расстояния в России такие приборы точно зашкаливало бы. Ибо русское слово чаще всего никуда не отсылает, а если куда отсылает, так по этому адресу все равно никто не идет: не было отродясь таких дураков на Руси. Кто ж так прямо все понимает-то, наивные вы люди! Это пусть где-нибудь в Дании за произнесение того или иного слова в тюрьму сажают — у нас тогда всю страну пересажать бы пришлось.
Да это, к тому же, еще и вопрос словарного богатства языка. При большем словарном запасе людям, конечно, тщательнее слова выбирать приходится, чем при меньшем… однако при очень большом словарном запасе становится уже просто все равно, какое слово употребить! Когда предложение так сильно превышает спрос, последний хиреет, извините за выражение.
Только не надо думать, что самим русским все это так уж удобно: русские от себя, между прочим, больше других страдают. Другим — им что: надоело с русскими отношения иметь — возьми да и расторгни отношения. А нам самим с собою век коротать, так что никуда не денешься!
Между прочим, Карл Густав Юнг, которого Запад так уважает, наше устройство хорошо понимал — вот к кому бы прислушаться. Русский — в соответствии с красивым юнговским определением (потому еще красивым, что в нем ни слова русского нету!) — есть интуитивно-этический интроверт, скушали? Мы, стало быть, тоже не лыком шиты! То есть зову сердца (которое главный орган души у нас, если кто-то забыл) подчиняемся.
Вот велит нам сердце послать кого подальше — и пошлем, а оно такое часто велит! Или велит наплевать на все (что тоже нередко случается) — и наплюем. А спросят почему — скажем: интуитивно-этический интроверт есьмъ. То есть абстрактных этических правил не придерживаюсь, но каждый раз на месте решаю: это — правильно, это — нет, потому как мне этику поведения интуиция моя диктует. Мне кажется, что вот так вот будет правильно, — значит, правильно и есть! А о том, почему мне так кажется, я и не скажу никому, ибо — интроверт: в себе все храню. И черта с два вы ко мне достучитесь!
Хотя, с другой стороны, оно, конечно, немножко странно: страна — такая огромная, всем ветрам открыта, а население ее — закрыто… Тут Карл Густав Юнг, может, и намудрил чего — почему же иначе считается, что у русского человека душа нараспашку? Гостеприимство там, коллективизм, уважение к старшим и все такое, ан — интроверт! Противоречие в этом какое-то, получается… Но с Юнгом как же спорить: ученый человек. Раз говорит интроверт — значит, интроверт я и есть, хоть и каждую минуту готов рубаху на груди разорвать и всю жизнь мою первому встречному поведать — что твой Мармеладов! Достоевский ведь тоже врать не будет, а у него в романах с интровертами вроде туговато. Ну да ладно, во всем таком пусть ученые разбираются, в то время как мы люди маленькие, да и конфликтов не любим. Чуть конфликт на горизонте замаячит — уступаем: чего глотку-то драть? Понятно ведь и так: русский всегда прав… потому и прав, что — русский. Какие же вам еще аргументы?
Оно, конечно, опять-таки понятно: каждый народ себя считает правым, а остальных — заблуждающимися, что говорить! Но в глубине души все народы прекрасно понимают, кто на самом деле всегда прав… русский, конечно. Понимают, да признавать не хотят: это же ясно как божий день! Уж кого-кого, а нас, русских, на мякине не проведешь: мы всех насквозь видим и лучше вас знаем, что у вас на душе. Ибо нигде в мире за другого столько не домысливают, сколько в России.
Собеседник еще рта раскрыть не успел, а мы уже знаем, что он сказать хочет, так что он и вообще нам может ничего не говорить — мы за него сами прекрасно выскажемся. А все потому, что мы народ проницательный и ничего от нас не скроешь. “Это тебе только кажется, что ты это хотел сказать! На самом же деле ты вот что сказать хотел…”
Нам не привыкать в чужие души заглядывать: сами интроверты.
