с азербайджанского. Перевод Людмилы Лавровой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2009
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
Ночь
…Казалось, метели не будет конца. Никто уже и не помнил, когда она началась — неделю… десять дней назад. Последние три дня во многих районах города ветер оборвал электропровода. Газ перестал поступать еще в самый первый день. А теперь поговаривали, что из-за многодневных морозов замерзают и водопроводные трубы.
…Смеркалось, и с наступлением темноты страх капля за каплей наполнял душу Талыба киши. Он, этот страх, поселился в душе его с самого начала метели. А в ночь накануне непогоды приснился Талыбу киши седобородый старик с исполненным благородства лицом, в белой эба. Старик взял Талыба киши за руку, заставил подняться с постели и повел за собой. Они очутились в странном, совершенно плоском, без конца и края пространстве, где старик вдруг отпустил его руку и исчез, и остался Талыб киши в этой пустыне один-одинешенек. А потом зашевелилась земля под его ногами. Посмотрел он вниз и увидел, что стоит, оказывается, на сцене, перед ней, еще ниже, расположился симфонический оркестр, и множество музыкантов только ждут его знака. Слезы подступили к горлу Талыба киши, он почувствовал, как по телу разлилось давно знакомое тепло, привычно провел ладонью по волосам, поднял руки, закрыл глаза, дав оркестру знак “начали”. Но оркестр молчал. Опустил руки Талыб киши, посмотрел вниз, и от ужаса обмерло его сердце… Музыканты, побросав инструменты, столпились в центре зала и торопливо рыли глубокую яму, а двое взобрались на сцену, схватили его железными руками, потащили вниз и скинули в эту яму, забросали сверху скрипками, виолончелями и принялись засыпать землей. Земля забивалась ему в рот, в горло, грифы скрипок вонзались в тело, сердце готово было разорваться, и последнее, что он увидел, были падающие с неба снежные хлопья…
…И вот этот приснившийся ему в ту ночь снег шел уже десятый день, метель кружила в вихре белые хлопья, швыряла их в окна, словно хотела разбить стекла, ворваться в комнату, сделать сон явью…
Он поднялся с постели, выдвинул ящик стола, достал таблетки, положил одну под язык, а потом долго стоял у окна и смотрел на тонущие в снежной мгле дома. Город, можно сказать, был почти не виден.
И телефон весь день молчит, как будто вся родня и знакомые сгинули в этой метели.
— …Талыб, а, Талыб…
— Что, родная?
Жена Талыба киши и в молодости была миниатюрной, а к старости и вовсе усохла — ну, не больше орешка, — она лежала посреди постели и глядела на него маленькими, быстрыми, как у зайца, глазами.
— Боюсь я чего-то…
— Чего ты боишься?..
— Что же это за метель, а, Талыб?! Ты хоть можешь припомнить, когда в Баку была такая метель?..
Талыб киши присел рядом с женщиной, коснулся ее холодного, как лед, лба.
— Как сердце?..
— Немного лучше…
— Постарайся поспать.
— Я и так целыми днями сплю. Сколько можно?..
— Чем больше будешь спать, тем лучше…
— Что-то весна в этом году уж слишком запаздывает?! Март на исходе, а весной и не пахнет.
— Придет, куда спешишь?.. Ты еще с молодости была нетерпеливой. — Талыб киши сказал это и тут же пожалел. Старуха расстраивалась, когда речь заходила о ее молодости, тогда ее маленькое, морщинистое лицо сжималось совсем в кулачок.
— Талыб…
— Да?
— А знаешь, какой первый признак весны?!
— …
— Ну?.. Что молчишь?..
— Думаю…
— А чего тут думать?!
— Наверное, дождь.
— Да… дождь… И этот дождь удивительно пахнет…
— Конечно… а как же?! Весенний дождь пахнет травой…
— Вечно ты все путаешь. Просто весной вырастает трава, поэтому, когда идет дождь, и пахнет всюду травой…
— Да… Ты приметливей меня.
— Зиме уже недолго осталось… Скоро потеплеет, запоют птицы, у нас починят электричество.
— Кажется, и телефон не работает. Что-то сегодня никто не звонил. Как будто мы на острове…
Сказал — и мурашки побежали по всему телу. Снова вспомнился тот сон.
…Он встал и шаркающей походкой отправился на кухню за свечами. На кухне было совсем темно, маленькие окна содрогались под порывами ветра. Талыб киши пошарил по ящикам буфета, отыскал оставшийся со вчерашнего дня огарок, поправил фитиль, зажег. Потом прилепил огарок на дно блюдца и, чувствуя, как мелко дрожат руки, понес в комнату.
Холод метели уже ощущался и здесь. Студеный сквозняк проносился по сумрачному коридору и пугающе шевелил занавесками на окнах.
…В комнате Талыб киши поставил свечу на стол. Старуха молчала, из-под одеяла виднелись ее маленькая головка и высохшие, похожие на птичьи лапки руки. Она безмолвно глядела в полутемный потолок.
Поставив свечу, Талыб киши хотел разогнуться, но вздрогнул. Почувствовал, как от боли в сердце вновь с головы до пят разлилась слабость.
“Уже и лекарство не помогает”, — подумал он.
— Талыб, а, Талыб…
— Что, родная?..
— Кажется, уже лекарство не помогает мне…
Талыб опять подошел к кровати, присел на край.
— Это все из-за холода, дорогая, холод сжимает сердечные мышцы, не дает им работать…
Он хотел предложить согреть воду и положить ей в ноги грелку, но вспомнил, что нет ни газа, ни электричества.
— Ты спать не хочешь?..
— Нет… — Старуха по-воробьиному мотнула головой и умолкла, потом заморгала.
— Талыб…
— Что…
— Я боюсь…
— Чего, спать?..