Мало где еще людям свойственна такая убежденность в собственной правоте и в собственном праве истолковывать чужие мысли так, как удобно говорящему. И сколько бы оппонент ни убеждал нас в том, что у него и в мыслях ничего подобного не было, мы-то знаем, что было! И за это сейчас привлечем его к ответу, пусть не думает, что нам так легко очки втереть. Мы ведь, вообще говоря, за правду стоим, а не просто так. Причем правду эту мы одни и знаем — как мать родную: отсюда и выражение “правду-матку в глаза”.
Но не все, что греха таить, правду любят. Поэтому лучше никому особенно не доверять — мы и себе-то не доверяем… так, чтоб полностью. Про закон говорим: “Закон что дышло — как повернешь, так и вышло”. То есть тут тоже ухо востро держать надо, да призадуматься: по закону-то оно, конечно, по закону, только и закон ведь только и делает, что надуть нас норовит. А значит, обойти закон — самое что ни на есть святое дело. “Я, мил-человек, хорошо это все понимаю… да только вот неужели два русских человека между собою по-другому договориться не могут?” И почти всегда договариваются!
Мне вот даже на работе иному русскому посетителю трудно объяснить бывает, что я в данном случае не как русский с русским с ним разговариваю, а как… служащий государственной службы, причем вовсе даже и к другому государству относящейся. Смотрит на меня такой посетитель и думает: “И чего ломается человек? Совсем, видать, забыл, что русский!” Может, он и прав — и нам, русским, закон не писан, как и еще кому-то не писан, не помню кому.
Так оно или не так, а только нас все всегда “забижают”: и закон, и власти предержащие, и экстерриториальные супостаты, и ближайшее окружение. При том что “забидеть” нас легко: не стало по-нашему — вот мы и “забижены”. Казалось бы, чего проще: соглашайся с нами во всем — и да здравствует мир во всем мире! Русский ведь никому худого не делает — русскому всего-то и надо, чтобы его слушались беспрекословно. Но уж если не слушаются, а того хуже — перечат… таким он спуску не даст, пойдут клочки по заулочкам. Какое там — “до первой кровянки”!.. — Коль рубнуть, так уж сплеча: не смотри, что мы “сирые да убогие”, а за себя постоять можем! Если “забижают”-то…
Причем в этой ситуации русским даже не важно, сколько их самих и сколько — обидчиков. Есть даже особая удаль — лечь в неравном бою. Тем более что в России частная судьба — как чужая, так и собственная — сроду никого не интересовала: одним русским больше, одним меньше — бухгалтерия та же.
Но вот все-таки коллективисты мы или индивидуалисты? Если уж совсем основательно к этому делу подойти, то у нас на каждое “моя хата с краю” есть свое “на миру и смерть красна”. Так что нас-петровых-не-поймешь! А все потому, что это окружающим нас народам интересно, коллективисты мы или индивидуалисты, в то время как сами-то мы знаем, что дело все равно не в этом. Дело в том, что у русских граница между “мной” и “другими” п-о-д-в-и-ж-н-а-я… То есть, когда эта граница слишком вплотную ко “мне” приближается, я ее, милую, — сапогом! Это пусть европейцы в ихнюю эпоху ихнего Просвещения раз и навсегда дистанцию между личностью и социумом установили и рулеткой измерили — нам до этой дистанции дела нет. У нас отношения между личностью и социумом от веку асимметричные: “мне”, личности, до территории “других”, социума, должно быть близко, а вот “другим”, социуму, до “меня”, личности, — желательно подальше.
Другое дело гости — тут никаких возражений! Гости для русского человека не социум, гости — это “свои”, это “мы”. Социум — это “чужие”, “они”. А такие вещи, как мы и они, русский очень хорошо различает. “Они” для него — это те, “кто виноват”.
А “мы” — это те, перед кем виноваты. Иначе быть не может.
В принципе, они — это весь внешний по отношению к личности мир. Не будем только делать из данного заключения поспешный вывод о том, что русские якобы замкнуты или, например, агрессивны. Если это и так, то ничуть не больше, чем, скажем, голландцы с бельгийцами или болгары с румынами. Ибо на самом-то деле все зависит от того, где именно начинается внешний по отношению к личности мир.
У стандартного западного европейца, вышколенного в демократии и каждую минуту готового умереть за частные права и интересы, прежде всего — собственные, внешний по отношению к личности мир находится сразу поверх одежды (у голого стандартного западного европейца — на месте одежды). В области за одеждой — или кожей — все для него не то чтобы чужое… но определенно уже “не его”. Для того чтобы начать в этой области действовать, одетому стандартному западному европейцу требуется сначала обзавестись полномочиями, которые именно социум, воспринимаемый им как набор социальных единиц, и предоставляет.
Для русского — все равно, одетого или голого — такой взгляд на внешний по отношению к личности мир просто совершенно неприемлем. Поскольку п-о-д-в-и-ж-н-у-ю границу между “собой” и “другими” русский перемещает как хочет, сам же и определяя, где “его”, а где уже — к сожалению — “не его”… Однако все равно не обязательно чужое!
Вообще говоря, самые несчастные в русском окружении даже не те, кто находится по ту сторону п-о-д-в-и-ж-н-о-й границы — “они”, “чужие” — а те, кто по эту сторону и кого русский считает “своими”. По отношению к ним русскому не требуется никаких полномочий для совершения практически любых действий. И я, заметьте, вовсе не о том, что русский непременно злонамеренные действия по отношению к “своим” совершает, — да упаси боже! Только, увы, “своим” ничуть не легче от того, что действия эти не злонамеренные, а, наоборот, исполнены самых добрых намерений… “Демьянова уха” — как раз отсюда пример. Полное отсутствие какой бы то ни было дистанции по отношению к “своим”, характеризующее так называемое русское братство, ложится на плечи “своих” тяжелым бременем.
Когда я теперь — а случается это не очень часто — приезжаю в Россию и то тут, то там попадаю в круг “своих”, забытое ощущение террора “свойскости” возвращается практически мгновенно. Вдруг полностью исчезает возможность оставаться собой, да и сама необходимость в этом практически отпадает. “Какая глупость, что ты пьешь кофе без сахара, сладкий гораздо вкуснее!” — и бух пять кусков сахара в чашку. “Как это — в девять уйти хотел? Раньше двенадцати мы тебя не отпустим!” — и дверь на замок. “Опять курить? Курил же только что!” — и зажигалку отбирают.
Переубедить (в худшем случае — вынудить) — в России первое дело, причем тактика переубеждения обычно сводится к тому, чтобы поставить под сомнение осмысленность любого твоего выбора, каким бы он ни был. Ибо, если ты как следует подумаешь, ты и сам сразу (!) поймешь, что всю свою жизнь только и делал что заблуждался. А быть надо таким, как… вот твой собеседник! Он любит на рыбалку ходить — и ты, значит, любишь. Он не может без слез “В лесу родилась елочка” слушать — плачь и ты вместе с ним. Ему ничего не стоит полстакана водки хлопнуть — и ты, стало быть, хлопни. Вот за его здоровье и хлопни, до дна, до дна! Ай, молодец!
Когда я говорю, что начинаю чувствовать себя как в детском саду, в ответ обычно раздается что-то вроде безобидного: да ты и есть как ребенок! А значит, окружить меня заботой и вниманием — первое дело находящихся рядом. Сопротивление — особенно в категорических выражениях — может обидеть так, что заглаживать “вину” придется не пятью, а десятью кусками сахару в собственной чашке кофе.
Так что терять бдительность ни в коем случае нельзя — и если тебя причисляют к “своим”, лучше просто-напросто забыть о том, что кроме “свойскости” у тебя есть и какие-то другие качества. В роли “своего” ты просто превращаешься в принадлежность находящегося рядом с тобой. Приготовься к тому, что на каждом шагу тобой будут помыкать, растаптывать твою индивидуальность, игнорировать все твои ценности. Но самое главное — научись относиться ко всему этому как к особым знакам расположения, а не то — оказываемой тебе чести. С “чужими”, находящимися во внешнем мире, по ту сторону границы, так не возятся — это и ежу понятно! “Если бы ты мне чужой был — стала бы я, думаешь, тебе пять кусков сахару в кофе класть?” И ведь не стала бы!