Старуха кивнула головой: “Да”.
— Я же с тобой, чего тебе бояться? — проговорил он и посмотрел на отрешенное, ничего не выражающее лицо жены.
— Когда ты со мной, я ничего не боюсь. Ты сильный… И доктор сказал… Что он сказал?..
— Ну, он говорил… — Талыб киши ощутил, что у него нет сил произносить слова, сердце угасало, как угасала догорающая свеча…
— Нет, ты скажи…
— Что сказать?..
— Скажи, что говорил доктор.
— Он сказал, что у тебя очень здоровый организм…
— Да… — Это “да” вышло у старухи протяжным, в нем прозвучало удовлетворение, потом она несколько раз коротко зевнула.
Он прищурился, внимательно вглядываясь в лицо жены, и сердце его чуть не оборвалось от испуга.
Одна сторона рта старухи искривилась. Он не заметил, когда это произошло. Странно, что она, кажется, не чувствовала этого. Ему было больно видеть ее искаженный рот, веки набухли влагой: он вспомнил эту маленькую женщину молодой, ее упругую кожу, завораживающие глаза. Все дряхлело, иссякало, истлевало…
Талыб киши думал об этом, и все в нем замирало, метель же, напротив, выла еще вдохновенней.
Заметив внимательный взгляд мужа, старуха слабыми руками подтянула одеяло к носу.
— Не делай так, дышать будет трудно.
— Не смотри на меня…
— Почему, дорогая?..
— Мне кажется, у меня парализован рот.
— Тебе это только кажется.
…А метель свирепела, с новыми силами набрасывалась всей своей мощью на двери и окна полутемных домов и, воя, будто голодный волк, ломилась в комнату стариков…
— Талыб… — Голос старухи был едва слышен из-под одеяла.
— Гм…
— Ты позволишь, чтобы я умерла?..
От этих слов у Талыба все сжалось, но он пересилил себя, улыбнулся…
— Разве я умер, чтобы дать умереть тебе?..
Что-то похожее на радость мелькнуло в глазах старухи.
Талыб киши чувствовал каждую из усталых, ослабевших, иногда почти останавливающихся мышц своего больного сердца. Сейчас эти мышцы походили на разлохмаченную тряпку.
Сердце уже не подчинялось ему, и лекарства действительно не помогали. То ли от ужасающего воя метели, то ли от темноты, завладевшей комнатой, Талыб киши задыхался. Может, одеться как-нибудь, укутать поплотней старуху и выползти на свежий воздух, подумал он. Но потом вспомнил, что лифт тоже ведь не работает, как же они взберутся обратно на пятый этаж? При мысли о неработающем лифте ему стало совсем страшно. Значит, они так и останутся брошенными на произвол судьбы, пока не стихнет метель.
Странно… — подумал Талыб киши, — и соседей что-то не слышно. Казалось, все убежали от этой метели куда-то, где тепло, где свет. И теперь в этом огромном городе, в этом снежном кошмаре — их всего лишь двое, он и старуха. Остались, на седьмом небе…
— Талыб…
— Гм…
— Наверное, в этом году весны совсем не будет…
— Разве такое бывает?..
— А почему нет?! — Старуха бормотала, задыхаясь.
— И сразу наступит лето?!
— Да… А лето я ненавижу. У меня от жары падает давление…
Талыб киши ощутил, как у него темнеет в глазах, на теле выступил холодный пот, он заставил себя выпрямиться, с трудом закинул ногу на ногу. Он знал, что в этой позе выглядит сильным.
— Молчи, дорогая… молчи, — проговорил он, убирая одеяло с лица жены. — Тебе нельзя разговаривать.
— Я боюсь, когда тихо…
— Чего?..
— Воя ветра. И еще когда от ветра дрожат стекла…
— Что же здесь страшного?! На то они и стекла, чтоб дрожать, когда ветер…
— Мне кажется, этот ветер чего-то хочет…
— Чего?..
— Не знаю…
— …
— Талыб…
— Гм.
— Слышишь, как воет ветер?.. Словно плачет… У меня сердце сжимается…
— Я же сказал тебе — молчи…
Талыб киши с трудом наклонился к старухе, поцеловал пересохшими губами ее в лоб:
— Лежи тихо, я буду говорить, а ты слушай…
— Говори, Талыб, только говори много… и громко говори…
Талыб киши глубоко вздохнул, облизнул сухим языком губы и, как перед дальней дорогой, несколько секунд помолчал, потом сглотнул, откашлялся и тихо, почти шепотом начал говорить.
— Зиме недолго осталось… Сейчас трава, цветы спят под снегом, даже почки на деревьях не сможет метель заморозить… Почки съежились, как пуговки, и считают минуты, когда кончится снегопад…
И птицы затаились, как и мы, где-то, терпеливо спят под вой метели… Поэтому я и тебе говорю, спи… Ты у меня тоже похожа на какую-то птичку… Я, кажется, говорил тебе это…
У него опять сжалось сердце… Чтобы старухе не было заметно, он повернулся к ней боком и ослабевшей рукой стал массировать грудь. Сердце дрогнуло, потом снова замерло, потом медленно, с перебоями начало биться ровнее.
— Ну… говори… на какую птицу я похожа?..
— Весна уже совсем близко… Я чувствую… Утром ты проснешься и увидишь, что эта полутемная комната залита светом. Ведь эта самая светлая комната в доме… Летом ты всегда здесь на окнах вешаешь плотные занавески, чтобы стены и пианино не выгорели под солнцем… Где эти твои занавески?..
— Занавески?! Какие занавески?..
— Летние занавески… ну, те, с красными павлинами. Эти павлины похожи на тебя… Я говорил тебе это?..
— Кажется, говорил… Да, говорил.
— Ты и сейчас похожа на павлина…
— Ты говоришь со мной, и мне становится лучше… Ты всегда умел найти такие замечательные слова… тебе надо было стать писателем…
…Метель, яростно взвыв, что-то сорвала с крыши, то ли антенну, то ли кусок жести… На улице послышался грохот…
…Старуха сначала испугалась этого грохота, вскрикнула, спряталась под одеялом, потом высунула голову, затаив дыхание, внимательно прислушалась. Вдруг ее глаза заблестели:
— Гром гремит… Талыб… Разве в это время бывают грозы?! Ведь когда метель, грозы не бывает?! Может быть, дождь пошел?! Погляди в окно…
Ты был прав… весна близко… Я вспомнила, где занавески с павлинами… Они на балконе, в верхнем ящике шкафа… И выстиранные, я прошлым летом их постирала, отгладила, сложила там… Помнишь, когда стирала, еще сломала ноготь?! И ногти мои постарели… Талыб, а, Талыб, почему ты молчишь?.. Я же боюсь, когда ты молчишь… Дождь идет… клянусь аллахом, идет… вот, слышишь?! Теперь травы зазеленеют, листья распустятся, выглянет солнце, повсюду станет тепло… светло… Я повешу те занавески…
Талыб, родной мой, говори… Ну, хоть словечко скажи… Талыб… Талыб… а, Талыб… говори, родной мой, я ведь боюсь, Талыб…
Катастрофа
Тихо, спокойно в спальне. Лишь время от времени со двора доносились отчаянные кошачьи вопли. Можно было подумать, что каждую ночь во дворе кто-то терзает кошек.
В такие ночи, когда мужа нет дома, ей кажется, что это именно он мучает бедных животных.
Она щелкнула выключателем, переоделась в ночную сорочку и села на кровать. Потом снова встала и включила свет. Забыла намазать лицо кремом. Села перед зеркалом и отвернула крышку тюбика…
Как же давно, подумалось ей, я покупаю этот крем, несу его домой, днем и ночью мажу им лицо. Если собрать весь крем, что я использовала, наверное, набрался бы немалый баллон. Сколько же килограммов крема сожрало мое лицо?!
Она начала лениво втирать крем, потом кончиками пальцев помассировала кожу под глазами, лоб. Ей казалось, что после массажа морщин становилось еще больше. Может, она неправильно делает этот массаж? Или похудела, и потому морщин прибавилось?! Короче, что бы там ни было — картина отвратительная.
Она снова выключила свет и легла. Тупо ныли мышцы ног… Вспомнилось, что уже два дня не занимается гимнастикой.
И тогда она лежа стала поднимать и опускать ноги, делать различные упражнения. От гимнастики тело и голова вспотели и начали чесаться.
С раздражением она подумала, что нормальный человек делает зарядку по утрам, чтобы потом принять душ, позавтракать с удовольствием и так далее. А она утром едва успевает одеться. Трое детей, их надо накормить, собрать, потом накормить и собрать мужа…
Муж у нее как будто парализованный, дашь ему есть — съест, не дашь — так и останется голодным. Дашь свежую сорочку, выглаженные брюки — наденет, не
дашь — так и пойдет в несвежем. Значит, и мужу своему она была матерью. Для всего дома мать.
…Ей стало до тошноты противно. Устала она быть матерью. А кем же она хочет быть, подумалось тогда…
И еще подумала, а может, плюнуть на все эти гимнастики?! Послать к чертям диету. С тех пор, как села на диету, у нее совершенно расшатались нервы. Стоит почувствовать запах еды, как буквально все тело дрожит… Да что же это за мучение такое?! Толстеет — ну и к черту, морщины — так пусть хоть все лицо сморщится, волосы выпадают — да хоть бы и лысой останется, дальше-то что?! Кому нужна ее внешность, кому она хочет понравиться, делая все это, — она и сама не могла толком понять.
…Она вертела ногами, и кровать при этом скрипела так, будто ломают сухие доски…
Она думала о том, что последнее время муж не приходит домой до тех пор, пока она не уснет. А стоит заснуть, как в ту же минуту раздается стук в дверь, и она вскакивает с бешено бьющимся сердцем, с сонным лицом и растрепанной головой, идет открывать дверь и в глазок увидит его, бледного от страха, униженно улыбающегося…
Он войдет, мельком взглянет на ее заспанное лицо. А выражение ее лица в тот момент будет зависеть от того, что приснилось ей перед тем, как раздался стук. Либо она ворчливо подвергнет мужа допросу, либо разразится проклятиями, или же тихо ляжет в постель, чувствуя себя самой несчастной женщиной на свете. Но сон у нее всякий раз пропадает, сердце начнет биться неровно, до самого рассвета она проворочается в постели, усядется и станет с ненавистью смотреть на спящего с открытым ртом мужа. А тот до утра будет во сне отвратительно скрежетать зубами или с сонным воем чесать живот. При мысли об этом она ощутила, как ее саму охватила нервная чесотка. Ну, до каких пор это будет продолжаться?.. Сколько же можно вызывать отвращение в человеке, раздирая, как на терке, его нервы?!
Вот потому-то, муженек, в тридцать лет она так стремительно постарела, что на вид ей уже можно дать все пятьдесят. Однажды ей даже приснилось, как она стареет. Снилось, что у нее начинают зудеть ногти. Она пытается их почесать, а ногти сыплются на ладонь. Следом начинают зудеть зубы и выпадают, остаются у нее в руках. Потом уши, нос, грудь — все зудит. И она чешет их, а они осыпаются ей в ладони…
…Теперь она вертела в воздухе ногами, словно ехала на велосипеде. И при этом старалась глубоко дышать. Так лучше ощущалась упругость мышц живота.