Не следует заблуждаться насчет того, что право считаться “своим” бывает врожденным или что можно заслужить такое право. “Своими” становятся стихийно, без оглядки на табель о рангах — иногда даже против воли. Тебя просто присваивают — со всем, что в тебе и у тебя есть, нередко даже наводя порядок в том, что в тебе и у тебя есть. И будь уверен: за тебя пойдут в огонь и в воду, за тебя лягут костьми, за тебя жизни не пожалеют… но некий минимум гарантий потребуется и с твоей стороны. Например, не дружить, а то и вовсе не общаться с теми, кому находящийся рядом с тобой отказывает в своем доверии (“Как ты можешь говорить с этим человеком после того, что он мне сказал?”) “Равнение направо” — это у русских самое нормальное состояние: именно так понимается здесь солидарность. Портя отношения с кем-то, ты автоматически портишь отношения и с доброй половиной близких ему людей — те же, кто “остается с тобой”, автоматически выбывают из старого круга общения. Разводясь, супруги искренне надеются на то, что пути их больше никогда не пересекутся — в отличие, например, от той же Скандинавии, где отношения между прежними супругами (особенно имеющими общих детей) остаются настолько близкими, что не всегда понятно, кто — на каком-нибудь общем празднике — экс-супруги, а кто супруги в данный момент!
Однако не стоит забывать о п-о-д-в-и-ж-н-о-с-т-и границ, пролагаемых русским характером. Так же стихийно, как тебя включили в круг “своих”, тебя из этого круга могут и исключить, неожиданно передвинув границу непосредственно туда, где ты находишься. Сигналом грядущей немилости может стать “крупный разговор” с последующим “моментально вон отсюда!”, но нередко обходятся и без сигналов — “затаивая обиду”: есть такое рафинированное выражение в нашем богатом языке.
Русские и вообще обидчивы — причем, “вычислить”, например, иностранцу, что их обижает, ничуть не проще, чем тому же иностранцу вычислить, на какой слог в любом из русских слов должно падать ударение. Встретишь случайно на улице знакомую, которую уже лет пять не видел, а она даже здороваться не хочет. В чем дело? Оказывается, пять лет назад обидел ее “неосторожным словом”!
Такой предельно высокий уровень ранимости странным образом уживается в русских с присущим им пристрастием к крепким выражениям. Всеми известными мне западноевропейскими языками клянусь любому, у кого на сей счет еще существуют какие-нибудь сомнения, что крепость иных русских выражений можно считать настолько же непревзойденной, как и крепость русских спиртных напитков! Однако было бы наивно вслед за простодушными жителями Западной Европы думать, будто именно эти крепкие выражения и служат наиболее типичной причиной русских размолвок. Ничуть не бывало: “обложить человека” у нас вовсе не означает испортить с ним отношения, а означает… да ничего это не означает! Наши крепкие выражения настолько абсурдны, что воспринимать их как “руководство к действию” никому из русских обычно не приходит в голову. Для нас обмен такими выражениями — все равно что обмен любезностями, а обижаемся мы совсем на другое: чаще всего на то, что наши “благие намерения”, оказывается, никому не нужны! Мы-то ведь постоянно хотим как лучше, а нас за это мордой об стол! Мы, правда, никогда не уточняем предварительно, действительно ли так будет лучше… но чего уточнять-то, когда и так понятно: как мне лучше, так и тебе лучше!
Главная особенность русских в том, что они практически никогда не на “своем месте” — они всегда “на месте” собеседника. Будь я на твоем месте, я бы, дескать, поступил так-то и так-то… Нам это ничего не стоит — перепрыгнуть на место, которое, вообще говоря, уже другим занято. А он, другой, видите ли, недоволен, хотя, казалось бы, чего проще: уйди со своего места, дай мне на нем постоять и разобраться, как тебе быть. Разберусь — может, тебе на свое место и возвращаться не захочется!
Но, повторю, рокировки такие только по эту сторону границы, среди “своих”, возможны. Потому что все, кто по ту сторону границы, — они если не враги, то… подозрительные, в общем, субчики. Их главная особенность — в том, что они нас не понимают. Да и чем они нас понимать-то могут, когда у них нашей “души” нету! Может, конечно, у них какая-нибудь своя “душа” есть, но вряд ли… А если есть, то неразвитая она: они же ею почти не пользуются. Мы же, как сказано, пользуемся только ею: вот и развили “душу”. И теперь она нам все время подсказывает, как правильно себя вести. Прислушивались бы к нам, русским, — и все в порядке было бы!