Что подумали бы люди, если б увидели, сколько сил она тратит, чтобы следить за собой.
Она знала, что соседи и так осуждающе глядят ей вслед и болтают за спиной невесть что…
Родня в лицо улыбалась, а между собой, один аллах знает, что они говорили. На днях брат оглядел ее осунувшееся и ставшее похожим на кутаб худое лицо, задумчиво покачал головой и сказал: “Во что ты превратилась?!”
…И действительно, подумала она, во что я превратилась? Похожа на девочку-пятиклассницу. Потому последнее время и дети не слушаются ее. Что ни скажет, смотрят на нее и смеются.
Самое странное, что весила она сейчас меньше, чем ей положено, а хотелось еще и еще похудеть. Как будто желала раствориться, исчезнуть. Порою, не в силах удержаться, она наедалась до отвала. Но потом впадала в такое неистовство, что готова была распороть свой сытый живот, вытащить и выбросить все, что там есть.
Наверное, это тоже своего рода сумасшествие, думала она.
…За стеной на лестнице иногда слышались звуки шагов. Кто-то торопливо поднимался наверх или спускался вниз… Время от времени где-то надсадно кашляли. Казалось, кашель этот, гулко отзывавшийся во всем блоке, доставляет кашляющему наслаждение…
Порою шаги раздавались совсем близко, у самых дверей, но в тот же миг рядом с гулким грохотом открывалась дверь, человек входил, и все стихало.
Она внимательно прислушивалась ко всем этим шагам и представляла, что это муж поднимается по лестнице, приближается к их двери, но потом, передумав, опять уходит. И так повторялось несколько раз. Муж не хотел возвращаться домой.
От гимнастики ли, или от чего-то другого у нее заныло сердце. Она встала и широко распахнула обе створки окна.
Сделала глубокий вдох, наслаждаясь свежестью воздуха. Ей нравился этот аромат. Через несколько дней, похоже, станет совсем тепло, солнце будет слепить глаза, бесцеремонно расцветут деревья, вдохновленные поэты разродятся глупыми стихами о весенних запахах, о почках…
Но никому и в голову не приходит, что каждый год повторяется одно и то же: и весна, и теплое солнце, и почки, а кроме этого — в весне ничего и нет.
И вообще, подумала она, весна — самое отвратительное время года. Есть нечто лицемерное в том, что этот старый и мудрый мир каждый год так преображается, молодеет, прихорашивается. Этому старому миру больше подходят осень или зима. Потому что начинается и кончается этот мир зимой, холодом, смертью. И мертвых в этом мире больше, чем живых…
Дойдя до этой мысли, она подумала обо всех своих умерших родных. Матери, отце, дедушке с бабушкой, тетках, дядьях… Все умерли. Осталась только она. И завладели ею люди, которых знает всего каких-нибудь десять-пятнадцать лет, — муж, трое никому не нужных детей.
…Дети были похожи на мужа, причем так похожи, будто это он их родил. Вот почему она хотела умереть. И еще ей хотелось умереть потому, что снова пришла весна. Черной злобой наливалось сердце, когда она видела пестрые цветы, соловьев, зеленые травы, радостные лица людей. И еще ей хотелось умереть потому, что все вокруг — лживо, фальшиво, искусственно… И людской смех, и пение птиц, и бабочки умрут к заходу солнца, и у цветов жизнь — всего лишь мгновение, а траву скоро высушит солнце, и она пожухнет…
Так она думала и чувствовала стыд перед детьми за свое желание умереть. Ведь это все равно что бросить их на полпути и сбежать. Зачем же рожала тогда?!
Разве знала она, рожая, что радость материнства приходит после родов, когда прекращается боль и тело блаженно отдыхает, и еще — когда ты видишь рожденного тобой младенца. А чему было радоваться теперь, когда дети выросли?! Большие дети, большие заботы.
…Никакого другого мудрого высказывания о детях она вспомнить не смогла.
Значит, она не может сейчас бросить детей и сбежать. Не имеет права.
Какое это несчастье, выходит, она должна заслужить даже право на смерть. Очевидно, для смерти есть свои неписаные правила, сроки, разрешение.
Может быть, то, что она испытывала сейчас, было каким-то мимолетным состоянием?! Слава богу, она пережила достаточно таких состояний. Сколько раз она хотела покончить с собой… И вспомнила вдруг, как стояла однажды с ребенком на руках на балконе и внезапно захотелось ей бросить вниз эту что-то лепечущую, жующую беззубым ртом яблоко девочку. Долго потом ее преследовало видение брошенной вниз малышки, как та летит, кувыркаясь в воздухе, падает на землю, умирает… Дочка тогда была особенно похожа на мужа. В то время муж и дети были заодно. Первую половину ночи она ждала его возвращения, вторую половину — возилась с недавно родившимся сыном, а днем — с дочкой. Не забывается, как изнуренная усталостью, бессонницей, она то и дело волком набрасывалась на первого попавшегося под руку. Помнится, даже в зеркале она замечала, что все больше становится похожей на волка.
Собственно говоря, она и сейчас похожа на волка. Нет, не на волка, скорее, на собаку. Собаку с умными и преданными глазами.
Такое с ней бывало и раньше… Она уставала от этого мира… Да, бывало. Но никогда так долго не продолжалось. Желание смерти через день-другой проходило. А потом в душе она тысячу раз благодарила аллаха за то, что еще жива, потому что жизнь прекрасна, полна смысла и тайн и т.д. и т.д.
…По соседству кто-то заливисто смеялся, казалось, вот-вот он сейчас задохнется от смеха. Причем нельзя разобрать — женщина это смеется или мужчина. Да что они там, с ума сошли?! Плотно захлопнув окно, она задернула занавески. Обернулась, посмотрела на часы. Скоро два.
Она легла в постель и уставилась в темный потолок.
…Звука шагов в блоке не слышно. Все двери уже крепко заперты. Словно закрылся сам вход в их дом. Приди сейчас муж, он не смог бы и двинуться в этой тишине, подняться наверх.
Тишина такая, что, кажется, можно услышать голоса вещей.
Вот тихо зашуршали пакеты с бельем, стопками сложенные в шкафу. Словно они устали от тесноты и теперь слегка расслаблялись, отдыхали. Заскрипели половицы, как будто на них ступил тяжеловес.
…Когда в комнате наступала такая тишина, ей чудилось, что откуда-то на нее надвигается дыхание беды, которая где-то уже произошла. Да, это была не просто тишина. Случилась какая-то катастрофа. Поэтому муж никак не возвращается домой. Сегодня с полудня его не было на работе. Опять, наверное, связался с этим своим другом, следователем. Один аллах знает, о чем они сейчас беседуют между собой, какие вопросы обсуждают.
Тот еще следователь! Разговаривая, он постоянно смеется, глаза его сужаются, а во взгляде появляется непостижимая убежденность, и говорит он вечно какими-то намеками, значения которых не понимает даже сам. В разговоре он часто повторяет “так как”, и это вызывает у собеседника сильное раздражение. “Так как у меня вечером было дело… так как и говорю”.
Сколько раз она все это бросала в лицо мужу. “Чтоб ты сдох!” — повторяла она ему. Но что толку?! Муж сдыхать и не собирался. Напротив, день ото дня все больше поправлялся, причем толстели почему-то, в основном, его ноги.
Сейчас муж, наверное, садится в машину, включает мотор…
Вечером, когда темнеет, машин на дачных дорогах становится больше, они слепят острыми, как клыки, лучами фар. От тепла мотора муж совеет, веки у него опускаются, челюсть отвисает — так и ведет машину…
…В другой комнате дочка закричала во сне:
— Ты маленький! Ты сам маленький!..
Девочка часто кричит так во сне, ей снится, что она дерется с младшим братом. Они и днем частенько дерутся. И, в конце концов, всегда битой оказывается девочка.
Она подумала, что несправедлива к дочери, всегда защищает сына. Вот почему та иногда исподлобья, с ненавистью смотрит на нее, кажется, вот-вот набросится, перегрызет ей горло, выпьет кровь. У нее заныло сердце при мысли, что бедная девочка целыми днями сидит одна-одинешенька дома, в четырех стенах.
Каждый день, когда она в перерыв прибегает домой, дочка ждет ее под дверью, бледная от своих страхов. Лицо у нее такое, будто дверь сейчас откроет какой-то человек в черных перчатках, черных очках, войдет в дом, сожмет свои черные руки на ее тонком горле и сдавит что есть сил…
И каждый день, входя в квартиру, она говорит девочке одно и то же.
— Уроки сделала?
— Угу.
— Кушала?
— Угу.
— Никто не звонил?
— Нет…
— Иди, умойся…
Потом они садятся друг против друга и едят. А лицо дочки по-прежнему бледное. Как будто кто-то и в самом деле напугал ее, выскочил вдруг из-за угла и напугал. А может быть, девочка действительно чего-то боится, подумала она. Может быть, каждое утро, когда муж уводит сына в детский садик, она сама, торопливо одевшись, убегает на работу, маленькое сердце этой девчушки в одиночестве сжимается в кулачок и трепещет?.. И один аллах знает, что происходит в этих больших, тихих комнатах, пока она не вернется в перерыве домой, чтобы накормить девочку и отправить ее в школу. Какие стуки, какие скрипы и шепоты доносятся из каждого угла квартиры:
— Не будешь бояться до моего прихода?
Дочка качала головой и спокойно смотрела ей в лицо.
— Если соскучишься, посмотри телевизор, включи магнитофон… А лучше
всего — повтори уроки…
— Я боюсь только когда возвращаюсь после уроков.
Она чуть не подавилась куском, который был у нее во рту:
— Но в это время я уже дома.
Девочка чуть-чуть покраснела:
— Мне по дороге страшно… ведь уже бывает темно…
— Что поделаешь, доченька, раньше шести я никак не могу уйти с работы. И отец твой… сама знаешь, раньше восьми никогда не заканчивает…
Девочка разворачивала голубец.
— Да к тому же тебе и идти-то всего ничего… Два шага… Будь осторожна только когда переходишь улицу.
Пообедав, девочка брала портфель и уходила. И после ухода дочки ей казалось, что вся съеденная пища поднимается и подкатывает к горлу.
Что же будет с девочкой, подумала она, если муж сейчас попадет в аварию и погибнет. Кто удержит ее, когда, возвращаясь с работы усталой, она готова избить разбаловавшуюся дочку? Ведь однажды она до смерти может забить ребенка…
Почему, думала она, дочка так действует ей на нервы. Может, потому, что она, чем дальше, тем больше, становится похожей на нее?! Она смотрела на дочь и видела перед глазами собственное детство.
И тогда ей казалось, что все начинается сначала: темные душные школьные годы, короткое студенчество, потом замужество и т.д. и т.д. Дочка была для нее олицетворением тех лет, которые она хотела убить, уничтожить, раз и навсегда покончить с ними.
…Со двора раздался такой душераздирающий кошачий вопль, будто орала не кошка, а где-то поблизости оплакивали умершего… Вопль резко оборвался.
…Нет, не мог муж так надолго задержаться, ничего не сообщив о себе. Сердце ее беспокойно забилось. Отяжелевшие веки открылись. Сон пропал.
Да, в один прекрасный день авария неизбежно должна была случиться. Вот этот день и наступил.