Однако обладаем мы и еще одним неоспоримым достоинством (ничего, что я все время о достоинствах? Это я только и исключительно потому, что недостатков у русских ведь так и так нет…): мы, русские, — люди творческие. Работа, которая не волк, нам скучна — но это я только вам по секрету говорю, потому что другие не поймут и сочтут русских ленивыми. Так вот, я совсем не о лени! Я о том, что работа ведь и вообще, как правило — нудная тема, правда ведь? Зато вот любая творческая задача нам очень даже по плечу, и при этом чем она абсурднее и труднее — тем лучше. Тут в нас просыпается такое свойство русского характера как “удаль молодецкая”: никто, дескать, не осилит, а я, русский, осилю! Вот… церковь без единого гвоздя, хотите, построю? А хотите — блоху подкую? Или… хотите — малахитовый цветок из камня выточу?
Все остальное скучно. Если нам советуют делать то-то и то-то так-то и так-то, мы, может быть, пару-тройку раз и последуем советам, но потом все равно по-своему сделаем! Например, западная демократия, конечно, штука хорошая, попробовать стоит… но опять же тоскливая. Мы лучше по-быстрому какую-нибудь свою, особую демократию придумаем: где наша не пропадала! А опять “пропадем” — конец один! Да и нам ли смерти бояться? Бог не выдаст, свинья не съест (типично русский параллелизм).
И не то чтобы мы беспечны (хотя и беспечны, конечно, тоже, что греха таить!) — просто в самый последний момент нас обязательно над пропастью “рука Всевышнего” подхватит, это уж будьте уверены. Немца или, там, новозеландца — не подхватит, им рассчитывать не на что. А нас — как пить дать подхватит! Ибо особый мы народ, давайте уж вещи своими именами называть. У Бога мы на первом плане: без записи к нему ходим. Без записи и без очереди. Не по блату, конечно, так про Бога не говорят, вы что! Но “по знакомству” — это уж точно. А все почему? Да потому, что богобоязненные мы.
Эта сугубо русская смесь из боязни Бога и предельной фамильярности по отношению к нему мало какой другой народ отличает. И не то чтобы часть русских Бога боится, а часть с ним запанибрата — отнюдь! Это в одних и тех же людях боязнь и фамильярность уживаться умудряются. Может быть, по отношению к Богу фамильярности такой и не наблюдалось бы, если бы мы с ним на “вы” были. Но мы с ним на “ты” — и это все портит. Не умеем мы не наглеть, когда на “ты”. Если бы у нас, как в Дании, “вы” вдруг отменилось — такое бы началось!.. Лучше и не думать. Мы и так с трудом на уздечке “вы” держимся, а напряглись, к примеру, отношения между собеседниками — и прости прощай всякое “вы”! В таких случаях переход на “ты” — сигнал того, что сейчас уже и кулаки в ход пойдут. Впрочем, дожидаться перехода на “ты” не обязательно: русские — один из действительно немногочисленных этносов, которые могут послать и когда на “вы”: “А идите-ка вы, мамаша, на <…> ”, — вот и все тебе китайские церемонии! У нас от почтения до хамства — ровно как от любви до ненависти.
По совести сказать, русское “приближение” в дальней перспективе и вообще ничего хорошего не означает, даже если ближайшие намерения приближающего исключительно благородны. И в самом деле: в первое время такой вот приблизившийся русский производит просто исключительно приятное впечатление — хоть детей с ним крести, ей-богу! Но тут-то и приходит неизбежное: окончательно приблизившийся русский сначала утрачивает дистанцию по отношению к объекту, а вскоре и полностью растворяет объект в себе. К этому моменту он окончательно наглеет и из вашего покорного слуги превращается в твоего прямого начальника.
А приближаться вплотную русские любят — особенно к гигантам, будь они хоть на земле, хоть на небе. При этом существует некая железная закономерность: чем глубже изначальное уважение к объекту поклонения — тем большая степень фамильярности ожидается в финале. И тем выше уровень требовательности: чтоб сама государыня рыбка, значит, была у меня на посылках!
От Бога русские требуют, в идеале, чуда. Эту неискоренимую в нас веру в чудесное разрешение трудной задачи можно проследить по устному народному творчеству, как никакой другой фольклор кишащему всякими смекалистыми гражданами, чья смекалка проявляется прежде всего в том, чтобы, не слезая с печи, “иметь все”. Всегда ведь найдется не золотая рыбка, так щука-с-руку, не щука — так конек-горбунок (в одно ушко ему влез, из другого вылез, и проблемы как не бывало!)… на наш век дураков хватит! А и не хватит — заведем себе семимильные сапоги, ковер-самолет, шапку-невидимку, скатерть-самобранку: много чудес на земле! Это у иностранцев их только семь, у нас же — на каждом шагу.
Так вот, нам за такую штучку и жизни не жаль. Да нам, впрочем, жизни и так не жаль: берите задаром. Наша философия смерти безыскусна и безалаберна, а градации русского отношения к смерти — одна другой симпатичнее: все там будем; когда ни умирать — все день терять; двум смертям не бывать, а одной не миновать; на миру и смерть красна — и последняя, недавно обнаруженная мной и поставившая точку на всех прочих мудрствованиях на тему смерти: умрем не хуже других!
Последняя находка хороша и еще в одном отношении: она красиво фиксирует в высшей степени типичную для русских оглядку на “что люди скажут”. Потому как именно это тоже есть главная забота каждого русского человека: он как бы постоянно подглядывает за окружающими, как бы постоянно подглядывающими за ним, причем с единственной целью — высказаться по его поводу. И вот тут очень важно вынудить окружающих на позитивное высказывание, чтобы потом удовлетворенно вздохнуть: дескать, вот как мы всем нос утерли! Хотя сама по себе потребность всем утирать нос едва ли может быть сочтена такой уж безупречно достойной… Но это как кому.
В какой-нибудь многонациональной толпе русского проще всего отличить именно по этому признаку: он то и дело бросает осторожные взгляды вокруг, проверяя реакцию на него случайных прохожих. Замечают ли они, что у него одно ухо оттопыреннее другого? Или что у него на ботинках пыль? Будьте уверены: русский зайдет за уголок, ботинками по тыльной стороне брючин проведет — и пыли как не бывало! А что на брюках теперь грязь… так у него на затылке глаз нет, чтобы со спины за реакциями окружающих следить. Он всегда товар только лицом показывает! Вот, смотрите: “Rolex” у него на руке. И на ходу он не какую-нибудь “Балтику”, а настоящий “Heineken” откушивает. В метро же он “Guardian” ничтоже сумняшеся почитывает, следя за глазами скучающего от безделья соседа.
Изготовителям всех и всяческих подделок в России — лафа. Не только дорогие бутики, но и придорожные киоски тут ломятся от гуччи, лагосты, ивсенлорана или чего-изволите — причем в разных ценовых категориях: от гуччи за стольник до (такого же?) гуччи за тысячу баксов. Ибо блага цивилизации должны быть доступны всем и каждому. Попрошайничающая у станции московского метро бабуля, обутая в кроссовки от “Nike”, является предметом особой гордости соотечественников: бабулю эту поддерживают ежедневными дотациями, чтобы только не уходила, только продолжала своим присутствием утверждать возросшее наше благосостояние.
“А видно, что я русская?” — смущаясь, спросила меня московская гостья, рассматривая копенгагенских прохожих. “Нет”, — честно ответил я. “И что славянка не видно?” — “Нет”, — продолжал быть честным я. И московская гостья обвела идущих мимо победительным взглядом: знай, дескать, наших! Между тем эти самые “наши” за границей всегда выглядят немножко заграничней аборигенов. И одеты заграничнее, и пахнут заграничнее, и образ жизни у них заграничнее, чем тут принято: ой-только-пожалуйста-не-в-Макдоналдс! Жалко даже, что русский акцент настолько неискореним, а так бы и правда никто ничего не заподозрил.