Она представила себе эту картину в разных вариантах…
…Машина перевернута… Из-под нее торчит посиневшая, безжизненная рука мужа… Разбитое рулем лицо обезображено до неузнаваемости…
Машина потеряла управление и, переворачиваясь в воздухе, летит в пропасть… Из машины доносится ужасающий мужской крик…
Да, произошла авария… Давно должна была произойти. Она уже не раз предчувствовала это, видела во сне. Потому что нельзя было больше жить до такой степени размеренно и спокойно, без всяких происшествий.
Она стала перебирать в памяти истории о “сладкой жизни”, “жизни в полоску”, “горькой жизни”…
Да, с этой ночи у нее начинается полоса трагедий. С этой ночи жизнь будет показывать ей лишь свои черные стороны. Потому что муж ее умер. Умер…
…Она решительно поднялась и в свете уличного фонаря взглянула на часы. Четвертый час. Потом подошла к окну и стала смотреть на безлюдный, темный город. Бесконечные ряды ровных коробок — черных домов, напоминающих надгробия. Этой ночью город похож на огромное кладбище…
Надо обзвонить родню мужа, предупредить… Но о чем предупредить, подумала она тут же, что сказать: что он умер?! А если он жив?! Нет, точно умер, потому что она ощущала себя совершенно одинокой. Сейчас она чувствовала себя настоящей вдовой.
Прибраться бы в доме, подумала она, привести себя в порядок. Потому что как только рассветет, мужа найдут и привезут домой.
Или сразу отправят в больницу на вскрытие. А она будет сидеть за дверью морга, плакать и ждать. С черным платком на голове, в черном платье… И тут она вспомнила, что у нее нет ни одного приличного черного платья, такого, чтоб можно было в нем на людях показаться. Завалялось где-то одно, но ведь она сильно похудела, и платье будет на ней висеть.
…Она зажгла свет. Покопалась в шкафу, потом принялась стаскивать сверху огромные, тяжелые чемоданы. Потому что вспомнила, что это черное платье она в прошлом году свернула и сунула в какой-то чемодан.
Замок одного из чемоданов был открыт и оцарапал ей ногу. Из ранки потянулась струйка крови. Она пошла на кухню, оставляя за собой отметины на полу, взяла бинт и вернулась в комнату. Когда она перевязывала ногу, ей пришла в голову мысль, что и муж, наверное, где-то сейчас также истекает кровью. Ей стало не по себе от этой мысли. Она пошла в коридор, зажгла свет и стала разглядывать капли крови на полу. Потом принесла мокрую тряпку, опустилась на колени и, преодолевая отвращение, принялась вытирать эти липкие пятна.
Затем открыла чемоданы, высыпала все тряпки из них посреди комнаты. Черное платье обнаружилось в маленькой сумке. Она вытащила его, приложила к себе, а потом примерила. Его требовалось сузить со всех сторон на четыре пальца.
Она принесла из кухни коробочку, где хранились иголки, нитки. Вставила нитку в иголку, посмотрела на часы. Без четверти четыре. Скоро рассветет.
Она вывернула платье наизнанку и, наметывая стежок за стежком, подумала: — ну, придет она в этом платье в больницу и как там себя вести?!
Наверное, надо с рыданиями подбежать и броситься на тело мужа…
Вспомнилось, как вела себя мама, когда умер отец. Мама не плакала, лишь побледнела, и под глазами появились черные пятна. “У мусульман считается неприличным, когда жена оплакивает мужа”, — сказала она тогда.
Так что плакать совсем не обязательно. Ей стало грустно, она вспомнила те давние времена, когда еще ходила в невестах.
Нет, в больнице она тут же начнет плакать, отвернувшись к стене. Она хорошо знала свой характер. Когда плачет, ей обязательно надо опереться на что-нибудь. Силы ее иссякли, от слез, что ли?! Наверное, к ней подойдут, уведут куда-нибудь. А вдруг никто не подойдет? Что если о ней забудут?!
…Она уколола иголкой палец. Из ранки показалась кровь. Отрезала еще кусок бинта и перевязала ранку. Что же это она думает о таких глупостях?! Лучше бы ей себя пожалеть. Одинокая, с тремя детьми на руках…
Продукты, которые муж, обливаясь потом, тащил с базара и втискивал в холодильник, кончатся через пару дней. Через пару дней ей самой придется ходить на базар и тащить домой тяжелые корзины, чувствуя, как набухают жилы на руках, как горят ладони.
Но зачем ходить на базар, если мужа уже нет, подумала она. Сама она на диете, а дети, слава богу, кроме фруктов и сладостей, ничего не едят.
Значит, она избавлена теперь от таких неприятных процедур, как необходимость таскаться на базар, мыть купленные там перепачканные землей картошку и лук, отмывать от крови мясо, раскладывать продукты по местам. Купит десяток яиц, сунет в холодильник, вот и все. Как хорошо, что есть яйца, подумала она. Замечательная это вещь! И рук не пачкают, и не воняют. И готовить их — одна минута.
При мысли об этом она почувствовала огромное облегчение. Какое счастье, что ей не придется больше готовить обед. С этой минуты заканчивается ежедневная война с мясорубкой, которая пряталась на кухонной полке. До сих пор эта мясорубка была для нее самым главным врагом. Лезвия ее от ежедневной заточки стали тонкими, как крылышки бабочки, и вместо того, чтобы перемалывать мясо, веревкой наматывали его на себя.
Если не надо будет готовить обед, то теперь ни к чему воевать с мясорубкой, с жутко воющим точильным аппаратом, она избавлена и от металлической щетки, которой моет жирную посуду и от которой до крови стирается кожа на пальцах, и от необходимости по три-четыре раза в день мыть газовую плиту. Да-а, думала она, ощущая, как по всему телу разливается тепло, от скольких неприятностей она избавлена. Ей вспомнились сразу все эти противные домашние вещи, которые она годами ненавидела, но которые вошли в ее плоть и кровь, снились по ночам, от них с этой ночи она избавилась… и тут же заметила, как дрожат от волнения ее руки, как вспотела вся до корней волос… Неужели она опять заживет нормальной жизнью? В предвкушении будущей свободы множество мыслей приходило ей в голову, она думала о том, что будет теперь по-иному двигаться, сидеть, общаться, и все это даст ей возможность полностью преобразиться, стать совершенно другим человеком.
Один бок платья был уже готов. Она продела в иголку новую нитку и принялась за другой бок…
Она шила и думала о том, что ее подруги всякий раз, как мужья уезжают в командировку, берут детей и тайком, опасливо, идут в кафе, в кино или гуляют по приморскому бульвару. А потом учат детей обманывать, “смотрите, — говорят, — чтобы папа не узнал…” Но она-то теперь свободно, спокойно, никого не боясь, может идти куда захочет…
Что значит “может”, подумала она, может…
Куда она может пойти?.. И после долгих раздумий задала себе еще один
вопрос — с кем она может пойти?
Но решать в такое время, среди ночи, с кем ей идти, было совсем необязательно. Зато она точно знала, что куда бы она ни пошла, там обязательно что-нибудь произойдет. Кто-нибудь издали уставится на нее или даже подойдет, сядет рядом и примется говорить совершенно невообразимые вещи…
Как это было в студенческие годы… Потом этот человек откуда-то добудет номер ее телефона, станет по ночам звонить из автомата и молчать. И она тоже не сможет спать. До самого утра будет ворочаться в постели, и сниться ей начнут странные сны…
С тех пор, как она вышла замуж, ей ни разу даже не пришло в голову, что подобное может повториться. А сейчас она так явственно ощутила близость и возможность всего этого, что у нее чуть не остановилось сердце.
Да, значит, все начинается сначала.
…Ей почему-то вдруг вспомнился Рафик, в которого она была влюблена еще в школе. Он учился двумя классами старше.
Она вспомнила еще, как по ночам о чем-то молила бога, а потом плакала, уткнувшись в подушку, чтоб никто не услыхал…
На глаза навернулись слезы… Перед ней возникло красивое лицо Рафика, она отчетливо услышала его голос. Он, как обычно, усмехнулся уголками губ и сказал: “Как хочешь…” Так же улыбался он краешком губ, когда однажды она пригласила его танцевать. В школе был какой-то праздник. Она не могла вспомнить, какой именно. Но точно помнит, что сама подошла к Рафику… Зачем она подошла к нему? Кажется, она и тогда плохо понимала, зачем делает это. Просто вдруг очнулась и увидала, что стоит перед столиком, за которым сидит Рафик. Он усмехнулся и пошел танцевать с ней. И тогда… о, господи, как она отчетливо помнит это, пол словно уплыл у нее из-под ног, и они с Рафиком кружатся, летят в воздухе.
Да, подумала она, как это ни банально, но первая любовь не забывается. И самое удивительное, что она до сих пор помнит номер телефона Рафика. Еще бы не помнить… Целых четыре года чуть ли не по девять раз в день она звонила ему и слушала его голос.
Ласковый голос Рафика вновь зазвучал у нее в ушах…
Вот уже оба бока платья готовы. Она встала, сняла ночную сорочку, надела его и подошла к зеркалу. Платье тоже было из тех времен, она сшила его, когда только-только стала невестой. Прижавшись к нему лицом, понюхала и ощутила, как кружится голова. Платье пахло той девушкой — нежной, застенчивой, краснеющей от каждого слова. Она была в нем, когда однажды встретила Рафика на улице: свернула за угол и нос к носу столкнулась с ним. Рафик не узнал ее, извинился и пошел дальше. А она в тот день, впервые целуясь с женихом, почувствовала отвращение к нему, ее затошнило, она оттолкнула парня и горько заплакала.
…Она неохотно сняла платье и надела халат. Оглядела кучу одежды, валяющейся на полу, пустые чемоданы с поднятыми крышками. За сколько же лет скопились здесь вещи? Как долго она живет… Когда успела износить столько платьев?!
Она прошла в другую комнату, включила свет, села перед швейной машинкой, привычно наладила ее и, прострачивая платье с боков, думала лишь об одном: почему же бог равнодушен к ее мольбам, ее слезам?! В чем она провинилась?!
Вдруг она перестала шить, вскочила, сняла трубку телефона и дрожащим пальцем набрала номер. Долго ждала с прижатой к уху трубкой. Наконец, там послышался мягкий мужской голос. И у нее от этого голоса ослабели колени, все внутри похолодело, и она осторожно нажала на рычаг.
Вернулась за машинку, снова подвела ткань под иглу и завертела ручкой. Ее сердце сжалось, на глазах появились слезы. Она плакала, и слезы стекали на черный шелк. Так, вся в слезах, она быстро гнала строчку за строчкой, закончив, поднялась, надела платье. Все было точно по фигуре.
Потом уселась перед зеркалом, подкрасила тушью глаза, подправила ресницы, причесалась, надушилась.
…Светало. Через час, подумала она, уже можно начинать звонить родне мужа. Пока еще все спят.
Снова подошла к зеркалу. Нервно провела гребешком по волосам. Волосы сопротивлялись, забивались между зубьями.
Уперши руки в бока, она опять уставилась на разбросанные по полу платья. Где-то между платьями виднелись старые рубашки и брюки мужа. Их она свернет в узел и раздаст нищим. И все эти платья стоило выбросить, чтоб не мозолили глаза прошлым… Прошлое прошло…
…В дверь постучали. И ей показалось, что это стучат не в дверь, а по ее голове. Кто это может заявиться в такое время, подумала она, вся затрепетав. И в тот же миг поняла, что это может быть только ее муж! Так, значит, он не умер?! Живой? Вернулся?