Особый шик, своего рода спорт — выглядеть в России как особа-не-отсюда, а за границей — как особа-именно-отсюда. И — неизменное признание со вздохом: “Я ведь с местными русскими отношений не поддерживаю”. На поверку это, кстати, всегда оказывается неправдой — и слава богу.
Ах, до чего же нам дорог имидж “своего среди чужих, чужого среди своих”! Ради этого мы даже в другую культуру готовы вжиться, но только немножко… Серьезное вживание — это работа, а работа, если вы помните, какова? Правильно, работа скучна. И, если местные бусурманские власти начинают требовать вжиться “поосновательнее”, то вот это — ни в коем случае! Тут я с удовольствием вспомню, что я русский, а “русский” звучит гордо, и что слишком твердые намерения сделать меня “своим” в другой стране приводят к актуализации все того же синдрома, а именно — синдрома “чужого среди своих”, теперь уже местных “своих”.
Наиболее головокружительное из последних моих впечатлений на эту тему — высказывание русскоязычной дамы, разводящейся уже со вторым датским мужем: “Дело в том, что они забывают: я русская! Я не могу, как они, во всем этом вариться: дом, работа, дом… Не затем я сюда приехала!”
Я не спросил: а зачем? Я помню, что все равно “умом Россию не понять” и “аршином общим не измерить”. Как, может быть, и никакой другой народ — по большому-то счету. Но особенность русских в том, что они не только не могут помочь остальным народам “понять себя”, но и не хотят помогать. Установка “непонятно — объясню” у русских по отношению к иностранцам отсутствует. Сталкиваясь с извне пришедшей потребностью понять, русские обычно поднимают глаза к небу и начинают выглядеть странно-торжественными.
Я подозреваю, что нам нравится быть такими непонятными. Что нам приятно производить впечатление людей не от мира сего. Что по-настоящему нам дорога только идея нашей непостижимости. Отказаться от нашей непостижимости для
нас — все равно что для других отказаться от самоидентичности. Ибо мы идентифицируем себя именно как непостижимых. Отними у нас нашу непостижимость — и национальный характер развалится, как карточный домик.
Видимо, больше всего на свете мы боимся ответственности в любых формах. Ответственности признать за собой какой-нибудь “обычный” признак, присущий еще кому-то кроме нас — особенно, если это признак не однозначно положительный. Попробуйте упрекнуть нас в чем бы то ни было — например, в лености! Мы тотчас скажем, что леность, конечно, леностью, да только наша леность не так проста, как на первый взгляд кажется: в известном смысле это даже не столько леность, сколько трудолюбие… но вам этого все равно не понять! Так что без толку с вами и разговаривать. Эта присущая только славянским языкам тавтологическая конструкция — “леность леностью” (“глупость глупостью”, “лживость лживостью” и так, гипотетически, далее) — как будто для того и существует, чтобы “снимать” безнадежность любой характеристики: глупость глупостью… да только и глупость иногда нужна!
Мы охотно признаем за собой романтичность, идеалистичность, непрактичность, детскость, “сумасшедшинку” — все то, у чего нет отчетливо негативного характера и что при необходимости может быть истолковано и так, и эдак. Нам и вообще нравится приблизительность, а всякая определенность пугает — может быть, потому, что определенность не оставляет ничего на “потом”. Между тем как утро вечера мудренее! А значит, никто не знает, что впереди.
Гениальность русских в том, что у них все всегда впереди, а позади обычно нету ничего. Пу-сто-та: никакого прошлого! Никаких обязательств перед уже случившимся и — только одна (единственная!) грамматическая форма прошедшего времени, а именно: прошедшее время. Простое. Состоявшееся. Выброшенное из головы. Ни тебе имперфекта, ни тебе перфекта, ни — упаси боже! — плюсквамперфекта. Кстати, все это делает для русских навсегда невозможным по-настоящему овладеть языками Западной Европы с их вечной скрупулезностью в отборе правильной временной формы, точно замеряющей расстояние от текущего момента до того или иного события в прошлом. Зачем такая скрупулезность нам, русским? Прожито — и забыто. У нас глаз на затылке нет: мы не смотрим назад и, прямо по Канту, ничему не учимся у истории.
Мы смотрим вперед — и ждем чуда.
Копенгаген
октябрь 2008