На этот раз постучали громче, потом раздались подряд три звонка. Наверное, он уже не боялся разбудить детей.
…Стучи, стучи… хоть до мозолей… Посмотрим, что ты сделаешь потом.
…Звонок уже звонил непрерывно. Кажется, дети проснулись. Из их комнаты послышался шум. Кто-то открыл дверь и выглянул в коридор:
— Мама… мама…
— Что?
— Стучат…
— Слышу, иди спать…
Она здесь шьет себе траурное платье, думала она, зло стиснув зубы, а этот тип бог знает где и с кем развлекается. Ей снова захотелось плакать. Какая же она дура…
Грохот разносился уже по всему дому. Нервы ее не выдержали. Она босиком вышла в коридор, включила свет. Посмотрела в глазок. По ту сторону двери муж с виноватым видом смотрел прямо на нее.
— Чего тебе?..
— Открой…
— Не открою…
— Говорю тебе, открой, не позорь нас. Люди спят.
— …
— Открой, говорю, не то…
— Что “не то”?
— Сама знаешь…
— Не знаю…
Муж со всего маху ударил в дверь ногой, дверь задрожала.
…Она открыла. У него под мышкой виднелся какой-то сверток. Он вошел с недовольной гримасой на лице, косо посмотрел на нее, положил сверток перед зеркалом.
— Здесь тебе что, гостиница?
— …
— Я к тебе обращаюсь.
Муж разворачивал сверток. Развернул и, показав рукой, сказал:
— Это телефон…
— Зачем мне телефон?!
— Ты же на днях говорила?!
— Я много чего говорила. Почему же остальное не запомнил?..
— А что ты говорила?..
— Говорила, что здесь не гостиница, придешь поздно, будешь ночевать на улице…
— Ну ладно, хватит.
— …Что ладно?! Ты запомнил только про телефон?! Проще простого — купить телефон. Труднее вовремя прийти домой, быть дома… со мной…
Муж переобувался.
— Зачем ты пришел?
— …
— Тебе что, негде переночевать?.. Смотри-ка, придумал новенькое, теперь он каждый раз что-то приносит. Что, взятку даешь?
— Ты с ума сошла…
… Муж включил в другой комнате музыку. Потом пошел на кухню и долго возился там.
…Ему до смерти хочется спать, еле на ногах держится, думала она, а копается, ждет, когда она ляжет. Ждет, чтобы заснула, лежала рядом молчаливая и неподвижная, как труп. Наверное, он согласился бы спать и рядом с мертвой, только бы не слышать, как она ругается. Наверное, он хочет, чтобы она умерла. Ему надоело приносить ей каждую ночь взятку — лишь бы молчала, надоело, опустив голову, как нашкодивший ребенок, слушать ее брань, его уже тошнит от одного ее голоса. Он измучен попреками, которыми она осыпает его, когда просыпается, чтобы открыть ему дверь.
Каждую ночь он возвращается со своих гулянок домой, как в тюрьму. И, медленно поднимаясь по лестнице, может быть, еженощно молит аллаха ниспослать ей смерть. А потом, когда она засыпает с открытым ртом и видит кошмарные сны, муж приподнимается на локте, смотрит ей в лицо, прислушивается к ее дыханию. Слушает и думает: когда же прервется это дыхание?! И погружается в сон с мыслями об этом, в ожидании этого мига.
Муж все еще был на кухне. Пил воду или мыл руки?! Она различала шум воды. Вслушалась повнимательней. Кажется, вода шумела в ванной.
…Она встала и на цыпочках пробралась в коридор. Подошла к ванной комнате и остановилась… Дверь туда была полуоткрыта.
Муж сидел на краешке ванны, опираясь локтями о колени. В раковину с шумом стекала вода из крана.
…Когда она распахнула дверь, муж вскочил.
— Зачем ты здесь сидишь?
— …
— Чего ждешь?
— Ничего…
— А почему не идешь спать?
— …
— Тебя тошнит?
— Нет… Почему меня должно тошнить?
— Может, потому, что видишь меня…
— Опять начала.
— Слушай, не понимаю, что это значит? Если тошнит, так и скажи… Чего ты боишься?
— Боюсь?.. Я ничего не боюсь…
— Нет, скажи прямо…
— Что сказать-то?
— Скажи: “Я тебя ненавижу”…
— Но ведь это не так!
— Нет, так…
— …
— Если боишься разводиться, то официально развод оформлять не будем. Только, ради бога, не крути со мной. Скажи правду, чтоб я знала, что мне делать.
— А что ты собираешься делать?..
— Мне надо знать… С тобой я совсем сгнию. Я сама себе…
— И что?
Она почувствовала, что краснеет. А как только она краснела, муж разом вспыхивал. Словно что-то неприличное было в том, чего она никак не могла понять или договорить. Вот и сейчас он вспыхнул, его помутневшие от бессонной ночи глаза засверкали:
— Ну, почему ты не продолжаешь?..
Она поняла, что вся пылает. Лицо, наверное, совсем побагровело.
…Муж сидел на краю ванны и в упор смотрел на нее. Потом резким движением захлопнул дверь перед самым ее носом.
…Дети с сонными, побледневшими от испуга лицами выглядывали в коридор.
— Мама, что папа там делает?
— Папа умер!
Это крикнул муж. В тихий рассветный час его голос гулким эхом отозвался в ванной и разнесся по всему дому.
Дети хором заплакали.
Она успокоила детей, кое-как уложила их, думая о том, что так начинается каждая весна. Будь они прокляты, эти весны…